Парус... Не рвите парус!

(Продолжение, начало см. в произведении от 2 октября 2014 года)

Часть вторая

Советская еврейская поэзия и русская поэзия начала ХIХ века

Первоначальной системой поэтических образов произведений русскоязычных израильских авторов альманаха «Парус» я считаю, во-первых, образно-интонационный строй советской еврейской поэзии и, во-вторых, романтическую и реалистическую образную структуру русских поэтов начала ХIХ века. Чтобы приблизить восприятие этих далёких предметов к рецепции современных любителей поэзии, я позволю себе сделать некоторое лирическое отступление на эти две темы…

- «Советская еврейская поэзия», - прочитал я название книги на глянцевой суперобложке. Книгу робко протягивала мне Кира.

- Почитай, - сказала она, - я вижу, что ты любишь поэзию, а такой сборник у нас в стране ещё никогда не издавался.

- Я наполовину еврей, - уточнил я, - мама и бабушка у меня русские, как и все по материнской линии. А папа был еврей. Он давно умер. Осенью 1952 года…

- Вообще-то подражательного довольно много,- продолжала Кира про сборник. - Влияний хватает. Есть небольшое предисловие Валентина Катаева, но оно не соответствует содержанию сборника. Я знаю, что Катаев сильно болел. Может быть, поэтому и написал такое предисловие.

- Составитель - Арон Вергелис, - прочитал я, открыв титульную страницу.

-Я, грешным делом, думаю,- поделилась своими наблюдениями Кира, - что он как хозяин сборника представил себя лучше других. Хотя он, конечно, крупнейший поэт из представленных.

Язаглянул воглавление изаметил:

- Здесь отчётливо выделяются лирика предвоенная, военная и послевоенная.

- Да, - согласилась Кира, - иногда даже в творчестве одного писателя.

- Здесь есть и стихи женщин. И состав переводчиков с идиш интересный.

- Да, такие классики как Маршак, Светлов, Ахматова плохих поэтов переводить не будут.

- А ещё Мартынов, Самойлов, Левик, Гинзбург, Луговской и даже Заболоцкий.

Я взял книгу и пошёл в дом. Перед сном хотелось почитать…

Тогда на государственном уровне в стране не было открытого антисемитизма. Руководствуясь незыблемым постулатом о дружбе народов , советские власти издавали еврейскую газету на идиш «Советиш Геймланд», работала Синагога на улице Архипова, рядом была редакция газеты «Советский спорт», где работало много евреев, по большим еврейским праздникам улицу Архипова перекрывали для автомобильного движения, чтобы евреи могли веселиться, отмечая свой праздник перед Синагогой. Грех антисемитизма скрывался глубоко в душах лиц нееврейской национальности, иногда прорываясь наружу то в виде злобных нападений на улицах, а чаще в форме тормозов на работе, в отказе от приёма в партию, что было равносильно запрету в карьерном росте, хотя были и исключения. В том НИИ, в котором я работал тогда, некоторое время директором был еврей-фронтовик, полковник авиации в отставке Абрам Борисович Прицкер, а секретарём парторганизации института – интеллигентный еврей Марк Сальцовский. Начальником множительной базы служил в НИИ ветеран войны с огромным количеством военных орденов - майор артиллерии в отставке Илья Ефимович Сапожников, еврейчик малюсенького роста, который вёл беспощадную и безуспешную борьбу с пьянством среди своих подчинённых оболтусов-печатников. Помню, ещё работал старшим научным сотрудником Виктор Матвеевич Блок – лётчик времён войны, который жаловался на то, что его дважды представляли на фронте к званию Героя Советского Союза и дважды отодвигали, потому что он еврей, заменяя звёздочку героя на орден...

Утромя сидел на полу в комнате. На жёстком стуле передо мной возвышалась стопка маленьких книжек. Стола в комнате не было. Стол стоял на террасе, но ночью и под утро на террасе было холодно. Когда воздух прогрелся под солнечными лучами через окна, я перебрался на террасу, сел за стол, разложил на нём книжечки малой серии «Библиотеки поэта» по возрастающей хронологии дней рождения авторов и стал брать одну за другой, перелистывая и углубляясь в чтение ранее уже прочитанных произведений , имена грели мне душу:

