Фронтовой медсанбат

Сейчас на часах 7:26 утра. Я стою на пороге покосившегося дома и курю уже третью папиросу. Да, сильно я изменился за это время.  Раньше, чтобы проснуться, принять водные процедуры, позавтракать и собраться на работу у меня уходил минимум час, а сейчас ... Я встал 20 минут назад и уже умытый, одетый, сытый и гладко выбритый жду, когда за мной, наконец,  заедет Михалыч, с которым мы ещё вчера договаривались о том, чтобы он забрал меня из моего временного пристанища и завёз в редакцию. Ах, извините. Совсем забыл ввести вас в курс дела. Я работаю, то есть служу в редакции дивизионной газеты. Да, я военный корреспондент, по званию уже целый капитан. А Михалыч – мой личный водитель и верный товарищ. С весны 1942 мы вместе, за плечами у нас весь ад Сталинграда, Курское сражение и вот теперь освобождение Украины. А  на дворе сентябрь 1943 года. Наш Юго-Западный фронт проводит Донбасскую наступательную операцию, по освобождению территорий Донецкого угольного бассейна. Сейчас идёт самый разгар боевых действий. Начавшаяся 13 августа, сейчас -  11 сентября, операция идёт полным ходом, практически каждый день наши войска освобождают новые населённые пункты, вчера десантники Азовской военной флотилии и части Южного фронта освободили Мариуполь. Наступление проводятся по всем фронтам. Я ещё не слышал сегодняшних сводок Совинформбюро, но могу привести вчерашнюю сводку, стопку  которых  мне выдали в редакции для раздачи лицам, не имеющим радиоприёмники. Вот эта сводка:
 «В течение 10 сентября наши войска вели успешное наступление на Павлоградском направлении и, продвинувшись вперёд от 20 до 40 километров, овладели городом Барвенково, городом и железнодорожным узлом Чаплино, районным центром Харьковской области Петровская, районными центрами Днепропетровской области Петропавловка и Межевая, а также заняли свыше 140 других населённых пунктов, в том числе крупные населённые пункты Верхний Бишкин, Шебелинка, Чепель, Протопоповка, Великая Камышеваха, Запаромарьевка, Андреевка, Степановка, Славянка, Вознесенка, Преображенка, Троицкое, Николаевка, Фёдоровка, Подгороднее, Ново-Павловка и железнодорожные станции Брагиновка, Фурсово, Кирпичёво, Демурино, Просяная. В районе западнее и юго-западнее Сталино (Донбасс) наши войска, продолжая успешно развивать наступление, продвинулись вперёд от 10 до 20 километров и заняли город и железнодорожный узел Волноваха, город Красногоровка, районный центр Марьинка, крупные населённые пункты Александровка, Александринка, Ново-Троицкое, Николаевка, Бугас, Платоновка, Дмитриевка и железнодорожные станции Еленовский Карьер, Старо-Михайловка. Наши войска, наступающие вдоль побережья Азовского моря, сломили упорное сопротивление противника и овладели городом и портом Мариуполь. Севернее Брянска наши войска, преодолевая сопротивление противника, продвинулись вперёд от 5 до 10 километров и заняли более 80 населённых пунктов, в том числе Немеричи, Гуличи, Манино, Усохи, Савино, Вербежичи, Сукремль, Куява, Сурь, Улемль. Южнее Брянска наши войска форсировали реку Десну, заняли на западном берегу Десны населённые пункты Камень, Крымский Бугор, Розовка и ведут бой за город Новгород-Северский. На Прилукском направлении наши войска продолжали наступление и, продвинувшись вперёд от 10 до 15 километров, заняли свыше 80 населённых пунктов, в том числе районный центр Сумской области Липовая Долина. В районе юго-западнее Харькова наши войска вели наступательные бои, в ходе которых улучшили свои позиции. На Смоленском направлении наши войска продолжали вести бои по улучшению занимаемых позиций.»
 Из этой сводки видно, что наши войска по всем фронтам теснят врага, освобождая советские города и сёла. Да, это им не 41-й. Сейчас, мы с немцами поменялись местами, теперь мы наступаем, а они нехотя, держась за каждый населённый пункт, отступают.
О, а вон, кажется, и Михалыч подъехал. Я  бросил с крылечка окурок и в два прыжка оказался возле чёрной командирской эмки, вскочил в неё и сказал:
- Михалыч, ну как же так, на полвосьмого договаривались, а сейчас уже пять минут девятого, ты же знаешь, как Кузькин не любит когда опаздывают.
- Прости Владимир Григорьевич, дождь вчера был, дороги подмыло маленько.
- Ладно, давай газуй, может, успеем.
Машина рванулась с места и, петляя по бездорожью, направилась в соседнее село, где располагалась редакция газеты. Через двадцать минут я уже вбегал в избу, где  располагался кабинет редактора. Возле двери я столкнулся с коллегой по перу, моим хорошим товарищем – Петькой Тяпкиным.
- О, Володька, здорова, опаздываешь? – с ехидной усмешкой сказал мне Петька.
- Здорово,  Кузькин у себя?
- У себя, злющий… жуть просто – также с улыбкой ответил Тяпкин, – слушай, а ты меня на левый фланг дивизии не подкинешь, там немцы сейчас контратакуют?
- Не знаю, если по пути будет, то подкину.
- Ну, я тогда жду?
Жди – ответил я и забежал в избушку.
Подойдя  к двери и услышав ор, который стоял в кабинете, я выдохнул, оправился, постучал и открыл дверь.
- Здравия желаю, товарищ майор, разрешите войти?
- А вот и Ефремов явился, не запылился. Какого чёрта вы опять опаздываете, сколько раз я говорил вам, что вы – офицер, политработник, представитель партии, что вы должны быть примером, а вы опаздываете, проявляете безалаберность и безответственность. Не дай бог такое ещё раз повторится.
- Прошу прощения товарищ майор, больше такого не повториться, - сказал я с надеждой, что на этом всё закончится, но не тут то было.
