Гусеница

Солнечный зайчик, проскользнув между листьями Антоновки, плеснул в лицо и скрылся. Ослеплённый, я зажмурился. Но это мало помогло: множество таких же зайчиков плясало под веками глаз, и они то были искрами электросварки - яркие на чёрно-красном фоне, то какими-то тёмными, но на светлом.
А гусеница не сдавалась. Всем своим жирным, перетянутым в волосках телом отбивалась от атакующих муравьёв. Некоторых, ей удавалось сбросить, но их было много, и помощь к ним прибывала, и прибывала.
Я крепился и не вмешивался, хотя не любил, когда все на одного - так не честно. Воробей неизвестно откуда взявшийся, покрутив головой в разные стороны, рассматривая бой между Гулливером и лилипутами вмешиваться, не стал. Чирикнув взлетел, ловко проскальзывая между веток и листьев и исчез.
За забором послышались шаги, пыхтение и вот показалась загоревшая крепкая мальчишеская рука. Это был соседский Валька. Над забором возникла голова в неизменной синей пионерской пилотке, с вышитой звёздочкой - повод зависти многих мальчишек и девчонок нашей, и не только нашей улицы. Пилотка была артековская, Вальке подарила её двоюродная сестра, приехавшая из Москвы всего на недельку.
Сестра была рыжая, конопатая-конопатая, с какими-то сине-зелёно-карими глазищами, огромными на её тонком лице. Волосы не желали принимать форму тугих косичек. Через минуту, как только её заплетали, они выскальзывали из косичек, постепенно бант ослаблялся, Зина пробовала их приводить в порядок на ходу, от чего они ещё больше рассыпались. Она срывала банты, прятала их где-нибудь и бегала с нами, не хуже мальчишек, обгоняя многих своими длинными ногами, и задорно смеясь. Волосы принимали форму огненного шара. Казалось, прикоснись к ним и обожжёшься. Мальчишки недовольные тем, что проигрывали ей, ворчали: мы поддаёмся, девчонка всё-таки. Но вид у них был, при этом несчастный. Зину, никто ни разу не назвал: Зинкой, рыжей, или дылдой. А она, как раз такой и была, с точки зрения мальчишек.
Сопение возле забора усилилось, Валька влез-таки всем своим жиртрестом на забор, отёр лоб и заорал в окна моего дома: Женька! Женька-а-а-а! Кричал он долго, не решаясь перелезть через забор, все знали "добрый нрав" Бархана. Невзирая на то, что он являлся самым настоящим дворовым, но его размеры, голос и преданность были известны всем. Когда он видел, кого-нибудь из хозяев во дворе, его не интересовали: ни кошки, ни воробьи, ворующие даже из его миски, ни кто входит, или выходит, просто ходит во дворе. Но когда он оставался старшим...
Однажды почтальон, зашедший с газетами и письмом для бабушки, прошёл к дому и застав запертую дверь, развернувшись раздосадовано, прошёл несколько метров к калитке, вдруг обнаружил на своём пути Бархана. По виду пса он сразу понял, что ни припасённый из дому бутерброд, ни ласковые (заискивающие) слова, ни какие просьбы не помогут. Замерев на месте, он надеялся на то, что пёс отвлечётся и убежит. Но у Бархана было своё мнение. Удобно усевшись в тени, он с явным удовольствием наслаждался видом задержанного почтальона. На пробежавшую по ограде кошку, он рявкнул так, что та с диким мя-я-уууу едва не свалилась со штакетин. Бедный Иванович понял, стоять ему долго.
Августовское солнце жарило немилосердно, оплывающий потом почтальон молился, чтобы хоть кто-нибудь его освободил, и когда через 2 с половиной часа увидел входящую во двор бабушку, чуть было не расплакался от радости. Грозный Бархан, моментально превратился в симпатичного дворового пса, мирно позёвывающего, и наивно взирающего на стоящего Ивановича: стоит себе и стоит, мне-то какое дело... После этого случая к нам во двор, не убедившись в том, что в нём кто-то есть, не входил никто.
Вот и Валька, невзирая на то, что Бархан позволял ему играть, и давать косточки, побоялся перелазить через штакетник. Мне было смешно смотреть сверху, как он добросовестно старался докричаться. Он знал, что я не выходил на улицу, в доме кроме меня никого. А я сидел почти над ним, и старался не рассмеяться. Валька не сдавался, голосом с нотками отчаянья, он орал так, что в ушах закладывало: Женькаааа, ну выходи же, я мириться пришёл! Ну, Женька! Но я не хотел сдаваться.
Он напомнил мне, своим: "мириться", как вчера подкравшись ко мне со спины, подбил мне коленки и я не удержавшись, рухнул в грязную жижу, оставшуюся от ночного дождя. Возможно, он бы отделался тумаками, но больше чем его проделка, меня убил смех Зины, которая видела произошедшее с окна мансарды. Она хохотала так, что бантики сами послетали с её рыжей гривы...
Я ушёл, ничего не сказав ни Вальке, который суетился виновато подле меня, ни Зине, хотя в тот момент был очень зол на них.
И вот сегодня он пришёл мириться. Пусть поорёт, с него станется. Обида ещё не прошла, и мстительные нотки проскальзывали в моей голове.
Голос Вальки стал совсем уж просительный: Женяяяя, ну выходи же, ну выходи Зина едет домой, в Москву, и хочет помирится с тобой... и я.
В голосе послышались слёзы. Схватив на ходу обречённую гусеницу. Я с шумом свалился с дерева, ловко хватаясь одной рукой за ветки.
Бархан рявкнул, скакнул было к перепуганному моим явлением Вальке, но признав меня, зевнул и рухнул в тень от дома.
Валька надулся: я мириться пришёл, а ты...
Не утерпев я показал ему гусеницу, и по дороге к их дому рассказывал, какая прекрасная бабочка может из неё появится на свет. Валька недоверчиво кивал, но не перечил, помня о своей проделке. А Зину мы уже не застали, Валькина мама, сказала, что она с родителями уехала на вокзал, вызвав такси. Они больше не могли ждать пока Валька, и я придём. Спохватившись, она поднялась в дом и вернулась от туда с такой же пилоткой, как и у Вальки: вот Женя возьми, Зина просила передать тебе, возьми-возьми, она очень просила.
Прошло много, много времени, однажды проезжая через Москву, я случайно увидел молодую, рыжеволосую женщину. Конечно же это было Зина. Не угловатая, не тощая и костлявая, но красивая и женственна...
Я, почему-то вспомнил спасённую мной гусеницу, и ту бабочку, которая из неё получилась.