СОНАТА ЗВЁЗДНОГО МОЛЧАНИЯ.

Часть 1. Алегро,   модерато. Минор  

В  окне  Луна  дрожала  пятном  акварело-тусклым… Мир  был  так  же  странен   и  искушающе-тревожен  как  миллиарды  лет  назад. Словно  обнажённая  Космическая  Прачка  кастрюльным  животом  своим  звёзды   запылёно-смеркшиеся  для  нескончаемой  стирки  собирала. Улыбалась  пузато, пупком –квазаром  соблазнительно  подрыгивая, щербатым  зевом  Тумманности  Андромедной  позёвывая, раскрывала  бесстыдно  усеянное  спиральными  и  шаровидными  галактиками  уводящее  в  бесконечность, алчущее  небывалого  оплодотворения,  пространство-влагалище; земных  умников, ещё  по  земному  жаждущих, в  окна  ночные  ткнувшихся  доводя  до  исступления  бредом  запредельно   совратительным   и…напрасным… А  внизу  тихое, то  ли   задохнувшееся, то  ли  смертельно  сплющенное   умиротворение, печальная  радость  чьего-то   лишнего, безнадеждного  Присутствия. Где  жало  твоё, мысль  беспокойная;  воля, к  бытию  пытливая  или  совсем  обескровила  ты  в  непролазном  лабиринте  запредельной  запутанности  этого  мира; изморозью  замогильной   отразила   в  замутнённых  твоих  гранях  то, от  чего  волосы  встают  дыбом  и  сердце  истаивает  капля  за  каплей … капля  за  каплей. Скучно  и  тошно. Скушнее  и  тошнее  с  каждым  вздохом. И  так  призывно  манит  эта  хмурая  октябрьская  вода, внизу, размывая  ограду  моста  как  страх  быть  порешительнее  и  даже  размывая  под  ногами  два  метра  железобетона, словно  тонкую  эластичную  плаценту, перед   пугающим   рождением-в-смерти  чего-то  ещё  небывалого. 

 (сбой  ритма. Переход  из  Алегро  в  Модерато. Замедление).                                                                         
 
И  мнится  мне, что  подходит  ко  мне  покойный  Иван  Сергеевич  Тургенев, так  же,как  и  я  облокачивается  на  ограду  мостка, смотрит   сначала  вверх  на  этот  космический  стриптиз-бар, брезгливо  морщится, произносит: «Срам-то  какой!».-однако   с  плохо  скрываемым  удовольствием   поправляет  что-то  рукой  в  области  ширинки. Я  ему  задаю  вопрос: «Бонжур! Какими судьбами  к  нам, любезнейший?».  Заончив   напевать  вполголоса   фривольный  французский  куплет  поза-прошлого  века, он ,ещё  раз  подтянул  штаны, ухмыльнулся, сплюнул, произнеся  «Вот  шельма!» и  лицо  его  снова  приобрело  аскетически  благообразное  выражение. «Что  вы  обо  всём  этом  думаете?» - снова  задал  я  вопрос, осторожно  обведя  рукой  внутри  мироздания, пытаясь  не  спугнуть  с  его  слишком  впечатлительной  натуры  редкую  Бабочку  Серьёзности. Он  тяжело  вздохнул  и  сардонически  начал(словами  из  своего «Фауста»): «Одно  убеждение  вынес  я  из  опыта  последних  годов: жизнь  не  шутка  и  не  забава, жизнь  даже  не  наслаждение. Мон  шер  ами. Жизнь- это  тяжкий  труд  по  изоляции  себя  в  тотальной  зоне  очевидного». С  его  стороны  это  было  всё  то  же , уже  порядком  поднадоевшее  новенькое  в  стареньких  одёжках, я  в  упор  с  неодобрением  посмотрел  на  старого  лицедея, беспросветно  запутавшегося  в  череде  своих  личин: «Это  что, какой-то  новый  вариант  толстовства? Изолироваться  от  очевидного  в  самой  потаённой  норке  самого  же  очевидного.» - «Ах, оставьте, любезнейший, эти  ваши  плебейские  попытки  ловить   на  логических  противоречиях. Из  тех  истин. что  здесь  хоть  что-то  для  нас, значат, нет  ни  одной  непротиворечивой, а  если  и  есть, то  они  совершенно для  нас  бесполезны   или  ещё  недоступны   пониманию. Ну  кому  нахрен  нужен  этот  избитый  трюизм  омертвляющей  необходимости,  что  каждое, например  событие  имеет  свою  причину, длительность,  следствие  и  последствия;  или  что  человек  рождается, живёт  и  умирает, и  вспоминается, и  именно  в  этой  последовательности, а  не  в  какой-то  иной  . Назовите  то, что  я  имел  в  виду  хоть  как, хоть  русским  буддизмом. Главная  цель  нашего  бесцельного существования - обретение  полной  герметичной  замкнутости, непрерывный  тяжкий  труд  по  возведению  глухих  окопов  и  блиндажей, без  всякой  возможности  высунуть  нос  в  поисках  приятного  выхода  из  зоны  тотального  карантина» -  

«Всегда  поражался  вашей  лёгкости  на  подъём. Вообще  вашей  лёгкости-обезличенности. Но, вполне  может  статься, хоть  на  этот  раз, вы  действительно  нашли  что-то  стоящее. Однако, что  обозначают  эти  ваши  блиндажи  и  окопы  в  онтологическом  плане? Неужели , как  предлагал  Чоран , нам  только  и  осталось, что  замкнуться  в  своём  отчаянии, как  в  башне  из  слоновой  кости  и , следуя  ему  же, весело  менять  свои  отчаяния  как  перчатки, чтобы  окончательно  не  сойти  с  ума? » - пытался  сдержать  я  в  себе  неудержимую  боль  понимания. «А  то  тебе  и  впрямь  невдомёк?», - в  его  иронии  было  что-то  трансцедентально-барское. Высморкавшись  в  надушенную  кружевную  салфетку  с  латинским  вензелем «Р»  он  продолжил  отстранённым  голосом: « Жизнь  людей, милый  друг,   всё  больше  напоминает  теперь  фантастические  фильмы  начала  вашего,  21  века  о  страшном   будующем, в  котором  человек  доживает  свою  убогую  недожизнь  на  пустой  и  мёртвой  планете, в  отравленной  атмосфере (радиация  и  всё  такое  прочее  о  чём  я  из  своего   19  века   имею  очень  смутное  понятие). Он  имеет  при  этом  вид  неизлечомо  больного  или  полуидиота, не  вспоминающего  больше  ничего  и  ни  на  что  больше  не  надеющегося» 

(сбой  с  ритма  с  нарушением  модальности  понимания: то  ли  это  он  сказал, то  ли  это  я  подумал  о  нём. Восстановление  Алегро).

 Быстро  стряхнув  с  себя  мгновенную  рассеянность, я  продолжил  разговор: «Значит, если  мы  выскользнем  из  глобального  Декаданса  в  свой  маленький,  более  уютный  и  привычный  декаданс ,мы получим  какой-то  шанс. Шанс  на  что? Оказаться  один  на  один  с   "весёленькими" личинами  собственной  смерти  и  безумия?» -размышлял  я  в  слух. «Откуда  мне  знать  такие  тонкости! Я   не  Гегель , философских  систем  не  создаю, да  и  психиатр  из  меня  никудышний, -я  всего  лишь  делаю  очевидные  для  таких  как  мы  с  тобой  предположения  из  сырого  жизненного  материала. Что-то  ведь  с  повсюдным  этим    маразмом  делать  надо. Самоизоляция  и  только  самоизоляция, пока  в  голову  ничего  путного  не  придёт- самая  простая  и  разумная  тактика, пока  стратегия  не  созреет».(сбой  ритма)

(снова  переход   в  модерато  с  усилением  писсимистической  минорной  интонации) .

