Я держу в руках, пожухлый от времени, небрежно оторванный много лет назад, от того, что тогда называлось «листинг», кусочек бумаги с обтрепанным перфорированных краем. На нем, выцветшей от времени, синей шариковой ручкой написано только одно слово: «Нурхаят».
Она умерла в этом году...
Как часто мы сетуем на недолговечность вещей, но совершенно не замечаем того, как вещи переживают людей, видимо, считая это естественным. И, чем старше становишься, тем заметнее и обиднее эта несправедливость. Смотришь на холодильник, стиральную машину, телевизор и думаешь - а ты, сукин сын, будешь жить тогда, когда меня уже не будет!
Везучий! Сволочь!
Иногда это настолько больно бьет, что просыпается какая-то ненависть к этим «живучим» вещам. Наверное, поэтому с такой радостью, люди несут на помойку вещи своего недавно почившего родственника, как бы мстя вещам, за то, что они пережили близкого и дорогого им человека.
Этот кусочек бумажки - единственное, что осталось от того, кого я любил, кем восхищался и перед кем благоговел. Я зол на него за то, что он пережил ее и чуть было в сердцах не разорвал его на части. Мне объясняют, что этого нельзя делать, что это - ПАМЯТЬ, но я не верю. Какая это к черту память! Память - во мне самом, в моей душе, в моем сознании. А это - так - кусочек бумажки, который мне совершенно не нужен. Я бы отдал миллионы таких кусочков за то, чтобы та, чье имя написано на нем, была жива. Я его ненавижу, я ему завидую, но выбросить... выбросить не могу. Да и потерять тоже. Время от времени достаю его из потаенного бумажника, гляжу... и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю...
Это было 27 мая 1980 года, когда Эта Страна готовилась к Позорной Олимпиаде-80, наша учеба была скомкана, чему мы, собственно говоря, были несказанно рады. Ведь как сумбурно мы ходили на лекции, так же сумбурно и сдавали экзамены. А некоторые преподаватели, оскорбленные нарушением учебного процесса и превращением студентов в подсобно-строительных рабочих, вообще ни о чем нас не спрашивали, а ставили, и зачеты, и экзамены «автоматом». Ведь всех студентов, и многих сотрудников, подрядили на строительство олимпийских объектов, к числу которых были приписаны довольно оригинальные. Например, наше мадийское общежитие, - рабочий городок образца 1928 года, построенный американцами, правда из советских материалов, из-за чего, всего лишь за полвека, оно насквозь прогнило и развалилось. Вот это «помойное ведро» мы и пытались привести в порядок, днем работая, а вечером - посещая лекции. Очень часто, когда работа замирала, поскольку, то не было стройматериалов, то техники, то начальства, я заходил в МАДИ, которое находилось в двух шагах, на вычислительный центр, чтобы разработать какую-нибудь очередную программу.
В тот яркий майский день я не спеша поднимался по главной лестнице нового корпуса, остекленной с двух сторон, напрострел. Недавний дождик до блеска вычистил давно немытые окна, поэтому вся лестница была залита солнечным светом. Даже, запачканные сотнями ног, ступени играли солнечными блестками.
На межэтажной площадке я ненадолго остановился, ощутив резкую боль в ступне, буквально час назад придавленную упавшим бетонным блоком. Выжидая, пока боль утихнет, я стоял, опустив глаза - рассматривая свою несчастную ступню и порванный ботинок.
Почувствовав облегчение, я повернулся, сделал шаг, поднял глаза, и увидел ЕЕ...
Ух! Внутри все полыхнуло... Время остановилось...
Высокая, стройная, с необыкновенно тонкими щиколотками, в полупрозрачном платье, она стояла на фоне ярко освещенного окна и, казалось, сама излучала свет. Черные, как смоль, волосы свободно спускались до пояса, а отдельные пряди разлетелись по плечам и искрились от попавших на них солнечных капель.
Я замер! Это было чудо. Это была мечта! Это была именно ТА! Мечта...
Она держала в руках громадную колоду перфокарт - отличный повод познакомиться для, пусть и не очень опытного, но все же программиста. И я не преминул этим воспользоваться. А уже через пару минут мы разговаривали, как старые знакомые. Наше стремление друг к другу явно было обоюдным. Но она торопилась - ей надо было уходить на лекцию. Я взял верхнюю перфокарту из ее колоды и, перевернув ее, написал свое имя и телефон. Она ответила, что телефона у нее нет, поскольку она живет в общежитии на Пятого года, но я запросто найду ее там. А поскольку мне никогда не запомнить ее сложного нерусского имени, оторвала клочок от своей распечатки и быстренько нацарапала: «Нурхаят». Добавив, при этом, что в переводе это означает «Ясная дорога» или «Светлый путь». Ей было невдомек, что ее имя я запомнил в один момент и на всю жизнь, но, ни я, ни она, и представить себе не могли тогда, что этт клочок бумаги переживет ее... А может быть и меня?