- Ах, не повториться, который раз я слышу об этом…
Минут 10 продолжалась гневная лекция о моём поведении недостойном высокого звания советского офицера. Я еле сдерживался, чтобы не послать этого противного мне до мозга костей майора, который сидя всё время в кабинете разглагольствовал о том, что святая обязанность каждого военного корреспондента, являющегося офицером советской армии, при первой же возможности вместе с регулярными частями идти в бой, уничтожать фашистских захватчиков, а мы, по его утверждению, как трусливые зайцы при первом же выстреле прячемся в кусты. Мне очень хотелось напомнить, что у меня два боевых ранения, полученных на передовой. Или напомнить о погибшем неделю назад  молоденьком лейтенанте, который и месяца не прослужил у нас. Он, собирая материал для репортажа и находясь в расположении одной из рот, которая вела ожесточённый бой за овладение небольшим хуторком, взял на себя командование, после гибели ротного, повёл бойцов за собой в атаку и взял этот хутор, но был смертельно ранен.  Но я сдержался, потому что уже несколько раз пробовал вступать с ним в спор, но ни к чему хорошему это не приводило. Поэтому выслушав весь этот гневный бред, я взял от него указания следовать  в медико-санитарный батальон дивизии и написать до вечера заметку о его работе и о героях медиках. Злой выйдя на улицу, я встретил Петьку и сказал ему, что еду в медсанбат. Ехать было долго, и чтобы успокоиться, я начал смотреть по сторонам, но это ещё больше ухудшило моё настроение. Грязь после дождей, размытые дороги, сгоревшая наша и немецкая техника, сброшенная в кювет, чтобы не мешать движению. Вот пошла колонна наших солдат, направляющаяся в тыл. Я ехал, смотрел на этих усталых, грязных людей и думал…  Мне было интересно, какие мысли витают в голове у этих сильных и с виду даже свирепых мужчин? О чём думают идущие невпопад люди, штатские люди, которых война засунула в обмундирование, которым выдала оружие и, которых заставила убивать. Я вгляделся в лицо ефрейтора. Голубые глаза, растрёпанные немытые русые волосы, поверх которых была небрежно нахлобучена пилотка с алой звездой, прямой, как стрела, нос, острые выступающие скулы, впалые щёки с многодневной щетиной – вот он, настоящий боец Красной Армии. На груди солдата болтается медаль «За отвагу». Почётная в солдатской среде награда. Всё это не вызвало во мне прямо никаких чувств. Каждый день я видел сотни таких людей. Людей со своими судьбами, людей, которые, в принципе, заслуживают сострадание. В этом человеке меня больше всего привлекло выражение его лица. Его лицо выражало тоску. Тоску по дому. Ну, сколько ему лет? Лет тридцать на вид. Дома, наверное, ещё живые родители, жена, наверняка уже дети. А где глава семейства, который должен обеспечивать родных, трудится по дому? А он месит грязь, не пойми где. А почему? А потому что война! Проклятая война выдернула этого мужчину из дома. Война заставляет его ежечасно рисковать собой, лезть под пули, мокнуть в карауле, давить вшей в блиндаже в редкие минуты затишья, валяться в грязи, в осыпающемся окопе, и молиться, чтобы снаряд, который так близко и так страшно воет, пролетел мимо. Вот что заставляет делать этого человека война. Страшная и никому не нужная вещь! Но вот закончилась колонна наших солдат и на почтительном расстоянии от них, следом шагала колонна военнопленных. Это отмечал не я один, но немцы к концу 43-го изменились. Это были уже не те холёные, откормленные захватчики, пришедшие к нам в начале войны.  Сейчас угрюмо брели в нестройной колонне ободранные, грязные фрицы, большинство из них были довольно щуплого телосложения, на некоторых сверкали очки, да и настроение у этих пленных было уже не то. Я общался с немцами, взятыми нашей разведкой в качестве «языков» в 1941. Они отказывались говорить, предлагали сдаться им, обещали выгодные условия при сдаче в плен. Некоторые вскакивали и кричали «Heil Hitler». Но все те пленные, в 41-ом, были уверены, что в скором времени их освободят. Эти же  брели сейчас куда-то в глубокий советский тыл, в лагерь, не надеясь уже ни на что. На их лицах была безнадёжность, а у некоторых тревога и страх, видимо они боялись расплаты за свои прошлые прегрешения, а может просто наслушались страшилок от своих пропагандистов, какие зверства творят с немцами в наших лагерях. Ход моих мыслей прервал Михалыч:
- Владимир Григорьевич, что-то вы смурной какой-то, хотите анекдот расскажу, новый совсем, пока вас ждал ребята рассказали, лопните от смеха.
- Ну, давай, любитель анекдотов, рассказывай - с невесёлой усмешкой ответил я.
-  Идёт 1942 год. Вдруг около нашего крейсера всплывает такая старая, деревянная подлодка, из неё высовывается обросший дедок в тулупе, и спрашивает у командира:
    - Сынок, война-то ещё идёт?
    - Да, дед, идёт.
    - Ууу, проклятый Наполеон!
Я от всей души смеялся с Михалычем, а тот, увидев, что я смеюсь начал заваливать меня другими анекдотами, коих знал огромное множество. Так пока мы доехали до медсанбата, моё настроение кардинально изменилось, и из машины я вышел уже радостный и забывший о своей злобе на майора.  Медсанбат дивизии располагался в  нескольких избах в посёлке. В бывшем здании сельсовета располагались операционные, перевязочные и койки для тяжелобольных, а также пункт приёма раненых. В близлежащих избах стояли койки для легкораненых и раненых со средней степенью тяжести, а также различные хозяйственные помещения. Как мне объяснил куривший у входа санитар,  кабинет комбата расположен в главном здании, то есть в бывшем сельсовете. В коридоре я остановил медсестру и спросил:
- Привет сестричка, а скажи мне, пожалуйста, где ваш комбат?
- Здравствуйте, товарищ капитан. Товарищ Михайлов сейчас в операционной, а кто вы и зачем он вам? – с удивлённым выражением лица спросила она меня.
- Я корреспондент из дивизионной газеты, буду про ваш батальон статью писать.
- А, я доложу о вас товарищу капитану, как закончится операция.
- Спасибо тебе, красавица  – с улыбкой сказал я. Меня, кстати, Владимиром зовут.
- Маша – немного смутившись, ответила она мне.
- Очень приятно.
- Мне тоже – улыбаясь, сказала Маша и весело побежала по коридору.
Весёлый, я начал выходить из здания, но вот прямо передо мной дверь распахнулась и, громко матерясь, отталкивая меня и тяжело ступая в сельсовет начал заходить санитар, неся на носилках раненого. Вид этого раненого уничтожил всё моё хорошее настроение. Молодой солдат, с наспех перебинтованным, прямо поверх гимнастёрки животом, корчился на носилках от боли и истошно орал. Мне стало не по себе от этих воплей, я не раз видел, как умирают люди, но старался никогда не смотреть, как они мучаются. Я спокойно относился к тому, что стоя в окопе и разговаривая с солдатом, он вдруг резко падал, словно подкошенный, а затем доносился звук выстрела. Я сам осматривал его и видел, что он мёртв, но воспринимал  это как должное – война. Я привык к тому, что в один момент обрывалась человеческая жизнь, за два года постоянных разъездов по передовой и не к такому привыкнешь. Но никак я не мог привыкнуть к человеческим страданиям. Когда человек находится на границе жизни и смерти, когда он вроде ещё жив, корчится от боли, кричит, просит помощи, а тут подбегает санинструктор, смотрит на него и говорит: «Не жилец» и бежит дальше, и всё. Никто, никто уже не может помочь ему, к нему уже относятся как к трупу, его уже вносят в списки погибших, а он всё ещё лежит, пытается схватиться за последнюю ниточку жизни, мучается. Вот к этому я не смог привыкнуть и, наверное, никогда не привыкну. А шедший следом санитар и тащивший на себе следующего раненого, зло посмотрел на меня и крикнул прямо в лицо:
- Какого лешего стоишь, живо иди, помогай.
Этот крик привёл меня в себя, и я побежал к подъехавшей грузовой машине с красными  крестами на боку, в которой лежали, вповалку, кто как, раненые.  Когда мы приехали в расположение медсанбата, было около десяти часов.  Последняя машина с раненными приехала в семь часов вечера. Весь день, практически без перерыва санитарные машины привозили в госпиталь пациентов.  Весь день мы с Михалычем помогали выгружать  раненых. Я просто валился от усталости, хотелось есть, спать или хотя бы просто лечь и ничего не делать. Весь я был в крови, всю форму придётся стирать. Мы сидели на скамейке возле здания сельсовета.  Я угощал санитара, работавшего вместе с нами,  папиросами и заодно решил расспросить его о комбате.   
- Про нашего комбата легенды ходят, он говорят хирург от Бога. Любой говорят, кто к нему на стол попадает, обязательно поправляется, руки у него золотые – начал свой рассказ санитар по имени Лёша.
- Да ну, брешут – с недоверием отозвался Михалыч, который сидел рядом и слышал наш разговор.
- Да ты чего, старшина. Да вот те крест – и молодой санитар показательно перекрестился.
- Ну, ну, ну, ты попросту не божись, рассказывай давай – осадил я вспылившего собеседника.
- Да чего рассказывать, весь медперсонал говорит, что он отличный врач, мужик тоже вроде неплохой. К нам прибыл месяца три назад, до этого поговаривают, где-то в Белоруссии партизанил, его там ранили, эвакуировали и вот теперь он у нас. Орден у него есть, не то «Красная звезда», не то «Красное знамя», не то «Отечественна война», каждый разное говорит, но я его с наградами ни разу не видел, может, вообще у него их нет, пёс его знает.
