- Ты фаталист.- Да. Но я фаталист величия.
Конечно, господь может в любой момент перебежать мне дорогу маленькой
чёрнокошкой, запоганив мне этот миг и все последующие события, с ним связанные.
А если он станет многотонным слоном, и я окажусь на его пути, то он раздавит
меня в лепёшку – не оглянувшись даже на дело ног своих. Но ведь и я могу
прикончить его в своей душе даже не по законам религии или атеизма – а просто
назло, как маленький ребёнок который уже давно на глазах у отца хочет казаться
большим, и чтобы его уважали.
==================================
Учу мальца своего зубки чистить. А то он всё
балуется словно карапуз в ванне: наберёт ртом побольше воды с пастой, всосёт
всю эту замесь поглубже, и полощет внутри себя самых растерянных микробов,
которые спрятаться не успели – когда самые хитрые да подлые уже затаились в
мелких кариесных дырочках, что разрастись могут до кратера вулкана, и гореть
всю ночь, сильной болью жжа.
Но как я ни просил пацанёнка, даже ремнём
грозился ему, а он всё равно бедовых игрушек своих не бросал.
Да случай помог. Зубная паста наша называется
фтородент – и когда он невнятно проговаривает, да ещё с гнилыми молочными
зубками, то слышится мне – второй дед.
- Как ты сказал? Почему дед второй, а не
третий? И куда ты дел первого, маленький пук?
Тут он сам моих слов понемножку допетрил, и
вместе со мною захохотал в унисон контрабасу писклявеньким альтом:- вот это да!
значит мы дедушкой зубы чистим! а бабушкой пусть будет щётка!
Так эта игра его увлекла, приветив к хорошему
делу. Правда, однажды он притащил из магазина колгейт да блендамед иноземные,
потому что родного деда вдруг не оказалось. Но я ему объяснил, что это
извращенские пасты – коля гей и бледный мэн – а так как про позорную голубизну
он уже слышал от товарищей по школе, то и не жалея забросил всю дребедень в
мусорное ведро.
===================================
Чего-то я всё чаще жалеть себя стал. То ножка
болит – в ней ступня припухать стала болью, то ручка свернулась – и локоть
трещит как язык у сороки.
А раньше такого не было. Любое трудное дело
на плечах проносил из одного края долгой рабочей смены – к другому, который
едва на горизонте виднелся. Сильную боль на ногах перехаживал, когда мне
стреляло да ухало во всех частях тела, как тому молодому солдатику, кой прямо
из школы, с портфелем и винтовкой, пошёл на войну – и страшно ему хоть до
смерти, а сбежать от неё ну никак нельзя.
Старею, наверное. Нудю под себя. Может,
терпения чаша моя переполнилась, и уже надо б слить половину. Куда? да на головы
людям, и прямо с балкона. Заорать на весь свет, разверзнув хайло, чтоб до облак
услышалось, чтобы от ругани этой осыпались яблоки в райских садах.
Доколе, господь, ты смеяться над мною будешь?
Я что тебе – на смех дался? Обеспечь меня, сыночка свово, жизненной целью,
которая мне б осветила тягучие годы пустые – и я себя ей посвящу. Зубами грызть
буду судьбу свою, резать душить: но извращу её, суку, великой идее в угоду.
Ты только дай, укажи… намекни хоть.
==================================
- В нашей школе учился восьмиклассник
Серёжка, был весёлый и храбрый, заводилой немножко.-
Тетрадный листок, сильно полапанный чужими
руками, но неизмятый, потому что видимо берегли его как зерницу ока – мы
передавали друг дружке с одной парты на другую, трясясь чтобы не увидела
учителька. Стих о любви, и если такую вещь она отнимет да порвёт, то горе всему
классу. Стоны рассыпятся с мальчишьих губ, рыдания ручьями польются из девичьих
глаз и уст, все три этажа школы будут затоплены доверху – оттого что подобной
любови мы вовеки не знали.
- Рядом с ним проживала семиклашка Наташка,
голубые глазёнки, сине платье в ромашках.-
Едва лишь прочтя первые строки, я затрепетал
сердцем как заяц у лисьей норы, вспотев пятками и дрожа подмышками. Уж очень
мелодичное для моей ребячьей души было это стихотворение, похожее на грустную
музыку из гайдаровских книг, где добро побеждает всегда, но зло всё равно
посмеётся над ним. Мне стало вдруг стыдно за свой альбом с марками, за
ежедневный наш школьный футбол, когда в эти годы у мальчишки и девчонки – таких
же как я – пробудились высокие чувства, которые всё ещё дремят во мне. Разве
можно сравнить с этим наши детские игры в цветы, в кысьбрысьмяу – где едва
прикасаешься к девичьей щёчке, чтобы только повыбражать хвастовски перед
товарищами, что вчера вот взасос цыловался.