Она сунула мне в руку эту записку, сказав, что учится здесь в аспирантуре на кафедре этажом выше...
Вот это удар.
У меня померкло в глазах... Аспирант!
Весь мой юношеский запал, все мое стремление к ней, сникло, сьежилось. Мне стало отвратительно холодно, страшно и, одновременно, очень одиноко. Как бывает, когда в темноте оказываешься в совершенно незнакомом месте, не зная куда идти и никого-никого рядом.
Я чувствовал в разговоре, что она меня постарше. Но я принял ее за студентку, может старшекурсницу, а может просто - запоздалую - ведь она нацкадр.
Разница в возрасте меня никоим образом не смущала. Но разница в социальном статусе - да! Студентик-третьекурсник и аспирант третьего года обучения, без пяти минут кандидат наук...
Кто я? Мальчик!
И кто она?
Какая из нас пара?
Школьник и училка! Ведь многие лекции у нас читали аспиранты.
Ужаснула мысль: «Да она смеяться надо мною будет» и засела в голове болезненной занозой. Все! Тормоз! Я забуксовал, и в мыслях, и в словах. Ноги отяжелели настолько, что я не мог сдвинутся с места. Горло высохло так, что слова застряли в нем, и я не сказал того, что хотел, а главное - что должен был сказать.
Она, видимо, не поняла причины моего ступора, улыбнулась и ушла, плавно покачиваясь.
Мне надо было кинуться за ней, но...
Я возвращался на работу пьяный от счастья и отрезвленный горем одновременно.
О! Если бы мы встретились на улице, в кафе, в театре, на вокзале, в поезде, самолете, безо всяких там перфокарт, программ и кандидатских диссертаций. Не студент и аспирантка, а просто - мужчина и женщина, для которых нет ни возрастных, ни социальных границ, а есть только желание - быть вместе, всегда, все время, смотреть друг на друга, разговаривать друг с другом, не думая о том, кто он и кто она. Все было бы иначе. Но наша встреча произошла в этом проклятом институте, рядом с ее профилирующей кафедрой. У меня не хватило духа сказать ей о своих чувствах, как не хватает духа школьнику объясниться в любви своей учительнице. Тринадцать лет обучения вбили в мои хилые мозги два полюса «учитель» и «ученик». Один - Бог, другой - гавно. И все - переступить эту черту я не мог, не решался, боялся, не смел, и, в конце концов, так и не смог...
Вот и все - я так ничего и не сказал. Мы на всю жизнь остались друзьями. Время шло, жизнь колобродила, все больше и больше отдаляя нас друг от друга. И когда я, через несколько лет, стал дипломированным инженером, а она - так и не стала кандидатом наук, что собственно говоря уравняло нас в социальном плане, между нами уже была преграда совершенно иного плана - и, к сожалению, ни одна.
Наши жизни разошлись и разошлись навсегда.
Потом мы не виделись почти двадцать пять лет, общаясь только по телефону. Три тысячи километров, государственные границы, жены, мужья, дети, работа - все это стояло между нами плотной стеной. Но за год до того, как она умерла, я все-таки, набравшись смелости, сказал ей о своих чувствах. Она как-то замолчала, а я, не видя выражения ее лица, не понимал, что происходит, поэтому затаил дыхание и ждал... ждал... ждал... зачем и чего - сам не понимаю, было уже поздно, но я все-таки ждал. Ждал, как юноша,- с замиранием сердца, порывистым дыханием, пылающими щеками...
Она ответила предельно просто - «и я тоже». Но мне послышалось: где же ты был, идиот, тогда! Тогда, раньше. Почему ты молчал? Хотя может я вру сам себе, а может и нет.
Говорить что-либо еще было бессмысленно. Жизнь прожита и прожита порознь. Словами ошибок не исправить. Цветы запоздалые, как у классика. Вспомнилось, что я ни разу не дарил ей цветов.
А теперь еще и смерть стала у нас на пути....
Я не дарил цветов ей живой, не подарю их и мертвой - мне уже не по силам добраться до Алма-Аты.
Теперь мы разлучены навек.
Хотя - как сказать.
Она стала той землей, по которой я хожу, тем воздухом, которым я дышу, и поэтому, погружая руки в волжский теплый песок, я чувствую прикосновение ее необыкновенно длинных и тонких смуглых пальцев, с коричневыми прожилочками, которыми я так восхищался, и которые так боготворил. А вдыхая свежий утренний воздух я чувствую сладость поцелуя...
Помочь сайту
Поздравления