Я  вдруг  подумал  о  существующем  в  квантовой  механике  понятии  «горизонт  событий»(под  событиями  понимать  весь  сотворённый  Христианским  богом,  мир), возникающим  в  процессе  сверхъконцентрации  плотности  массивного материального  тела, превративщей  его  в   Чёрную  дыру -  космогоническую  имплозивную  мето-структуру, всасывающую   в  себя  любое  вещество  и  информацию. Пройдя  сквозь  этот  горизонт  событий, будучи  втянутыми  внутрь  чёрной  дыры  силами  запредельной  гравитации , ничто  и  уже  никогда   не  сможет  вернуться  во  внешнюю   вселенную. Личностная  Воля  схлопнется  в  глубине  собственной   сингулярности, потеряет  способность  к  объективации, к  выплёскиванию   вовне   того  хаоса  представлений,  что  внутри. Не  это  ли  имели  в  виду  средневековые  мистики, говоря  о  «пути  личной  святости»), о  достижении  того  состояния  недиференцированной  божественности, что  первичнее  бытия, первичнее   самого  Бога, что  есть  чистая  потенциальность, возможность  и  в  тоже  время  ненужность  чего  угодно. Но  как  найти  этот  для  каждого  свой  горизонт  пропадания  событий, точку  схлопывания  личного  Я, своё  окошко  в  Небытиё-Меон , чтобы  соскочить  в  него, сломя  голову, как  соскакивает  с  моста, уставший  от   невыносимостей  жизни  страдалец ? И  кто  сказал, что, втягивающие  тебя  внутрь  «чёрной  дыры»  непреодолимые  силы, не  могут  быть  воплощением  того  метафизического  зла, факт  существования  которого  уж  наверняка  не  отменишь  собственной  самоотменой  и  в  результате  чего  обретёшь  может  быть  то  что  хуже  даже  такой  жизни (то  же  самое, но  в  обнимку  с  Чёртом).
 
Часть 2.  Скерцо. Аритмичность, атональность. Разрывы. контрастность  мелодий. резкие  изменения  регистра  звуков.  
 
  Внутри  меня  всё  закипело  от  этих  неугомонных  мыслей  и  я  крикнул  ухо  собеседнику, вовсе  не  думая  о  том, как  же  он  сможет  услышать  мои  всего  лишь  мысли: «Понимаете, понимаете  ли  вы  это?! Понимаете  ли!» Он  слегка  повернул  голову  и, с  лёгкой  улыбкой,совершенно  не  поражаясь  неожиданному  взрыву  эмоций, произнёс  что-то  нечленораздельное  по  французски, а  затем  уже  более  ясно, кажется  из  Вольтера:" "Счастье -это  только  сон, а  горе - действительность" . Свобода  воли, милый  друг, свобода  воли, самое  главное, для  человека, будь  она  неладна  и  благословенна. Это  наш  крест  и  наша  надежда. От  неё  все  наши  сомнения, грехи  и  недомогания. А  как  же  без  неё? Поди  откажись  и  что  от  тебя  останется? Действительно  Нирвана  полная. Всё  возможно  и  ничего  не  хочется. Меня  это  не  устраивает. Даже  после  жизни. Потому  и  скитаюсь  до  сих  пор, хочу  покоя  и  не  могу  себе  его  позволить. Такие  вот  дела, мон  шер  ами»» - Достав  новую  салфетку  он  протёр  завлажневшие  вдруг  у  переносицы  глаза  и  с  тяжёлым  вздохом  продолжил: «Эх, да  жаль-то  как -   бестолковый, выходит  дар  человеку  эта  его  свобода. Слепа  и  глуха  она, плохой  указчик.  Зато  амбицый  прорва. Прав  был  святой  Августин  в  споре  с  Пелагием. Сама  по  себе  свобода  воли, без  Бога  ничего  не  даёт  тому, кто  ищет  спасения . Выбирать  человек  и  впрямь  не  умеет, его  разрывает  изнутри  эта  чёртова  свобода. Выберет  одно  и  ему  уже  кажется, что  кто-то  злонамеренно  лишил  его  права  выбрать  противоположное».—

«Что  ж  делать-то  человеку  с  этим  даром. Как  дальше  жить?». Я  попросил  жестом  у  него  салфетку, у  меня  тоже  что-то  подкатило  к  глазам, но  он  не  дал, мало  того,  переложил   увесистый  свёрток  из  бокового  кармана  во  внутренний. Я  связал  это  вроде-бы  недостойное  поведение  с  дорогими  его   сердцу  вензелями  на  салфетках  и  понимающе  улыбнулся. Он  продолжил, всё  с  той  же  отстранённой  меланхолией, едва  ли  заметив  мою  тактичность: «Перво-наперво  не  ломаться, не  прыгать  с  моста, как  ты  хотел  это  сделать   пять  минут  назад. Не  соблазняться  бесстыдной  распяленностью  и  порочным   холодом   звёздного  неба, ведь  это, возможно, всего  лишь  твоё  представление  и  мир  может  выглядеть  совершенно  по-другому, если, всего  лишь  чуть-чуть, сменить  фокус  восприятия. Посмотри  на  этот  мир  и  услышь  музыку  сфер  не  в  миноре, а  в  мажоре, а  лучше  как  индусы, которые  вообще  не  разделяют  музыку  на  эти  две  тональности, и  эмоциональность  их  музыки нейтральная, то  бишь   цельная, такая,  какой  она  была  изначально, до  всякого  бытия  и  различения  в  нём  образов  и  смыслов ».

Угасание  напряжённости   в  музыке. Ритм  замедляется  до  алегро  и  дальше  до  модерато (умеренный). Принимая  интонацию  усталости  и  ностальгии) . 

Голос  его  неожиданно  дрогнул  и  прервался. Словно  избавляясь  от  какого-то  мучительного  наития, он  нервно  прикрыл  глаза  рукой  в  белой  перчатке, но  я  успел  заметить  в  них   какой-то  новый  оттенок  глубокой  грусти: «Ладно  хватит  этой  метафизики! Чем  только  не  займёшься  на  том  свете, имея  впереди  целую  вечность… Вот  что  я  хотел  узнать  у  вас, милейший. Как  там  моя  усадьба? Как  Спасское-Лутовиново?.Видите  ли, я  не  могу  появиться  там  лично, боюсь, что  от  наплыва  чувств  меня  хватит  что-то  вроде  парапсихического  удара. Вы  мне  в  двух  словах, но, умоляю, так  чтоб помягше и  потемнее».- « Да  здесь  уж,темни  не  темни, смысл-то  прост: стало  ваше Спасское  развалиной  на  помойке». «А  Петербург, как  Петербург? Москва?» - он  как-то  качнулся, стал  словно  более  прозрачным, схватился  за  левую  сторону  груди, видно  по  привычке, глядя  на  меня  одновременно  с  надеждой  и  упрёком: «Давайте  уж, добивайте  старика  окончательно, выкладывайте   начистоту» - «Москва, что  Москва! Был  вертеп, он  и  остался, только  разросся  неимоверно, оставив  себе, из  всех  признаков  русскости , только  одну  повальную  достоевщину, то  бишь  смердяковщину. Петербург, вообще  провалился  в  гнилое  болото, остался  только  Медный  Всадник, стоящий  посреди  заледеневшей  трясины, раз  в  году  оживающий  и  носящийся  по  всей  России  на  снежных  вихрях, в  санях,  со  всем  своим «всешутейным  собором», пугая  истошными   криками  и  звоном  гранёных  стаканов  редкое  оставшееся  кое-где  население. А  здешняя  картина  вам  и  без  меня  видна. Так  по  всей  стране». Моему   собеседнику  стало  совсем  плохо  и бросив  на  прощание  несколько  французских  фраз, он  шатающейся  походкой  поплёлся  прочь  с  монотонным, затухающим  ворчанием: «Бесы, обложили  повсюду, нет  от  них  покою,-  и  в  этом  будующем  его (Дос-тоевского) бесы  нагнали  меня. Что  за  злая  ирония  судьбы! Почему  я  должен  влачить  это  призрачное  полубытиё   в  будующем  какого-то  эпилептика, а  не  в  своём  собственном? Ведь  если  всё  есть  волшебство  экстериоризации (психиатирич.: проекция  изнутри  наружу), иллюзия , дайте  мне  именно  мою  иллюзию  или  я  отказываюсь  принимать  бесчеловечный  ко  мне  порядок  вещей…» так  бормоча, уж, что-то  малопонятное, в  стиле  ненавистного  ему  Ивана  Карамазова,  он  и  пропал  в  колючем, нереально  реальном  петербургском  тумане.