- Он любил её сильно, а она его верно: и они
повзрослев, поженились наверно б –
Тут уже мои фантазии – да и всех читавших
мальчишек – простирались до самого глубока, до высшего высока. Мало кто из нас
знал, чем дело кончается после свадьбы, и нелепые дворовые подробности от
больших – по нашим меркам – пацанов только разжигали любопытство, которое пока
ещё слабо тлело внизу живота, но уже требовало подбросить ему дровишек. Ну а о
чём тогда думали девчата, так мы вообще не догадывались, считая их кукольными
хорошистками – хотя как раз от одной из них, круглой отличницы из тихого омута,
и попал в наш класс этот тетрадный листок.
И в сердце остался навечно. Я ещё в начале
читанья, по трпетной своей дрожи, может быть из-за слишком нежных словечек
этого письма, терзаемый радостью за влюблённых пополам с нехорошим
предчувствием – я своим школьным нутрецом тогда понял, что всё это добром не
кончится, потому что рано нам ещё любить. И женилка не выросла, да и сами мы.
Я не ошибся. Стих заканчивался тем, что тупой
завистливый хулиган, а попросту чмо, сбивает Наташку на угнанном мотоцикле
прямо на глазах у Серёжки. Там случилась беда.
Если бы, мы читали, стихотворение вслух, как
про металлолом да макулатуру на сборе отряда, то скорее всего посмеялись над
ним, бравируя друг перед дружкой, мечтой хорохорясь. Но в тот миг поодиночке
каждый из нас окунался в такие грёзы, что выплывал оттуда захлёбываясь от
душевных переживаний, едва не плача.
=================================
Даже два человека, начав спорить за политику
или церковь, могут устроить тяжёлое побоище. И отвоёвывать в кровавой драке они
станут не правду, а лишь своё мнение, кое едино верным считает каждый. Я за
собой тоже заметил, что если ужасно убеждён в чём, то буду рвать глотку – хоть
и тихим спокойным голосом, но с жёлтой яростью в глазах, которая хорошо бы не
оказалась непомерной злобой.
В пылу спора, если один из горлопанов бывает
поддержан со стороны, и благодаря той помощи свергает чужие престолы, воитель –
то его сиюминутные соратники – может быть мелкие и слабые, но превосходящие
числом – вдруг обращаются в лучших друзей, имён коих он пока не знает, но
обязательно познакомится. Так же и я в споре могу до костей грызть
единственного своего товарища, с которым побратствен и кровью и потом – не
замечая, что за мной широким фронтом холуйски выступает вся окрестная мразь да
шушера. В этот ослепительный, ослепляющий миг они для меня будто праведники.
=================================
Я стал забывать её лицо. Всего пять лет
спустя после нашей разлуки черты его стали размываться как уличные деревья в
дождевом окне – как едва видимый мокрый купол дворца культуры, где мы с ней
один раз танцевали медленный танец, который вальсом я б не назвал, потому что
то и дело сбивался с ритма, боясь к её телу теснее прижаться. Я и так покраснел
от застенчивой близости; а то бы меня вообще в адский жар кинуло, если
невольно, пугливым рабом, воспряло моё естество.
А теперь прошло уже восемь лет. И мне
приходится вырезать из женских журналов чужие портреты, картинки, кои хоть
чем-то напоминают собою её ускользающий облик. Здесь скулы, тут нос, а у этой
глаза – всё вроде красиво, друг дружке подходит – но когда состыкую лицо на
бумаге, у меня получается бездумная плоская тварь. Верно, ещё очень важное я
забываю впихнуть; может то, что меня самого оживляет – душа.
==================================
Запряжённая в лошадь, моя телега летела
посреди космического пространства, лавируя между сумеречными планетами. Те
спешили с работы в тёплые квартиры своих солнц, чтобы приласкав их на ночь,
поговорить о суетной конторской службе. Там, за окнами звёзд, размеренно
ужинали, болтали с набитым ртом, пропустив аппетитную стопочку из холодного
графина чёрной дыры. Там обнимались, целовались взасос, спать уложив маленьких
ребятишек.
