Туда и обратно. Глава 3
4 июня 2022 -
Валерий Рябых
Туда и обратно. Глава 3
Вот и славный град Орел. На подходе к предместьям заправочная станция. Машин, слава Богу, кот наплакал. Но с отпуском бензина произошла заминка. Санька отправляется выцыганивать топливо. У него ловко получается роль «казанской сироты» — сжалобит, растопит сердечный лед у самого неприступного скупердяя.
Я спрыгиваю на гудящий асфальт — это надо, как ноги затекли, на «полусогнутых» подхожу к железному баннеру со схемой Орла. Пытаюсь запомнить ориентиры городских маршрутов. Машинально закуриваю... Поворачиваюсь. Взор падает на кричащую табличку: «Не курить! Штраф десять рублей!». Торопливо гашу сигарету. Недовольному люду нет дела до нарушителя, но все же, прячу смятую сигарету в карман, тороплюсь к машине: «Фу — пронесло!»
Санька тем временем сговорился с «хозяином» бензоколонки. Залив топливом «Газон», малый обмолвился с крестьянской хитрецой:
— Вот, гад-заправщик, обдурил — курва... Ладно, переживем, теперь точняк до Рославля хватит, поехали, что ли, Вальк...
Валентин нервничал, как пацан дрейфил, что штрафанут на десять рублей. Но вот грузовик стронулся, легко набрал скорость, выкрал раззяву из лап Фемиды с запахом нефтепродуктов.
Оживленное шоссе, зажатое в нишу пирамидальных тополей, втянуло «Газик» в вереницу торопливо мчащего транспорта. Водитель пристроился за желтым троллейбусом, в надежном фарватере без беды прочесал километра три дороги. Уже завиднелись белые коробки городских новостроек. Троллейбус притормозил у остановки. Санька сожалеюще вырулил из-за спины благодетеля, и тут случился конфуз. Автомобиль не желал слушаться водителя — мужик давит на акселератор, а «Газику» хоть бы что. Шофер упорно заставляет автомобиль двигаться быстрее, но тот, как упрямый осел, упорно замедляет ход. Потом мотор закашлялся, зачихал и, икнув напоследок, намертво отключился. «Газон» встал как вкопанный. Знакомая катавасия... Санька за рукоятку... остервенело крутит рычаг — тщетно, открывает капот, колдует — бесполезно. Мужик площадно ругается, пинает пинком колесо — увы, не помогает.
Теперь уж людям пришлось стать тягловой силой. Водитель сбоку, подруливая, а пассажир, толкая сзади, откатывают машину на обочину. Возле бедолаг останавливаются прохожие, в большинстве подвыпившие работяги, идущие домой со смены. Сыплются бесплатные советы. Санька вконец растерялся: то ли выслушивать мнение толпы, то ли самому надлежит кумекать... И по глупости, в надежде на счастливый случай, парень тычет кургузой отверткой в электропроводку. Зловеще засверкало и запахло жженой резиной — уходит последняя надежда завестись.
Но отыскались бескорыстные умельцы, полезли внутрь капота, стали отсоединять клеммы, шофер помогает доброхотам. У Спицына нудно заныло на душе: «Как бы эти мастаки не отуродовали автомобиль, тогда уж наверняка — амба». Усилия помощников тщетны, сдается и Санька. Физиономия у мужика кислая, взгляд придавленный. Стало ясно — машину так запросто не наладить. Опечаленный инженер жалеет, что не удосужился изучить автомобильный двигатель, и теперь вот приходится маяться никчемным придатком. Тут, кстати, нашелся умный человек, посоветовал сходить на автобазу, попросить новое зажигание. Валентин и шофер понимают, что на бескорыстие автомехаников надеяться глупо, к тому же Санька опытный по этой части. Вот и всплыл проклятый штрафной червонец!
Но делать нечего, водителю пора поторопиться.
Напустив на себя уверенность в успехе операции, мужик по-хозяйски прокричал: «Вальк, ты тут поглядывай...» Вот комедия, — у мужика взялись повадки завзятого деляги. Сам кругом виноват, а хочет показать подпитому окружению, что главный тут — шофер Санька.
Признаться, мне стало не по себе, конечно, вовсе не комфортно остаться наедине с местными забулдыгами. Напускаю безразличие, деланно улыбаясь (не остаюсь в долгу), по матушке напутствую «делового» водителя. Сметливые «орловцы» (или как там: орловчане, орлецы, орлята) вскоре понуро разбрелись по домам. Рабочему человеку под градусом не в кайф говорить за жизнь с инженеришкой-белоручкой.
Да и Валентин намеренно напрягся, дав понять, что не расположен вести приятные русскому сердцу разговоры о тяжком житье-бытье. Знал, что чрезмерная искренность обыкновенно заканчивается тривиальным образом: «Дай рупь или трояк (по «рангу» случайного приятеля), сгоняю за бутылкой красного или же белого...»
Чтобы не привлекать к себе новой партии любопытных прохожих, отхожу в сторону, притворяюсь непричастным к одинокому «Газику». Скажу честно: незавидная участь — быть прилюдным сторожем... Скомкано внутри, неловко... Каждый прохожий, устремивший взор на нашу машину, вызывает опасение, что тот из любопытства возжелает заглянуть в кабинку или узнать, что у них там в кузове. А если человеком руководит не только спортивный интерес — то и недалеко и до кулачного боя.
Прошел час. Саньки нет и нет... Озадаченное воображение рисует безотрадные картины — одна хлеще другой. Шофер надрызгался, шастает полудурком по орловским весям, или мужику уже успели набить морду в чужом городе. На худой край — по пьяни забрали в милицию, как побродяжку, а то и сбили машиной... И что только не придет в голову вот так ждучи... Следом представилась другая неприятная ситуация — подойдет гаишник, спросит: «Почему стоим?» — мотивируя запретом на стоянку. А потом, тормознув проезжающего мимо водилу, заставит того отогнать нашу машину в отделение. Как же Санька тогда отыщет пропажу, остается — приколоть к ограде записку. Да и не станет мужик читать подзаборные листки. А то и вовсе швах — окрестные мальчишки сорвут клочок бумаги или бесследно сдует ветром. Вот незадача... Стал злиться на исчезнувшего водителя, поливаю бедняка на чем свет стоит: «Вот послал же Бог дурня на мою голову!»
Полилась вторая волна народа по окончании рабочего дня, но теперь преобладали добротно одетые женщины, встречались и мужчины — писарчуковой внешности. Понятно, многочисленные конторы и никому не нужные «богадельни» начинают работать и закрываются на час позже, чем заводы и фабрики. Подвыпивших среди такого люда редко встретишь. Хлещут спиртное без зазрения совести мужики-работяги, а тут интеллигенция с портфельчиком-дипломатом, годящимся больше для форсу, чем для вящей потребы. Теперь этот предмет — новый атрибут «классовой прослойки», а уж ни очки или шляпа, как в былое время. Ну и, разумеется, в «дипломат» не поместишь огнетушитель яблочной мурцовки, да и селедку в газетной обертке не положишь, неэстетично получится...
А Саньки нет... Вот и довелось теперь взрослым дядей вспомнить, каково приходится ребятенку, оставленному у магазина мамашей с каменным наставлением — ждать и не уходить. Да и кто пожалеет тех горемычных страдальцев, потерявших мамку в гвалте лабиринтов ГУМа или ЦУМа...
О, эти путаные закоулки московских универмагов... Ох, и натерпелся же Валентин, ожидая исчезнувшую мать: благо еще на парапете у шумного входа, а уж полная тоска — у пыльной стеклянной витрины... Ни присесть, ни прислониться.
И вдруг вспомнилось, как еще шестилетним карапузом побывал в Москве с бабушкой Ларисой, когда ездили в гости к старшей сестре баб Лары — Вере, жившей в семье дочери, на станцию Зуевка Кировской области. Москва поразила провинциального ребенка. Бабушка иногда вспоминала, как внук во время передвижение по столице часто останавливался, считал этажи зданий. Спицын и по сей день, как ни странно, любил это занятие — хотя дома с годами сильно подросли, а детская привычка осталась.
В памяти возник еще один любопытный пассаж: маленький мальчик, а уже озабоченный... смешно, если не странно... У Лиды, племянницы бабушки, было две дочки: Люба, ровесница Валентина, и Надя, годика на два постарше. Дети сразу сдружились — играли, лазали, бегали до самозабвения. И еще кувыркались на пушистом мягком ковре в зальной комнате. А Валька, маленький подлец, подглядывал в оттопыренные трусики девчушек. Уже не вспомнить, какие сексуальные чувства владели или двигали мальчуганом тогда. Но это было. А девочки, глупые и наивные, задирали ножки вверх, становились на четвереньки — будто нарочно обнажали пухленькие письки. Та же картина повторилась и на следующий год, когда родственники перебрались в Вильнюс.
Говорят, что у маленьких детей отсутствует интерес к вопросам пола, а уж тем паче к подробностям интимных отношений мужчины и женщины. Полная чушь. Сверстников Валентина еще в детском садике подробно просветили по этой «тематике». А кто, скажите, наставлял?.. Да, такие же шпингалеты, встречались оторвы и еще какие... Еще и дурехи-воспитательницы давали повод, когда садились на маленький стульчик и раздвигали колени в стороны, считая малышей пустым местом.
Ну а главный воспитатель — двор! А уж там ребята постарше водили сопливых мальцов смотреть, как в кустах у водокачки, хахали ежедневно жарили молодых девок-дежурных, оставляя после себя несмываемые следы той «пейзанской» любви. Господи, подумал Валентин, ну и раннее детство — одна порнуха. Впрочем, понятно, на такую мелочь пузатую взрослые, как правило, не обращают внимания. Они полагают, что карапузы еще вовсе не разумные люди. Ан нет!
У него дома в коридорах барака женщины-домохозяйки в летние дни пополудни по обыкновению на полу в холодке устраивали игру в лото. Малышня крутилась тут и там. Ну и, как водится, объявлялась бабенка, забывшая надеть трусы. Заигравшись, женщина заголялась, а милые детки мужеска пола рассматривали тетины гениталии, затем в укромном местечке обсуждали «бытовой» стриптиз. А как было стыдно пацаненку, чья незадачливая родительница так жестоко опростоволосилась... Хотя в детстве события идут непрерывной чередой, и пьяный матерящийся дядек на улице, или появление телеги старьевщика-тархана (считалось за праздник) разом заставляло мальчишек менять дислокацию и поспешать на следующее представление жизни.