А. П.Сумароков, Г.Р. Державин, Н.М. Карамзин и И.И. Дмитриев (два последних в одном томике), «Поэты начала ХIХ века». Осилив всё это несколько дней назад, я понял, что Державин - великий поэт на фоне поэтов восемнадцатого и начала девятнадцатого веков. То есть абсолютно всех предшествовавших ему русских поэтов, кроме М.В. Ломоносова, который привнёс в зарождающуюся русскую поэзию элементы науки и европейской техники стихосложения. Но ни Ломоносов с его космизмом и «научной» поэзией, ни Сумароков, которого современники считали гением, а ближайшие потомки тотчас забыли, ни Карамзин и Дмитриев, ни даже молодой романтик Жуковский не светят таким ярким поэтическим пламенем, мощью рокочущих метафор и ласкающей слух звукописью , как Державин. Хотя Жуковский сразу заявил себя как мастер аллитераций и звуковых повторов. Вообще я понял, что повторы в поэзии играют чуть ли не самую главную роль на всех уровнях стихотворного текста: звуковом, грамматическом и смысловом.В этом поэты допушкинской поры преуспели начиная с Ломоносова и до Державина и Жуковского. Державин достигвысочайших вершин в лирике, Ломоносов – в эпосе, Сумароков – в драме, а Жуковский – в художественном переводе. Державин превзошёл всех глубиной философских раздумий и умением заставить читателя сопереживать оттенки своих тонких лирических настроений. Жанры лирических произведений Державина были многообразны: оды, элегии, пейзажные, любовные, бытовые и философские стихотворения. По духу и мастерству исполнения этих произведений Державин был близок к зрелому Пушкину.

Я видел из окошек террасы, как Кира вышла на участок и пошла умываться к рукомойнику, прикреплённому к яблоне. Следом к ней подошла бабушка, которая давно уже была на участке, и помогла ей набрать воды в рукомойник, а затем дала полотенце. После умывания Кира с бабушкой поднялись на террасу, и бабушка стала накрывать на стол. За чаем Кира спросила:

- Что это за книжечки?- и кивнула на стопку книг, сложенных на подоконнике.

Я взял томик Державина.

- Ночью перелистывал. ВотДержавин. Его нельзя причислить к чистым классицистам – таким, как Ломоносовили Сумароков. Он не сентименталист какКарамзин или Дмитриев, не романтик как Жуковский или ранний Пушкин. Он одинокая, гордая и неприступная вершина на границе между восемнадцатым и девятнадцатым веками. Его фантастические картины – это развёрнутые гиперболы. Он приподнят над миром и вряд ли может быть назван предшественником реализма. Белинский считал, что Державин – это Пушкин, пришедший слишком рано и не такой многообразный по жанрам. Он не писал пьес, поэм и прозы. Когда я сегодня ночью стал перечитывать Державина, то по своей привычке начал отмечать в содержании те стихотворения, которые мне понравились. Но вскоре понял, что надо отмечать все.

Когда у Киры в руках оказался общий сборничек Карамзина и Дмитриева, я сказал:

- Дмитриев как поэт выше Карамзина. Но Карамзин как теоретик развернул чёткую стихотворную программу русского дворянского сентиментализма. Остриё его литературных интересов было направлено на внутренний мир человека. Сентиментализм в лице Карамзина и Дмитриева вышел, наконец, за рамки придворного классицизма. Сентименталисты не писали од. Как меняются вкусы людей! Когда-то песня «Стонет сизый голубочек» вышибала слезу, а сейчас мы воспринимаем её как слащавое сюсюканье. А всего-то двести лет прошло! Однако у сентименталистов есть и высокая поэзия. Высокая в нравственном отношении. Высокая сатира и тонкий юмор, особенно у Дмитриева, который писал сатиры и басни.

Кира дополнила:

- Да-да, я помню из школьного учебника по литературе. В соответствии с учением Ломоносова о трёх штилях классицисты писали басни, ирои-комические поэмы и эпиграммы языком низкого штиля, лирические и философские стихотворения – языком среднего штиля, оды и трагедии – языком высокого штиля.

- Причём, в последнем случае,- подхватил я,- они старались употреблять как можно больше архаических слов и выражений. Кажется, на этом сломался и Ломоносов с его поэмой «Пётр Великий». Карамзинисты отказались от двух крайних штилей. Всё писали средним штилем. Думаю, что этим они подошли к решению задачи создания русского литературного языка, которую окончательно решили Жуковский и Пушкин. Язык карамзинистов стал чище, ближе к разговорному.Даже по сравнению с низким штилем произведений Сумарокова и Ломоносова, лучших у классицистов.

- И всё-таки,-возразила Кира,- сентименталистам скорее принадлежит заслуга постановки задачи.