Я пропадаю в непроглядном тоннеле, словно
вползаю кудато. Я ору им, а никто не слышит. Что же у тебя с душой, животворная
материя мироздания?! если ты не чуешь оглушающего шёпота одиночества.
Созвездия! вы названы живыми и разумными именами - так заржи на весь свет,
белая лошадь - пусти в мою грудь пёристую стрелу, звёздный охотник - прими меня
в объятия, большая медведица - подкинь на ладонях до самого неба, всеявый
господь. Ведь ещё впереди мой божий век, я вечный странник во вселенной - я
песня, слава, человек,
и мир души
своей нетленной.
Которая утром, втянувшись с телегою в город,
едва продрала глаза, ночь проблукатив с бутылкой в обнимку. И я на дерюжке
рядом пьяно соплю - а рынок, базар, барахолка жужжит да торгуется. Вон безногий
старик продаёт папиросы. Вон девчонке мать подбирает пальтишко к весне. Дочь её
почти уже взрослая, и негоже в обтрёпах ходить. Видно, что в семье ихней есть
много детишек. И они б все на рынок пришли, да мать побоялась их голодных к
обновам глаз. Тут вот старшей с трудом наскребли.
А девчонка пальто уж примерила, глянулось
ей. И всё в нём кажется обычным - цвет, рукава, завитушки - но оно первое по
фигурке, с талией даже. Поблизи, у лавки соседской, над нею ухохатываются три
девицы. Над простенькими бижутерными клипсами, её жадным взглядом лучащихся
глаз. Ведь девчонка готова уже взять пальто на размер больше, и спешить,
спешить с ним подальше отсюда, пока мамка не передумала. Распорим, подрежем,
сошьём - так тихо шепчет она своей матери, когда та в сомнительной тягости
сбивает цену мелкими к торговцу придирками.
Мимо них старая баба волочится, заглядывая
во все урны нужного ей мусора. Спросила бутылку у пацана с девкой, что
распивали, целуясь, пиво. Они тихо послали её - со стыдом, но бравадой друг
перед дружкой. Пивко-то не допито, а старуха намерилась было надоедливо ждать.
Клуша даже не возмутилась, мелко дальше потопала. Возле стаи бродячих собак
выснула кости из пакета, насбираные с помойки, с разных других подаяний. Она,
может, для псов побирается - а то и сама что хорошее съест.
Загрузив телегу мясом, рыбой, прочей
бакалеей, подкормив добрую лошадку, я сижу в кабачке. Со мной стакан водки,
кусок жирной селёдки - но не пьян. А чуть навеселе, навыкате душа, и она уже
распахивает пальто выбраться извнутри. Ей танцевать хочется с симпотной
девицей, которая хмельно смеётся за соседским столом. Толстый кабатчик шустро
шлёпает большими башмаками, и от его спешки тудасюда пивная пена разлетается по
углам, оседая на хитрых мордочках любопытных мышей. Те облизываются, быстро
совеют без закуски, без вкусного сыра в западне под прилавком. Один из мужиков
запевает лапотнюю песнь, но грустить ему не дают - заводские слесаря перебивают
мастеровым гимном.
У дальнего столика, где много выпить да мало
поесть, молодёжь спорит за красных и белых. Вот нынче выясняется, что и
командир западных полицаев, и анархистский батька гуляй, даже белый адмирал
были очень добрыми, милосердными людьми. Почти как ленины. Они тоже детишек,
маленьких голодных, шоколадными конфетами от смерти выкармливали. Половина
нынешнего народа святым называет царька, который по слабоволию втравил Русь в
мировую бойню, положил под штыки да газы гнить уйму могучих людей, светлых душ.
Другая половина славит диктатора, сотворившего из отважных мужиков и
чадолюбивых баб - бессловесных рабов, холуёв духовного уродства. Вот и
подросшее поколение разделилось напоровну. Боюсь, как бы гражданскую войну не
начли за тем столиком. Тогда всех коснётся: я ведь, такой же ярый, ради
высочайшей сострадательной цели пройду сам по трупам - чтоб спасти тысячи,
пусть умрут единицы, и смертью своей наполнят цинковую бадью жизни нашей. Чтобы
от мировой ненависти избавиться, чую - война нужна. После неё люди подобреют,
сделав кровопускание для здоровья.