Вернемся к Москве... Шестилетним мальчиком Валька страшно поразился, увидев впервые женщину в брюках, если быть точным — в брючках по щиколотку. Для него, живущего в захолустье, это явилось шоком. Тетя... и в штанах — нонсенс! Модница-москвичка выпорхнула как специально для него. Парнишка дергал бабушку за рукав, мол, смотри, — какое диво, ведь так нельзя... Бабушка шукала паренька: «Веди себя спокойно!» — но мальчик не хотел верить глазам...
Потом, года два спустя, женщины в брючках возникли и у них в городке. Однажды к ним в дом заселилось семейство с дочкой лет так шестнадцати-семнадцати, ту девушку звали Людмилой. Новые жильцы первый раз показались на смотринах квартиры, если быть точным, то комнаты площадью восемнадцати квадратных метров. Дворовая ребятня вездесуща... вылупив глаза, пацанва дивились на Людку как на некую невидаль — красотка с накрашенными яркой помадой губами и... в брюках.
Самым старшим среди детворы считался пятнадцатилетний Коля Кулинин (одноногую мать-инвалидку подростка звали Акулина). Этот Николай безвылазно сидел в начальных классах школы, на тот год — третий раз в четвертом. Да и водился переросток по скудоумию только с малышней, другие ребята постарше брезговали парнем, не брали к себе компанию.
Помнится, этот Кулинин, увидев красу-девицу, заявил: «Вот бы засадить девке по... (думаю, понятно, до каких мест)» — наверное, слышал нечто у старших парней. Мелюзга одобряюще поддержала балбеса, иначе нельзя — дворовое братство... хотя, если честно, еще под стол пешком ходили. Потом этот Коля периодически сообщал детворе, якобы Милка (так звали во дворе) дает парню... Мальцы, люди не глупые, понимали, что малый фантазирует, откровенно врет, но по малолетству остерегались перечить. И уж, если быть до конца честным, кто поумней догадывался, что Коля Кулинин — с мякошкой... Но вскоре малолетние обитатели привыкли к новому семейству и уже обсуждали не Милку и мамашу девушки, к которой ходил любовник — пьяница Подкапай. Этот кадр часто учинял скандалы и пьяные дебоши с битьем оконных стекол. Люська же вскоре выскочила замуж за низенького замухрышку киномеханика. А Коля Кулинин года через три пропал навсегда. Говорят, так и сгинул в тюряге...
Тот Николай к Валентину относился по-доброму. Валька частенько просил малого принести учебник «Истории СССР» за четвертый класс, и ребята увлеченно разглядывали картинки из прошлого страны. Коля добродушно пытался рассказать о былых событиях, Валентин уже и так знал, что к чему, но слушал с интересом. Парень считал Вальку не по годам умным и уважал за это, даже опекал, когда сильные ребята задирали мальца.
Вот вам — и дворовая секс-школа...
А еще, помнится, везде стояли памятники Сталину, и люди без утайки почитали пусть павшего в немилость, но по-прежнему — отца народов.
И следом, как по заказу, всплыло памятное событие о памятнике вождю. Скульптура стояла в сквере возле величавого дома культуры, клуб строили в довоенные годы. Здание являло образец творчества знаменитого немецко-российского архитектора Людвига Бонштедта. Точнее, фасадная часть нашего дома культуры передрана один в один с фасадного ансамбля Рижского театра оперы и балета. И вот у такого наследия архитектуры классицизма возвышалась не менее зрелищная скульптура Иосифа Виссарионовича на гранитном постаменте, окруженная пышным цветником.
Валентин с раннего детства, как и окрестная ребятня, распрекрасно знал, чей это памятник. Лик и стать вождя встречались постоянно: на аверсе медалей участников недавней войны (мальчики того времени страстно почитали орденоносцев), в сонме книжных иллюстраций, в чреде открыток и плакатов. А семьи, кто побогаче, имели печатные портреты Сталина в багетных рамах, вождя привычно лицезрели на стенах квартир приятелей (тогда дети запросто ходили друг к другу домой). Надо открыто сказать — Сталин остался везде. Потом Валентин узнал, что жил уже после двадцатого съезда — апофеоза хрущевской карьеры. Но, будучи малым ребенком, мальчик видел и слышал, как подвыпившие мужики во дворе ругали Никиту Сергеевича. Обзывали главу страны кукурузником и свинопасом, Сталина же, конечно, боготворили, заодно хвалили верных соратников генсека: Молотова, Маленкова, Кагановича.
Кстати, в торжественном зале дома культуры (баб Лара — ярая киноманка, часто брала Вальку с собой) портретов Сталина на стенах уже не было, но в достатке висели знаменитые сподвижники, образы иных теперь трудно представить, но ребенком (бабушка научила) знал каждого поименно. Бессмертные боги-олимпийцы!.. Парадный портрет царя богов убрали, но монументальный памятник Верховному еще стоял у клуба, оставаясь стержнем той эпохи.
Валентин учился во втором классе. Разумеется, ребенок ничего не знал об октябрьском партийном съезде шестьдесят первого года, да и вынос тела вождя из мавзолея по радио не комментировали, потому мальчик не ведал о том. Но Сталин у дома культуры стоял.
И вдруг — громом среди ясного неба... Валентин отчетливо помнит тот день. Неизвестно откуда, как молния по школе пронеслась шокирующая весть — возле клуба нет Сталина. И что тут началось! Еще шли уроки... Но, конечно, занятия прервались. И по сей день не понятно — кто дал команду. Школьники высыпали на улицу, благо верхняя одежда висела тогда в классных комнатах. Народища тьма — человек тысяча. Школы тогда переполнены — учились аж в три смены.
И толпа учеников с непонятной тревогой устремилась к клубной площади. Малышня, конечно, отставала... О ужас! Постамент стоит, а привычного, с поднятой рукой, человека во френче и галифе нет. Да как такое случилось?.. Если пользоваться религиозными понятиями, то люди и стар, и млад восприняли это событие как гнуснейшее святотатство. Убрать, скрыть, похитить у народа любимого вождя... Спрятать Сталина — у кого кощунственно поднялась рука?!.
Нашлись деятельные старшеклассники, раздобыв лопаты, парни принялись ворошить дымящую кучу шлака рядом с котельной клуба. Пронесся слух, что памятник зарыли в отвал, но потуги тех отчаянных ребят оказались тщетны. Сталин пропал... нет больше Иосифа Виссарионовича: ни живого, ни бронзового — никакого!
Кем или чем являлся для тогдашнего Валентина бесследно утраченный бронзовый кумир? Бог знает... видимо, недосягаемым разуму великим и таинственным символом давно ушедшей эпохи. А снос памятника — навечно впечатанная в памяти страничка детства.
Погруженный в воспоминания и размышления о давнем прошлом, Спицын испуганно вздрогнул, когда сильный толчок в плечо чуть не сшиб парня с ног. Это водитель так раздухарился... но, слава Богу, вернулся...
Саньке не повезло. «Странникам» предстояла ночевка под открытым небом в Орле. Разумеется, вариант с гостиницей отпадал — машину не бросишь. Ну а как ночевать, ведь «Газон» не спальная «Колхида», «МАЗ или «КАМАЗ»? Неужели придется коротать ночь сидя... Благо хоть имелась крыша над головой, не вымокнешь, как цуцик, под ночным дождем. Вот такова доля снабженца, грустная доля «пилигрима».
Перетягав по-бурлацки автомобиль на автостоянку, устроенную вдоль дороги, бедолаги спрятали зеркала заднего обзора, для надежности подергали ручки кабины и отправились на поиски пропитания. Мужики заплутали в незнакомом городе, скорее по наитию вышли к железнодорожному вокзалу. Вот здесь и проявилось воочию недавно упомянутое прошлое... тут бы снимать эпизоды фильма об эвакуации во время войны. Как оказалось, выбраться вечером из Орла вовсе не легкое дело, в длиннющих очередях у окошка кассира легко простоять день напролет. Неужели на наших вокзалах очереди не переведутся до скончания времен. Испокон века люди едут, едут, едут... И чего горемычным дома не сидится...
Усталым страдальцам захотелось смыть груз недавних передряг пивком — в зале ожидания некоторые пассажиры забавлялись бутылочным «Жигулевским». Как выяснилось — пиво продают в вокзальной ресторации. Санька в затрапезном прикиде застеснялся пойти в элитарную точку общепита, придется Спицыну клянчить «на вынос» у расфуфыренной официантки, подличать, врать, давать на чай. А той высокомерно решать — достоин ли проситель такой чести... Будьте уверены, что поздним вечером, закончив смену, хряпнув на дорожку стопку водки в компании с буфетчицей и орсовским грузчиком, подавальщица и не вспомнит о неудельном малом, что «христарадничая», выпрашивал пиво на вынос. Да и чего бабенке заморачиваться... таких, как тот парень — легион.
Ресторан так себе, рядовая вокзальная забегаловка средней руки, душно, пахнет не культурным досугом, а баней. Правда, в глубине зала кургузая эстрада, колонки усилителей, потертое пианино — впрочем, еще рановато для унылых лабухов и разбитных менестрелей.
Загнанная, если точнее, то взмыленная официантка не полезла в бутылку, ответила кратко: «Жди!»
В тягостном ожидании разглядываю публику — обыкновенное кабацкое сборище: не столько пассажиры, сколько праздные бездельники. Один по виду интеллигент засиделся с устатку после непыльной работенки... Вот там гуляет желторотая молодежь, украдкой разливает тайно пронесенный портвейн, конспирирует спиртное бутылкой дешевого ситра. Наклейку с ресторанным штемпелем намеренно повернули к свету. Вон небритые шершавые личности методично глотают водяру, зыркая округ глазами столь же колючими, как и грубые одежды громил. Встретишь бугая в темном переулке и наверняка услышишь: «Кошелек или жизнь!» И то ли бежать сломя голову, то ли искать подзаборную дрыну...