- В общем, Лёха, ни шиша ты про своего командира не знаешь – заключил я его рассказ.
- Я то тут при чём, я не особист, чтоб про каждого всё знать, да и вообще засиделся я тут с вами, товарищ капитан, дела у меня. Разрешите идти? – Встав и козырнув, спросил он.
- Ну, иди, иди.
И вот, Алексей уже развернулся, чтобы идти, как на крыльцо вышел мужчина в сером, застиранном халате, багровеющим под последними лучами заходившего солнца. Санитар повернул голову, на своей длинной шее, через плечо сказал нам:
- А вон и сам комбат, с ним и разговаривайте – и, вернув голову в нормальное состояние, пошёл дальше.
Мужчина, на которого указал санитар, выглядел  лет на 28-30. У  него были чёрные, как смоль волосы и правильные черты лица.  Телосложение его было стандартным, при росте 185-190 сантиметров, он имел достаточно широкие плечи и явно сильные руки.  Во всех действиях врача была видна его упрямость и сила воли. Даже рядовые его действия были решительны и быстры, но в тоже время спокойны и плавны. Меня сразу заинтересовал этот человек. Я встал со скамьи, и немного пошатываясь от усталости, подошёл к капитану:
- Здравия желаю, товарищ капитан, военный корреспондент дивизионной газеты Ефремов – по уставу представился я. У меня к вам пару вопросов.
Он медленно перевёл на меня взгляд и посмотрел мне в глаза. Когда я заглянул в его глаза, я испытал жуткий непонятный страх. Я смотрел как будто в бездну. Они, светло голубые, гипнотизировали, приводили в ужас. Это были глаза человека, который, казалось, видел всё. Эти глаза передавали всю ту усталость, которая скопилась в человеке не за дни и даже не за месяцы, а за годы постоянной, непрерывной борьбы за жизнь. Но не за свою, а за жизнь того конкретного человека, который лежал перед ним на операционном столе. Причём эта усталость была не физической, тело иногда могло отдыхать. Но постоянное моральное и умственное напряжение, постоянно натянутые до предела нервы, передавались сейчас во взгляде этих давно потухших глаз. Несколько секунд, которые показались мне вечностью, он смотрел в мои глаза, без всякого интереса, просто тупо стоял и смотрел, потом, как будто очнувшись, быстро осмотрел меня с головы до пят и негромко, устало сказал:
- Пошёл вон отсюда. У меня там, – он качнул головой в сторону двери, - полсотни раненых, а кроме меня, ещё всего  два врача, а ты тут ко мне со своими вопросами. Пошёл отсюда со своей газетой к чёртовой матери.
Сказав это, он резко бросил окурок, развернулся и ушёл, оставив меня стоять на улице, остолбеневшим от сказанного им. Но я  взял себя в руки, и настиг его уже в коридоре:
-Товарищ Михайлов, я всё понимаю, но и вы меня поймите, мне сегодня вечером надо сдать статью, если у вас нет времени со мной разговаривать, разрешите мне хотя бы присутствовать на операции, посмотреть, так сказать, как вы трудитесь?
Он многозначительно посмотрел на меня, вздохнул, и сказал:
- Ладно, так уж и быть. Я распоряжусь, чтобы вам выдали халат и впустили в операционную. Только одно условие, без разговоров и не мешать.
- Спасибо большое, товарищ капитан – радостно сказал я.
Когда я вошёл в операционную, в халате, белой шапочке и с марлевой повязкой на лице, как раз начиналась операция. На столе лежал уже довольно немолодой мужчина, у него была изрешечена осколками правая нога. Знакомый мне капитан сказал:
- Сергей Петрович, давай наркоз.
-Афанасий Иванович, наркоза осталась человек на 10, а там есть более тяжелораненные – ответил мужчина уже преклонных лет.
- Твою мать, вот крысы тыловые, неделю назад писал, что нехватка препаратов, чтоб подвезли.
- Зря вы ругаетесь, Афанасий Иванович, они подвозили, но уже всё кончилось – вмешалась в разговор операционная сестра, - раненных много.
- Ладно, давай, где у нас там спирт, тащи его сюда – сказал врач и обратился к больному.  Папаш, видишь ситуация какая, придётся потерпеть.
- Ничего сынок, меня в гражданку казаки нагайками били, я стерпел, и сейчас стерплю – улыбаясь сквозь боль, ответил солдат.
- На вон, глотни – и с этими словами хирург приподнял раненому голову, а другой рукой протянул стакан со спиртом, который принесли к тому времени.
Выпив предложенный спирт, солдат, зажал в зубах плотно свёрнутое полотенце.  Капитан сказал:
-Ну, начнём с богом.
И взяв в руки скальпель, сделал разрез на ноге. Солдат зарычал, вены вздулись у него на лбу, на шее выступили жилы. Мускулистыми руками он впился в края стола, было видно, как испарина выступила у него на лице. Два санитара схватили его и прижали к столу. А врач в это время, производил привычные для себя действия, он работал. Вот упал и звякнул на дне железного блюдца небольшой осколок. Шла напряжённая работа. Медсестра, ассистирующая хирургу, только успевала менять инструменты.  Минут через сорок, в миску падает последний, шестой осколок. Врач накладывает швы и пациента, давно потерявшего сознание от адской боли, уносят.  Начинается активная работа санитаров и медсестёр. Надо, как можно скорее подготовить всё к следующей операции. Вот Михайлов подходит ко мне, сидевшему на лавочке возле стены. Он садится рядом и молча опускает голову и смотрит в пол. Проходит около пяти минут, всё готово к следующей операции, заносят раненого. Начинается обработка операционного поля. Я внимательно смотрю на доктора. За всё это время он ни разу не шелохнулся.  Минуту спустя медсестра говорит, что всё готово, можно приступать.  Я не понимаю, почему капитан не идёт.  Я беру его за плечо и говорю ему, что всё готово. И тут я понимаю, что он спит.  Всё время, пока велась подготовка к операции, он спал. Я начал расталкивать его, он открыл глаза, посмотрел на меня мутным взглядом, посмотрел на стол и спросил: «Готово?». Когда ему ответили, что больной готов, он встал, попросил 50 грамм спирта, и, выпив, сказал уже твёрдым, проснувшимся голосов: «Ну, с Богом». Операции шли одна за другой. Медсёстры менялись уже несколько раз, а врач стоял. Стоял на своём посту, который никому не мог отдать или доверить. Потому что на этом посту решался вопрос жизни и смерти. За всё время пока шли операции, только пару раз он обращался ко мне, предлагая выйти, когда принималось решение об ампутации. Я всякий раз принял его предложение. Но возвращался сразу же, как начиналась следующая операция.  Последний больной был прооперирован в полвторого ночи. Я, который просто сидел на скамейке и даже несколько раз засыпал  во время операций,  валился с ног от усталости. Я не мог понять, как мог всё это время работать этот человек. Как он мог, не просто  выполнять какие то монотонные действия, а думать, принимать решения. Несколько раз, когда я резко просыпался, я даже не мог понять, где я, что за крики раздаются рядом со мной, но первое что я видел, это было лицо капитана Михайлова, напряжённое, суровое, собранное. Когда закончилась последняя операция, он ещё несколько минут стоял на месте, держась за операционный стол и пошатываясь. Когда под руки его подхватили два санитара, ноги у него подкосились, голова опустилась, и он повис у них на руках, сначала я подумал, что он потерял сознание, но приподняв его голову, я понял, что он просто спит. Как я добрался до нашей машины,  не помню, но на утро я проснулся на заднем сидении эмки. На часах было уже десять часов утра. Я был в замешательстве. Материал в редакцию я должен был предоставить к вчерашнему вечеру, все сроки истекли, а я даже не сделал набросков статьи.  Я стоял возле машины и думал, как буду оправдываться перед начальством, когда мои размышления прервал голос:
- Ну, наконец-то вы проснулись, товарищ Ефремов - Это  с радостной улыбкой, как к старому знакомому, подошёл ко мне Афанасий Иванович, – у вас помнится, были ко мне какие-то вопросы? Я полностью в вашем распоряжении.