К окну липнет мокрый снег, и знобит одним
видом талая вода, бррррр сползая по стёклам. Я отхлебнул соточку, куснул
горбатую сельдь. Прислушался к разговорам:- представляешь, всё было на мази,
любовь чудесная, и не хватило трёх дней командировки.- да не жалей; а так бы,
может нос отвалился.- ну ты, друг, отомсти ей за меня.- неээээ; уже слазили,
проверили, с трипером хожу.- Эти голоса воняли как мои ноги после работы, и
сколько б я ни менял в башмаках душистые стельки, а всё бесполезно. Зато
третий, открытый бунтарский из тёмного угла, мне понравился:- Мужики, я уважаю
этого главаря. Он герой, хоть и душегуб. Он всё наше отечество на уши поднял.
За свою погибшую родню, за местечковую веру да родину. И я презираю пьяное
быдло, которое вечером валяется под забором, а утром жалится на продажную
власть, государство. Немощные слюнтяи,- озырнул всех, пытая: напугал откровением,
нет ли. Но дружки попрятались за шторой оранжевого колпака, интимно висевшего
на лампе.- И бульварные писаки эту немощь поддерживают. Они тискают статейки
разумно, стерильно свои репортажики; им страшно иначе, потому что при инъекции
таланта и сострадания в теле начинается смертельная гангрена. Тихо отмирает
душа, и мне сейчас никого не жаль, за свою веру я зарежу человека, врага.
Придворные художники все холёные, умащены кремами да мазями, а от меня несёт
таким дерьмом, что на другом краю света у людей сбивает дыхание. Жена по
бедности говорит, уж лучше бы в хате пахло водкой и деньгами, чем нищим
талантом.- Рядом со мной молодой парень рисует в мороженом беременную лошадь,
из которой пёсьим носом выглядывает жеребёнок:- Завтра мы с подругой идём
покупать подарок маленькой дочке.- Твоей?!!- его товарищ было дыру в потолке не
высадил, благо он среднего роста.- Да нууууу!- резво смутился, но заметно
стало, как приятны ему подобные подозрения.- Поздравь их с родилкой и от меня.-
Чуть дальше колхозники готовятся к севу:- Что там иноземец делает?- Запчасти
ждёт. Машина хорошая, только по взлётной полосе.- А ты?- Я доеду и на резинке
от трусов. Техникато наша.
Канун всеобщего мужеского праздника
испохабила слякоть; сопливая мокрота облаков рухнула на городок, и часа три, не
переставая, поливала прозрачным хлюпальным снегом. Даже затвердевший наст потёк
в отстойники канализации с глаз долой. Люди обиделись на бессовестную зиму и
ушли по домам готовить пироги да яства. Пусты от машин дороги, от пешеходов
улицы, запахнуты на все пуговицы кирпичные створы частных владений, до
последней дырки утянуты перевязи железных ворот. Глухо в сквозняке городишка
как на дне высохшей стоведёрной бочки. И лишь помойка ещё шевелится. Сброд
такой одичалый, что пожалеть некого. Ни стариков аптечных, ни выпивох
пришибленных. Я вот тоже махну рукой в первый похмельный день - ничего, всё
пройдёт. На вторые сутки снова пока не запой. Через неделю уже страшно увидеть
в зеркале опухшую замореную щетинистую рожу - а вдруг она со мной навсегда. Но
через месяц я резво роюсь средь самой загаженной кучи. А кого стесняться: все
люди скоты, раз я свинья. Легче схватить дохлую прикормку. С крючка. Вместо
того, чтоб глубже нырнуть, и поймать живое, трепещущее. Хищно. Поэтому мне
очень нравятся уличные собаки и малолетние дети, когда они улыбаются, сметая
хвостом весь мир за спиной.
В сострадании мало отваги, лишь на ногте
мизинца, а за свободу жить нужно серьёзно драться. Ведь от господа сущего, от
материнской жизненной силы мы только рождены людьми, но не каждому достойно
стать человеком. Изредка случаются короткие минуты памятной славы, и хочется
нехристем лаять на спокойное течение надоевшего быта - тогда из раненого тела
густо текёт чёрная мазутная кровь, а не брызжет розовая жидкая юшка.
Дверь кабачка широко отворилась под напором.