Вблизи «культурно отдыхает» теплая компания с дамочками, сдвинули два столика — дым коромыслом. Румяная фемина кустодиевских форм обмахивает себя салфеткой, гражданке бы уже расстегнуть застежки на платье и вывалить сиси на стол... Тетка дурашливо смеется сальностям, отпущенных партнером — плешивым дядей в пиджаке поверх растянутой в вороте водолазке и круглых довоенных очках. Ловелас по-свойски наклонился, нашептывает в ушко зазнобе, а та так и заливается, так и заливается. Сквозь ресторанный гул доносится томное восклицание сей матроны: «Ох, не могу, не могу, хватит...» Зря бабенка так верещит, ведь наверняка готова к случке с инженером, или как там дядю величают...
По левую сторону стола, отчаянно жестикулируя, спорят два собутыльника, по виду — типичные конторщики. Клерки перебрали лишку, но еще не достигли кондиции, чреватой рукоприкладством.
Другая представительница слабого пола отчужденно сидит боком к остальной группе. Это высушенная мымра в серо-зеленой униформе времен культа личности. На затылке закручена колесом жидкая косица (под Лесю Украинку), а профиль — ну чисто Данте Алигьери. С суходылым подобием великого флорентийца никто не разговаривает. Оттого «синий чулок» исполнился чувством гордого достоинства и в одиночестве тянет из фужера липкий лимонад . Уж верно, напустила в бокал слюней, но делает вид, что нет ничего приятнее и полезнее, как поглощать безобидное пойло.
Напротив — упитанный живчик, в меру седой, в меру кудрявый. Распущенный галстук селедкой провис на груди, лобик блестит испариной. Дядечка с завидным аппетитом уплетает бефстроганов, занят всецело процессом еды, подумать — дорвался таки до жратвы...
Еще две женщины грузно восседают к зрителю спиной, примечательны пятые точки дам, схожие с лошадиным крупом. Ну и бросаются в глаза застежки лифчиков, кои рельефно проступают сквозь вискозу блузок. Приятельницы секретничают, чтобы не подслушивали, прикрывают губы ладошками.
По краям столов примостились плюгавые мужские фигурки: одна безвольно согбенная, видно, по жизни усталый старичок, другая — кособоко накренилась к соседке, верно, уже нахлебался вдосталь...
Забавное общество, интересно — что за люди? Намеренно прислушиваюсь к обрывкам застольной речи. Гадать долго не пришлось. Толстенький, в галстуке, насытившись, стучит по графину с водкой, требует внимания и произносит тост. Определенно, спич заготовлен с претензией на кавказский перец, но выходит бабушкин укроп. Из закрученных словес прояснилось, что «товарищи» обмывают окончание учебных курсов: то ли повышения, то ли усовершенствования по специальности. Сокурсники разом потянулись чокаться с оратором, потом выпивают. Кустодиевская фемина тянет водку из стопки, грациозно отставив мизинчик. Обожатель, хлебнув стопку, умиленно поглядывает на предмет страсти, только кадык на шее ходит вверх-вниз. Видимо, подпаивает простушку, а та топырит пальчик и морщит носик, мол, какая гадость и как только такую пьют... «Да, — усмехаюсь, — сегодня еще один несчастный семьянин заполучит ветвистые рога».
Но не сподобилось дальше вникнуть в психологические портреты остальных гуляк — принесли вожделенное пиво. Оставляю сдачу с трояка официантке на чай, торопливо запихиваю бутылки в сумку и... мотаю прочь из ресторана.
Санька заждался. Водитель уже прикупил в буфете для простолюдинов дешевую снедь. Усевшись на жесткую вокзальную скамью, наскоро перекусили, запив «сухой комок» пивом, и поспешили восвояси.
Вот и наш привередливый «Газик», обхожу грузовик вслед за Санькой, проверяем, в порядке ли снаряжение машины. Сумерничать поздно, пора на боковую. Я намеренно не спрашиваю водителя об обустройстве ночлега, готовлюсь к худшему. Однако шофер молодец — ишь какой рационализатор! Спинка сидения откидывается вверх — устроил по принципу вагонной полки... выдвигается кронштейн и — полати готовы. Правда, наверху слишком коротко, но не до протестов... Санькино место внизу — парню завтра вести машину. Кто бы подумал, что доведется ночевать в Орле в кузове «Газика» на двухъярусной лежанке у обочины шоссе — романтика, да и только.
Просыпаюсь в холодном поту, нещадная стужа. Вот и лето?.. Плотнее заматываюсь в одежки... помогает, начал было согреваться. Но опять накатывает озноб, вновь укутываюсь — и так с полчаса...
Стало светать. Так и не заснул, болят согнутые колени, страшное желание вытянуть ноги, да некуда засунуть. Свешиваю ступни вниз, кладу на приборную панель, при этом стараюсь не разбудить шофера, но ничто не помогает, как не ухищряйся.
Стараюсь ворочаться осторожней, пусть водитель еще поспит. Сам же вконец измаялся. Голени затекли, иголками покалывает спина, руки и шея, кажется, даже уши и те отлежал... Терпение оборвалось, лязгаю дверцей, пропихиваю тело в куцый лаз, вот — и на воле. На улице — дубняк, будь здоров. С усилием разминаю одеревеневшие члены, кружу, как заведенный вокруг нашего грузовика, постепенно увеличивая радиус... Стоянка пуста
И тут на востоке, из-под кромки горизонта тонюсенькой полоской проглянула утренняя заря. Алый абрис с каждой секундой ширится, разрастается, но пока не режет глаз. По здравой логике, жду потепления, но утренняя свежесть, наоборот, сгустилась, по телу волнами бежит судорожная дрожь. Ускоряюсь, накручиваю круги по периметру стоянки.
Господи, а дома, в уютной кровати как тепло и спокойно...
И опять распахнулась книга памяти — всплыло второе, теперь уже новое жилье матери. Если быть честным, то в тот период я жил на два дома: то у матери, то у бабушки. Какова закономерность графика обитания в каждом — не скажу. Уж не знаю, как там сложилось, но после рождения братика новоявленным супругам (матери и Павлу) — предоставили собственный угол. Таковым явилась крохотная комната на первом этаже двухэтажного бревенчатого дома по той же улице, что и прежнее жилье Павла. Квартира коммунальная — без удобств, с кухней на два хозяина. Но это промежуточный этап. То временное пристанище, видимо, не врезалась в подкорку мозга, потому отродясь и не снилось.
Хотя Валентин отчетливо помнил меблировку комнатенки... Светлый двухсекционный шифоньер с большим зеркалом на створке, шкаф и сегодня в исправном ходу. Пухлый раскладной диван, на котором Валька, если дозволяли, играл с маленьким братом. Тот, с голой попкой, схватившись ручонками за спинку, любил подскакивать на пружинящей поверхности, как на батуте. Ножная швейная машинка в полированном под березу деревянном корпусе... Отчиму пришлось скруглить напильником края откидной столешницы, после того как соседский неразумный мальчик нечаянно ударился об угол головой. Взрослые говорили — стукнись малыш виском, он наверняка убился бы до смерти.
Важно отметить, что Валентинов отчим прослыл рукодельным человеком. Да и работал Павел в местной школе учителем труда, распоряжался учебной технической мастерской. В «механическом классе» блестели смазкой два токарных ДИПа (для несведущих — «Догоним и перегоним»), имелся фрезерный, два сверлильных. Слесарка оборудована основательными заводскими верстаками с сетками, на каждом болтами привинчены чугунные тиски, под ними ящик с полным набором инструмента. В столярке стояли прочные столярные верстаки, в ложбине столешницы лежали рубанки, драчевые напильники, киянка, да много чего еще (стамески и долота оставались под контролем учителя). Правда, столяркой заправлял другой трудовик, но тот состоял под пятой у Павла Николаевича (назову-таки по имени-отчеству). Отчим же вел полный курс металлообработки. Уточню, что это, право слово, богатство безвозмездно передано школе шефствующим заводом еще при Сталине. Павел Николаевич являлся тут полным хозяином. Только позже Валентину стало понятно, что значили для Павла школьные станки и верстаки. Это сакральный удел, обитель, где Куницын после уроков в одиночестве становился самим собой. Как самозабвенно молится монах, так и Павел точил неустанно железяки и чурки, благоволя остальному миру. И, наверное, становился тогда счастлив. И выпивал... для полноты счастья.
Отчим безбожно калымил на этих станках, вытачивал массово перильные балясины, фигурные ножки столов и прочую фасонину. Но в чем преуспел, так в изготовлении ажурных этажерок, которые пользовались большим спросом у местного люда. Такая красотка из вишневого дерева появилась и у них в комнате, а также круглый стол с затейливо точеными ножками и перекладинами. Сказать нечего — Куница прирожденный умелец! С такой же любовью сделаны обеденный стол с резными дверцами, настенные вешалки с полками, деревянный умывальник. Но исключительно примечателен комод с выдвижными ящиками в пять рядов. Уточню, что рукодельная мебель отделана по лицевой стороне фигурным антуражем, выточенным из благородного вишневого дерева. Таков вот мастер! Но постепенно спивался, а пьяницей становился горьким... Калымный приработок тупо пропивался, если поначалу Павел еще держал себя в руках, но с каждым годом опускался ниже и ниже.
Естественно, пьянство зятя вызвало у бабушки негодование. Насколько помню, порок Павла — бабушкина притча во языцех. Потому родные люди и ругались постоянно, случалось, даже истерически, из-за дочериного мужа-алкоголика.
Лариса Станиславовна прирожденная чистокровная дворянка. Но родилась слишком поздно, чтобы впитать в себя подобающую сословную стать — революция помешала. Ее старшая сестра — Вера (разница на восемь лет) являла собой хрестоматийную барыню. Валентин помнит Веру Станиславовну — располневшую к старости, но сановную, похожую на позднюю Ахматову. Да и личная жизнь у бабушки не сложилась. В детстве и юности Валентин не интересовался, но позже узнал, что той довелось два раза побыть замужем. Первый брак покрыт тайной даже для матери Валентина, известно только, что в двадцатых годах Лара с первым мужем жила в Ленинграде. Где, как и почему — ответа уже не найти...