(дальнейшее  замедление, с  переходом  из  минорной  в  устойчиво  мажорную  тональность. Адажио).

 Я  развернулся  и  пошёл  в  противоположную  сторону, который  раз  поражаясь  почти  правильным   ритмам  рассеиваний-сгущений  тумана. Словно  город  действительно  дышал,  выпуская  из  своих  подземных  лёгких  и  поглощая  снова  гальванизирующие  и  одурманивающие  его  флюиды. А  быть  может  так  звучал (глухо  и  натужно) один  из  инструментов  той  космической  гармонии, о  которой  говорил  Иван  Сергеевич. Было  что-то  ещё, несравненно  более  благозвучное. В  поисках  источника  звуков  я  поднял  голову  и  обомлел.

Часть 3 Адажио.

Снова  зрению  во  всю  ширь  открылась  сияющая  небесная  твердь. Но  теперь  она  предстала  в  более   благообразном  виде ,- или  во  мне  пробудилось   до  сих  пор  беспробудно  спящее  Альтер-Эго,подобное  Франсиску  Ассизскому. Звёзды  замерцали  в  каком-то  беззлобном  глуповатом  умилении, словно  глаза  зверушек  лесных, матерью  зализанные  масляно,в  теплоте  мягкой  заботы  плывущие. Тело  моё  блаженно  ощущало  вместе  с  ними  первобытную  сладость  бытия, отсутствия  не  только  смысла, но  и  потребности  его  искать. Состояние  Адама  в  раю  когда  даже  Евы  не  было… Туман  снова  стал  наплывать . На  миг  его  блестящие  струи  взметнулись  к  Большой  Медведице  и  сложились  в трепещущую  разноцветную  надпись:«Entbehren  solls  du ,solls  du»(нем.: «отречься  от  своих  желаний, должен  ты, отречься» из Гёте «Фауст» часть 1).

Пробираясь  домой  сквозь  сгустившийся  туман, кивая  знакомым  и  незнакомым  призракам, рождающимся  и  их  гипнотических  толщах, я  думал  о  Свифте, принявшем  обет  молчания  и, выдерживающим  его  в  течении  29 лет. Его  жена  постепенно  сходила  ото  всего  этого  с  ума, дети  покидают  его. Любимая  дочь, оставшаяся  с  ним  одна, жалеющая, но  не  понимающая  его  сумасбродной  выходки. Его  ночные  кошмары, лихорадка, безрадостное  удовлетворение  своей  решимостью  и  покинутостью. «La   terre  est  couverte  de  gens  qui  ne  meritent  pas  qu’on  leur  parle» (фр.: «Земля  населена  людьми, которые  не  заслуживают  того, чтобы  с  ними  разговаривать» - фраза  Вольтера). И  вдруг  до него  дошло, что  дочь  на  самом   деле  понимает его  лучше, чем  он  мог  предполагать: она  дала  ему  то, чего  он  слепо  искал  в  жизни, ради  чего  из  досады  или  с  отчаяния, он  обрёк  себя  на  безмолвие. Она  дала  ему  любовь, которую  он  только  теперь  прочувствовал  в  полной  мере, тогда, когда  постепенно  стал  лишаться  способности  понимать  и  анализировать  чувства. Он  начинает  говорить, он  начинает  выплёскивать, запертую  внутри  него, все  эти  годы  жизненную   энергию - энергию  настоящего, сущностного, нерационализированного  мира. Но  что  это  за  речь! Говорит  он  слишком  странные  вещи, слишком  бессвязно, экзальтированно. Это  больше  похоже  на   срывающееся  дыхание, непонятную  музыку  первожизни, его  слова  льются  также  как  кровь  по  жилам, ложаться  на  её  душу, словно  божественные   знаки  на  грубую  нотную  бумагу.  Да, да, он, конечно  же, слышал  ту  же  самую  музыку  сфер, слышал  её  с  самого  начала  своего  молчания, ещё  не  осознавая  того, что  именнно  он  слышит. Иначе  как  бы  он  вынес  эту  жизнь, как  бы  он  сделал  это  песледнее  самое  главное  в  своей  жизни  открытие.
  
Конечно  же,его  считают  сумасшедшим. С  этого  момента, в  его  счастливых,как  у  зверёныша ,глазах,источающих  на  материнский   мир  и  людей  незнаемые  раньше, пугающие, глубины   безотчётной  любви, появилось  что-то  болезненное-надорванное, что-то  никак  нерешаемое  и, когда, сквозь  всё  ещё  широко  открытые  на  мир  глаза, эта  боль  рвалась  наружу, он  начинал  в  панической  торопливости  искать   взглядом  дочь. Найдя  её, всегда  находящуюся  рядом, он  не  говорил  ей  ни  слова(он  вообще  с  ней  редко  говорил), они  лишь  улыбались  друг  другу  одинаково  странной, звёздной  улыбкой, напевая  что-то  вполголоса. Мужской  голос  и  женский  сливались  в  таком  гармоничном  единстве. что  порой  казалось, случайно  проходящим  рядом  с  домом  прохожим, что  звучит  сама  Душа  Музыки, та  первозданная  и  предвечная  субстанция, что  лежит  в  основе  всего, в  основе  бытия, в  основе  самого  Бога. Вслушиваясь  в  это  благодатное  двухголосие, Свифт  успокаивался, всё  больше  и  больше, пока  не  упокоился  окончательно, пока  счастливая  улыбка  не  вернулась, застыв  на  его  окаменевшем  лице, уже, навсегда. 

"Человек, - говорится  в  еврейском  "Зохаре" - заслуживает  это  имя  лишь  постольку, поскольку  он  объединяет  в  себе  мужчину  и  женщину". "Благословение  небес  нисходит  лишь  тогда, когда  есть  такой  союз, поскольку  оно  может  снизойти  лишь  на  единое  тело".

Часть 4  Анданте (умеренный  темп) . Тональность  нейтральная, как  в  индуисткой  храмовой  музыке.