Держа ноги раздвинуто по уровню плеч, будто подчиняясь командам
радиогимнастики, вошли - даже впёрлись, бряцая мускулатурой об стены - три
патрульных омоновца. Не милиционеры - а так, камуфлированные. Сзади егозил
иностранец:- Хаудуюду! Хаудуюду!- Не волнуйтесь. Разберёмся.- Старший нарочито
огрубил голос. Те, кто сидел ближе к выходу, поднялись с мест вытягивая
отовсюду паспорта. Я ушёл одним из первых, успев состроить добрую рожицу
подозрительным взглядам. И уже почти сел я в телегу, опустил на мешки почти
сраку; как:- Милый! Любимый!! Ненаглядный мой!!!- чужая баба бросилась ко мне
словно клуша, распушив крылья цветастой мохнатой шали. Но пёс фиолетовый
опередил её и разом упал на грудь, лизя меня в нос тёплым языком. Закруженный
вихрем шалей, языков да объятий, я изнеможа свалился на снег, грязь,
побарахтался; а после уполз под колёса. И оттуда уже чертыхнул:- Дура! Либо
тебе вчерашней бражкой глаза застило?! Нету милого, родного - чуждый я!
- Да что же ты делаешь, родненький?!!
Вечность искала тебя, но нашла!! Сто городов обойдя, деревень тыщу!! Ну взгляни
на меня, глянь ласковым взором!!- каблуком придавила ладони мои, топчется.-
Сойди с меня,- зверею,- сойдииууу.
Остановился рядом военный, золотые погоны.-
Гражданин комиссар геройского гвардейского полка. Честью клянусь - ни сном, ни
духом.
- Я тебе верю. Да и люди говорят, что она
совсем неместная инопланетянка. А баба красивая. Может возьмёшь с собой?
- Хорошо бы,- снизу вверх усмехнулся я.- Но
вдруг она меня ночью разрежет на опыты?
- За такую умереть не жалко. Уматывайте
скорее, а то милиция кругом, иностранца избили.
Уууу; сууучка; привязалась. Я так её
толкнул, что упала, пса задавила. Изпод шубы отстегнулась багровая кофта, кровавое
пятно. Уж не наткнулась на острое ли? испугался я, и подымать кинулся бабу,
вором оглядываясь в лицах жужащих. Жива, слав бо.
Загрёб её в повозку, бросил сверху как вещь
ненужную. У ней сини очи блеснули - но мокрые капли не пролились, слёзы, плач. Не
баба это, а деревянный истукан. И псина такая ж, заматерелая. Ошалевшая лошадь
учуяла запах, неслась бестолково, еле сдержал у ворот. Всю дорогу до хаты
злобились они: сука не тявкнула, пёс молчал. Только уже дома фиолетовый
окрысился на моих; да куда ему, хехе, если бы я не отогнал свору.
Вечер; сумерки язык в рот набрали. Ночь
высинела из темноты, наползла вместе с печкой. Горячим жаром пыхнуло из бабьей
заслонки, меж зубов показался красный пламень:- Ты всамделе не узнаёшь меня?
Откинул я голову, волчью будто; на цепи
мысли. Мне нечем обрадовать бабёнку: правдой велено молчать. Хоть
заворачивайся, да в лес уходи: но голодная тигра за шею вцепится. С её ладоней
текёт от когтей, тёмные капли шлёпаются на светлые восковые: майские жуки
поверх божьих коровок.
- Гггггговори… другггг…- бабу озноб бьёт от
перепада температур то в раю, то аду. Она себя обняла за плечи, прогоняя беса,
что надсёк ей стролистые крылья - схватилась в обруч, беременная кадушка.
Смог ей ответить, утешил я:- Свари борщ,
пожалуйста. Продукты в холодильнике.- Пусть хозяйничает безумная. Абы хату не
сожгла. И ушёл до сарайки кукол строгать.
В резьбе по дереву самое прекрасное -
стружка. Когда стамески хороши, то остронаточенные врезаются в пень, будто торпедные
катерки жалят броненосный крейсер. Но только от снарядов летит прах во все
стороны, а вот тонкие щепочки древесины, шурша и завиваясь душистыми буклями,
мягко осыпаются к босым ногам, созидая творение. И когда сочной стружки
нападает много, она смешно щекотит ступни от пяток до кончиков пальцев - так
что хочется самому хохочется, а тут же ещё от смеха дрожит стамеска, корча по
дереву уморительные рожицы.
Если пень слишком большой, и вельковат для
задуманной фигуры, то прежде с ним должен поработать топор. Который очень похож
на длинного жирафа, и так же часто кланяется, норовя зубами отхватить клок.