Второй муж (отец матери) тоже из благородных, учился в Харьковском университете на филологическом факультете, но в семнадцатом ушел в революцию. Дед воевал в гражданскую, затем работал в ГПУ, потом начал сильно пить, сказалась полученная в боях контузия. Бабушка рассказывала, что супруг пьянствовал страшно. Жила семья тогда бедно. Подкопят денег, справят мужу пальтецо, через неделю приходит в дымину пьяный, уже без пальто — пропил... даже из дома тащил вещи на пропой. Баб Лары слова: «А как пропьется — чистый ангел. Посмотрит ясными, как утренняя синь, глазами — и прощаешь крушителя». Перед финской деда восстановили в органах, вроде наладилась жизнь, но тут война и сгинул Александр Петрович в горниле Великой Отечественной. Так что в войну и после (с маленькой дочерью) бабушка хватила лиха по полной. Старые жители дома помнили деда Александра. Тот владел гипнозом. Случалось, устраивал диковинные представления для жильцов. Скажет «вода» — зрители поджимают ноги, даст сырую картошку, скажет «апельсин» — человек уплетает, так что за ушами трещит. Работая следователем, деду даже пришлось выучить цыганский язык. Вот так...
Бабушка Лара скрупулезно честный человек. И внука пыталась воспитать в том же духе, причем жестко.
Помнится, еще дошкольником с соседским ребятишками проник я в садовый питомник и набрал с земли горсть яблок-зелепух. Горделиво принес яблочки домой — как же, добытчик... Бабушка заставила отнести яблоки обратно и извиниться перед сторожем. Ой, как было страшно и неловко маленькому сердечку, но пришлось подчиниться. Лариса Станиславовна довела воришку до ворот сада. А дальше уже не помню. Позор вовсе стерся из памяти...
Но другой позор Валька запомнил навсегда. Случалось, что за нелепые провинности бабушка грозилась выгнать мальчишку из дому, и тогда бы тот превратился в бездомного нищего-побирушку. В те годы нищих и просящих милостыню инвалидов было в достатке и на улице, и у церкви, да везде... Участь ужасная!..
Валентин не помнил, что натворил в тот раз. Видимо, так — сущая безделица. Но бабушка реализовала иезуитский план. Читая маленькому мальчику уничижительные нотации, женщина обрядила внука в ветхое тряпье (и где только нашла) и выпроводила за дверь. Выгнала из дома!..
Наверное, ребенок плакал. Но делать нечего... здраво рассудив, Валентин побрел задами домов к матери в новую коммуналку.
Мать приютила изгнанника на часок, но потом отвела обратно, учинив скандал своевольной бабушке. Баба Лара, возможно, раскаялась, но не повинилась перед внуком... А Валька, да что Валька?.. Парнишка не держал на бабушку зла.
В комнате бабушки не было икон. И в церковь вдова не ходила. Но зато Лариса Станиславовна считалась признанной общественницей — постоянным членом местного женсовета. Валентин помнит эти посиделки таких же озабоченных социальным благом женщин. Те регулярно собирались на дому у председательницы, бывшей чиновницы — теперь пенсионерки. Уж о чем «суфражистки» там совещались, наверное, больше сплетничали, ну и, естественно, писали кляузные письма в инстанции. Бабушка приводила с собой Валентина, и тому приходилось общаться с внуком этой чиновницы, Борькой. Паренек возрастом постарше, но тихий, затюканный, с погасшим взором. С ним было крайне скучно и даже тоскливо. Уже когда Валентин стал учиться, то ни разу не встретил Бориску в школе. Вот был человек, и нет его...
Лариса Станиславовна постоянно покупала внуку в местном магазинчике «Когиза» детские книжки. Поначалу выбирались малышковые картонные раскладушки, потом пошли сказки с картинками, детские рассказы русских классиков. Бабушка по вечерам читала забавные приключения внуку вслух. Мальчик рано выучился чтению, и даже не по буквам, а заучивая коротенькие тексты под иллюстрациями наизусть.
Я любил этот «Когиз», тот не закрывали вплоть до конца семидесятых, возможно, назывался иначе, но оставался завсегда притягательным и чуточку загадочным. Да и книги там попадались классные и даже редкие по тем временам.
Любимая книга Валентина дошкольника — большеформатный фолиант «Буратино» Алексея Толстого с цветными иллюстрациями на каждой странице. Еще запомнилась такого же качества книга о сказочной жизни муравьев с красочными картинками-разрезами дома-муравейника, но потом куда-то подевалась.
Ох, бабушка?!. Иногда на нее находила то ли сентиментальность, то ли женщина вампирила малыша — трудно теперь понять. Баба Лара делалась горемычной и причитала, что никому не нужна, скоро умрет и отнесут бренные останки старушки на кладбище и схоронят в сырую землю. Словом, рвала ребенку сердце... Мальчик же успокаивал бабушку, целовал, жалел. А той еще и шестидесяти лет не было...
Проснулся Санька, раскорякой вылез из кабины, обхватил грудь руками крест-накрест, с дрожью в голосе выговорил: «Ну и холодрыга!» И, как козлик, подпрыгивая, стал скакать вокруг машины, разогреваясь. Угомонился наконец... Взаимно посетовав на климатические условия, закурили. Заметив водопроводную колонку в близлежащем переулке, идем умываться. Вода колючая, словно металлическая стружка, но потому и здорово бодрит. Попутно сам настраиваешь себя на оптимистический лад, как психотерапевт: «И жизнь хороша, и жить хорошо! Живы будем, не помрем!»
Восходящее светило, ступив в полную силу, осыпало кварталы близлежащих новостроек блестками розовой пудры — внизу, под многоэтажками, пестрел разномастными крышами ковер старого города. Представшая глазам урбанистическая панорама заворожила, заставила проникнуться к Орлу чувством если не восхищения, то уж теплого благодушия определенно. Нет, вовсе не так... Скорее, явилось осознание взаимной сопричастности, в том и любопытный интерес, и надежда на новые открытия, и даже порывы лирического вдохновения.
Но проза жизни неотступна... Начались наши мытарства второго дня.
На ближней автобазе, куда Санька наведывался накануне, получили отлуп. Направляем лыжи в таксопарк. Рабочий день только завязывался, но мягко шуршащие «Волги» одна за другой вливались и выливались через распахнутые настежь ворота. Вероятно, происходила утренняя пересмена водителей ночной и дневной смен. Но мир не без добрых людей, радушный пожилой вахтер пригласил ходоков в тесную будку со словами: «Обождите, ребята, до семи часов, вот придут слесари, может, и подсобят, помогут подремонтировать движок». Раза-два в закуток деловито заглядывала неухоженная женщина-уборщица, оставляла у углу позвякивающие стеклотарой слюдяные сахарные мешки. Вахтер определенно в доле с техничкой, дедок по-хозяйски запихивал рогатую поклажу под топчан, вовсе не стесняясь присутствия чужих людей. «Пришлые» понимающе переглянулись, в глазах Саньки сиял восторг: «Экая золотая жила — жрут водяру мешками!» В третий раз расторопная носильщица явилась без поклажи, женщина подмигнула сторожу, выжидающе поглядела в нашу сторону. Тот успокоил: «Не бойся, ребята нормальные...», — достал бутылку водки... предложил и гостям. Тем пришлось деликатно отказаться. Спевшаяся парочка, тяпнув по лафитнику, деловито закусывала, тщательно разжевывая простецкий харч. У Валентина и Саньки, глядя на незамысловатую трапезу, взыграл «полуголодный» рефлекс«, мужики вышли во двор покурить.
Наконец, через проходную потянулась жиденькая цепочка мастерового люда. Только в таксопарке страждущим бедолагам не подфартило, здешние техники рекомендовали попытать счастья в ПОГА.
Вот незадача, придется несчастным топать в грузовое автохозяйство...
Как обнаружилось, пиликать нужно на другой конец города. Бывалые люди посоветовали добираться трамваем. Все-таки нет худа без добра. Валентину тогда довелось малость рассмотреть незнакомый город, пришлось, правда, тщательно протереть мутное стекло довоенного трама. Чем же поразил путешественника прежде неведомый Орел? Странно, но в памяти Спицына запечатлелись только пассажирский Ил-18, громоздко распластавший крылья в сквере на центральной площади, а чуть пройти... за колючей сеткой — двор ремонтного завода сплошь уставили красными механическими жатками. И еще впечатлили мощеные булыжником улочки старого города с обветшалыми купеческими особняками в стиле «классицизма» позапрошлого века.
Трамвай с лихим скрежетом по перекресткам доставил товарищей по несчастью на заросшие сорным бурьяном задворки города. Среди лабиринта заборов и глухих складских стен странники еле-еле отыскали ворота автобазы. Однако внутрь потаенного объекта парочку не пропустили, деваха в вохровском кителе оказалась мегерой, уперлась и ни в какую. Парни не пригорюнились, разыскали прореху в заборе и воровски проникли на вожделенную территорию.
Седой механик заслушал сбивчивое Санькино объяснение и небрежно махнул рукой — плевое дело. Споро отыскал нужный ключ и извлек из ящика затейливую штуковину — зажигание. Спросил у шофера: «Такое, что ли?» Тот радостно закивал головой, собрался уже протянуть лапу. Но мастер опередил, положил вещичку на верстак и изрек:
— Не спеши, милок, лучше послушай, как можно обойтись без замены... А то... — спец жалеючи усмехнулся, — зарплаты не хватит, так и будешь по жизни побираться...
И автомобильный мастак объяснил водителю, как исправить зажигание. Растолковал еще раз для вящей надежности и только убедившись, что Санька просек эту премудрость, похлопал малого по плечу.
— Ну, иди, дерзай, паря!..
Радостные просители и не знали, как отблагодарить душевного человека — не ведали тутошних порядков, с дури протянули трояк, но мастер отстранился:
— Успокойтесь, молодцы, ничего не надо. Это лишнее... за совет негоже сдирать деньгу. Лучше сами живите по-божески, помогайте другим, коли понадобится... — И механик провел парней до проходной, наказал охраннице. — Пропусти, Анютка, нашенские мужики.
Да, как говорят — свет не без добрых людей...
Наладив зажигание, Санька торопливо отчалил с вынужденной стоянки, суеверно пояснил:
— Проклятое место, надо скорей когти рвать, скорей вон отсюдова!
«Газик» резво набрал скорость и весело помчался по разнокалиберным улицам города, малость покружив по многоэтажному центру, выехал к величественному собору с высоченной колокольней. Дальше только вперед, по ладному мосту переехали реку.
Ока здесь еще не царь-река, но и не задрипанная речушка. По левому — пологому берегу высится лес заводских труб. Надеюсь, Верхне-Окская гидрохимлаборатория исправно штрафует нерадивых руководителей, загрязняющих промышленными отходами воду в верховьях русской красавицы. Сам не раз возил магарычи в подобное учреждение в наших палестинах.