Теперь  эта  сверхбожественная  музыка  не  отпускает  меня  ни  на  минуту. Иногда,когда, в  минуты  рассеивающегося  тумана , мне  видится  над  городом,   сквозь  символическую  вязь  созвездий, первозданный  райский  зверинец , я  без  особого  труда  предствляю   себя  в   образе  святого  Франсиска, глажу  какую-нибудь   обаятельно  доверчивую  зверушку – оленя  или  волка. Свифт  сидит  чуть  поодаль  и  треплет   пушистое  брюхо  мурлыкающему  леопарду. Мы  делаем  друг  другу  безмолвные  жесты  и  улыбаемся, всё  той  же  знакомой  ещё  с  земли, звёздной  улыбкой. Порой  мы, в  совместном  воображении, читаем  книги  всё  на  одну  и  ту  же  тему, сидя  в  где-то  в  степи  под  Запорожьем  в   полуразрушенном  укаинским  снарядом  блиндаже  и   ждём (здесь  так  коротка  вечность),  когда  Ивану  Сергеевичу   наскучат  нескончаемые  поиски  несуществующих  на  земле  убежищ  и  он  окажется  рядом  с  нами. И  мы  ему  дадим  старенький  трамбон, приняв  радостно  в  свой  маленький  космический  оркестр. А  пока,мы, в  перерывах  между  вечностью  репетиций  только  читаем, вернее  вживаемся  в  дыхание   его  слов: «Мне  вдруг  показалось, что  я понял  жизнь  природы…Тихое  и  медленное  одушевление, неторопливость  и  сдержанность  ощущений  и  сил, равновесие  здоровья  в  каждом  отдельном  существе,- вот  самая  её  основа, её  неизменный  закон. Всё, что  выходит  из  под  этого  уровня – кверху  ли, книзу, всё  равно, выбрасывается  ею  вон, как  негодное…А  человек, которому  от  своей  ли  вины, от  вины  ли  других  пришлось  худо  на  свете, должен  по  крайней  мере  уметь  молчать». (Тургенев «По-ездка  в  Полесье»).

Кстати, у  нас  милые  и  интересные  соседи  по  передовой.  Впереди  за  бруствером  стоит  огромный, нереально  красивый  белый  танк. На  его  башне  часто  в  лунные  ночи  сидят  влюблённые  танкист  и  девушка. Она  часто, видно  по  неизжитой  ещё  привычке  считает  в  бездонном  украинском  небе  звёзды,  постоянно  сбивается  и   тут  же  заливисто  смеётся, счастливая  в  своей  безмятежной  рассеянности, глядит  на  парня, а  он  на  неё. Не  наглядятся. Словно  до  сих  пор  не  могут  поверить  в  реальность  такой  мучительно-долгожданной  встречи.  Сдаётся  мне, что  этот  танк   способен  летать, судя  по  обтекаемым, почти  самолётным  формам, но  когда  ненавязчиво, жестами  я  пытаюсь  спросить  об  этом  танкиста, он  лишь  загадочно  улыбается   в  ответ, намекая, что  теперь  это  уже  не  важно  и   не  нужно, что  всё  самое  главное  уже  однажды  случилось, раз  и  навсегда  и   остальное  уже   не имеет  никакого  значения. Рядом  с  танком  в  окопе  сидит  у  разбитого  пулемёта, на  сложенной  втрое  шинели  юноша-солдат  и, время  от  времени  поправляя  на  переносице  очки  сосредоточенно  читает  какую-то  книгу. Время  от  времени  они  переговариваются  вполголоса  с  танкистом. Беседы  их  крайне  глубоки  и  туманны, но  девушка, отрываясь  от  своих   звёзд  их  внимательно  слушает  и  когда  их  спор  заходит  в  неразрешимый   логический  тупик, её  заливистый  всеразрешающий  смех  раздаётся  снова  и  они  смеются  ей  в  ответ  и  повторяют, перебивая  друг  весело  друга, что  всё  самое  лучшее  ведь  случилось  раз  и  всё  остальное  теперь -  меняющиеся  декорации, пульсирующая  в  мажорной  тональности  живопись.

Иногда  мы  играем  для  них своим  маленьким  оркестриком  что  нибудь  типа  «Севастопольского  вальса»  или   свою  СОНАТУ.  Танкист  и  девушка  танцуют  под  музыку; солдат, сняв  очки  и  отложив  в  сторону  «Дневники  Толстого»  забавно, с  неуклюжей  грацией  пританцовывает  рядом  с  полупризрачной  матушкой  в  белом, благостно  ему  улыбающейся и переступающей  в  такт  музыке  ногами. При  этом   она  бережно  прижимает  к  себе  сияющего  внутренним  светом  младенца, который  ещё  настолько  мал, что  едва  виден  из  пелёнок.  Это  Белая  Мадонна, о  которой  тут  наконец-то  написал  своё  стихотворение  ещё  один  наш  приятель – Борис  Поплавский (Бедный  Боб), существюущий   также  где-то  неподалёку. Он  пока  подменяет  в  нашем  маленьком  оркестре  своим  стареньким  саксофоном  Ивана  Сергеивича, пока  тот, наконец-то  не  сделает  решительного  шага, оставшись  с  нами  уже  насвегда. Тогда-то  и  отправится  наш  Бедный  Боб   в  своё  кругосветное  путешествие, о  котором  рассказывает  нам   постоянно  всякие  фантастические  и  нпевероятно  прекрасные   бредни, словно  это  уже  давным-давно  случилось   и ... 

Я  играю  на  скрипке, Джонатан  на  виолончели. Удивительная  музыка  звучит  как  живая  душа  Мира,  а  может  именно  в  такой  форме  она  и  существует, эта  Душа,  на  самом  деле. Звёзды   и  огромная (в  пять  раз  больше  обычной)  Луна  синхронно  вибрируют  своим  мягким  светом  и  меняют   оттенки,  повторяя  такой  в  сущности  естественный,  но  почему-то   всё  время  ускользающий  от  математического  определения  музыкальный  ритм . В  ответ  на  музыку  каждый  раз  из  танка, из  его  ствола  и  всегда  открытой  башки  вылетают  стаи  прекрасных  белых  чаек. Собираясь  в  огромные  клинья  над  бескрайними, заросшими  душистым  чабрецом  и  астрогалом  приднепровскими  степями  они  с  грустными  прощальными  криками  летят  в  сторону  Европы (реминисценция  из  Роб-Грийе. Смотрите  Посткриптум), а  милый Боб, задрав  голову  и  подгоняя  их  свистом (там  за  горизонтом  событий, говорят, он  был  заядлым  голубятником), в  который  раз  повторяет  нам  по-французски  слова  Чорана  и  тут  же  переводит, каждый  раз  по  новому, в  сущности, про  одно  и  то  же: «Музыка – это  система  прощаний, она  словно  физика, только  первоосновой  являются  в  ней  не  атомы, а – слёзы».

  Сегодня  Джонатан  вернулся  из   близлежащего  леса  с  ведёрком  спелой  земляники. Мы  угостили  соседей  и  поели  сами. Странно! Здесь  сохраняется  удовольствие  от  вкусной  еды, но  совершенно  уже  атрофировались  чувства  сытости  и  голода. Когда  я  съел  последнюю  ягоду, Джонатан  закончил  нашу  трапезой  как  всегда : очередной  цитатой  из  своих  записок: «Я  слышал  о  человеке, который, в  приступе  чрезвычайного  откровения  к  несносной  болтовне  своих  близких, решил  замолчать  навсегда» , а  я  шутливо  докончил  его  фразу: «и  ему  спустили  лестницу  с  неба». Звери  удовлетворённо  загалдели .

А потом  мне  опять  стало  грустно. Выйдя  из  окопа  я  смотрел  в  сторону  заходящего  фиолетового  Солнца, и  думал, что  там, по  ту  сторону (или  по  эту?) «горизонта  событий»  откуда  все  мы  выбиты, но  куда  вернусь (временно)  проснувшись  утром  в  своей  постели, только  я  один, в  том  отсюда  загоризонтном   мире  приближается  время  совершенно  другого, пустого  изнутри  безмолвия, без  звёздных  всепримиряющих  улыбок, без  несмолкающей, не  поддающейся  расчленяющему  анализу,   музыки. Время  немоты  беспросветной, коченеющие  руки  которой  тянутся  из-под  земли  с  гнилыми  туманами   и  ловят  по  свету   отчаявшиеся , абсолютно  уже  оглохшие  при  жизни, души. Чьё  же  МОЛЧАНИЕ  победит  в  итоге? Кто  кого  перемолчит  нами?..Или  эта  соната,  так  навсегда  и  останется  всего  лишь  обещанием, переходящем  в  прощание.
 