Важно чтобы топор не объелся - а то пенёк останется сильно искусанным, и для
шедевра облезлым, как та знаменитая безрукая баба из иностранного музея, коей
бедный художник пожадничал мрамора. Но ради мечты - последнего гроша, да что
там! здоровья - жизни не жалко.
Поужинав, я хотел гостью с собой уложить. Уж
как она готовит на кухне, так верно и в постели любить должна. Нет; отдельно
легла, переворошив моё бельишко.
Ничего, мы с другого конца:- Почитай мне
книгу, или расскажи о себе.
- Зачем?
- Голос красивый твой, и дрожь от него
пробирает. Словно лежу я в мамкиной утробе, тихо, спокойно - а сердечком
чуствую, что скоро мне вновь из неё выползать. Боязно и сладко.
Покряхтела, умащивая на койке живот.-
Сначала жила я с сынишкой одна. Мало кому верила, тосковала, уже не любя. Но
приехал в деревню герой из далёких краёв - и скурвилась я. Перед собой, а не
людьми. Разум потеряла, продав душу за сладость его губ и улыбку лучистую. А
потом то ли брешут - убили, правда ли - сам сбежал. Я бросила сына на бабку, а
дом на друзей, и по свету иду вот - не веря. Жив, подлюка! жив: к потолку
задрал ножки.- Вертанулась под свечкой; глазами пуляет, словами, да метко ж:-
Спроси про ребёнка хоть, доченька будет - я пузо светила.
На что мне твой выблядок; интересно другое:-
Собака чего фиолетова?
- А для тебя дурака, ты на всё необычное
падок. И подумала я, что услышав про чудо, сам ко мне прибежишь. Разлюбил
может? ась?
Спи. Надоела. Зануда.
Дожжь со снегом стучит третий день, снег с
дождём. Холодная морось пропитала насквозь брёвна избы, сочится сквозь паклю.
Есть места в средах обитания, и во вторниках даже, где ещё не ступала нога
человека или лапа пронырливого животного. А для слякоти таких местов нет; она
покрывает любую крупинку в природе, хоть с микробий ноготь. Дождь знает всё:
видел он и доисторические черепки, и золотоносные жилы, проникая под землю
сквозь червяковые норки. Талая вода ползала по усохшим мумиям правителей,
плакала солёно в чёрных глазницах простолюдинов. Злой ливень полосовал межрядья
границ, добираясь до тайного схрона земного ядра, в руках грел его, удивлялся
величию простоты. У воды все ответы есть; а меня мучает формула начала и конца
мира. Пишу в тетрадке я дважды два; извлекаю корни, дробя интегралы и всю
подноготную высшей математики. Небо замарал чернилами, но погоду не сделал -
слякоть и только.
Баба кружила рядом. Словно курица на
вертеле, цены себе не сложа. Наверное поэтому с распахнутыми объятиями да
верующим сердцем она всегда слепо шагала за предателями. И нутро мне рвала
сладкой болью из полузакрытых щадящих глаз.
- Что тебе нужно от меня?- я надеюсь, в
голосе моём жёстко зазвенела остро наточенная сталь. Но, наверное, в нём
дрожала и жалость, уже прежде изведанная мной не один раз.
Бабёнка её вычуяла дерзким собачьим нюхом,
может нагулянным даже на уличных течках дворовых свор.- Любви хочу.- И мне не
пришлось переспрашивать о своей грязной догадке, потому как вперёд вылезла
похоть, хрипло да тихенько:- Я могу тебя взять как любую прохожую бабу,- с
надеждой,- а полюблю чуточку позже.
Но невиданый ею девичий стыд мне ответил:-
Так бы я и в голодный год не легла,- из этой беременной туши. И снова щеняче пискнул:-
узнай меня, милый.
Ну, что тут ей скажешь - самая настоящая
дура. К тому же психованая. Бросила родную семью, тёплый дом, и сорвалась
искать может покойника. А те кто живёт в распорядке, режиме, до тонкостей
выверяют судьбу. В любой миг каждый из них точно знает где он будет, что
сделает, с кем встретится. И по заданным точкам все эти люди пересекают
завтрашний день, новую неделю, год грядущий. Вместо того, чтобы выйти на речку
к свежему утру, иль погонять воробья по площади, человек спешит на деловое
свидание с вечной суетой, или садится к компьютеру, насмешливо рисующему чёрную
ворону, которая никогда не каркнет вьяве. Даже благословлять и отпевать людей
уже приходится в тенетах разноцветных проводов, в лабиринте песочного мира.