- Решение её , конечно, принадлежит двум великим поэтам… И Державину тоже,- поправил я сам себя.

- Однако вряд ли они делали это сознательно, - предположила Кира.

-Хм!- я опёрся подбородком о ладонь левой руки, поставив её локтем на стол.

- Кира!- предложил я.- Давай прогуляемся на пруд!

И мы пошли по длинной просеке смешанного, в основном соснового , леса по направлению к двум прудам, разделённым плотиной. Когда-то это был один пруд. « Они заблудились в тенистых аллеях»,- сказал бы о нас поэт Леонид Мартынов. А мы продолжали жить в далёкой эпохе.

- Все эти пастушкИ и пастУшки, овечки, лужки и прочее – в идиллиях, пасторалях, эклогах и элегиях воспринимались с усмешкой современниками сентименталистов. Раньше такая же тематика была и у классицистов. Это конец восемнадцатого века, влияние западноевропейской литературы.

- «Сентиментальное путешествие» Стерна, - робко вставила Кира.

- Да, но тематика и персонажи романтиков – упыри, рыцари, привидения и кладбища, шагнувшие от Карамзина к Жуковскому,- тоже не продержались больше десяти лет. До войны 1812 года.

- Миролюбие, пацифизм сентименталистов не были ли причиной их гибели на литературном фронте времён той отечественной войны? Ведь у них совершенно отсутствовали военные мотивы. Никаких од на прославление побед русского оружия.

- Отчасти это, а также и то, что они ориентировались на западные литературные образцы, явилось причиной того, что русское культурное общество той поры стало пренебрежительно называть их космополитами. Карамзинистов и романтиков «шишковисты» называли «западниками». Не увидев в этом ничего обидного, карамзинисты сами стали называть себя так же.

Усевшись на плотине, разделяющей два пруда, под старой ветлой, разросшейся над тёмной водой, омывающей её корни, мы разговаривали о поэтах давно прошедших времён. Так, как будто они были нам близкими знакомыми.

- Карамзин и Дмитриев видели в детстве восстание Пугачёва, - рассказывал я.- Их имения располагались рядом друг с другом на берегу Волги. Дикие сцены насилия, нередко заканчивавшиеся кровью, на всю жизнь оставили рубцы в душах мальчиков. Особенно Карамзин сохранил глубокое отвращение к насилию и выразил его с огромной силой в своей истории. Позже, когда он путешествовал по Европе, наблюдал то же самое в цивилизованных странах.

- Да, великая французская революция 1789 года не оставила его равнодушным. Он её не принял.

- Точнее, возненавидел… Он стал таким же гуманистом, как Жан-Жак Руссо. В его лирике очень сильны мотивы скорби о невинных жертвах войн, революций и бунтов.

- В конце восемнадцатого века, - продолжил я просвещать Киру, - в Европе развился сентиментализм, который гораздо шире русского карамзинизма.

- Да, я читала «Сентиментальное путешествие» английского писателя Стерна. Это образецдемократической повести.

- Или романа. В начале девятнадцатого века молодые русские дворянки зачитывались романом Ричардсона «Кларисса Гарлоу». В нём утверждалось равенство сословий. А Карамзин написал свою «Бедную Лизу», где и крестьянки любить умеют. И только! .. Карамзин, как и Стерн, тоже описал свои странствия по Европе в «Письмах русского путешественника». Тогда многие писали в этом жанре. Но в России жанровое многообразие сентименталистов было захлёстывающим: дружеские послания в стихах, короткие повести и рассказы, переводы идиллий, апологов, эклог и басен, в основном с французского. Проявился интерес к фольклору – как на западе, так и в России. Этот интерес был следствием самоосознания национальных литератур. В это время появляются «Песни Оссиана» шотландца Макферсона, сказки братьев Гримм в Германии. Эти же братья закладывают основу сравнительно-исторического метода исследований в языкознании. А в России Мусин-Пушкин публикует «Слово о полку Игореве».

- Кажется, это случилось в 1800 году,- пытается уточнить Кира.

Я попытался подвести итог всем этим утренним рассуждениям:

- Можно сказать, что господство русского сентиментализма длилось десять с небольшим лет - с

конца восьмидесятых годов восемнадцатого века до убийства Павла первого в 1801 году. Позже карамзинисты продолжали выступать в литературной полемике, но сам Карамзин в ней уже не участвовал. Он занялся историографией, где исповедовал совсем другие идеалы. Он писал свою Историю чистым литературным языком, который сам выработал. Этой Историей зачитывались все, и молодой Пушкин тоже.