В  качестве  Посткриптума : « Единственные  чайки, имевшие  для  меня  значение, были  те, которые  находились  у  меня  в  голове. Возможно  они, так  или  иначе  прилетели  из  внешнего  мира,  может  быть  из  Бретани ( авт.: а  может  быть  из  России), но  они  преобразились, становясь  вместе  с  тем  как  бы  более  реальными, потому  что  теперь  были  воображаемыми»

Роб-Грийе.

 

© Copyright: Алексей Баландин, 2023

Регистрационный номер №0522535

от 12 ноября 2023

[Скрыть] Регистрационный номер 0522535 выдан для произведения: Часть 1. Алегро  модерато.
В  окне  Луна  дрожала  пятном  акварело-тусклым… Мир  был  так  же  странен   и  искушающе-тревожен  как  миллиарды  лет  назад. Словно  обнажённая  Космическая  Прачка  кастрюльным  животом  своим  звёзды   запылёно-смеркшиеся  для  нескончаемой  стирки  собирала. Улыбалась  пузато, пупком –квазаром  соблазнительно  подрыгивая, щербатым  зевом  Тумманности  Андромедной  позёвывая, раскрывала  бесстыдно  усеянное  спиральными  и  шаровидными  галактиками  уводящее  в  бесконечность, алчущее  небывалого  оплодотворения,  пространство-влагалище; земных  умников, ещё  по  земному  жаждущих, в  окна  ночные  ткнувшихся  доводя  до  исступления  бредом  запредельно   совратительным   и…напрасным… А  снизу  тихое, то  ли   задохнувшееся, то  ли  смертельно  сплющенное   умиротворение, печальная  радость  чьего-то   лишнего, безнадеждного  Присутствия. Где  жало  твоё, мысль  беспокойная;  воля, к  бытию  пытливая  или  совсем  обескровила  ты  в  непролазном  лабиринте  запредельной  запутанности  этого  мира; изморозью  замогильной   отразила   в  замутнённых  твоих  гранях  то, от  чего  волосы  встают  дыбом  и  сердце  истаивает  капля  за  каплей … капля  за  каплей. Скучно  и  тошно. Скушнее  и  тошнее  с  каждым  вздохом. И  так  призывно  манит  эта  хмурая  октябрьская  вода, внизу, размывая  ограду  моста  как  страх  быть  порешительнее  и  даже  размывая  под  ногами  два  метра  железобетона, словно  тонкую  эластичную  плаценту, перед   пугающим   рождением-в-смерти  чего-то  ещё  небывалого.                                                                            
 И  мнится  мне, что  подходит  ко  мне  покойный  Иван  Сергеевич  Тургенев, так  же,как  и  я  облокачивается  на  ограду  мостка, смотрит   сначала  вверх  на  этот  космический  стриптиз-бар, брезгливо  морщится, произносит: «Срам-то  какой!».-однако   с  плохо  скрываемым  удовольствием   поправляет  что-то  рукой  в  области  ширинки. Я  ему  задаю  вопрос: «Бонжур! Какими судьбами  к  нам, любезнейший?».  Заончив   напевать  вполголоса   фривольный  французский  куплет  поза-прошлого  века, он ,ещё  раз  подтянул  штаны, ухмыльнулся, сплюнул, произнеся  «Вот  шельма!» и  лицо  его  снова  приобрело  аскетически  благообразное  выражение. «Что  вы  обо  всём  этом  думаете?» - снова  задал  я  вопрос, осторожно  обведя  рукой  внутри  мироздания, пытаясь  не  спугнуть  с  его  слишком  впечатлительной  натуры  редкую  Бабочку  Серьёзности. Он  тяжело  вздохнул  и  сардонически  начал(словами  из  своего «Фауста»): «Одно  убеждение  вынес  я  из  опыта  последних  годов: жизнь  не  шутка  и  не  забава, жизнь  даже  не  наслаждение. Мон  шер  ами. Жизнь- это  тяжкий  труд  по  изоляции  себя  в  тотальной  зоне  очевидного». С  его  стороны  это  было  всё  то  же , уже  порядком  поднадоевшее  новенькое  в  стареньких  одёжках, я  в  упор  с  неодобрением  посмотрел  на  старого  лицедея, беспросветно  запутавшегося  в  череде  своих  личин: «Это  что, какой-то  новый  вариант  толствства? Изолироваться  от  очевидного  в  самой  потаённой  норке  самого  же  очевидного.» - «Ах, оставьте, любезнейший, эти  ваши  плебейские  попытки  ловить   на  логических  противоречиях. Из  тех  истин. что  здесь  хоть  что-то  для  нас, значат, нет  ни  одной  непротиворичой, а  если  и  есть, то  они  совершенно для  нас  бесполезны   или  ещё  недоступны   пониманию. Ну  кому  нахрен  нужен  этот  избитый  трюизм  омертвляющей  необходимости,  что  каждое, например  событие  имеет  свою  причину, длительность  и  следствие  или  что  человек  рождается, живёт  и  умирает, и  именно  в  этой, а  не  в  какой-то  иной  последовательности  . Назовите  то, что  я  имел  в  виду  хоть  как, хоть  русским  буддизмом. Главная  цель  нашего  бесцельного существования - обретение  полной  герметичной  замкнутости, непрерывный  тяжкий  труд  по  возведению  глухих  окопов  и  блиндажей, без  всякой  возможности  высунуть  нос  в  поисках  приятного  выхода  из  зоны  тотального  карантина» - «Всегда  поражался  вашей  лёгкости  на  подъём. Вообще  вашей  лёгкости-обезличенности. Но, вполне  может  статься, хоть  на  этот  раз, вы  действительно  нашли  что-то  стоящее. Однако, что  обозначают  эти  ваши  блиндажи  и  окопы  в  онтологическом  плане? Неужели , как  предлагал  Чоран , нам  только  и  осталось, что  замкнуться  в  своём  отчаянии, как  в  башне  из  слоновой  кости  и , следуя  ему  же, весело  менять  свои  отчаяния  как  перчатки, чтобы  окончательно  не  сойти  с  ума? » - пытался  сдержать  я  в  себе  неудержимую  боль  понимания. «А  то  тебе  и  впрямь  невдомёк?», - в  его  иронии  было  что-то  трансцедентально-барское. Высморкавшись  в  надушенную  кружевную  салфетку  с  латинским  вензелем «Р»  он  продолжил  отстранённым  голосом: « Жизнь  людей, милый  друг,   всё  больше  напоминает  теперь  фантастические  фильмы  начала  вашего,  21  века  о  страшном   будующем, в  котором  человек  доживает  свою  убогую  недожизнь  на  пустой  и  мёртвой  планете, в  отравленной  атмосфере (радиация  и  всё  такое  прочее  о  чём  я  из  своего   19  века   имею  очень  смутное  понятие). Он  имеет  при  этом  вид  неизлечомо  больного  или  полуидиота, не  вспоминающего  больше  ничего  и  ни  на  что  больше  не  надеющегося».- «Значит, если  мы  выскользнем  из  глобального  Декаданса  в  свой  маленький,  более  уютный  и  привычный  декаданс ,мы получим  какой-то  шанс. Шанс  на  что? Оказаться  один  на  один  с   "весёленькими" личинами  собственной  смерти  и  безумия?» -размышлял  я  в  слух. «Откуда  мне  знать  такие  тонкости! Я   не  Гегель , философских  систем  не  создаю, да  и  психиатр  из  меня  никудышний, -я  всего  лишь  делаю  очевидные  для  таких  как  мы  с  тобой  предположения  из  сырого  жизненного  материала. Что-то  ведь  с  повсюдным  этим    маразмом  делать  надо. Самоизоляция  и  только  самоизоляция, пока  в  голову  ничего  путного  не  придёт- самая  простая  и  разумная  тактика, пока  стратегия  не  созреет».
Я  вдруг  подумал  о  существующем  в  квантовой  механике  понятии  «горизонт  событий»(под  событиями  понимать  весь  сотворённый  Христианским  богом,  мир), возникающим  в  процессе  сверхъконцентрации  плотности  массивного материального  тела, превративщей  его  в   Чёрную  дыру -  космогоническую  имплозивную  мето-структуру, всасывающую   в  себя  любое  вещество  и  информацию. Пройдя  сквозь  этот  горизонт  событий, будучи  втянутыми  внутрь  чёрной  дыры  силами  запредельной  гравитации , ничто  и  уже  никогда   не  сможет  вернуться  во  внешнюю   вселенную. Личностная  Воля  схлопнется  в  глубине  собственной   сингулярности, потеряет  способность  к  объективации, к  выплёскиванию   вовне   того  хаоса  представлений,  что  внутри. Не  это  ли  имели  в  виду  средневековые  мистики, говоря  о  «пути  личной  святости»), о  достижении  того  состояния  недиференцированной  божественности, что  первичнее  бытия, первичнее   самого  Бога, что  есть  чистая  потенциальность, возможность  и  в  тоже  время  ненужность  чего  угодно. Но  как  найти  этот  для  каждого  свой  горизонт  пропадания  событий, точку  схлопывания  личного  Я, своё  окошко  в  Небытиё-Меон , чтобы  соскочить  в  него, сломя  голову, как  соскакивает  с  моста, уставший  от   невыносимостей  жизни  страдалец ? И  кто  сказал, что, втягивающие  тебя  внутрь  «чёрной  дыры»  непреодолимые  силы, не  могут  быть  воплощением  того  метафизического  зла, факт  существования  которого  уж  наверняка  не  отменишь  собственной  самоотменой  и  в  результате  чего  обретёшь  может  быть  то  что  хуже  даже  такой  жизни (то  же  самое, но  в  обнимку  с  Чёртом).
 