С полчаса пропетляв по улицам с краснокирпичными хрущевками и домиками частного сектора, выбрались на Карачевское шоссе, прямоходом идущее к Брянску. Водитель, тормознув у торговых рядов на выходе из Орла, убил полчаса, слонялся по хозяйственному магазину, приценивался к ненужной дребедени. На досадные реплики Спицына шофер туповато отвечал:
— Подожди малость, еще чуток посмотрю... Дельный магазин, на обратном пути пригляжу для себя путную вещицу.
Понятно — мужик расслабляется...
Помянув еще раз добрым словом старого механика, мы простились с Орлом. Жалко расставаться с так и не прочитанным городом...
Орел понравился, надеюсь, что когда-нибудь удастся поближе познакомиться с ним, без задних мыслей побродить по извилистым улочкам и постоять на крутом обрывистом берегу Оки. Одним словом — получше вглядеться в облик старинного среднерусского города, а потом отыскать незатейливый домик с табличкой «Здесь жил Лесков».
[Скрыть]
Регистрационный номер 0506772 выдан для произведения:
Вот и славный град Орел. На подходе к предместьям большая заправочная станция. Автомашин, слава богу, немножко. Но с отпуском бензина произошла какая-то заминка. Санька отправляется выцыганивать топливо. У него хорошо получается роль «казанской сироты», я не сомневаюсь – сжалобит, растопит сердечный лед у самого неприступного скупердяя. Я спрыгиваю на гудящий асфальт, – это надо как ноги затекли, на «полусогнутых» подхожу к нарисованной на железном баннере схеме Орла. Пытаюсь впрок запомнить ориентиры городских маршрутов. Машинально закуриваю… Поворачиваюсь. И тут мой взор падает на кричащую табличку: «Не курить! Штраф десять рублей!». Торопливо гашу сигарету. Кажется, все подозрительно следят за мной, прячу смятую сигарету в карман, тороплюсь к своей машине: «фу – пронесло!»
Санька тем временем сговорился с «хозяином» бензоколонки. Заправив «Газон», он не преминул заметить с крестьянской хитрецой:
– Все равно гад обдурил... Ну да ладно, нам теперь точняк до Рославля хватит, поехали что ли Вальк...
Я как пацан опасался, что меня штрафанут на десять рублей. Но вот грузовик стронулся, легко набирая скорость, выкрал меня из лап Фемиды, пахнущей нефтепродуктами.
Широкое шоссе, обсаженное пирамидальными тополями, втянуло нас в вереницу обильно спешащего транспорта. Мы пристроились за желтым троллейбусом, и в его фарватере без беды прочесали порядочный кусок дороги. Уже завиднелись белые коробки городских новостроек. Троллейбус притормозил у остановки. Санька сожалеюще вырулил из–за его широкой спины, и тут нас ожидал конфуз. Машина не желала слушаться водителя, – мужик давит на акселератор, а «Газику» хоть бы что. Шофер упорно заставляет автомобиль двигаться быстрее, но тот, как упрямый осел, упорно замедляет свой ход. Потом мотор закашлялся, зачихал и, икнув напоследок, начисто отключился. «Газон» встал как вкопанный. Знакомая история… Санька за рукоятку… остервенело крутит ее – тщетно, открывает капот, колдует, – все бесполезно. Мужик площадно ругается, пинает пинком колесо – увы, не помогает.
Теперь уж нам пришлось стать тягловой силой. Водитель, сбоку подруливая, а я, толкая сзади, откатываем машину на обочину. Возле нас начинают останавливаться прохожие, в основном подвыпившие работяги, идущие домой со смены. Сыплются бесплатные советы. Мой Санька вконец растерялся, то ли выслушивать мнение толпы, то ли самому надлежало кумекать?.. И явно надеясь на счастливый случай, он тычет кургузой отверткой в электропроводку. Летят искры, уходит последняя надежда завестись.
Но однако отыскались доброхоты, сами полезли внутрь капота, стали отсоединять провода, шофер помогает им. У меня нудно заныло на душе: «Как бы они совсем не отуродовали автомобиль, тогда уж наверняка – амба». Усилия помощников тщетны, сдается и Санька. Лицо у него кислое, придавленное. Дураку понятно, – он машину ни за что не наладит. Да уж, теперь жалею сам, что не удосужился в свое время изучить автомобильный двигатель, теперь вот приходится маяться никчемным придатком. Кто-то из зрителей нашей досады, советует сходить на автобазу, попросить новое зажигание. Мы с Санькой понимаем, что на бескорыстие автомехаников надеяться глупо, к тому же у водителя свой опыт по этой части. Вот он где всплыл проклятый штрафной червонец!..
Но делать нечего, водителю следует поторопиться.
Напустив на себя уверенность в успехе операции, мужик по-хозяйски крикнул мне: «Вальк, ты тут поглядывай...» Неизвестно откуда у парня возникли повадки завзятого деляги, заверевшего подпитое окружение, что главным у нас, именно он, – шофер Санька. Признаться, мне стало не по себе, совсем не комфортно остаться наедине с местными забулдыгами. Напускаю на себя безразличие, деланно улыбаясь, не остаюсь в долгу, чем-то тоже напутствую «делового» водителя. Сметливые «орловцы» (или как там их: орловчане, орлецы, орлята) вскоре разбрелись в разные стороны. Им со мной было не интересно, я намеренно не стал поддерживать с ними столь любимые русскому сердцу разговоры о нашем кондовом житье-бытье. Знаю, в подобном случае чрезмерная искренность обыкновенно заканчивается весьма тривиальным образом: «Дай рупь, трояк (ну, это зависит от «ранга» случайного приятеля), сейчас сгоняю за бутылкой красного или же белой...»
Чтобы не привлекать к себе новой партии любопытных доброхотов, отхожу от «Газика», притворяюсь непричастным к нему. Скажу прямо, незавидная эта участь – быть сторожем у всех на виду. Как-то скомкано внутри, неловко. Каждый прохожий, устремивший взор на нашу машину, вызывает у меня чувство опасливой готовности преградить ему путь, коли он возжелает заглянуть в кабинку или узнать, что у нас там в кузове. А там как пойдет, правда, здесь не место для кулачного боя.
Прошел час. Моего Санька все нет. Озадаченное воображение рисует безотрадные картины – одна хлеще другой. Шофер надрызгался, шастает полудурком по орловским весям, или ему уже успели набить морду в чужом городе. Еще чего, не дай бог, сбили машиной, а то, просто забрали в милицию, как побродяжку. И что только не придет в голову, вот так ждучи… Следом представилась другая неприятная ситуация – ко мне подойдет гаишник, спросит: «Почему стоим?» – мотивируя запретом на стоянку. А потом, тормознув любого водилу, заставит того отогнать нашу машину к себе в отделение. Как же Санька тогда нас отыщет, не прикалывать же мне к забору записку?.. Да и не догадается он ее прочесть… А то совсем швах, окрестные мальчишки сорвут тот клочок, или просто сдует ветром. Вот незадача…. Стал злиться на пропавшего водителя, поливаю бедняка на чем свет стоит, – вот послал же Бог дурня на мою голову!
Полилась вторая волна отработавшего люда, но теперь преобладали женщины, встречались порой и особи мужского пола – клеркообразной внешности. Понятно, всяческие конторы и прочие богадельни начинают работать и закрываются на час позже, чем заводы. Естественно, подвыпивших среди них почти нет. В основном пьют мужики-работяги, а тут интеллигенция с портфельчиком-дипломатом, годящимся больше для форсу, чем для вящей потребы. Теперь этот предмет является атрибутом классовой прослойки, а уж никак в былое время очки или шляпа. Ну, и разумеется, в «дипломат» не поместишь огнетушитель яблочной мурцовки, да и селедку в газетной обертке не положишь, негигиенично получится...
А Саньки все нет. Вот и довелось теперь взрослым дядей мне вспомнить, каково приходится ребятенку, оставленному у магазина мамашей, с каменным наставлением – ждать и не уходить. А кто пожалеет тех гумовских страдальцев, потерявших мамку в гвалте лабиринов ГУМа или ЦУМа?..
Ох, эти огромные московские универмаги! Ох, и натерпелся же Валентин в своем отнюдь не тяжелом детстве, ожидая мать, – хорошо еще на парапете у входа, а то где-нибудь у стеклянной витрины (ни присесть, ни прислониться).
И почему-то вспомнилось, как он еще шестилетним мальчуганом побывал в Москве с бабушкой Ларисой («баб Лара» так называл ее для себя и окружающих). Они тогда ездили в гости к ее старшей сестре Вере, жившей в семье дочери на станцию Зуевка Кировской области. Москва поразила его. Бабушка очень часто вспоминала, как ее внук замедлял их передвижение по столице, считая этажи зданий. Он и по сей день, как ни странно, любил считать этажи, – дома заметно подросли, а детская привычка осталась.
Он помнил все. Маленький мальчик, а уже озабоченный... Смешно, не правда ли?
У Лиды, племянницы бабушки было две дочки: Люба ровесница Валентина и Надя, годика на два постарше. Они сразу сдружились – играли, лазали, бегали до самозабвения. И еще кувыркались на пушистом мягком ковре в зальной комнате. А он, маленький подлец, подглядывал в оттопырившиеся трусики девчушек. Он уже забыл, какие сексуальные чувства владели или двигали им тогда. Но это было. А они глупые и наивные, задирали ножки вверх, становились на четвереньки – в общем, демонстрировали ему свои письки. Кстати, та же картина повторилась и на следующий год, когда родственники перебрались в Вильнюс.
Вот говорят, – у маленьких детей отсутствует интерес к вопросам пола, а уж тем более к сексуальным отношениям мужчины и женщины. Да полная чушь. Его еще в садике хорошо просветили по данной тематике. А кто наставлял?.. Да такие же шпингалеты, что и он сам. Да и дурехи воспитательницы давали повод, когда садились на маленький стульчик и раздвигали колени в стороны, считая малышей пустым местом.