Кира с улыбкой процитировала Пушкина:

- «В его Истории изящность, простота

Доказывают нам без всякого пристрастья

Необходимость самовластья

И прелести кнута».

- Да, Карамзин перестал быть карамзинистом.

- Но его дело – создание русского литературного языка и выход русской литературы на европейскую арену продолжил Жуковский – глава русских романтиков.

- Поэтическая школа Василия Андреевича Жуковского ориентировалась на западноевропейские образцы, хотя и имела много оригинальных черт. Она была плоть от плоти русской сентиментальной школы. Господство романтиков школы Жуковского длилось лет пятнадцать от 1801 года.

- До той поры, когда молодой ещё Жуковский подарил юному Пушкину свой портрет с надписью «Победителю-ученику от побеждённого учителя». Дальше начинается эпоха Пушкина.

- Его романтизм не похож на романтизм Жуковского. По всеобщему мнению тогдашних критиков романтизм Пушкина близок Байрону. Интересно, что Василий Андреевич очень мало переводил Байрона, хотя прекрасно знал английский, как и немецкий и французский языки. Романтизм Жуковского по преимуществу немецкий. Он был ближе ему по духу. Поэтому Жуковский больше переводил немецких романтиков и фольклорные баллады.

Мырасстались. Кира пошла на остановку автобуса, чтобы ехать в Подольск домой, а я вернулся на дачу. Воздух прогрелся под лучами солнца. Я обосновался за столом на террасе и стал писать письмо к Кире, излагая всё то, что мы только что обсуждали. Я хотел, чтобы мысли были зафиксированы на бумаге, а письмо решил отослать тогда, когда не будет времени на общение. Пусть письмо будет толстым и нудным.

Сквозь маленькие квадратики окошек террасы был полукруговой обзор участка, а стеклянная дверь позволяла наблюдать сарайчик, где жила Кира.

Бабушка ушла в лес за грибами. На участке оставалась ещё только тётя двоюродной сестры Полина Никитична. Она крикнула от сарайчика:

-А где Кира?

- Уехала домой в Подольск.

Тюлевая занавеска на стеклянной двери не пропускала свет с улицы на террасу, и тётя не видела меня, а я её видел, находясь в более тёмном пространстве.

Полина Никитична – маленькая сухонькая старушка со странностями, как все старые девы. Вот она подошла к террасе, прислушалась. Я сидел тихо за столом, и она, видимо, подумала, что я ушёл с террасы в комнату и её не вижу. Подошла к сарайчику и зашла туда. Я подумал, что ей там нужно? Раньше бабушка иногда рассказывала , что, бывает, пропадают с кухни и из сарайчика ложки и другая мелочь, а потом оказываются на месте, когда бабушка изрядно нанервничается и всё кругом обыщет. Я с недоверием относился к этим рассказам. Мало ли, думал я, сунула куда-нибудь сама да и забыла. Бывает так, когда живут рядом две старушки, как в коммунальной квартире. Склероз, мнительность и прочее. Сам таким буду. Нечего удивляться и возмущаться! Но теперь увидел, что бабушка была права. Я нехотя встал, пошёл к двери, производя как можно больше шума, покашлял и увидел, что Полина Никитична, как юная девушка, выпорхнула из сарайчика и бегом на свою половину дачи. «Интересно, успела что-нибудь слямзить или нет?»- подумал я.

-Эх-хе-хе!- сказал я тихо, про себя.- Грехи наши тяжкие!

Снова сел за стол и стал писать.

«В начале девятнадцатого века наряду с поэтами-романтиками школы Жуковского творилипродолжатели демократических традиций русского классицизма восемнадцатого века: князь Долгоруков, Семён Бобров, драматург Озеров. Но уже возвещали преддекабристскую эпоху в литературе Андрей Тургенев, Милонов, А. Воейков. Сатирик Долгоруков стоит особняком в этой когорте хороших поэтов, быстро забытых всеми. Он пишет длинные сатиры, надев на себя маску шута и подтрунивая над собой, над своей внешностью,как бы грубо сделанной с помощью топора. Он подчёркивает свой дилентантизм в поэзии, бравирует сибаритством и ленью. Прикрываясь этими личинами – что, мол, возьмёшь с шута?!- он хлещет по мордасам сильных мира сего, своих собратьев по классу дворян-крепостников, да и себя самого стороной не обходит. Мне очень жаль, что его творчество кануло в Лету под сенью великих современников!

