Алхимик

Ивана Кузьмича одолела хандра.

Хрупкое уравнение жизни рухнуло и на его месте возникло зловещее неравенство. С одной стороны которого напирал бесстрастный безразличный к Кузьмичу мир, с другой ёжилось, его же Кузьмича, представление об этом мире.

В середине неравенства разлёгся на боку устрашающий знак «больше», указывающий на бесспорное превосходство реальности.

Знак этот был бескомпромиссно однозначен, и не допускал ни единого намёка на тоненькую чёрточку снизу, что могла бы смягчить его до «больше или равно». Однако никакого «или равно» не было и в помине.

Кузьмич давно знакомый с такими нашествиями мрачности, знал, что сейчас ему нужно. Да что там нужно, просто необходимо – надеть пальто и выйти на улицу. Пройтись по морозцу, потолкаться на рынке среди людей, полюбоваться на красивых разрумянившихся женщин.

Вместо этого он поставил на плиту чайник, вернулся в комнату и улёгся на диван, чувствуя, что ещё не готов для выхода в свет.

Поворочавшись и проворчав: «Да и чего я там собственно не видал?» - Кузьмич закрыл глаза, и стал думать о своей чувствительности, пытаясь, в конце концов, разобраться с этой зависимостью от невесомых чувственных флюидов.

Он повертел в голове различные варианты решений этой задачки и не найдя более действенного метода, чем сортировка и последующая отбраковка, вздохнув принялся за анализ.

Первым делом Иван Кузьмич разделил все известные ему страсти человеческие на две части, определив в одну из них, которую он назвал «левой», те, что издревле считались нехорошими и, уцепившись за человека, настырно тащили его на дно.

В эту свалку Кузьмичом были брошены и злоба, и ненависть, и ещё чёрте что – всё, что доводило его до бурлящего кипения и потом неизбежно кидало в безразличную опустошённость.

Свалка получилась внушительной, однако она всё же имела очертания и определённую форму. Представлялась же ему эта форма в виде чёрной угольной кучи, в которой постоянно что-то шкварчало и пыхало, временами вырываясь наружу огненными змейками, а то и взрываясь с россыпью ослепительных огненных искр.

Покачав головой, и недовольно почмокав губами, Иван Кузьмич принялся за вторую, «правую» часть.

Здесь всё обстояло значительно веселей.

«Правая» половина пахла спелой малиной и хорошим дезодорантом, манила своей лёгкостью и звоном хрустальных колокольчиков. Любовь, доброта и милосердие, а так же их производные, безраздельно владели всей территорией.

Немного побарахтавшись в волнах блаженства, Кузьмич вдруг почувствовал резкий запах гари и усиливающееся потрескивание, что доносилось с «левой» стороны.

Он перевёл мысленный взгляд на нехорошую половину и ужаснулся. Угольная куча на глазах раскалялась и была готова вспыхнуть в любую минуту. А между двумя противоположностями вновь возникал тревожный знак «больше», указывающий своим острым концом в сторону благостных чувств.

Ощутив эту коварную несправедливость, Кузьмич даже несколько засуетился на диванчике, и вдруг увидел то, чему раньше не придавал никакого значения.

Левосторонняя субстанция была тяжела и напориста, правосторонняя - воздушна и податлива.

Немного поразмыслив, Иван Кузьмич осознал, что так оно и должно быть!

Лёгкие флюиды правой половины были невесомы и вездесущи, они были способны объять и наполнить собой всю мыслимую вселенную! Левосторонняя же материя концентрировалась, уплотнялась и тяготела к конкретным пакостям.

И от сюда выходило, что нет никакого запрета, любить мироздание всё целиком – от морских ракушек и до мерцающих звёздочек, но ненавидеть то же мироздание нельзя, потому как это нонсенс или же клиника.

Открылась Кузьмичу и ещё одна маленькая тайна – вся клокочущая «левая» сторона концентрировалась лишь на живых существах, напрочь игнорируя неодушевлённые материи.

В самом деле, у кого хватит ума затаить злобу на утюг, отбивший большой палец правой ноги? Так – минутное недовольство со скулением и подпрыгиванием.

Пушистым же всепроникающим облакам «правой» половины, конечно, было тяжело противостоять такому напору и избирательности.

Однако развалившееся перед глазами неравенство, тревожило Кузьмича своей претензией на фундаментальность. И он начал искать пути приведения его хотя бы и к зыбкому, но всё же уравнению.

Решение пришло само собой, как это бывает довольно часто, закрой ты на пять минут глаза и отвлекись от бухгалтерии.

Лежало оно в плоскости выбора душевных профессий, и призывало Кузьмича либо стать эфирным дворником, самоотверженно раскидывающим злопыхающую кучу, либо жизнерадостным алхимиком, сгущающим прозрачные облака, превращая их в сияющие кристаллы.

Не было противоречия и в том, чтобы чередовать через день оба призвания -  дворника на химика, химика на дворника. И вот тогда знак равенства неизбежно….

Кузьмич вскочил с дивана от треска и едкого запаха. Он нацепил тапки и побежал на кухню. Выкипевший чайник «сгорел» и вонял всеми своими эмалями и красками.

Иван Кузьмич выключил газ и уже хотел в сердцах помянуть его, чайника мать. Но сдержался и, погрозив ему пальцем, проговорил: «Нет-нет! Сегодня будем химичить!»

Затем он вышел в коридор, надел пальто и напевая старое: «Как хорошо быть генералом…» - выскочил на улицу, сгущать радостные эфиры и любоваться красивыми и розовощёкими….