- Если быть откровенным, то материала у меня уже предостаточно, но статью я должен был сдать ещё вчера, а сейчас у меня нет даже набросков.
- Раз вам всё равно спешить уже некуда, и вопросов ко мне нет, то приглашаю вас в мой кабинет на чашечку чая.
- А вы знаете, не откажусь.
Мы прошли в кабинет капитана. Он достаточно быстро сделал чай и спросил с усмешкой:
- Ну как вам у нас?
- Если честно, приятного мало.
- Да, работёнка у нас не из приятных.
- Афанасий Иванович - спросил я, - а вы, с какого года на фронте?
-  С первого дня. Я в 40 – м, после окончания института, по комсомольскому призыву был направлен военврачом на границу. Попал на заставу в Белоруссии.
- А вы, поговаривают, там и партизанили? – спросил я.
- Да – ответил врач, - на нас немцы в первый день как полезли, мы их отбросили. Они пробовали ещё пару раз, но прорваться у них так и не получилось. Но, видимо, где-то на другом участке они прорвались и начали там наступление. Про нас как – будто забыли, а спустя два дня мы поняли, что находимся в окружении. Хотели прорываться, но наш командир предложил уйти в лес и партизанить до возвращения наших. Он в гражданскую тоже партизаном был, поэтому опыт ведения войны в тылу врага у него был. Мы ушли в леса и там два года партизанили. Скажу вам с точки зрения врача, лечить раненных в тех условиях, в которых мы находились – сущий ад. Госпиталь в землянке. Сырость, холод, антисанитария. Операции делать вообще невозможно. Наркоза нет. Лекарств тоже практически нет. Бинты стирали по сто раз. Одним словом здесь, просто рай для хирурга.
- А санитары говорят, у вас орден имеется, какой, если не секрет?
- Чепуху болтают. Нет у меня наград, и в помине не было.
- Но почему? – возмутился я, - ведь вы делаете такую важную и благородную работу.
- Вот видите – сказал капитан, - работу. А награды дают за подвиги. А я лишь выполняю свой долг, и не нужны мне за это никакие награды. Лучшая награда для любого врача, это когда его пациент сам встаёт с больничной койки, он двумя руками пожимает на прощание твою руку, и уходит от тебя живой на своих двоих. Ценнее этой, никакой награды нет, и никогда не будет.
Я только хотел открыть рот, чтобы что-то сказать, как в кабинет залетела уже знакомая мне Маша и сказала взволнованно:
- Афанасий Иванович, ранненых привезли. Операционная готова. Подавать?
- Конечно – ответил Михайлов, - сейчас подойду.
Он одним залпом допил оставшийся в кружке чай, поднялся, надел висевший на стуле халат и сказа мне:
- Извините, долг зовёт.
- До свидания сказал я ему уже в коридоре и протянул руку.
- До свидания – ответил он мне и пожал руку, - Но лучше бы, чтоб это свидание проходило не в этих стенах.
- Это уж точно – ответил я и побрёл к выходу.
 
Стояло знойное утро. Была невыносимая жара. Наша чёрная эмка ехала по асфальтированной дороге, кое-где разбитой снарядами. У меня было задание написать статью про взаимоотношения наших солдат с солдатами союзников.  Уже три дня, как закончилась война. Наша дивизия стояла в западной Австрии. Здесь мы соединились с англо-американскими войсками. Дорога была пустынна. По бокам тянулась редкая лесопосадка. Михалыч без умолку болтал о своих планах после возвращения домой. Я слушал его в пол уха. Мысли мои были заняты какими-то бессмысленными, но приятными размышлениями. Вдруг, рядом с машиной что-то взорвалось. Прозвучали автоматные очереди. У меня сильно обожгло бок. Стало нестерпимо больно. Михалыч замолчал и уткнулся головой в руль. Машину повело, она ушла в кювет и перевернулась. Я потерял сознание.
Когда я очнулся, я снова ощутил ужасную боль в боку. Мне захотелось закричать, но вместо крика из груди у меня вырвался слабый хрип. Передо мной был белый потолок. Я попытался приподняться, чтобы осмотреться, где я, но не смог. Жуткая боль не давала мне этого сделать. Тут надо мной появилось красивое лицо молодой девушки. Она посмотрела на меня и спросила:
- Очнулся?
И тут же повернувшись куда-то, сказала вдаль:
- Афанасий Иванович, тут Ефремов очнулся. Вы просили вам сообщить.
Где-то недалеко я услышал знакомый голос:
- Сейчас подойду.
Вскоре надо мной появилось знакомое лицо, всё с той же добродушной улыбкой и всё с такими же уставшими, страшными и бездонными глазами. Это был Афанасий Иванович Михайлов. Он сказал:
- Ну, вот мы с вами снова и свиделись. Как раз так, как оба не хотели.  Повезло вам. Можно сказать чудом спаслись. А вот вашему водителю, увы, повезло меньше. Мы сделали всё, что было в наших силах, и даже больше. Но два ранения в голову, это приговор. Чудо, что он так долго ещё держался.
- Он сильно мучился? – спросил я практически бессознательно.
- Нет, он сразу потерял сознание и ничего не чувствовал.
Я отвернулся от доктора. Глаза мои стали мокрыми. Я закусил губу, чтобы не расплакаться. Во рту почувствовался вкус крови. Липкий комок подполз к горлу. На душе стало пусто.  А в голове, сменяя одну другую, бродили только две мысли: «Он не мучился. У него трое детей. Он не мучился. У него трое детей» Сильная и тяжёлая рука легонько похлопала меня по плечу. Шёл четвёртый день после великой Победы в великой, но безжалостной войне, которая закончилась, правда, только на бумаге!
 
                                                                                      Историческая справка.
За годы Великой Отечественной войны в рядах Красной армии служило около 200 тысяч военврачей,  500 тысяч фельдшеров, медсестёр и санинструкторов. Из них: ранены 210 тысяч, погибли и пропали без вести более 85 тысяч медицинских работников, среди которых более 5 тысяч врачей,  9 тысяч средних медицинских работников, 71 тысяча санитарных инструкторов и санитаров. Смертность медицинских работников была на втором месте после смертности бойцов стрелковых подразделений. В 1941 году  средняя продолжительность жизни санинструктора на передовой составляла 41 секунду. 41 секунду!  За 1941 – 1945 года  через руки медиков прошло свыше 22 миллионов человек, из которых более 17 миллионов вернулись в строй! 72,3% раненых и 90,6% больных воинов вернулись в части. Это самый настоящий мировой рекорд.  В немецкой армии врачи смогли вернуть в строй только около половины  больных и раненых. Каждые сутки советские врачи возвращали в строй около дивизии.  Огромная заслуга военной медицины заключается в отсутствии во время Великой Отечественной войны эпидемий таких страшных болезней как холера, сыпной и брюшной тиф, чума.  Из 100%  больных, поступивших на излечение, только 9%  были заражены инфекционными заболеваниями. Всё это стало возможно только благодаря слаженной работе военно-медицинской службы Красной армии.
За героизм и мужество, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, 44 медицинским работникам было присвоено звание Героя Советского Союза, 285 человек были награждены орденом Ленина, 3 500 — орденом Красного Знамени, 15 000 — орденом Отечественной войны I степени, 86 500— орденом Красной Звезды, около 10 000 — орденом Славы. Более 20 руководителей медицинской службы и главных хирургов фронтов были награждены полководческими орденами Советского Союза.