Трагична судьба некоторых поэтов начала девятнадцатого столетия. Панкратий Сумароков – младший родственник знаменитого соперника М.В. Ломоносова на Парнасе – был осуждён на каторгу в возрасте 19 лет за попытку подделать ассигнацию. Ю.М. Лотман, написавший предисловие к сборнику «Поэты начала ХIХ века», с болью пишет о необдуманном поступке юноши. Отбыв каторгу, Панкратий поселился в Тобольске (там ему было предписано жить) и занялся просветительской деятельностью. Он издавал литературный журнал, сплотил вокруг себя немногочисленную интеллектуальную элиту, пишущих стихи и простотак – ошивавшихся рядом с авторами журнала. Свои же стихи он предпочитал отсылать в Петербург, где их печатали в альманахе «Цветник», откуда , в основном, он и приобрёл некоторую известность.

«Высокий» по штилю сатирик Милонов происходил из немногочисленных тогда разночинцев, был беден и пьющ, от нужды и голода умер молодым. Вспоминают, как однажды он пришёл к Гнедичу – грязный, оборванный и пьяный . Плакал и жаловался на судьбу:

- Нет, только там, он возвёл палец к небу,- найду я успокоение!

Гнедич подвёл его к зеркалу:

- Посмотри на себя! Пустят ли тебя туда?

Драматург Озеров сошёл с ума, поэт Константин Батюшков – тоже. Андрей Тургенев умер в возрасте 19 лет от «горячки с пятнами». Он был надеждой русской поэзии и критики. Об этом говорят дошедшие до наших дней речи Андрея Тургенева в московском «Дружеском литературном обществе». Вте времена литературные общества плодились с лёгкостью необыкновенной.Очень воинственной и шумной была «Беседа любителей русского слова». Позже критики иногда её ошибочно называли «Беседой любителей российской словесности». Возглавлял «беседу» адмирал Шишков, ревнитель архаической русской словесности. Не менее влиятельными в «беседе» были драматург князь Шаховской и учёный-филолог Шихматов. Они враждовали с карамзинистами, но по существу были предшественниками романтиков. Их речь изобиловала архаизмами, а в теории и практике языка они стремились очистить русскую речь от неологизмов и иностранных заимствований. Пуризм – хотя такое слово они бы не приветствовали. Журнальная полемика той поры мало чем отличалась от площадной брани. Цензура не налагала на полемику сдерживающей узды. Она следила лишь за тем, чтобы не было ущемлено достоинство Императора и его приближённых, а также чтобы не была задета церковь, православная религия. Шла жестокая литературная травля как со стороны шишковистов («беседчиков»), так и со стороны карамзинистов. Правительство придерживалось тактики «деритесь, как хотите». В советском литературоведении выработалось мнение: «беседчики» травили Жуковского, Карамзина и молодого Пушкина. Но как Жуковский, Карамзин и молодой Пушкин остроумно им отвечали!.. Перечитаем хотя бы эпиграммы молодого Пушкина и увидим, что брань всегда есть брань и гениальность ей слабое прикрытие. Современные литературные пародии по сравнению с этими эпиграммами кажутся верхом этичности по отношению к предмету пародирования. Аргументы в пылу полемики часто касались личностей, а не только литературных произведений. Так шишковисты травили драматурга-классика Озерова, а когда тот сошёл с ума, то романтики не замедлили обвинить в этом шишковистов: мол, довели! Оснований к этому было мало, а о наследственности тогда никто не знал и не думал. Теперь, с высоты познаний нашей генетики мы видим, ознакомившись с родословной некоторых литераторов, в частности Озерова и Константина Батюшкова, что у них была плохая наследственность по линии психического здоровья.

Зато отменным здоровьем, в том числе и психическим, обладал дядя великого поэта Василий Львович Пушкин, организатор литературного общества «Арзамас», написавший фривольную поэму «Опасный сосед» с использованием нецензурной лексики. Главный герой поэмы с говорящей фамилией Буянов вместе с автором посетили публичный дом в Москве и учинили там дебош. Буянов – сосед автора по имению. Он упомянут в «Евгении Онегине»А.С. Пушкиным и представляет собой литературного предшественника Ноздрёва. Василий Львович не испугался выставить себя в смешном и сомнительном в нравственном отношении виде. Поэт князь Долгоруков тоже выставлял себя шутом, делая акцент на своём физическом уродстве и псевдоглупости. Но он никогда не говорил о том, что пренебрегает нравственными нормами. Наоборот, нравственность «лирического» героя Долгорукова противопоставляется его физическому уродству и умственной неразвитости.