Часть 2.  Скерцо.
 
  Внутри  меня  всё  закипело  от  этих  неугомонных  мыслей  и  я  крикнул  ухо  собеседнику, вовсе  не  думая  о  том, как  же  он  сможет  услышать  мои  всего  лишь  мысли: «Понимаете, понимаете  ли  вы  это?! Понимаете  ли!» Он  слегка  повернул  голову  и, с  лёгкой  улыбкой,совершенно  не  поражаясь  неожиданному  взрыву  эмоций, произнёс  что-то  нечленораздельное  по  французски, а  затем  уже  более  ясно, кажется  из  Вольтера:" "Счастье -это  только  сон, а  горе - действительность" . Свобода  воли, милый  друг, свобода  воли, самое  главное, для  человека, будь  она  неладна  и  благословенна. Это  наш  крест  и  наша  надежда. От  неё  все  наши  сомнения, грехи  и  недомогания. А  как  же  без  неё? Поди  откажись  и  что  от  тебя  останется? Действительно  Нирвана  полная. Всё  возможно  и  ничего  не  хочется. Меня  это  не  устраивает. Даже  после  жизни. Потому  и  скитаюсь  до  сих  пор, хочу  покоя  и  не  могу  себе  его  позволить. Такие  вот  дела, мон  шер  ами»» - Достав  новую  салфетку  он  протёр  завлажневшие  вдруг  у  переносицы  глаза  и  с  тяжёлым  вздохом  продолжил: «Эх, да  жаль-то  как -   бестолковый, выходит  дар  человеку  эта  его  свобода. Слепа  и  глуха  она, плохой  указчик.  Зато  амбицый  прорва. Прав  был  святой  Августин  в  споре  с  Пелагием. Сама  по  себе  свобода  воли, без  Бога  ничего  не  даёт  тому, кто  ищет  спасения . Выбирать  человек  и  впрямь  не  умеет, его  разрывает  изнутри  эта  чёртова  свобода. Выберет  одно  и  ему  уже  кажется, что  кто-то  злонамеренно  лишил  его  права  выбрать  противоположное».—«Что  ж  делать-то  человеку  с  этим  даром. Как  дальше  жить?». Я  попросил  жестом  у  него  салфетку, у  меня  тоже  что-то  подкатило  к  глазам, но  он  не  дал, мало  того,  переложил   увесистый  свёрток  из  бокового  кармана  во  внутренний. Я  связал  это  вроде-бы  недостойное  поведение  с  дорогими  его   сердцу  вензелями  на  салфетках  и  понимающе  улыбнулся. Он  продолжил, всё  с  той  же  отстранённой  меланхолией, едва  ли  заметив  мою  тактичность: «Перво-наперво  не  ломаться, не  прыгать  с  моста, как  ты  хотел  это  сделать   пять  минут  назад. Не  соблазняться  бесстыдной  распяленностью  и  порочным   холодом   звёздного  неба, ведь  это, возможно, всего  лишь  твоё  представление  и  мир  может  выглядеть  совершенно  по-другому, если, всего  лишь  чуть-чуть, сменить  фокус  восприятия. Посмотри  на  этот  мир  и  услышь  музыку  сфер  не  в  миноре, а  в  мажоре, а  лучше  как  индусы, которые  вообще  не  разделяют  музыку  на  эти  две  тональности, и  эмоциональность  их  музыки нейтральная, то  бишь   цельная, такая,  какой  она  была  изначально, до  всякого  бытия  и  различения  в  нём  образов  и  смыслов ». Голос  его  неожиданно  дрогнул  и  прервался. Словно  избавляясь  от  какого-то  мучительного  наития, он  нервно  прикрыл  глаза  рукой  в  белой  перчатке, но  я  успел  заметить  в  них   какой-то  новый  оттенок  глубокой  грусти: «Ладно  хватит  этой  метафизики! Чем  только  не  займёшься  на  том  свете, имея  впереди  целую  вечность… Вот  что  я  хотел  узнать  у  вас, милейший. Как  там  моя  усадьба? Как  Спасское-Лутовиново?.Видите  ли, я  не  могу  появиться  там  лично, боюсь, что  от  наплыва  чувств  меня  хватит  что-то  вроде  парапсихического  удара. Вы  мне  в  двух  словах, но, умоляю, так  чтоб помягше и  потемнее».- « Да  здесь  уж,темни  не  темни, смысл-то  прост: стало  ваше Спасское  развалиной  на  помойке». «А  Петербург, как  Петербург? Москва?» - он  как-то  качнулся, стал  словно  более  прозрачным, схватился  за  левую  сторону  груди, видно  по  привычке, глядя  на  меня  одновременно  с  надеждой  и  упрёком: «Давайте  уж, добивайте  старика  окончательно, выкладывайте   начистоту» - «Москва, что  Москва! Был  вертеп, он  и  остался, только  разросся  неимоверно, оставив  себе, из  всех  признаков  русскости , только  одну  повальную  достоевщину, то  бишь  смердяковщину. Петербург, вообще  провалился  в  гнилое  болото, остался  только  Медный  Всадник, стоящий  посреди  заледеневшей  трясины, раз  в  году  оживающий  и  носящийся  по  всей  России  на  снежных  вихрях, в  санях,  со  всем  своим «всешутейным  собором», пугая  истошными   криками  и  звоном  гранёных  стаканов  редкое  оставшееся  кое-где  население. А  здешняя  картина  вам  и  без  меня  видна. Так  по  всей  стране». Моему   собеседнику  стало  совсем  плохо  и бросив  на  прощание  несколько  французских  фраз, он  шатающейся  походкой  поплёлся  прочь  с  монотонным, затухающим  ворчанием: «Бесы, обложили  повсюду, нет  от  них  покою,-  и  в  этом  будующем  его (Дос-тоевского) бесы  нагнали  меня. Что  за  злая  ирония  судьбы! Почему  я  должен  влачить  это  призрачное  полубытиё   в  будующем  какого-то  эпилептика, а  не  в  своём  собственном? Ведь  если  всё  есть  волшебство  экстериоризации (психиатирич.: проекция  изнутри  наружу), иллюзия , дайте  мне  именно  мою  иллюзию  или  я  отказываюсь  принимать  бесчеловечный  ко  мне  порядок  вещей…» так  бормоча, уж, что-то  малопонятное, в  стиле  ненавистного  ему  Ивана  Карамазова,  он  и  пропал  в  колючем, почти  петербургском  тумане. Я  развернулся  и  пошёл  в  противоположную  сторону, который  раз  поражаясь  почти  правильным   ритмам  рассеиваний-сгущений  тумана. Словно  город  действительно  дышал,  выпуская  из  своих  подземных  лёгких  и  поглощая  снова  гальванизирующие  и  одурманивающие  его  флюиды. А  быть  может  так  звучал (глухо  и  натужно) один  из  инструментов  той  космической  гармонии, о  которой  говорил  Иван  Сергеевич. Было  что-то  ещё, несравненно  более  благозвучное. В  поисках  источника  звуков  я  поднял  голову  и  обомлел.
Часть 3 Адажио.