 

© Copyright: Даниил Поляков, 2019

Регистрационный номер №0450254

от 22 июня 2019

[Скрыть] Регистрационный номер 0450254 выдан для произведения: Сейчас на часах 7:26 утра. Я стою на пороге покосившегося дома и курю уже третью папиросу. Да, сильно я изменился за это время.  Раньше, чтобы проснуться, принять водные процедуры, позавтракать и собраться на работу у меня уходил минимум час, а сейчас ... Я встал 20 минут назад и уже умытый, одетый, сытый и гладко выбритый жду, когда за мной, наконец,  заедет Михалыч, с которым мы ещё вчера договаривались о том, чтобы он забрал меня из моего временного пристанища и завёз в редакцию. Ах, извините. Совсем забыл ввести вас в курс дела. Я работаю, то есть служу в редакции дивизионной газеты. Да, я военный корреспондент, по званию уже целый капитан. А Михалыч – мой личный водитель и верный товарищ. С весны 1942 мы вместе, за плечами у нас весь ад Сталинграда, Курское сражение и вот теперь освобождение Украины. А  на дворе сентябрь 1943 года. Наш Юго-Западный фронт проводит Донбасскую наступательную операцию, по освобождению территорий Донецкого угольного бассейна. Сейчас идёт самый разгар боевых действий. Начавшаяся 13 августа, сейчас -  11 сентября, операция идёт полным ходом, практически каждый день наши войска освобождают новые населённые пункты, вчера десантники Азовской военной флотилии и части Южного фронта освободили Мариуполь. Наступление проводятся по всем фронтам. Я ещё не слышал сегодняшних сводок Совинформбюро, но могу привести вчерашнюю сводку, стопку  которых  мне выдали в редакции для раздачи лицам, не имеющим радиоприёмники. Вот эта сводка:
 «В течение 10 сентября наши войска вели успешное наступление на Павлоградском направлении и, продвинувшись вперёд от 20 до 40 километров, овладели городом Барвенково, городом и железнодорожным узлом Чаплино, районным центром Харьковской области Петровская, районными центрами Днепропетровской области Петропавловка и Межевая, а также заняли свыше 140 других населённых пунктов, в том числе крупные населённые пункты Верхний Бишкин, Шебелинка, Чепель, Протопоповка, Великая Камышеваха, Запаромарьевка, Андреевка, Степановка, Славянка, Вознесенка, Преображенка, Троицкое, Николаевка, Фёдоровка, Подгороднее, Ново-Павловка и железнодорожные станции Брагиновка, Фурсово, Кирпичёво, Демурино, Просяная. В районе западнее и юго-западнее Сталино (Донбасс) наши войска, продолжая успешно развивать наступление, продвинулись вперёд от 10 до 20 километров и заняли город и железнодорожный узел Волноваха, город Красногоровка, районный центр Марьинка, крупные населённые пункты Александровка, Александринка, Ново-Троицкое, Николаевка, Бугас, Платоновка, Дмитриевка и железнодорожные станции Еленовский Карьер, Старо-Михайловка. Наши войска, наступающие вдоль побережья Азовского моря, сломили упорное сопротивление противника и овладели городом и портом Мариуполь. Севернее Брянска наши войска, преодолевая сопротивление противника, продвинулись вперёд от 5 до 10 километров и заняли более 80 населённых пунктов, в том числе Немеричи, Гуличи, Манино, Усохи, Савино, Вербежичи, Сукремль, Куява, Сурь, Улемль. Южнее Брянска наши войска форсировали реку Десну, заняли на западном берегу Десны населённые пункты Камень, Крымский Бугор, Розовка и ведут бой за город Новгород-Северский. На Прилукском направлении наши войска продолжали наступление и, продвинувшись вперёд от 10 до 15 километров, заняли свыше 80 населённых пунктов, в том числе районный центр Сумской области Липовая Долина. В районе юго-западнее Харькова наши войска вели наступательные бои, в ходе которых улучшили свои позиции. На Смоленском направлении наши войска продолжали вести бои по улучшению занимаемых позиций.»
 Из этой сводки видно, что наши войска по всем фронтам теснят врага, освобождая советские города и сёла. Да, это им не 41-й. Сейчас, мы с немцами поменялись местами, теперь мы наступаем, а они нехотя, держась за каждый населённый пункт, отступают.
О, а вон, кажется, и Михалыч подъехал. Я  бросил с крылечка окурок и в два прыжка оказался возле чёрной командирской эмки, вскочил в неё и сказал:
- Михалыч, ну как же так, на полвосьмого договаривались, а сейчас уже пять минут девятого, ты же знаешь, как Кузькин не любит когда опаздывают.
- Прости Владимир Григорьевич, дождь вчера был, дороги подмыло маленько.
- Ладно, давай газуй, может, успеем.
Машина рванулась с места и, петляя по бездорожью, направилась в соседнее село, где располагалась редакция газеты. Через двадцать минут я уже вбегал в избу, где  располагался кабинет редактора. Возле двери я столкнулся с коллегой по перу, моим хорошим товарищем – Петькой Тяпкиным.
- О, Володька, здорова, опаздываешь? – с ехидной усмешкой сказал мне Петька.
- Здорово,  Кузькин у себя?
- У себя, злющий… жуть просто – также с улыбкой ответил Тяпкин, – слушай, а ты меня на левый фланг дивизии не подкинешь, там немцы сейчас контратакуют?
- Не знаю, если по пути будет, то подкину.
- Ну, я тогда жду?
Жди – ответил я и забежал в избушку.
Подойдя  к двери и услышав ор, который стоял в кабинете, я выдохнул, оправился, постучал и открыл дверь.
- Здравия желаю, товарищ майор, разрешите войти?
- А вот и Ефремов явился, не запылился. Какого чёрта вы опять опаздываете, сколько раз я говорил вам, что вы – офицер, политработник, представитель партии, что вы должны быть примером, а вы опаздываете, проявляете безалаберность и безответственность. Не дай бог такое ещё раз повторится.
- Прошу прощения товарищ майор, больше такого не повториться, - сказал я с надеждой, что на этом всё закончится, но не тут то было.