Вообще Василий Львович Пушкин – симпатичный человек, свой парень в кругу дворянских повес. Хорош он и как стихотворец той поры на фоне вычурных архаиков-шишковистов, хотя писал неровно. Был он не без греха, несколько трусоват, что видно из его поведения в момент занятия войсками Наполеона Москвы.Василий Львович бросил своё имение в Москве и бежал в Нижний Новгород, бросив дом и прекрасную библиотеку, которые сгорели во время пожара в 1812 году.

На этом месте после возвращения был построен дом, который и поныне стоит у площади Разгуляй с мемориальной доской, возвещающей, что в этом доме у своего дяди бывал А.С. Пушкин. Новый дом сильно уступает в отделке прежнему. Об этом упоминает в письмах Александр Сергеевич. Настрадавшийся в бегстве Василий Львович посвятил гостеприимным нижегородцам «на радости избавления» стихотворное послание на манер оратории с рефреном: «Примите нас под свой покров, Питомцы волжских берегов!»

Действительно, Василия Львовича трудно себе представить московским ополченцемили диверсантом, поджигающим Москву. Но с трудом также верится и в то, что он лояльно относился бы к французам, останься он в Москве. Впрочем, кто знает?.. А.С. Пушкин в зрелые годы с грустью вспоминал библиотеку дяди в этом доме. Как бы то ни было они по-родственному очень любили друг друга.

Как же так отважился трусоватый Василий Львович написать и всем показывать свою полупорнографическую поэму «Опасный сосед»? Совсем в духе «Луки Мудищева» Баркова, поэта восемнадцатого века? Не было ли тут влияния «младшего» арзамасца – отчаянного гусара Дениса Давыдова, героя войны 1812 года, писавшего стихотворения иногда фривольного характера? Литературное общество Арзамас сплотило на многие годы штатского Василия Львовича с храбрецом-генералом Денисом Давыдовым в команду литературных единомышленников. Ах, Василий Львович! Не беда, что Ваша лучшая вещь не была опубликована при Вашей жизни! Её и так все знали и читали друг другу. Помним и до сих пор!»

Я сложил написанное и сунул в карман брюк. Подумав, стал собираться в Москву. Предстояло доехать до вокзала в Подольск на автобусе и там пересесть на электричку.

Накануне мы обменялись телефонами, и, прибыв на вокзал, я решил позвонить Кире. Я не назвал себя, рассчитывая, что она узнает меня по голосу. Так и случилось. Мы быстро договорились вместе поехать в Москву, и вскоре Кира была на вокзале. В электричке мы молчали, и я заметил, что близорукие глаза Киры не смотрят на меня, а куда-то поверх моей головы. Я сидел напротив Киры и изучал её лицо. Вероятно, от смущения она поджала губы,её припухлые щёчки, и без того румяные, покраснели. Я отвёл взгляд к окну.

В Москве мы на метро добрались до площади Ногина и прошли по скверику вверх к памятнику героям Плевны. Там сели на скамейку, и я прочитал ей несколько своих стихотворений. Кира слушала потупившись и не сказала ни слова. Я понял, что между нами возникла живая связь и предложил зайти ко мне домой. Это было совсем рядом в Лучникове переулке. Мама была на работе, мы не спеша двинулись к дому постройки 1904 года с высокими этажами и старинными дубовыми дверьми, ведущими в квартиры. Лифта не было.Поднялись на третий этаж, я открыл дверь своим ключом, потом, пройдя по общему коридору, ещё одну, и мы оказались в просторных апартаментах переоборудованной после революции залы, представляющей собой теперь три комнаты, из которых две были запроходными, а одна тёмная, маленькая, без окон. Я приготовил чай, сходив на общую кухню, и сразу сел поближе к Кире, взял её за руку. Как-то так само собой получилось, что лицасблизились, и мыпоцеловались. Кира размякла, и с ней можно было делать всё, что угодно. Я склонил её на диван и стал раздевать. Вскоре мы оказались обнажёнными на неразобранном диване. Я обцеловал всё её тело, и мы попробовали совокупиться. Но Кира была девочкой, и это для неё оказалось очень больно. Промучавшись так с полчаса, мы стали одеваться. Кира заплакала. Я спросил, почему она плачет. Я не знал, как вести себя в этой ситуации. Кира сказала сквозь слёзы:

- Неужели ты не понимаешь, что после этого надо немедленно идти в загс?