Судьбу, и жизнь, меняют талантливые безумцы, верные своему дикому господу.
Только занудны они, да язвительны:- Ну как,
налетался во сне?- с подвошком спросила бабёнка, и чиркнула картофельную кожуру
прямо на вымытый пол. С раннего утра всё успела одна; оттого ей вдвойне обидно,
когда мужик в доме, а вроде и не мужик вовсе.- Я к тебе заради бога не
нанималась.
- А кормёжка?- вяло зевнул я, ещё
отряхиваясь от случайных снов, от сонных ласк-одуряющих девок.- Ты хлеб мой,
паскуда, в два горла жрёшь. Вместе с беременком своим, нагульным.- После
розовых видений, желания, и последующей истомы, меня обуяла бессильная злоба.
Вот же сука стоит, в трёх шагах, и побольше меня может хочет - а не даёт из
чести.
Обиделась. Она слова одного не сказала
больше со мной, но терпение вымахала до озверения. Полку к стене прибиваю - два
гвоздя всего - а в руке не молоток, пудовая кувалда, и на локтях виснут гири к
этой обузе. От её глаз шпионских, от нюха следящего, жестов палаческих. Мне
ведь много не надо: сядь за спиной, и дальше свою мазню нарисует воображение.
Поворачиваюсь медленно, чуточку, чтоб из
зенков не оплеснуть смолой:- Чего ты глядишь как сдвоенная пушка? Стреляй уже.
- Я просто рукодельничаю.- Она опустила
ресницы, чисто метя ими пол. Во все уголки заглянула, малую крошку нашла -
только меня и не видит.- Куда ж друг от дружки тут деться? вместе живём.
- Господь всеявый, дай мне силы выносить
прочих людей.- Это не я сейчас сказал. А оберег от ножа, топора да виселицы.
Ушёл в сарай и там напился до чёртиков.
Вернулся, кулем осел на стул; мотнул по сторонам безмозглой головой, стуча об
пол копытами нервно, в припадке. Баба не узнала меня, выгонять собиралась, так
смутил её невиданный облик.- Что с тобой?- минуту смотрела в оглумлённые глаза;
ловя их, трясла старый рабочий китель, и под зеленью сукна гремели кости,
рассыпаясь черепками. Из воротника выполз худущий кадык, прошипев тутошним
перегаром:- Отстань от меня. Мы вчера обо всём договорились.
- Жаль, что поблизости озера нет.- Баба
горько вздохнула, ну точьвточь сладкоежка на диете.- Хоть бы маленькое,
лебединое.
Через силу улыбнулся над порожними муками:-
Да зачем оно нужно? вон речка, колодец глубокий я вырыл. Прямо в нём не вода, а
компот яблочный. Купайся да пей.
- Нет, не то.- Бабёнка подпёрлась щекою в
ладошку, и шепчет почти:- представь красоту - белые лилии, зелень пруда,
золотые рыбки. Насекомые по водной ряби бегают как по скатерке, летают
расфуфыренные стрекозы, и муравьи путаются в твоей рыжей бородке. А прямо под
носом, среди зарослей ряски, тихо плаваю я, еле шевелясь на ветру.
Облизнулся:- Представляю. Розовая такая,
сытная.
- Вчера была.- Баба осекла меня пустым
взглядом, битыми гильзами.- А сегодня серая, вздутая, в тёмных пятнах.
За ночь проспался я; рано сготовил поесть -
и всё блюда с виною, щемячие. На кровати сел возле.- Прости. Но зачем мне твоя
придуманная любовь с плачем да жалобами на чужого прихлебая?- Мне явственно
представлялся гордый мужицкий профиль, которому я всю остальную жизнь должен
буду тупо соответствовать. И дожимая к груди свой безвольный подбородок, в
тёплую пазуху куртки пожаловался:- Не я нужен тебе, а прошлое вернуть.
- Всётаки помнишь, мой милый?!- вскинулась
баба, неосторожно опрокинув на себя с полного коромысла радуги, и засияла
разными цветастыми пятнами,- а столько времени со мной притворялся, измучил!
- О господи, вразуми терпением.- Вздохнул,
махнул, да скрылся.