- Ах, не повториться, который раз я слышу об этом…
Минут 10 продолжалась гневная лекция о моём поведении недостойном высокого звания советского офицера. Я еле сдерживался, чтобы не послать этого противного мне до мозга костей майора, который сидя всё время в кабинете разглагольствовал о том, что святая обязанность каждого военного корреспондента, являющегося офицером советской армии, при первой же возможности вместе с регулярными частями идти в бой, уничтожать фашистских захватчиков, а мы, по его утверждению, как трусливые зайцы при первом же выстреле прячемся в кусты. Мне очень хотелось напомнить, что у меня два боевых ранения, полученных на передовой. Или напомнить о погибшем неделю назад  молоденьком лейтенанте, который и месяца не прослужил у нас. Он, собирая материал для репортажа и находясь в расположении одной из рот, которая вела ожесточённый бой за овладение небольшим хуторком, взял на себя командование, после гибели ротного, повёл бойцов за собой в атаку и взял этот хутор, но был смертельно ранен.  Но я сдержался, потому что уже несколько раз пробовал вступать с ним в спор, но ни к чему хорошему это не приводило. Поэтому выслушав весь этот гневный бред, я взял от него указания следовать  в медико-санитарный батальон дивизии и написать до вечера заметку о его работе и о героях медиках. Злой выйдя на улицу, я встретил Петьку и сказал ему, что еду в медсанбат. Ехать было долго, и чтобы успокоиться, я начал смотреть по сторонам, но это ещё больше ухудшило моё настроение. Грязь после дождей, размытые дороги, сгоревшая наша и немецкая техника, сброшенная в кювет, чтобы не мешать движению. Вот пошла колонна наших солдат, направляющаяся в тыл. Я ехал, смотрел на этих усталых, грязных людей и думал…  Мне было интересно, какие мысли витают в голове у этих сильных и с виду даже свирепых мужчин? О чём думают идущие невпопад люди, штатские люди, которых война засунула в обмундирование, которым выдала оружие и, которых заставила убивать. Я вгляделся в лицо ефрейтора. Голубые глаза, растрёпанные немытые русые волосы, поверх которых была небрежно нахлобучена пилотка с алой звездой, прямой, как стрела, нос, острые выступающие скулы, впалые щёки с многодневной щетиной – вот он, настоящий боец Красной Армии. На груди солдата болтается медаль «За отвагу». Почётная в солдатской среде награда. Всё это не вызвало во мне прямо никаких чувств. Каждый день я видел сотни таких людей. Людей со своими судьбами, людей, которые, в принципе, заслуживают сострадание. В этом человеке меня больше всего привлекло выражение его лица. Его лицо выражало тоску. Тоску по дому. Ну, сколько ему лет? Лет тридцать на вид. Дома, наверное, ещё живые родители, жена, наверняка уже дети. А где глава семейства, который должен обеспечивать родных, трудится по дому? А он месит грязь, не пойми где. А почему? А потому что война! Проклятая война выдернула этого мужчину из дома. Война заставляет его ежечасно рисковать собой, лезть под пули, мокнуть в карауле, давить вшей в блиндаже в редкие минуты затишья, валяться в грязи, в осыпающемся окопе, и молиться, чтобы снаряд, который так близко и так страшно воет, пролетел мимо. Вот что заставляет делать этого человека война. Страшная и никому не нужная вещь! Но вот закончилась колонна наших солдат и на почтительном расстоянии от них, следом шагала колонна военнопленных. Это отмечал не я один, но немцы к концу 43-го изменились. Это были уже не те холёные, откормленные захватчики, пришедшие к нам в начале войны.  Сейчас угрюмо брели в нестройной колонне ободранные, грязные фрицы, большинство из них были довольно щуплого телосложения, на некоторых сверкали очки, да и настроение у этих пленных было уже не то. Я общался с немцами, взятыми нашей разведкой в качестве «языков» в 1941. Они отказывались говорить, предлагали сдаться им, обещали выгодные условия при сдаче в плен. Некоторые вскакивали и кричали «Heil Hitler». Но все те пленные, в 41-ом, были уверены, что в скором времени их освободят. Эти же  брели сейчас куда-то в глубокий советский тыл, в лагерь, не надеясь уже ни на что. На их лицах была безнадёжность, а у некоторых тревога и страх, видимо они боялись расплаты за свои прошлые прегрешения, а может просто наслушались страшилок от своих пропагандистов, какие зверства творят с немцами в наших лагерях. Ход моих мыслей прервал Михалыч:
- Владимир Григорьевич, что-то вы смурной какой-то, хотите анекдот расскажу, новый совсем, пока вас ждал ребята рассказали, лопните от смеха.
- Ну, давай, любитель анекдотов, рассказывай - с невесёлой усмешкой ответил я.
-  Идёт 1942 год. Вдруг около нашего крейсера всплывает такая старая, деревянная подлодка, из неё высовывается обросший дедок в тулупе, и спрашивает у командира:
    - Сынок, война-то ещё идёт?
    - Да, дед, идёт.
    - Ууу, проклятый Наполеон!
Я от всей души смеялся с Михалычем, а тот, увидев, что я смеюсь начал заваливать меня другими анекдотами, коих знал огромное множество. Так пока мы доехали до медсанбата, моё настроение кардинально изменилось, и из машины я вышел уже радостный и забывший о своей злобе на майора.  Медсанбат дивизии располагался в  нескольких избах в посёлке. В бывшем здании сельсовета располагались операционные, перевязочные и койки для тяжелобольных, а также пункт приёма раненых. В близлежащих избах стояли койки для легкораненых и раненых со средней степенью тяжести, а также различные хозяйственные помещения. Как мне объяснил куривший у входа санитар,  кабинет комбата расположен в главном здании, то есть в бывшем сельсовете. В коридоре я остановил медсестру и спросил:
- Привет сестричка, а скажи мне, пожалуйста, где ваш комбат?
- Здравствуйте, товарищ капитан. Товарищ Михайлов сейчас в операционной, а кто вы и зачем он вам? – с удивлённым выражением лица спросила она меня.
- Я корреспондент из дивизионной газеты, буду про ваш батальон статью писать.
- А, я доложу о вас товарищу капитану, как закончится операция.
- Спасибо тебе, красавица  – с улыбкой сказал я. Меня, кстати, Владимиром зовут.
- Маша – немного смутившись, ответила она мне.
- Очень приятно.
- Мне тоже – улыбаясь, сказала Маша и весело побежала по коридору.
Весёлый, я начал выходить из здания, но вот прямо передо мной дверь распахнулась и, громко матерясь, отталкивая меня и тяжело ступая в сельсовет начал заходить санитар, неся на носилках раненого. Вид этого раненого уничтожил всё моё хорошее настроение. Молодой солдат, с наспех перебинтованным, прямо поверх гимнастёрки животом, корчился на носилках от боли и истошно орал. Мне стало не по себе от этих воплей, я не раз видел, как умирают люди, но старался никогда не смотреть, как они мучаются. Я спокойно относился к тому, что стоя в окопе и разговаривая с солдатом, он вдруг резко падал, словно подкошенный, а затем доносился звук выстрела. Я сам осматривал его и видел, что он мёртв, но воспринимал  это как должное – война. Я привык к тому, что в один момент обрывалась человеческая жизнь, за два года постоянных разъездов по передовой и не к такому привыкнешь. Но никак я не мог привыкнуть к человеческим страданиям. Когда человек находится на границе жизни и смерти, когда он вроде ещё жив, корчится от боли, кричит, просит помощи, а тут подбегает санинструктор, смотрит на него и говорит: «Не жилец» и бежит дальше, и всё. Никто, никто уже не может помочь ему, к нему уже относятся как к трупу, его уже вносят в списки погибших, а он всё ещё лежит, пытается схватиться за последнюю ниточку жизни, мучается. Вот к этому я не смог привыкнуть и, наверное, никогда не привыкну. А шедший следом санитар и тащивший на себе следующего раненого, зло посмотрел на меня и крикнул прямо в лицо:
- Какого лешего стоишь, живо иди, помогай.
Этот крик привёл меня в себя, и я побежал к подъехавшей грузовой машине с красными  крестами на боку, в которой лежали, вповалку, кто как, раненые.  Когда мы приехали в расположение медсанбата, было около десяти часов.  Последняя машина с раненными приехала в семь часов вечера. Весь день, практически без перерыва санитарные машины привозили в госпиталь пациентов.  Весь день мы с Михалычем помогали выгружать  раненых. Я просто валился от усталости, хотелось есть, спать или хотя бы просто лечь и ничего не делать. Весь я был в крови, всю форму придётся стирать. Мы сидели на скамейке возле здания сельсовета.  Я угощал санитара, работавшего вместе с нами,  папиросами и заодно решил расспросить его о комбате.   
- Про нашего комбата легенды ходят, он говорят хирург от Бога. Любой говорят, кто к нему на стол попадает, обязательно поправляется, руки у него золотые – начал свой рассказ санитар по имени Лёша.
- Да ну, брешут – с недоверием отозвался Михалыч, который сидел рядом и слышал наш разговор.
- Да ты чего, старшина. Да вот те крест – и молодой санитар показательно перекрестился.
- Ну, ну, ну, ты попросту не божись, рассказывай давай – осадил я вспылившего собеседника.
- Да чего рассказывать, весь медперсонал говорит, что он отличный врач, мужик тоже вроде неплохой. К нам прибыл месяца три назад, до этого поговаривают, где-то в Белоруссии партизанил, его там ранили, эвакуировали и вот теперь он у нас. Орден у него есть, не то «Красная звезда», не то «Красное знамя», не то «Отечественна война», каждый разное говорит, но я его с наградами ни разу не видел, может, вообще у него их нет, пёс его знает.
