Анна Ахматова как-то поделилась секретом поэтического творчества:
«Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…»
На самом деле секрет прост – стихи рождаются на пересечении с реальностью. Поэт встречается с чем-либо… Это может быть что-то редкое или, наоборот, повседневное. Встреченное в первый раз или постоянно мелькающее перед глазами. Но однажды оно высекает поэтическую искру, из которой словно цветок пламени возникают стихи.
Интересно сравнить, как один и тот же объект взаимодействует с разными поэтами, вызывая различные реакции.
Сегодняшний очерк посвящен объекту, который современному человеку встречается нечасто. Он элиминирован из повседневности – куда-то на периферию персональной трагедии. Тогда как ещё не давно человеку было сложно его миновать, даже несмотря на отсутствие надобности в его посещении. Поэтому в нашем анализе нет современных авторов, все примеры заканчиваются прошлым веком.
Речь о кладбище. Кладбище – весьма раздражающий фактор. Оно бросает вызов размеренному перетеканию вчерашнего дня в завтрашний. Это такое окно в инобытие посреди жизни. И как на этот вызов реагируют поэты?
Во-первых, кладбище может быть представлено в стихе в своей прямой функциональности, как, например у Ярослава Смелякова (1913-1972):
Бывать на кладбище столичном,
где только мрамор и гранит, —
официально и трагично,
и надо делать скорбный вид.
Молчат величественно тени,
а ты еще играешь роль,
как тот статист на главной сцене,
когда уже погиб король.
Там понимаешь оробело
полуничтожный жребий свой…
А вот совсем другое дело
в поселке нашем под Москвой.
Так повелось, что в общем духе
по воскресеньям утром тут,
одевшись тщательно, старухи
пешком на кладбище идут.
Они на чистеньком погосте
сидят меж холмиков земли,
как будто выпить чаю в гости
сюда по близости зашли.
Они здесь мраморов не ставят,
а — как живые средь живых —
рукой травиночки поправят,
как прядки доченек своих.
У них средь зелени и праха,
где все исчерпано до дна,
нет ни величия, ни страха,
а лишь естественность одна.
Они уходят без зазнайства
и по пути не прячут глаз,
как будто что–то по хозяйству
исправно сделали сейчас.
Во-вторых, кладбище может быть подано как географическая точка, как, например, у Николай Рубцова (1936-1971):
Село стоит
На правом берегу,
А кладбище —
На левом берегу.
И самый грустный все же
И нелепый
Вот этот путь,
Венчающий борьбу,
И все на свете, —
С правого
На левый,
Среди цветов
В обыденном гробу...
Точка может быть развёрнута в пейзаж, получающийся весьма специфическим. Например, Андрей Белый «Ночью на кладбище» (1919):
Кладбищенский убогий сад
И зеленеющие кочки.
Над памятниками дрожат,
Потрескивают огонечки.
Над зарослями из дерев,
Проплакавши колоколами,
Храм яснится, оцепенев
В ночь вырезанными крестами.
Серебряные тополя
Колеблются из-за ограды,
Разметывая на поля
Бушующие листопады.
В колеблющемся серебре
Бесшумное возникновенье
Взлетающих нетопырей, —
Их жалобное шелестенье,
О сердце тихое мое,
Сожженное в полдневном зное, —
Ты погружаешься в родное,
В холодное небытие.
Последняя строфа – это уже своего рода кокетство, примерка на себя кладбищенского антуража, игра в собственную смерть, довольно популярная у молодых поэтов. Вот пример подобной подачи темы. Мария Шкапская «Покой» (1916):
Мне снятся русские кладбища
В снегу, по зимнему чисты,
В венках стеклянных ветер свищет
И гнет усталые кресты.
Переступивших и достойных
Равняет утренняя мгла,
И так смиренно, так спокойно,
Так много грусти и стекла!
Прилечь, притихнуть, стать, как иней,
Как этот хрупкий, скрипкий снег,
И белых туч на кровле синей
Следить прозрачный легкий бег.
И знать, что скорби и волненья
Сквозь этот снеговой покой
Не тронут скорбного успенья
Своею цепкою рукой.
У юного Лермонтова, правда, восприятие совсем другое. «Кладбище» (1830):
Вчера до самой ночи просидел
Я на кладбище, все смотрел, смотрел
Вокруг себя; полстертые слова
Я разбирал. Невольно голова
Наполнилась мечтами; вновь очей
Я не был в силах оторвать с камней.
Один ушел уж в землю, и на нем
Все стерлося… Там крест к кресту челом
Нагнулся, будто любит; будто сон
Земных страстей узнал в сем месте он…
Вкруг тихо, сладко все, как мысль о ней;
Краснеючи, волнуется пырей
На солнце вечера. Над головой
Жужжа, со днем прощаются игрой
Толпящиеся мошки, как народ
Существ с душой, уставших от работ!..
Стократ велик, кто создал мир! велик!
Сих мелких тварей надмогильный крик
Творца не больше ль славит иногда,
Чем в пепел обращенные стада?
Чем человек, сей царь над общим злом,
С коварным сердцем, с ложным языком?..
Суждение о тщете земной жизни кажется мудрым. Но ведь жизнь – это не обязательно суета, она может быть служением. Американскую поэтессу Эмили Дикинсон надгробия также побуждают к высокому образу мыслей, но смысл проступает совсем другой:
Я умерла за Красоту,
Но только в гроб легла,
Как мой сосед меня спросил,
За что я умерла.
«За Красоту», — сказала я,
Осваиваясь с тьмой.
«А я за Правду, — он сказал, —
Мы заодно с тобой».
Так под землей, как брат с сестрой,
Шептались я и он,
Покуда мох не тронул губ
И не укрыл имен. (1862)
И ещё один поворот темы мы находим у Николая Клюева. Надгробный памятник становится предупреждением всем ныне живущим. Напоминанием, что смертью наше существование не кончается.
Я — мраморный ангел на старом погосте,
Где схимницы-ели да никлый плакун,
Крылом осеняю трухлявые кости,
Подножья обветренный ржавый чугун,
В руке моей лира, и бренные гости
Уснули под отзвуки каменных струн.
И многие годы, судьбы непреклонней,
Блюду я забвение, сны и гроба.
Поэзии символ — мой гимн легкозвонней,
Чем осенью трав золотая мольба…
Но бдите и бойтесь! За глубью ладоней,
Как буря в ущелье, таится труба! (1912)
Помочь сайту
Поздравления