Сижу на завалинке позади дома, где окон нет.
Рядом две суки мои, глаза преданные, а вокруг них бабёнкин кобель вьётся, хвост
телячий. Вот кому хорошо: месяца не прошло - влюбился в обеих, и лает, что по
гроб жизни. Они ему верят, дуры - в очередь нос облизывают. У таких с дитями
проблем не будет, воспитают их всей коммуной. Это один я здесь только маюсь,
философ задрипанный.
Запахи разбухающих почек пырскали в ноздри.
Оравой, толпой, хмельным сборищем, не делясь на лесные, фруктовые, или
цветочные, снова пьянили меня. Солнце едва показало лысый затылок, ёжа редкие
волосы от раннего холодка. Звери зевали, скаля зубы, клыки. Пернатые запевалы
чистили клювом подмышки, подкрылышки, ожидая намёка, кряхтенья, чириканья.
На печи согрелась вода. Купать бабу надо.
Моя голова в кустах, ломота в костях, хотения пропасть, да мучает совесть.- Не
пора ли,- говорю,- тебе побороться с моим младшим братом, победить или уступить
в ярой схватке?- Нельзя мне сейчас.- Она ухватила горстью подол рубашонки, да к
тому меж коленями сжала его.- Ну зачем же ты прячешься снова? много разных на
свете любовей придумали люди.- Но сидит будто каменная статуя яривого бога на
язычном кургане: ещё минута - с серпом и молнией ринется в битву за честю свою;
вон прихлынула кровушка. А с покусанных губ слетают даром что не матюги, но
упрёки.- Как ты можешь мне это предлагать? Святее меня нету бабы в миру - сам
ведь говорил. Или лгал?!
- нет… Нет. Нет!- сначала тихо; а потом
выкрикнул я, истово омыл синие глаза бабы, не уворачиваясь от их небесной
чистоты, ложью не боясь запоганить её веру.- Я сам тебе голову отсеку за
согласье на чужое распутство. Но в нашей любви всё позволено: до последней
клеточки жизни моя ты, и в смерти останешься. Прими меня мужем светлейшим -
пусть не сейчас, а посерёд глубокой старости мы ублажим друг дружку запретными
ласками.
Что со мной? что со мной? что со мной -
исчезла зима. Снег, морозы, деревьев голь сгинули к чертям в преисподнюю. Я
вокруг смотрю - по глазам серпы хлещут, скатывая снопами зерновую родь. В
богатой травяной луговине скрылись колени мелко шагающих косарей. А на речке,
на этой днесь ещё ледовой западне гиблых промоин с остервенелым визгом купаются
ребятишки, будто с рождения не видели лета.
Кто сотворил для меня сиё чудо? джинн иль
волшебник? господь, наверное, явил миру свою великую власть.
Тихо, не скрыпнув, отворилась хаты тяжёлая
дверь. И в сенях девица ль, баба светлая изумлённо присохла к земле, всплеснула
руками:- Милый! Видишь ли?!
- вижу,- внятно не смог, ей ответил едва.-
Чудо зрю.- Спотыкаясь от спешки, и гусиную шею сгибая до самой травы, я вдаль
побежал, чтоб восторгом ни с кем не делиться.
Раньше одна дребедень снилась мне:
беспамятная муть на сером фоне, из которой помню лишь цельные куски да
предметы, дурашливо объяснимые по соннику - крыс, голых баб, и конечно дерьмо.
Ото всех толкований я давно должен стать обожаемым миллионщиком, женским
любимцем, баловнем фортуны. Самую малость для этого нужно - в корень изменить
свой бирючливый нрав, потому что к таким мужикам, как живу я сейчас, не тянутся
весомые люди, не благоволит приблатнённая судьба.
Теперь мне всё чаще снятся полёты в небе,
паренья по воздуху. Без пузатого дирижабля, без крыльев - без денег в карманах
и двухэтажного дома, девок в бикини и шикарной машины без. Но с весёлой
радостью лечу я над просторами отечества, и ветер вызывающе шлёпает по моим
щекам - как соперник, как дуэлянт - раздувая парусом оранжевую рубаху. А мне
так смешны его драчливые потуги, что сам я, ззззверь капустный, храбро воздев
плюшевое знамя кидаюсь наутёк. Из кругленьких окошек самолётов галдят
удивлённые пассажиры, пугливые странники - грозятся наверное, но я их не слышу.
Помочь сайту
Поздравления