- В общем, Лёха, ни шиша ты про своего командира не знаешь – заключил я его рассказ.
- Я то тут при чём, я не особист, чтоб про каждого всё знать, да и вообще засиделся я тут с вами, товарищ капитан, дела у меня. Разрешите идти? – Встав и козырнув, спросил он.
- Ну, иди, иди.
И вот, Алексей уже развернулся, чтобы идти, как на крыльцо вышел мужчина в сером, застиранном халате, багровеющим под последними лучами заходившего солнца. Санитар повернул голову, на своей длинной шее, через плечо сказал нам:
- А вон и сам комбат, с ним и разговаривайте – и, вернув голову в нормальное состояние, пошёл дальше.
Мужчина, на которого указал санитар, выглядел  лет на 28-30. У  него были чёрные, как смоль волосы и правильные черты лица.  Телосложение его было стандартным, при росте 185-190 сантиметров, он имел достаточно широкие плечи и явно сильные руки.  Во всех действиях врача была видна его упрямость и сила воли. Даже рядовые его действия были решительны и быстры, но в тоже время спокойны и плавны. Меня сразу заинтересовал этот человек. Я встал со скамьи, и немного пошатываясь от усталости, подошёл к капитану:
- Здравия желаю, товарищ капитан, военный корреспондент дивизионной газеты Ефремов – по уставу представился я. У меня к вам пару вопросов.
Он медленно перевёл на меня взгляд и посмотрел мне в глаза. Когда я заглянул в его глаза, я испытал жуткий непонятный страх. Я смотрел как будто в бездну. Они, светло голубые, гипнотизировали, приводили в ужас. Это были глаза человека, который, казалось, видел всё. Эти глаза передавали всю ту усталость, которая скопилась в человеке не за дни и даже не за месяцы, а за годы постоянной, непрерывной борьбы за жизнь. Но не за свою, а за жизнь того конкретного человека, который лежал перед ним на операционном столе. Причём эта усталость была не физической, тело иногда могло отдыхать. Но постоянное моральное и умственное напряжение, постоянно натянутые до предела нервы, передавались сейчас во взгляде этих давно потухших глаз. Несколько секунд, которые показались мне вечностью, он смотрел в мои глаза, без всякого интереса, просто тупо стоял и смотрел, потом, как будто очнувшись, быстро осмотрел меня с головы до пят и негромко, устало сказал:
- Пошёл вон отсюда. У меня там, – он качнул головой в сторону двери, - полсотни раненых, а кроме меня, ещё всего  два врача, а ты тут ко мне со своими вопросами. Пошёл отсюда со своей газетой к чёртовой матери.
Сказав это, он резко бросил окурок, развернулся и ушёл, оставив меня стоять на улице, остолбеневшим от сказанного им. Но я  взял себя в руки, и настиг его уже в коридоре:
-Товарищ Михайлов, я всё понимаю, но и вы меня поймите, мне сегодня вечером надо сдать статью, если у вас нет времени со мной разговаривать, разрешите мне хотя бы присутствовать на операции, посмотреть, так сказать, как вы трудитесь?
Он многозначительно посмотрел на меня, вздохнул, и сказал:
- Ладно, так уж и быть. Я распоряжусь, чтобы вам выдали халат и впустили в операционную. Только одно условие, без разговоров и не мешать.
- Спасибо большое, товарищ капитан – радостно сказал я.
Когда я вошёл в операционную, в халате, белой шапочке и с марлевой повязкой на лице, как раз начиналась операция. На столе лежал уже довольно немолодой мужчина, у него была изрешечена осколками правая нога. Знакомый мне капитан сказал:
- Сергей Петрович, давай наркоз.
-Афанасий Иванович, наркоза осталась человек на 10, а там есть более тяжелораненные – ответил мужчина уже преклонных лет.
- Твою мать, вот крысы тыловые, неделю назад писал, что нехватка препаратов, чтоб подвезли.
- Зря вы ругаетесь, Афанасий Иванович, они подвозили, но уже всё кончилось – вмешалась в разговор операционная сестра, - раненных много.
- Ладно, давай, где у нас там спирт, тащи его сюда – сказал врач и обратился к больному.  Папаш, видишь ситуация какая, придётся потерпеть.
- Ничего сынок, меня в гражданку казаки нагайками били, я стерпел, и сейчас стерплю – улыбаясь сквозь боль, ответил солдат.
- На вон, глотни – и с этими словами хирург приподнял раненому голову, а другой рукой протянул стакан со спиртом, который принесли к тому времени.
Выпив предложенный спирт, солдат, зажал в зубах плотно свёрнутое полотенце.  Капитан сказал:
-Ну, начнём с богом.
И взяв в руки скальпель, сделал разрез на ноге. Солдат зарычал, вены вздулись у него на лбу, на шее выступили жилы. Мускулистыми руками он впился в края стола, было видно, как испарина выступила у него на лице. Два санитара схватили его и прижали к столу. А врач в это время, производил привычные для себя действия, он работал. Вот упал и звякнул на дне железного блюдца небольшой осколок. Шла напряжённая работа. Медсестра, ассистирующая хирургу, только успевала менять инструменты.  Минут через сорок, в миску падает последний, шестой осколок. Врач накладывает швы и пациента, давно потерявшего сознание от адской боли, уносят.  Начинается активная работа санитаров и медсестёр. Надо, как можно скорее подготовить всё к следующей операции. Вот Михайлов подходит ко мне, сидевшему на лавочке возле стены. Он садится рядом и молча опускает голову и смотрит в пол. Проходит около пяти минут, всё готово к следующей операции, заносят раненого. Начинается обработка операционного поля. Я внимательно смотрю на доктора. За всё это время он ни разу не шелохнулся.  Минуту спустя медсестра говорит, что всё готово, можно приступать.  Я не понимаю, почему капитан не идёт.  Я беру его за плечо и говорю ему, что всё готово. И тут я понимаю, что он спит.  Всё время, пока велась подготовка к операции, он спал. Я начал расталкивать его, он открыл глаза, посмотрел на меня мутным взглядом, посмотрел на стол и спросил: «Готово?». Когда ему ответили, что больной готов, он встал, попросил 50 грамм спирта, и, выпив, сказал уже твёрдым, проснувшимся голосов: «Ну, с Богом». Операции шли одна за другой. Медсёстры менялись уже несколько раз, а врач стоял. Стоял на своём посту, который никому не мог отдать или доверить. Потому что на этом посту решался вопрос жизни и смерти. За всё время пока шли операции, только пару раз он обращался ко мне, предлагая выйти, когда принималось решение об ампутации. Я всякий раз принял его предложение. Но возвращался сразу же, как начиналась следующая операция.  Последний больной был прооперирован в полвторого ночи. Я, который просто сидел на скамейке и даже несколько раз засыпал  во время операций,  валился с ног от усталости. Я не мог понять, как мог всё это время работать этот человек. Как он мог, не просто  выполнять какие то монотонные действия, а думать, принимать решения. Несколько раз, когда я резко просыпался, я даже не мог понять, где я, что за крики раздаются рядом со мной, но первое что я видел, это было лицо капитана Михайлова, напряжённое, суровое, собранное. Когда закончилась последняя операция, он ещё несколько минут стоял на месте, держась за операционный стол и пошатываясь. Когда под руки его подхватили два санитара, ноги у него подкосились, голова опустилась, и он повис у них на руках, сначала я подумал, что он потерял сознание, но приподняв его голову, я понял, что он просто спит. Как я добрался до нашей машины,  не помню, но на утро я проснулся на заднем сидении эмки. На часах было уже десять часов утра. Я был в замешательстве. Материал в редакцию я должен был предоставить к вчерашнему вечеру, все сроки истекли, а я даже не сделал набросков статьи.  Я стоял возле машины и думал, как буду оправдываться перед начальством, когда мои размышления прервал голос:
- Ну, наконец-то вы проснулись, товарищ Ефремов - Это  с радостной улыбкой, как к старому знакомому, подошёл ко мне Афанасий Иванович, – у вас помнится, были ко мне какие-то вопросы? Я полностью в вашем распоряжении.