Потом был двор... А уж там ребята постарше водили подобных ему мальцов смотреть, как в кустах у водокачки, практически ежедневно хахали жарили молодых девок дежурных, оставляя после себя несмываемые следы той «пейзанской» любви. Господи, подумал он, ну и раннее детство – сплошная порнуха. Впрочем, оно и понятно, на такую мелкоту взрослые зачастую не обращают внимания, полагая, что карапузы еще вовсе не разумные люди. Ан нет!
У него дома, в коридорах барака, женщины-домохозяйки в летние дни пополудни, по обыкновению, на полу в холодке устраивали игру в лото. Малышня крутилась тут и там. И как водится, находилась бабенка, забывшая надеть трусы. Заигравшись, она заголялась, а милые детки мужеска пола рассматривали ее гениталии, затем в укромном местечке обсуждали тот стриптиз. Правда, недолго. В детстве события идут сплошной чередой, и какой-нибудь пьяный возглас на улице или появление возчика на лошади, разом заставляло ребятишек менять дислокацию и поспешать на новое представление жизни.
Вернемся к Москве... Шестилетним мальчиком он очень поразился, увидев впервые женщину в брюках, если быть точным в – брючках по щиколотку. Для него, живущего в провинциальной глуши, это был настоящий шок. Тетя и в брюках – нонсенс! Она была тогда одна на всю огромную Москву – для него. Он дергал бабушку за рукав, мол, смотри, – разве так можно? Бабушка шукала его, – веди прилично, но он не верил своим глазам.
Потом, года три спустя, женщины в брючках возникли и у них в городке. Как-то в их доме появилась новая жиличка. У нее была дочь, ну, лет так шестнадцати-семнадцати. Они первый раз показались на смотринах квартиры, если быть точным, то комнаты площадью восемнадцати квадратных метров. Девушку звали Людмилой. От дворовой ребятни некуда не деться, все, вылупив глаза, дивились на этакую невидаль. Людка была, на их взгляд, очень красивой, с накрашенными яркой помадой губами и... в брюках.
Самым старшим среди детворы был пятнадцатилетний балбес Коля Кулинин (его одноногую мать инвалидку звали Кулина). Этот Николай безвылазно сидел в начальных классах школы, на тот год – третий раз в четвертом. Да и водился он по скудоумию с нами малышней, другие старшие ребята его в свою компанию не брали.
Как сейчас помню, этот Кулинин, увидев красу-девицу, заявил нам: «Вот бы засадить ей с луком по самые не хочу!» – (думаю, понятно до каких мест), должно слышал нечто от старших парней. Мы одобряюще поддержали его, иначе нельзя – дворовое братство, хотя, если честно, еще под стол пешком ходили. Потом этот Коля периодически сообщал нам, якобы Милка (так ее позвали во дворе) ему дает... Мы прекрасно понимали, что малый фантазирует, короче говоря, откровенно врет, но по малолетству остерегались перечить ему. И уж, если быть до конца честным, кто поумней догадывался, что Коля Кулинин просто дебил. Вскоре как-то мы привыкли к новому семейству и уже обсуждали не Милку, а ее мамашу, к которой ходил любовник – пьяница Подкапай. Этот кадр часто учинял скандалы и пьяные дебоши на весь двор. Люська же вскоре выскочила замуж за низкорослого замухрышку киномеханика. А Коля Кулинин года через три куда-то пропал. Говорят, так и сгинул где-то в тюряге.
А впрочем, он ко мне относился по-доброму. Я частенько просил его принести учебник истории за четвертый класс, и мы разглядывали картинки из прошлого нашей страны. Коля пытался на свой лад что-то рассказать мне о тех событиях, но я уже и так знал что к чему, но все равно интересно. Он считал меня не по летам умным и уважал за это, случалось, даже опекал, когда порой кто-то из более сильных ребят задирался на меня.
Вот вам и дворовая секс школа. А еще помнится – стояли памятники Сталину и все почитали его вождем.
И следом, как по заказу всплыла детская история про памятник вождю. Памятник стоял на одной из небольших площадей городка, возле шикарного дома культуры, воздвигнутого еще в довоенные годы. Дом культуры являл собой образец творчества крупного немецко-российского архитектора прошлого века Людвига Бонштеда. Точнее, фасадная часть нашего дома культуры передрана один в один с фасадного ансамбля Рижского театра оперы и балета. И вот, у такого классически выверенного здания стояла не менее величественная скульптура Иосифа Виссарионовича на высоком постаменте, окруженная пышным цветником.
Валентин, наверное, с самого раннего детства, как и вся окрестная ребятня, распрекрасно знал, чей это памятник. Лик и стать вождя встречались на каждом шагу: на аверсе медалей участников недавней войны (мальчики того времени страстно почитали орденоносцев), в сонме книжных иллюстраций, в чреде открыток… А кто побогаче, имели печатные портреты с багетами разных стилей, их лицезрели на стенах квартир приятелей (тогда дети запросто ходили друг к другу домой). Да и вообще – Сталин был везде. Потом Валентин узнал, что жил уже после двадцатого съезда – апофеоза хрущовской карьеры. Но будучи малым ребенком, он видел и слышал, как подвыпившие мужики во дворе ругали Никиту, обзывали его кукурузником и прочими нехорошими словами, ну, а Сталина, конечно, боготворили, заодно хвалили и его верных соратников: Молотова, Маленкова, Кагановича.
Кстати в торжественном зале дома культуры (баб Лара, любительница кинофильмов, часто брала его с собой) портретов Сталина на стенах уже не было, но в достатке висели его сподвижники, образы иных он теперь и вспомнить не сможет, но ребенком (бабушка научила) знал всех поименно. Это были боги олимпийцы! Парадный портрет царя богов убрали, но монументальный памятник ему еще стоял у клуба, оставаясь стержнем той эпохи.
Валентин учился во втором классе. Разумеется, он ничего не знал об октябрьском партийном съезде шестьдесят первого года, да и вынос тела вождя из мавзолея по радио особо не рекламировался, во всяком случае, мальчик не ведал о том. Но Сталин у дома культуры стоял.
И вдруг как гром среди ясного неба. Валентин отчетливо помнит тот день. Неизвестно откуда, как молния по школе пронеслась шокирующая весть – возле клуба нет Сталина. И что тут началось! Еще шли уроки… Но, естественно (и по сей день не понятно – кто дал команду), уроки были прекращены. Вся школа высыпала на улицу, благо раздевалки были тогда в классах. А это ни много, ни мало – человек с тысячу (школы тогда были переполнены – учились аж в три смены)!
И все устремились с непонятной тревогой к клубной площади. Малышня, конечно, отставала. О ужас!.. Постамент стоит, а привычного, с протянутой рукой человека во френче и галифе нет. Да как такое могло произойти?.. Если пользоваться религиозными понятиями, то люди: и стар и млад, восприняли это как гнуснейшее святотатство. Убрать, похитить, скрыть от народа любимого вождя. Спрятать Сталина – у кого могла подняться рука...
Нашлись очень активные старшеклассники, раздобыв где-то лопаты, они принялись ворошить дымящую кучу шлака рядом с котельной клуба. Пронесся слух, что памятник зарыли в шлак, но потуги тех отчаянных парней были тщетны. Сталин пропал! Нет больше Сталина – ни живого, ни бронзового, – никакого! Да, это был настоящий шок для всех жителей городка.
Кем или чем являлся для тогдашнего Валентина утраченный вождь? А бог его знает, скорее всего, просто недосягаемым его разуму великим и таинственным символом ушедшей эпохи. А снос памятника, – то ли существенная веха его детства, то ли просто навечно запечатленный в памяти факт бытия.
Погружаясь в воспоминания и размышления о давнем прошлом, я испуганно вздрогнул, когда сильный толчок в плечо чуть не сшиб меня с ног. Это мой водитель так раздухарился, но, слава Богу, вернулся...
Сеньке не повезло. Нам предстояла ночевка под открытым небом в Орле. Разумеется, вариант с гостиницей начисто отпадал – машину не бросишь. Ну а как спать, ведь «Газон» не спальная «Колхида», «МАЗ или «КАМАЗ»? Неужели придется коротать ночь сидя? Хорошо хоть крыша над головой имеется, все не вымокнешь от ночного дождя как цуцик. Вот она доля снабженца, блин, – доля «пилигрима».
Перетягав по бурлацки автомобиль на устроенную вдоль дороги автостоянку, спрятав зеркала заднего обзора, подергав ручки кабины, мы отправились на поиски пропитания. Совершенно не зная города, скорее по наитию, нас вынесло на железнодорожный вокзал. Вот оно – воочию проявилось невольно вспомянутое прошлое, здесь бы снимать эпизоды фильмов про эвакуацию. Как оказалось, выбраться вечером из Орла вовсе не легкое дело, в длиннющих очередях у окошка кассира можно простоять минимум сутки. Видимо, на наших вокзалах очереди не переведутся до скончания веков. Все куда-то едут, едут, едут... И чего им горемычным не сидится дома?
Нам захотелось отойти от свалившихся передряг пивком, в зале ожидания некоторые пассажиры забавлялись бутылочным «Жигулевским». Оказалось, что пиво дают в вокзальной ресторации. Санька в своем затрапезном прикиде застеснялся пойти в элитарную точку общепита, придется мне клянчить «на вынос» у расфуфыренной официантки, подличать, врать, давать на чай. А ей высокомерно решать – достоин ли я такой чести… Представляю, как сменившись поздним вечером со смены, хряпнув на дорожку стопку водки в компании с буфетчицей и орсовским грузчиком, она и не вспомнит, что какой-то неудельный малый христарадничал перед ней. Да и чего ей заморачиваться? Таких нас – легион.
Ресторан так себе, обычная вокзальная забегаловка средней руки, душно, пахнет не культурным досугом, а баней. Правда имеется кургузая эстрада, колонки усилителей, обшарпанное фоно, – впрочем, еще рановато для лабухов и менестрелей.
Загнанная, я бы сказал, даже взмыленная подавальщица не полезла в бутылку, сказала кратко «Жди!» От нечего делать разглядываю публику – обыкновенный кабацкий сброд. Не столько пассажиры, скорее всего их единицы, сколько праздные бездельники: кто-то засиделся после непыльной работенки, вот там желторотая молодежь украдкой разливает принесенный под полой пиджака портвейн, конспирируя его дешевой сухой водичкой (этикетка с ресторанным штемпелем намеренно повернута к свету). Вон какие-то шершавые личности методично глотают водяру, их глаза колючи, как и их грубые одежды. Встретишь такого вот в темном переулке и наверняка услышишь: «Кошелек или жизнь!» И то ли бежать сломя голову, то ли искать подзаборную дрыну?..