Снова  зрению  во  всю  ширь  открылась  сияющая  небесная  твердь. Но  теперь  она  предстала  в  более   благообразном  виде ,- или  во  мне  пробудилось   до  сих  пор  беспробудно  спящее  Альтер-Эго,подобное  Франсиску  Ассизскому. Звёзды  замерцали  в  каком-то  беззлобном  глуповатом  умилении, словно  глаза  зверушек  лесных, матерью  зализанные  масляно,в  теплоте  мягкой  заботы  плывущие. Тело  моё  блаженно  ощущало  вместе  с  ними  первобытную  сладость  бытия, отсутствия  не  только  смысла, но  и  потребности  его  искать. Состояние  Адама  в  раю  когда  даже  Евы  не  было… Туман  снова  стал  наплывать . На  миг  его  блестящие  струи  взметнулись  к  Большой  Медведице  и  сложились  в трепещущую  разноцветную  надпись:«Entbehren  solls  du ,solls  du»(нем.: «отречься  от  своих  желаний, должен  ты, отречься» из Гёте «Фауст» часть 1). Пробираясь  домой  сквозь  сгустившийся  туман, кивая  знакомым  и  незнакомым  призракам, рождающимся  и  их  гипнотических  толщах, я  думал  о  Свифте, принявшем  обет  молчания  и, выдерживающим  его  в  течении  29 лет. Его  жена  постепенно  сходила  ото  всего  этого  с  ума, дети  покидают  его. Любимая  дочь, оставшаяся  с  ним  одна, жалеющая, но  не  понимающая  его  сумасбродной  выходки. Его  ночные  кошмары, лихорадка, безрадостное  удовлетворение  своей  решимостью  и  покинутостью. «La   terre  est  couverte  de  gens  qui  ne  meritent  pas  qu’on  leur  parle» (фр.: «Земля  населена  людьми, которые  не  заслуживают  того, чтобы  с  ними  разговаривать» - фраза  Вольтера). И  вдруг  до него  дошло, что  дочь  на  самом   деле  понимает его  лучше, чем  он  мог  предполагать: она  дала  ему  то, чего  он  слепо  искал  в  жизни, ради  чего  из  досады  или  с  отчаяния, он  обрёк  себя  на  безмолвие. Она  дала  ему  любовь, которую  он  только  теперь  прочувствовал  в  полной  мере, тогда, когда  постепенно  стал  лишаться  способности  понимать  и  анализировать  чувства. Он  начинает  говорить, он  начинает  выплёскивать, запертую  внутри  него, все  эти  годы  жизненную   энергию - энергию  настоящего, сущностного, нерационализированного  мира. Но  что  это  за  речь! Говорит  он  слишком  странные  вещи, слишком  бессвязно, экзальтированно. Это  больше  похоже  на   срывающееся  дыхание, непонятную  музыку  первожизни, его  слова  льются  также  как  кровь  по  жилам, ложаться  на  её  душу, словно  божественные   знаки  на  грубую  нотную  бумагу.  Да, да, он, конечно  же, слышал  ту  же  самую  музыку  сфер, слышал  её  с  самого  начала  своего  молчания, ещё  не  осознавая  того, что  именнно  он  слышит. Иначе  как  бы  он  вынес  эту  жизнь, как  бы  он  сделал  это  песледнее  самое  главное  в  своей  жизни  открытие.  
Конечно  же,его  считают  сумасшедшим. С  этого  момента, в  его  счастливых,как  у  зверёныша ,глазах,источающих  на  материнский   мир  и  людей  незнаемые  раньше, пугающие, глубины   безотчётной  любви, появилось  что-то  болезненное-надорванное, что-то  никак  нерешаемое  и, когда, сквозь  всё  ещё  широко  открытые  на  мир  глаза, эта  боль  рвалась  наружу, он  начинал  в  панической  торопливости  искать   взглядом  дочь. Найдя  её, всегда  находящуюся  рядом, он  не  говорил  ей  ни  слова(он  вообще  с  ней  редко  говорил), они  лишь  улыбались  друг  другу  одинаково  странной, звёздной  улыбкой, напевая  что-то  вполголоса. Мужской  голос  и  женский  сливались  в  таком  гармоничном  единстве. что  порой  казалось, случайно  проходящим  рядом  с  домом  прохожим, что  звучит  сама  Душа  Музыки, та  первозданная  и  предвечная  субстанция, что  лежит  в  основе  всего, в  основе  бытия, в  основе  самого  Бога. Вслушиваясь  в  это  благодатное  двухголосие, Свифт  успокаивался, всё  больше  и  больше, пока  не  упокоился  окончательно, пока  счастливая  улыбка  не  вернулась, застыв  на  его  окаменевшем  лице, уже, навсегда.
Часть 4  Алегро
Теперь  эта  сверхбожественная  музыка  не  отпускает  меня  ни  на  минуту. Иногда,когда, в  минуты  рассеивающегося  тумана , мне  видится  над  городом,   сквозь  символическую  вязь  созвездий, первозданный  райский  зверинец , я  без  особого  труда  предствляю   себя  в   образе  святого  Франсиска, глажу  какую-нибудь   обаятельно  доверчивую  зверушку – оленя  или  волка. Свифт  сидит  чуть  поодаль  и  треплет   пушистое  брюхо  мурлыкающему  леопарду. Мы  делаем  друг  другу  безмолвные  жесты  и  улыбаемся, всё  той  же  знакомой  ещё  с  земли, звёздной  улыбкой. Порой  мы, в  совместном  воображении, читаем  книги  всё  на  одну  и  ту  же  тему, сидя  в  где-то  в  степи  под  Запорожьем  в   полуразрушенном  укаинским  снарядом  блиндаже  и   ждём (здесь  так  коротка  вечность),  когда  Ивану  Сергеевичу   наскучат  нескончаемые  поиски  несуществующих  на  земле  убежищ  и  он  окажется  рядом  с  нами. И  мы  ему  дадим  старенький  трамбон, приняв  радостно  в  свой  маленький  космический  оркестр. А  пока,мы, в  перерывах  между  вечностью  репетиций  только  читаем, вернее  вживаемся  в  дыхание   его  слов: «Мне  вдруг  показалось, что  я понял  жизнь  природы…Тихое  и  медленное  одушевление, неторопливость  и  сдержанность  ощущений  и  сил, равновесие  здоровья  в  каждом  отдельном  существе,- вот  самая  её  основа, её  неизменный  закон. Всё, что  выходит  из  под  этого  уровня – кверху  ли, книзу, всё  равно, выбрасывается  ею  вон, как  негодное…А  человек, которому  от  своей  ли  вины, от  вины  ли  других  пришлось  худо  на  свете, должен  по  крайней  мере  уметь  молчать». (Тургенев «По-ездка  в  Полесье»). Кстати, у  нас  милые  и  интересные  соседи  по  передовой.  