Я опешил.

- Мы ведь ещё не закончили школу.

Кира не знала, что сказать. Так мы просидели, перекидываясь короткими фразами до прихода мамы с работы. Я их познакомил, и мама накрыла на стол к ужину. Потом Кирастала собираться домой, и я проводил её до метро…

9 августа у Киры был день рождения. Я долго думал, что ей подарить. Я знал, что она заканчивает музыкальную школу по классу фортепиано одновременно с общеобразовательной. Зашёл в магазин «Ноты» на Неглинной улице и купил большую нотную книгу «Полонезы» Шопена. С этим подарком я поехал в Подольск и вручил его Кире у неё дома. Ещё была жива бабушка Киры, ей было за 80. Отец, дядя Миша, тоже был дома. Мама Киры собрала на стол. За столом разговорились о дальнейшей судьбе Киры. Она готовилась поступать в Гнесинское мызыкальное училище. Оказалось, что семья была сплошь музыкальной. Папа играл когда-то на мандолине. Она висела над диваном на гвоздике. Он снял её и исполнил быструю часть «Чардаша» Монти. Я и сам играл это призведение на домре. Бабушка села за пианино, взяла «Полонезы» Шопена и сыграла несколько строк с листа… Вскоре я ушёл.

Мы встречались всё лето. На даче, в Москве и в Подольске. Кира привязалась ко мне, а я охладел. Это не могло остаться незамеченным, и как-то со мной встретился папа Киры. Из разговора он понял, что я для его дочери не больше, чем друг. То же сказала прозорливая старушка – бабушка Киры. Дядя Миша передал мне её слова и добавил «К сожалению». Огорчение Киры, тем не менее, не привело к разрыву отношений, и мы с началом учебного года перешли на дружескую переписку, которая стала очень интенсивной.

Я писал послания в стихах, а иногда продолжал рассуждения о русских поэтах начала девятнадцатого века. Эта тема очень занимала, потому что позволяла отвлечься от насущных дел. Но так ли близка она была Кире? Вряд ли. Ей больше нравились мои стихотворные послания. Но не всегда у меня было вдохновение писать ей стихами, и я писал вычурно и длинно, сам понимая, что это не то, чего ждёт Кира.

«Дружеское литературное общество»,- писал я ,- организовал в Москве Андрей Тургенев совместно с братьями Кайсаровыми. В него входили также поэты Жуковский, Воейков, Мерзляков. Последний как-то не вписывался в этот круг аристократов. Он происходил из купеческого сословия, своим трудом сделал карьеру, стал профессором Московского университета. У Мерзлякова была большая семья. Его профессорской зарплаты не хватало, и семья бедствовала. Члены кружка - аристократы любили Мерзлякова. Они даже называли его песни «Среди долины ровныя…» и «Чернобровый, черноокий…» гениальными. Но от этого денег у него не прибавилось. Мерзляков умер, терпя страшную нужду.

Профессор Мерзляков был не единственным разночинцем в кружке. Популярный автор басен той докрыловской поры Измайлов и сатирик Милонов тоже были редкими в то время разночинцами, и хотя все они вели изнурительную борьбу за кусок хлеба, им не были чужды высокие устремления поэтов-аристократов. Иногда эта борьба ставила их на край житейской пропасти. Ю.М. Лотман упоминает в предисловии к книге «Поэты начала ХIХ века» «Зелёную книгу» - рукописное собрание произведений поэтов-собутыльников, где, например, Милонов серьёзно обсуждает разницу между водкой и коньяками – четырёх- и шести рублёвым. Как видим, «Самиздат» существовал в России на заре девятнадцатого века. Критик Ф.Ф. Вигель писал по этому поводу: «Огромный талант Милонова можно сравнить с прекрасной зарёй никогда не поднявшегося дня». Название книги «зелёная» напоминало о зелёном змие.

Как сатирик Милонов не щадя переходил на личности и тем нажил себе много врагов. Он был автором нескольких сатир «высокого штиля» - «К Рубелию», «К Луказию», «К моему рассудку» и нескольких других. Но собственные пороки тянули его на дно. В 1812 году Анастасевич опубликовал в журнале «Улей» ряд эпиграмм , направленных против Милонова. Вот одна из них:

«Пособие совету:

Мыслеткин мнил снабдить Луказия советом

Быть тем, чем отроду он не был сам – поэтом.