Вблизи меня гуляет теплая компания с дамочками, сдвинули два столика – дым коромыслом. Раскрасневшаяся матрона кустодиевских форм обмахивает себя салфеткой, ей бы уже расстегнуть все свои крючки и вывалить сиси на стол. Она дурашливо смеется сальностям, отпускаемые ее партнером – плешивым дядей в пиджаке на растянутой по горлу водолазкой и круглых довоенных очках. Он, наклонившись, что-то нашептывает ей, а она так и заливается, так и заливается. До меня доносится ее томное восклицание: «Ох, не могу, не могу больше!» Зря она так верещит, ведь наверняка готова к случке с инженером, или как там его… По левую сторону от них, отчаянно жестикулируя, спорят два приятеля, по виду тоже типичные конторщики, уже изрядно перебравшие, но еще не дошедшие до рукоприкладства.
Перевожу взгляд на другую представительницу прекрасного пола, повернутую ко мне в профиль. Это высушенная мымра, в серо-зеленой униформе времен культа личности. На затылке закручена колесом жидкая косица (под Лесю Украинку), а профиль, профиль то,– ну, прямо Данте Алигьери. С суходылым подобием великого флорентийца никто де разговаривает, она, исполненная чувством гордого достоинства, тянет липкий лимонад из фужера. Уж верно напустила в бокал слюней, но делает вид, что нет ничего приятнее и полезнее, как поглощать безобидное пойло. Напротив – упитанный живчик, в меру седой, в меру кудрявый. Распущенный галстук селедкой провис на груди, лобик блестит испариной. Он с завидным аппетитом уплетает бефстроганов, поглощен лишь процессом еды, можно подумать – дорвался-таки...
Еще две женщины грузно сидят ко мне спиной, примечательны лишь их пятые точки, схожие с лошадиным крупом, ну и бросаются в глаза застежки лифчиков, пропечатанные сквозь вискозу блузок. Они тоже что-то доказывают друг дружке. По краям от них примостились плюгавые мужские фигурки: одна согбенная, видно старичок, другая кособоко кренившаяся к соседке, должно, уже нахлебался…
Забавная компания, пытаюсь угадать – кто они такие? Невольно прислушиваюсь к их гомону. Но долго гадать не пришлось. Толстенький в галстуке, насытившись, стучит по графину с водкой, требует всеобщего внимания и произносит тост. Определенно спич заготовлен с претензией на кавказский перец, но выходит бабушкин укроп. Из закрученных словес прояснилось, что «товарищи» обмывают окончание каких-то курсов, то ли повышения, то ли усовершенствования. Все разом потянулись чокаться с оратором, потом выпивают. Кустодиевская фемина тянет водку из стопки, грациозно отставив мизинчик, ее собеседник, лакнув, умиленно поглядывает на предмет страсти, только кадык на шее ходит вверх-вниз. Должно подпаивает простушку, а та топырит свой пальчик и морщит носик, мол, какая гадость и как только ее пьют?.. Да, усмехнулся я, – сегодня еще один примерный семьянин заполучит ветвистые рога.
Но я не сподобился дальше вникнуть в психологические портреты остальных гуляк – принесли мое пиво. Оставляю сдачу с трояка официантке на чай, торопливо запихиваю бутылки в сумку и... мотаю прочь из ресторана.
Санька заждался. Он уже прикупил в буфете для простолюдинов кое-какую снедь. Присев на жесткую вокзальную скамью, мы, молча, перекусили, запив «сухой комок» пивом и поспешили восвояси.
Вот и наш привередливый «Газик», обхожу грузовик вслед за Санькой, проверяем для порядка. Сумерничать поздно, пора на боковую. Но я намеренно не спрашивал водителя об обустройстве ночлеге, готовлюсь к худшему. Однако, шофер молодец, – ишь ты, какой рационализатор! Спинка сидения откидывается вверх, устроенная по принципу вагонной полки, выдвигается кронштейн и, – полати готовы. Правда, наверху слишком коротковато, но я не протестую, Санькино место внизу, – ему же вести машину. Кто бы мог подумать, что мне доведется ночевать в Орле, в кузове «Газика» на двухъярусной лежанке, у обочины шоссе – романтика, да и только.
Просыпаюсь в холодном поту, нещадная стужа. Вот тебе и лето!.. Стараюсь плотнее замотаться в свои одежки, кажется, помогает, согреваюсь... Опять накатывает озноб, вновь укутываюсь – и так с полчаса.
Стало светать. Так и не заснул, болят согнутые колени, страшное желание вытянуть ноги. Да куда их засунуть? Свешиваю вниз, кладу на приборную панель, при этом стараюсь не разбудить Саньку, но ничто не помогает, как не ухищряйся.
Стараюсь ворочаться осторожней, пусть водитель еще поспит. Сам же вконец измаялся: ноги затекли, мелкими иголками покалывает спина, руки и шея, кажется, даже уши и те отлежал. Терпение оборвалось, лязгаю дверцей, пропихиваю тело в куцый лаз, вот я и на воле. Не улице дубняк будь здоров, с усилием разминаю онемевшие члены, кружу как заведенный вокруг нашего грузовика, постепенно увеличивая радиус, стоянка пуста.
И тут на востоке, из-под самой кромки горизонта тонюсенькой полоской вспыхнуло малиновое светило. Его абрис с каждой секундой ширится, разрастается, но пока не режет глаз. По логике вещей, должно стать теплей, но, увы, утренняя свежесть наоборот сгустилась, по телу пробежала судорожная дрожь. Ускоряю свои круги по периметру стоянки.
Господи, а дома в уютной кровати как тепло и спокойно...
И опять окрылась книга памяти – мой второй дом, если быть честным, то жил я в тот период на два дома, то у матери, то у бабушки. Какова была закономерность графика проживаний – не скажу. Уж не знаю, как там все сложилось, но после рождения братика, новоявленным супругам: матери и Павлу предоставили собственное жилье. Таковым явилась небольшая комната, на первом этаже двухэтажного бревенчатого дома, по той же улице, что и их первый кров. Квартира коммунальная, с общей кухней, как и прежние – без удобств. Но это, так... промежуточный этап, мне она никогда не снилась, должно не врезалась в подкорку мозга.
Хотя Валентин отчетливо помнил ее меблировку поочередно покупаемую молодыми. Высокий двухсекционный шифоньер с большим во всю дверцу зеркалом, он и сейчас в исправном ходу. Пухлый раскладной диван, на нем он порой, если дозволяли, играл с маленьким братом. Тот с голой попкой, схватившись ручонками за спинку, любил подскакивать на пружинящей поверхности, как на батуте. Ножная швейная машинка, в полированном под березу деревянном корпусе. Отчиму пришлось скруглить напильником углы откидной столешницы, после того как соседский маленький мальчик нечаянно стукнулся об угол головой. Взрослые говорили, – стукнись он виском, наверняка убился бы до смерти.
Следует отметить, что Валентинов отчим Павел был изрядно рукодельным человеком. Да и работал он в местной школе учителем труда. В его распоряжении находились прекрасные мастерские, оснащенные производственными механизмами и инвентарем. В «механической» блестели смазкой заводские токарные ДИПы, был фрезерный, два сверлильных. Слесарка была оборудована основательными верстаками с сетками (тоже заводскими) на каждом болтами привинчены чугунные тиски, с полным набором инструмента в ящике снизу. В столярке были прочные столярные верстаки, в их ложбине лежали рубанки, драчевые напильники, киянка, да много чего еще (стамески были под контролем учителя). Правда, столяркой заправлял другой трудовик, но он был под пятой у Павла Николаевича (назову-таки его по отчеству). Отчим в основном вел, так сказать, весь курс металлообработки. Все это богатство, следует отметить, безвозмездно передано школе шефствующим заводом, еще при Сталине. Но Павел Николаевич был полным хозяином мастерских. Я позже понял, что значили для него эти станки и верстаки. Это его сакральный удел, обитель, где он после уроков, в одиночестве, становился самим собой. Как самозабвенно молится монах, так и он точил свои железяки и чурки, благоволя остальному миру. И видимо, был тогда счастлив. И выпивал для полноты счастья.
Отчим безбожно калымил на этих станках, производя массово всякие балясины, фигурные ножки, но особенно преуспел в изготовлении фигурных этажерок, которые пользовались большим спросом. Такая красотка из вишневого дерева появилась и у них в комнате, а также круглый стол с точеными ножками и перекладинами. Павел был подлинный умелец! Он также с любовью сделал обеденный стол с дверцами, настенные вешалки, всякие полки, деревянный умывальник, но особого разговора заслуживал комод с ящиками в пять рядов. И все эти вещи были отделаны по лицевой стороне фигурным антуражем, выточенным, как правило, из благородного вишневого дерева. Таков был мастер, но постепенно спивался, а пьяницей становился горьким… Весь его калымный приработок тупо пропивался, если поначалу он держал себя в руках, но с каждым годом опускался все больше и больше.
Естественно бабушке его пьянство осень претило. Сколько я помню, порок Павла был у бабушки притчей во языцех. Собственно, мои самые близкие люди и ругались постоянно, порой даже истерически, как правило, из-за дочериного мужа-алкоголика.
Лариса Станиславовна была чистокровной дворянкой. Но родилась слишком поздно, чтобы впитать в себя подобающую сословную стать – революция помешала. Ее старшая сестра Вера (разница на восемь лет) являла собой настоящую барыню. Валентин помнит ее – полную, сановную, очень похожую на позднюю Ахматову. Да и личная жизнь у баб Лары не сложилась. От Валентина скрывали, но позже он узнал, что бабушка была два раз замужем. Первый её брак был покрыт тайной даже для матери Валентина. В двадцатых она жила с первым мужем в Ленинграде. Где, как и почему – ответа уже не найти.
