Алиса позвонила поздно ночью и снова назвала меня странным именем Андрон. Мне всё равно; когда ты не помнишь собственного имени, тебе уже нет разницы, кто и как тебя называет. Нет, амнезией я не страдаю. То есть, я, конечно, много чем страдаю по жизни, например, фигнёй, но провалы в памяти к этому не относятся. У меня просто сознание так устроено. Когда мне становится совсем плохо, мой разум отказывается это воспринимать. Из моей дырявой черепушки со свистом вылетает всё, что может сломать мне мозги, поэтому я не всегда точно помню, что и как со мной происходит. А в критических ситуациях моя соображалка вообще отказывается функционировать, и я теряю сознание. Затрудняюсь сказать, насколько радостно жить с таким подходом к восприятию объективной реальности, но иногда мне это просто необходимо. Бывают у меня такие перегрузки, на которые нервная система человека вообще не рассчитана, и чтобы оголённые провода нервов не перегорели, моё сознание предусмотрительно отключается, как от слишком высокого напряжения отключаются электроприборы, если в них срабатывает сетевой предохранитель.
Например, ночные гонщики. Нарваться на стрит-рэйсера в нашем городе проще простого. Его даже не надо искать, он сам тебя найдёт; вылетит из-за угла внезапно, как ядерный удар, а ты даже заметить его не успеешь. И вот он уже несётся на тебя лоб-в-лоб, какие-то жалкие доли секунды ты просто смотришь на это безобразие, отвесив челюсть до самой педали тормоза, а потом – искорёженный металл, звон битого стекла, и ты лежишь на асфальте, булькая кровью и содрогаясь в конвульсиях. Кто-то выбивает тебе передние зубы, чтобы ты мог дышать, кто-то звонит в «скорую», фонари светят, машинки всякие ездят туда-сюда... но ты потом ничего этого не помнишь. Ты помнишь только одно: больно. Вот и вся история.
Ненавижу стрит-рэйсеров, из-за них мне очень тяжело выговаривать некоторые согласные.
Я знаю, что снова могу наткнуться на одного из них, потому что снова ночь и я снова за рулём. Я еду к ней, к моей Алисе. Она позвонила после полуночи и попросила приехать. Там серьёзное дело: они с отцом разгадывают кроссворд и никак не могут вспомнить чью-то фамилию из десяти букв. Кажется, у них там в кроссворде какой-то советский экономист затаился. Спрятался в десяти квадратиках и делает вид, что его там нет. Я, конечно, вряд ли смогу в этой ситуации чем-то помочь, но раз уж Алиса попросила приехать, значит, надо. Может быть, она попросит меня прокатиться с ней по ночному городу.
Ночью улицы моего города совсем не такие, как днём. Ночью они какие-то хищные. Хищные и смертельно опасные. Стёкла машины подняты до самого верха: в этой ядовитой темноте мне кажется, что даже воздух может меня убить, словно уличная атмосфера соткана из синильной кислоты: один вдох – и привет. Дышать приходится быстро и неглубоко, думать тоже надо быстро. И быстро ехать. На ночных улицах нельзя останавливаться ни на секунду, потому что остановка равнозначна смерти, причём далеко не быстрой и не безболезненной.
Автомобиль мчится, рассекая клацающую зубами тьму. Голодная ночь скалится из подворотен, пристально следит за мной кошачьими глазами фонарей, перехватывает мои радиосигналы антеннами сотовых телефонов и спутниковыми тарелками. Хищник выслеживает жертву, хищник чувствует запах добычи, но не может её сцапать – добыча в лице меня знает, как обставить хищника в честной гонке. Сегодня ночь напьётся крови какой-нибудь другой жертвы, при том, разумеется, условии, что я буду ехать не останавливаясь. Останавливаться нельзя, иначе я стану одним из тех, кого сейчас я оставляю позади. Мимо меня проносятся случайные люди и их случайная жизнь. Пожилой мужчина отбивается от стаи бродячих собак; возле какой-то серой тачки, а ночью все тачки серы, курят несколько братков – сомнительные ребята, я бы с ними за буйки не поплыл; кто-то настолько пьян, что ползёт по тротуару на четвереньках прямо в канализационный отстойник; кого-то в тёмной подворотне избивают хулиганы. А я пролетаю мимо всего этого, крепко сжимая руками руль. Я еду к Алисе разгадывать кроссворд и мне нельзя останавливаться, сегодня я ещё нужен ей живым. Когда понадоблюсь мёртвым, тогда придумаю что-нибудь другое.
С Алисой мы познакомились при совершенно идиотских обстоятельствах. Я сидел в приёмной и надоедал заведующему, размахивая бумажками и пачкой денег, перетянутых резинкой. Мне надо было во что бы то ни стало получить водительские права – дело принципа – и я пошёл против системы, ломая всё на своём пути. Наконец, меня выставили в коридор, и я принялся изучать убогий пейзаж за окном, смиренно дожидаясь своей участи. Потом к окну подъехала машинка, из неё вышли Алиса с отцом. Я отвернулся и попросил закурить, мне не дали. Заботливый папаша усадил Алису напротив меня, попросил присмотреть за ней, а сам пошёл по кабинетам требовать справедливости и хорошей погоды. Я смотрел на Алису и думал: до чего же костлявая девка, и бледная, как смерть! Делать было нечего, перекинулись парой слов, познакомились для проформы...
Конечно же, мы не любим друг друга, наши отношения вынужденные и скучные, как двойная бухгалтерия. У Алисы парализованы ноги и она не может ходить, а я вообще безмозглый бык на тачке, зарабатывающий копейки в зачуханной автомастерской, ну какая тут может быть любовь? Всё, что нас объединяет – это то, что мы оба лысые. Мне приходится бриться налысо, потому что денег нет даже на самую дешёвую стрижку в парикмахерской, а Алису забривают в больницах, где ей доводится бывать намного чаще, чем хотелось бы. Мы не задаём друг другу лишних вопросов, поскольку оба понимаем, что сто лет друг другу не тарахтели. Зато мне есть кого прокатить на своём автомобиле, хотя он мало похож на «Бентли», даже если его помыть.
Она называет меня Андроном и быком-на-тачке, а мои красные «Жигули» – тарантасом и драндулетом. Мне всё равно, «Жигулям» тоже. Иногда мне кажется, что лучше быть тарантасом, чем ВАЗ-2107. Но лучше быть ВАЗ-2107, чем мной. Алиса не придаёт этому значения, потому что лучше быть всеми нами вместе взятыми, чем Алисой. Если говорить откровенно, то Алиса – самый несчастный человек из всех, кого я знаю. Но что толку об этом думать? Когда я думаю о чём-нибудь сложнее табуретки, у меня начинает болеть голова. А голове болеть некогда, потому что надо ехать к Алисе, оставляя за собой безликие скользкие километры, по которым размазана моя память – память о событиях, отвергнутых моим по-дурацки устроенным сознанием. Я не помню, что именно на тех километрах происходило, но зато помню, что было очень больно. Тошно мне обо всём этом помнить, вот что, и Алиса прекрасно понимает, в чём тут дело.
Помочь сайту
Поздравления