«Пиши-де, лишь найди невежду и льстеца…»

Луказий, не трудись… ты возле образца!..»

Милонов не был ни невеждой, ни глупцом. Он был талантливым поэтом и горьким пьяницей.

В отличие от Милонова баснописец А.Измайлов продолжал традиции «низкой» сатиры, традиции Хемницера, А. Сумарокова и И.И. Дмитриева. Все они писали на сходные темы, переводили в основном Лафонтена и этим не отличались от Ивана Андреевича Крылова. Отличие было в языке. Крылов смело ввёл в басенный «низкий штиль» русское просторечие. В этом и есть новация великого баснописца. Достаточно сравнить, например, различные переводы русских авторов той поры басни Лафонтена «Стрекоза и муравей». Эту басню переводили Ломоносов, Сумароков, Хемницер, Дмитриев, Измайлов и Крылов. В переводе И.А. Крылова отсутствует архаика, чувствуется живая простонародная речь. В целом язык басни тяготеет к «среднему штилю», а не к «низкому», который предписывался для басен. «Средний штиль» - один из основных признаков карамзинистской поэтики. Поэтому басня в переводе Крылова и получилась истинно русской, и воспринимается как оригинальное произведение, а не перевод.

Если сравнить литературную жизнь наших дней с деятельностью литературных кружков и обществ начала девятнадцатого века, то сразу видна разобщённость авторов нашего Союза писателей и стремление поэтов начала девятнадцатого века к объединению в группы на основе идейной и духовной близости. У нас один СП, а тогда были «Арзамас» (карамзинисты и романтики Жуковский, Пушкин-лицеист, Вяземский, Батюшков, Денис Давыдов), кружок «Зелёной книги» Милонова- Политковского, кружок аристократов-романтиков, поклонников Шиллера (Жуковский, Воейков) и вышедший из него кружок разночинцев, преподавателей Московского университета (Мерзлякова, Буринского, Фёдора Иванова). Параллельно существовали и классицисты. Они объединились в редакции журнала «Цветник», пожалуй, самого популярного литературного журнала того времени. Руководил редакцией талантливый молодой поэт А. Бенитцкий. Это были также страстные поклонники Шиллера, радищевцы, продолжатели демократических традиций классицистов восемнадцатого века.

У нас единственный и неповторимый ССП – Союз Советских писателей – существует с 1934 года и будет существовать, пока жива Советская власть. А в начале девятнадцатого века долгожителем считалось «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств» , просуществовавшее в Петербурге с 1801 по 1808 годы. Это общество, как и московский кружок Мерзлякова, объединяло учёных мужей – преподавателей университета. Туда входили и выдающиеся умы, например поэт и лингвист мирового уровня Востоков. Московский же кружок «Дружеское литературное общество» просуществовал всего год с небольшим с 1800 по 1801 год. Этот кружок собирался в полуразвалившемся доме Воейкова у Новодевичьего монастыря. «Поддевический дом» - так называли его поэты, которые туда приходили. Там Воейков впервые прочитал кружковцам свою поэму «Дом сумасшедших», вскоре ставшую знаменитой, и не только в Москве. Друзьями члены этого общества вряд ли были. Воейков, Жуковский, Мерзляков, Андрей Тургенев и Кайсаров вели друг с другом ожесточённые споры, и общество вскоре развалилось.

Наконец, самое воинствующее литературное общество«Беседа любителей русского слова», которую А.С. Пушкин называл «беседой губителей русского слова», а Николай Тургенев (брат москвича Андрея Тургенева) грубо называл членов этого общества «гасителями и хамами». А, между прочим, в «Беседу…», помимо упомянутых раньше трёх «Ша» , входили в разные периоды деятельности общества Державин, Крылов, Гнедич. По словам Ю.М. Лотмана, их объединяла общая неприязнь к Карамзину. Но думается , что эта истина не в последней инстанции. У наших классиков, входивших в «Беседу…», была общая идейная основа – чистота русского языка. Так что не будем спешить присоединяться к хору всеобщего осуждения этого литературного общества!»

Я подумал, дописал несколько прощальных фраз, сложил листы вдвое, упрятал в конверт, запечатал, написал на конверте подольский адрес Киры и пошёл на улицу. На углу переулка висел почтовый ящик, куда я и опустил письмо, немного постоял и пошёл назад домой…

«Я вернулся в мой город, знакомый до слёз…» Нет, не в Питер, в израильский город Ашдод.

(продолжение следует)