Впереди  за  бруствером  стоит  огромный, нереально  красивый  белый  танк. На  его  башне  часто  в  лунные  ночи  сидят  влюблённые  танкист  и  девушка. Она  часто, видно  по  неизжитой  ещё  привычке  считает  в  бездонном  украинском  небе  звёзды,  постоянно  сбивается  и   тут  же  заливисто  смеётся, счастливая  в  своей  безмятежной  рассеянности, глядит  на  парня, а  он  на  неё. Не  наглядятся. Словно  до  сих  пор  не  могут  поверить  в  реальность  такой  мучительно-долгожданной  встречи.  Сдаётся  мне, что  этот  танк   способен  летать, судя  по  обтекаемым, почти  самолётным  формам, но  когда  ненавязчиво, жестами  я  пытаюсь  спросить  об  этом  танкиста, он  лишь  загадочно  улыбается   в  ответ, намекая, что  теперь  это  уже  не  важно  и   не  нужно, что  всё  самое  главное  уже  однажды  случилось, раз  и  навсегда  и   остальное  уже   не имеет  никакого  значения. Рядом  с  танком  в  окопе  сидит  у  разбитого  пулемёта, на  сложенной  втрое  шинели  юноша-солдат  и, время  от  времени  поправляя  на  переносице  очки  сосредоточенно  читает  какую-то  книгу. Время  от  времени  они  переговариваются  вполголоса  с  танкистом. Беседы  их  крайне  глубоки  и  туманны, но  девушка, отрываясь  от  своих   звёзд  их  внимательно  слушает  и  когда  их  спор  заходит  в  неразрешимый   логический  тупик, её  заливистый  всеразрешающий  смех  раздаётся  снова  и  они  смеются  ей  в  ответ  и  повторяют, перебивая  друг  весело  друга, что  всё  самое  лучшее  ведь  случилось  раз  и  в  это  в  сущности  нивелирует  все   вопросы  и  загадки  Мироздания.
Иногда  мы  играем  для  них своим  маленьким  оркестриком  что  нибудь  типа  «Севастопольского  вальса»  или   свою  СОНАТУ.  Танкист  и  девушка  танцуют  под  музыку; солдат, сняв  очки  и  отложив  в  сторону  «Дневники  Толстого»  забавно, с  неуклюжей  грацией  пританцовывает  рядом  с  полупризрачной  матушкой  в  белом, благостно  ему  улыбающейся и переступающей  в  такт  музыке  ногами. При  этом   она  бережно  прижимает  к  себе  сияющего  внутренним  светом  младенца, который  ещё  настолько  мал, что  едва  виден  из  пелёнок.  Это  Белая  Мадонна, о  которой  тут  наконец-то  написал  своё  стихотворение  ещё  один  наш  приятель – Борис  Поплавский (Бедный  Боб), существюущий   также  где-то  неподалёку. Он  пока  подменяет  в  нашем  маленьком  оркестре  своим  стареньким  саксофоном   ещё  не  отгулявшего  свой  срок   Ивана  Сергеивича. Вот  вернётся  он  и  отправится  наш  Бедный  Боб  наконец-то  в  своё  кругосветное  путешествие, о  которых  рассказывает  нам   постоянно  всякие  фантастические  бредни, словно  это  уже  давным-давно  случилось  и  он  такое  увидел, что ... 
Я  играю  на  скрипке, Джонатан  на  виолончели. Удивительная  музыка  звучит  как  живая  душа  Мира,  а  может  именно  в  такой  форме  она  и  существует, эта  Душа,  на  самом  деле. Звёзды   и  огромная (в  пять  раз  больше  обычной)  Луна  синхронно  вибрируют  своим  мягким  светом  и  меняют   оттенки,  повторяя  такой  в  сущности  естественный,  но  почему-то   всё  время  ускользающий  от  математического  определения  музыкальный  ритм . В  ответ  на  музыку  каждый  раз  из  танка, из  его  ствола  и  всегда  открытой  башки  вылетают  стаи  прекрасных  белых  чаек. Собираясь  в  огромные  клинья  над  бескрайними, заросшими  душистым  чабрецом  и  астрогалом  приднепровскими  степями  они  с  грустными  прощальными  криками  летят  в  сторону  Европы (реминисценция  из  Роб-Грийе. Смотрите  Посткриптум), а  милый Боб, задрав  голову  и  подгоняя  их  свистом (там  за  горизонтом  событий, говорят, он  был  заядлым  голубятником), в  который  раз  повторяет  нам  по-французски  слова  Чорана  и  тут  же  переводит, каждый  раз  по  новому, в  сущности, про  одно  и  то  же: «Музыка – это  система  прощаний, она  словно  физика, только  первоосновой  являются  в  ней  не  атомы, а – слёзы».
  Сегодня  Джонатан  вернулся  из   близлежащего  леса  с  ведёрком  спелой  земляники. Мы  угостили  соседей  и  поели  сами. Странно! Здесь  сохраняется  удовольствие  от  вкусной  еды, но  совершенно  уже  атрофировались  чувства  сытости  и  голода. Когда  я  съел  последнюю  ягоду, Джонатан  закончил  нашу  трапезой  как  всегда : очередной  цитатой  из  своих  записок: «Я  слышал  о  человеке, который, в  приступе  чрезвычайного  откровения  к  несносной  болтовне  своих  близких, решил  замолчать  навсегда» , а  я  шутливо  докончил  его  фразу: «и  ему  спустили  лестницу  с  неба». Звери  удовлетворённо  загалдели . А потом  мне  опять  стало  грустно. Выйдя  из  окопа  я  смотрел  в  сторону  заходящего  фиолетового  Солнца, и  думал, что  там, по  ту  сторону (или  по  эту?) «горизонта  событий»  откуда  все  мы  выбиты, но  куда  вернусь (временно)  проснувшись  утром  в  своей  постели, только  я  один, в  том  отсюда  загоризонтном   мире  приближается  время  совершенно  другого, пустого  изнутри  безмолвия, без  звёздных  всепримиряющих  улыбок, без  несмолкающей, не  поддающейся  расчленяющему  анализу,   музыки. Время  немоты  беспросветной, коченеющие  руки  которой  тянутся  из-под  земли  с  гнилыми  туманами   и  ловят  по  свету   отчаявшиеся , абсолютно  уже  оглохшие  при  жизни, души. Чьё  же  МОЛЧАНИЕ  победит  в  итоге? Кто  кого  перемолчит  нами?..Или  эта  соната,  так  навсегда  и  останется  всего  лишь  обещанием, переходящем  в  прощание.
 
В  качестве  Посткриптума : « Единственные  чайки, имевшие  для  меня  значение, были  те, которые  находились  у  меня  в  голове. Возможно  они, так  или  иначе  прилетели  из  внешнего  мира,  может  быть  из  Бретани ( авт.: а  может  быть  из  России), но  они  преобразились, становясь  вместе  с  тем  как  бы  более  реальными, потому  что  теперь  были  воображаемыми»
Роб-Грийе.

 

Смех, юмор, ирония.... трындец

Музыкальная композиция, как структура литературного произведения. (в качестве послесловия к "Сонате звёздного Молчанья")