- Если быть откровенным, то материала у меня уже предостаточно, но статью я должен был сдать ещё вчера, а сейчас у меня нет даже набросков.
- Раз вам всё равно спешить уже некуда, и вопросов ко мне нет, то приглашаю вас в мой кабинет на чашечку чая.
- А вы знаете, не откажусь.
Мы прошли в кабинет капитана. Он достаточно быстро сделал чай и спросил с усмешкой:
- Ну как вам у нас?
- Если честно, приятного мало.
- Да, работёнка у нас не из приятных.
- Афанасий Иванович - спросил я, - а вы, с какого года на фронте?
-  С первого дня. Я в 40 – м, после окончания института, по комсомольскому призыву был направлен военврачом на границу. Попал на заставу в Белоруссии.
- А вы, поговаривают, там и партизанили? – спросил я.
- Да – ответил врач, - на нас немцы в первый день как полезли, мы их отбросили. Они пробовали ещё пару раз, но прорваться у них так и не получилось. Но, видимо, где-то на другом участке они прорвались и начали там наступление. Про нас как – будто забыли, а спустя два дня мы поняли, что находимся в окружении. Хотели прорываться, но наш командир предложил уйти в лес и партизанить до возвращения наших. Он в гражданскую тоже партизаном был, поэтому опыт ведения войны в тылу врага у него был. Мы ушли в леса и там два года партизанили. Скажу вам с точки зрения врача, лечить раненных в тех условиях, в которых мы находились – сущий ад. Госпиталь в землянке. Сырость, холод, антисанитария. Операции делать вообще невозможно. Наркоза нет. Лекарств тоже практически нет. Бинты стирали по сто раз. Одним словом здесь, просто рай для хирурга.
- А санитары говорят, у вас орден имеется, какой, если не секрет?
- Чепуху болтают. Нет у меня наград, и в помине не было.
- Но почему? – возмутился я, - ведь вы делаете такую важную и благородную работу.
- Вот видите – сказал капитан, - работу. А награды дают за подвиги. А я лишь выполняю свой долг, и не нужны мне за это никакие награды. Лучшая награда для любого врача, это когда его пациент сам встаёт с больничной койки, он двумя руками пожимает на прощание твою руку, и уходит от тебя живой на своих двоих. Ценнее этой, никакой награды нет, и никогда не будет.
Я только хотел открыть рот, чтобы что-то сказать, как в кабинет залетела уже знакомая мне Маша и сказала взволнованно:
- Афанасий Иванович, ранненых привезли. Операционная готова. Подавать?
- Конечно – ответил Михайлов, - сейчас подойду.
Он одним залпом допил оставшийся в кружке чай, поднялся, надел висевший на стуле халат и сказа мне:
- Извините, долг зовёт.
- До свидания сказал я ему уже в коридоре и протянул руку.
- До свидания – ответил он мне и пожал руку, - Но лучше бы, чтоб это свидание проходило не в этих стенах.
- Это уж точно – ответил я и побрёл к выходу.
 
Стояло знойное утро. Была невыносимая жара. Наша чёрная эмка ехала по асфальтированной дороге, кое-где разбитой снарядами. У меня было задание написать статью про взаимоотношения наших солдат с солдатами союзников.  Уже три дня, как закончилась война. Наша дивизия стояла в западной Австрии. Здесь мы соединились с англо-американскими войсками. Дорога была пустынна. По бокам тянулась редкая лесопосадка. Михалыч без умолку болтал о своих планах после возвращения домой. Я слушал его в пол уха. Мысли мои были заняты какими-то бессмысленными, но приятными размышлениями. Вдруг, рядом с машиной что-то взорвалось. Прозвучали автоматные очереди. У меня сильно обожгло бок. Стало нестерпимо больно. Михалыч замолчал и уткнулся головой в руль. Машину повело, она ушла в кювет и перевернулась. Я потерял сознание.
Когда я очнулся, я снова ощутил ужасную боль в боку. Мне захотелось закричать, но вместо крика из груди у меня вырвался слабый хрип. Передо мной был белый потолок. Я попытался приподняться, чтобы осмотреться, где я, но не смог. Жуткая боль не давала мне этого сделать. Тут надо мной появилось красивое лицо молодой девушки. Она посмотрела на меня и спросила:
- Очнулся?
И тут же повернувшись куда-то, сказала вдаль:
- Афанасий Иванович, тут Ефремов очнулся. Вы просили вам сообщить.
Где-то недалеко я услышал знакомый голос:
- Сейчас подойду.
Вскоре надо мной появилось знакомое лицо, всё с той же добродушной улыбкой и всё с такими же уставшими, страшными и бездонными глазами. Это был Афанасий Иванович Михайлов. Он сказал:
- Ну, вот мы с вами снова и свиделись. Как раз так, как оба не хотели.  Повезло вам. Можно сказать чудом спаслись. А вот вашему водителю, увы, повезло меньше. Мы сделали всё, что было в наших силах, и даже больше. Но два ранения в голову, это приговор. Чудо, что он так долго ещё держался.
- Он сильно мучился? – спросил я практически бессознательно.
- Нет, он сразу потерял сознание и ничего не чувствовал.
Я отвернулся от доктора. Глаза мои стали мокрыми. Я закусил губу, чтобы не расплакаться. Во рту почувствовался вкус крови. Липкий комок подполз к горлу. На душе стало пусто.  А в голове, сменяя одну другую, бродили только две мысли: «Он не мучился. У него трое детей. Он не мучился. У него трое детей» Сильная и тяжёлая рука легонько похлопала меня по плечу. Шёл четвёртый день после великой Победы в великой, но безжалостной войне, которая закончилась, правда, только на бумаге!
 
                                                                                      Историческая справка.
За годы Великой Отечественной войны в рядах Красной армии служило около 200 тысяч военврачей,  500 тысяч фельдшеров, медсестёр и санинструкторов. Из них: ранены 210 тысяч, погибли и пропали без вести более 85 тысяч медицинских работников, среди которых более 5 тысяч врачей,  9 тысяч средних медицинских работников, 71 тысяча санитарных инструкторов и санитаров. Смертность медицинских работников была на втором месте после смертности бойцов стрелковых подразделений. В 1941 году  средняя продолжительность жизни санинструктора на передовой составляла 41 секунду. 41 секунду!  За 1941 – 1945 года  через руки медиков прошло свыше 22 миллионов человек, из которых более 17 миллионов вернулись в строй! 72,3% раненых и 90,6% больных воинов вернулись в части. Это самый настоящий мировой рекорд.  В немецкой армии врачи смогли вернуть в строй только около половины  больных и раненых. Каждые сутки советские врачи возвращали в строй около дивизии.  Огромная заслуга военной медицины заключается в отсутствии во время Великой Отечественной войны эпидемий таких страшных болезней как холера, сыпной и брюшной тиф, чума.  Из 100%  больных, поступивших на излечение, только 9%  были заражены инфекционными заболеваниями. Всё это стало возможно только благодаря слаженной работе военно-медицинской службы Красной армии.
За героизм и мужество, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, 44 медицинским работникам было присвоено звание Героя Советского Союза, 285 человек были награждены орденом Ленина, 3 500 — орденом Красного Знамени, 15 000 — орденом Отечественной войны I степени, 86 500— орденом Красной Звезды, около 10 000 — орденом Славы. Более 20 руководителей медицинской службы и главных хирургов фронтов были награждены полководческими орденами Советского Союза.
 

 

Дуэль, длиною в жизнь.

Прабабушкина медаль.