Второй муж (отец матери и мой дед) тоже из благородных, учился в Харьковском университете на историко-филологическом факультете, но в семнадцатом ушел в революцию. Дед воевал в гражданскую, затем работал в ГПУ, потом начал сильно пить, сказалась полученная в боях контузия. Бабушка рассказывала (мне взрослому), что дед пьянствовал страшно. Бывало, справят ему пальтецо, он приходит в дымину, уже без пальто – пропил, даже из дома тащил вещи на пропой. Жили они тогда очень бедно. Баб Лары слова: «А как пропьется – чистый ангел. Посмотрит своими ясными глазами – и все прощаешь ему». Перед финской его восстановили в органах, вроде наладилась жизнь, но тут Война и сгинул дед Александр в горниле Великой Отечественной. Так что в войну и после (с маленькой дочерью) бабушка хватила лиха по полной. Старые жильцы бабушкина дома помнили моего деда. Он владел гипнозом. Случалось, устраивал диковинные представления для жильцов. Скажет «вода» – все поджимают ноги, даст сырую картошку, скажет «апельсин» – человек уплетает, так что за ушами трещит. В свое время работал следователем в органах, знал даже цыганский язык. Вот так...
Бабушка была скрупулезно честным человеком. И внука пыталась воспитывать в том же духе, причем жестко.
Помнится, я еще дошкольник, с соседским ребятишками, проник в садовый питомник, и набрал с земли горсть яблок-зелепух. Горделиво принес яблочки домой – как же добытчик... Бабушка заставила меня отнести яблоки обратно и извиниться перед сторожем. Ой, как было страшно и неловко маленькому сердечку, но я подчинился. Лариса Станиславовна проводила до ворот сада. А дальше я уже не помню. Позор был начисто стерт из памяти…
Но другой позор он запомнил навсегда. Бабушка частенько за какие-то провинности грозилась выгнать его из дому, и он тогда превратится в бездомного нищего-побирушку. В те годы нищих и просящих милостыню инвалидов было в большом достатке и на улице, и у церкви, да везде... Участь ужасная!
Валентин не помнил, что натворил в тот раз. Видимо, так – сущая безделица. Но бабушка реализовала свой коварный план. Читая маленькому мальчику уничижительные нотации, она обрядила его в ветхое тряпье (и где только нашла), и выпроводила его за дверь. Выгнала из дома!
Наверное, он плакал. Но делать нечего, да и мама у него есть. Валентин побрел задами домов к матери в ее новую коммуналку.
Мать его приютила на часок, но потом отвела обратно, учинив грандиозный скандал бабушке. Баба Лара должно раскаялась, но не повинилась перед ребенком... А он, да что он… Он, конечно, не держал на бабушку зла.
В комнате бабушки не было икон. И в церковь она не ходила. Но зато была активной общественницей – постоянным членом местного женсовета. Валентин помнит эти посиделки таких же озабоченных общественным благом женщин. Они регулярно собирались у своей председательницы, какой-то чиновницы пенсионерки в ее довольно приличной квартире. Уж о чем они там совещались, скорее всего, больше сплетничали, ну, и писали разные кляузы. Бабушка приводила с собой Валентина, и он был вынужден общаться с внуком этой чиновницы Борькой. Паренек тот постарше, но с ним было крайне скучно и не интересно. Он был какой-то затюканный, с погасшим взором. Уже когда Валентин стал школьником, он ни разу не встретил Борьку в школе. Был человек, и нет его…
Лариса Станиславовна постоянно покупала внуку в местном магазинчике «Когиза» детские книжки. Поначалу это были малышковые картонные раскладушки, потом пошли издания с картинками, более осмысленные. Бабушка по вечерам читала ему вслух. Мальчик рано выучился чтению, и даже не по буквам, а должно, заучивая коротенькие тексты под иллюстрациями наизусть.
Я любил этот «Когиз», тот существовал долго, вплоть до моего окончания школы, возможно, назывался иначе, но оставался всегда притягательным и чуточку загадочным. Да и книги там порой попадались довольно хорошие и даже редкие по тем временам.
Самой любимой книгой у меня дошкольника был большеформатный фолиант «Буратино» Алексея Толстого, с прекрасными цветными иллюстрациями на каждой странице. Еще была такого же качества книга о сказочной жизни муравьев, с разрезами дома-муравейника, но куда-то подевалась.
Ох, бабушка!.. Порой на нее находила толи сентиментальность, толи она вампирила малыша – трудно теперь понять. Она делалась горемычной и начинала причитать, что скоро умрет, что никому она не нужна, и отнесут ее на кладбище и схоронят в сырую землю. Одним словом, рвала мальчику сердце. А я старался успокоить ее, целовал, жалел. А ей еще и шестидесяти лет не было...
Проснулся Санька, раскорякой вылез из кабины, обхватив грудь руками крест-накрест, с дрожью в голосе выговорил: «Ну и холодрыга!» - и как козлик, подпрыгивая, разогреваясь, стал скакать вокруг машины. Угомонился наконец... Взаимно посетовав на климатические условия, закурили. Заметив водопроводную колонку в одном из переулков, идем умыться. Вода колючая, словно металлическая стружка, но она здорово бодрит. Попутно сам настраиваешь себя на оптимистический лад (как психотерапевт): «И жизнь хороша, и жить хорошо! Живы будем, не помрем!»
Восходящее светило, войдя в полную силу, осыпало кварталы близлежащих новостроек блестками розовой пудры, – внизу, под многоэтажками, пестрел разномастными крышами зеленый ковер старого города. Открывшаяся взору урбанистическая панорама заворожила меня, заставила проникнуться к Орлу чувством, если не любви, то восторга уж точно. Нет, не совсем так… Скорее, явилось осознание сопричастности, в том и любопытный интерес, и надежда на новые открытия, и ласковое благодушие.
Начались наши мытарства второго дня.
На ближней автобазе, куда Санька наведывался накануне, дали от ворот поворот. Направляем лыжи в таксопарк. Рабочий день только завязывался, но мягко шуршащие «Волги» одна за другой вливались и выливались через распахнутые настежь ворота. Как я понял, видимо так происходила утренняя пересмена водителей ночной и дневной смен. Радушный пожилой вахтер пригласил нас в свою будку, мол, обождите ребята до семи часов, вот придут слесаря, может, и подсобят вам чем-нибудь. Раза-два деловито заглядывала неухоженная женщина-уборщица, оставляя позвякивающие стеклотарой слюдяные сахарные мешки. Вахтер определенно с ней в доле, он по-хозяйски запихивал поклажу под топчан, вовсе не стесняясь нас. Мы понимающе переглянулись, я прочел в глазах Саньки восторг: «Экая золотая жила – жрут водяру мешками!» В третий раз расторопная носильщица явилась без поклажи, она подмигнула сторожу, выжидающе поглядела на нас. Тот успокоил – не бойся, свои ребята, достал бутылку, предложил и нам. Мы, естественно, деликатно отказались. Спевшаяся парочка, хряпнув по лафитнику, деловито стала закусывать, тщательно разжевывая простецкий харч. У меня, глядя на их незамысловатую трапезу, взыграл «полуголодный» рефлекс, мы вышли во двор покурить.
Наконец, через проходную потянулась жиденькая цепочка явно мастерового люда. Но и в таксопарке нам не подфартило, бывалые слесаря рекомендовали попытать счастья в ПОГА.
Вот незадача, пришлось нам потопать в грузовое автохозяйство.
Пиликать нужно было практически через весь город. К тому же, нам посоветовали добираться трамваем. Но нет худа без добра. Хоть малость довелось рассмотреть незнакомый город, через мутное стекло довоенного трама. Какие увидел достопримечательности? Если честно, в памяти запечатлелись только пассажирский аэроплан на одной из площадей, двор какого-то предприятия – сплошь уставленный красными механическими жатками, да еще мощеные булыжником улочки старого города, застроенные обветшалыми домиками в стиле «купеческого ампира».
Трамвай доставил нас на заросшие сорным бурьяном задворки города, среди лабиринта заборов и глухих складских стен еле отыскали вороте автобазы. Однако нас не пропустили, деваха в вохровском кителе была неумолима, пришлось отыскивать прореху в заборе, и воровски проникать на вожделенную территорию.
Седой механик, выслушав сбивчивое Санькино объяснение, небрежно махнул рукой – плевое дело. Нерасторопно повозившись с ключами, он извлек из ящика небольшую штуковину, как оказалось – зажигание. Спросил у шофера: «Такое, что ли?» Тот радостно закивал головой, собираясь уже протянуть лапу. Но мастер опередил, положив вещицу на верстак, изрек:
– Я тебя, малый, лучше научу, как можно обойтись без замены... А то, – он, жалеючи, усмехнулся, – тебе зарплаты не хватит, так и будешь всю жизнь побираться. – Он объяснил водителю, как следует подделать зажигание, растолковал еще раз для вещей надежности, и лишь убедившись, что Санька просек эту премудрость, похлопал парня по плечу. – Ну, иди, дерзай!..
Мы и не знали, как отблагодарить душевного человека (каковы тутошние порядки), было, с дури протянули трояк, но он отстранился:
– Ничего мне ребята не надо. Мы должны помогать друг-другу, – и он тепло проводил нас до проходной, сказав охраннице. – Пропусти их, свои мужики.
Да, как говорится, – свет не без добрых людей!
Отремонтировав зажигание, мы без промедления отчалили. Как мне кажется, эта поспешность объясняется Санькиным суеверием – проклятое место, надо скорей когти рвать, скорей, вон отсюда!
«Газик» резво набрав скорость, весело пролетел отрезок пути, ранее проделанный нами на трамвае, по широкому мосту переехали Оку... Она тут еще не царь–река, но и не задрипанная речушка. По ее берегам лес заводских труб, надеюсь, Верхне–Окская гидрохимлаборатория исправно штрафует нерадивых руководителей, загрязняющих промышленными отходами воду в верховьях русской красавицы. Сам не раз возил магарычи в подобное учреждение в наших палестинах.
Жалко расставаться с так и не прочитанным городом...
Пропетляв по окраинным улицам, выбрались на широкое загородное шоссе. Мой водитель тормознул у торговых рядов на выходе из Орла убил полчаса, слоняясь по хозяйственному магазину, приценяясь ко всякой дребедени. На мои досадные реплики, он туповато отвечал:
– Сейчас, еще одно дело посмотрю. Хороший магазин, на обратном пути, что-нибудь пригляжу для себя (я уже понял – мужик расслабляется).
Помянув еще раз добрым словом выручившего нас старого механика, мы простились с Орлом.
Он мне понравился, надеюсь, когда-то удастся поближе познакомиться с ним, не отягощено побродить по его улочкам, постоять на высоком обрывистом берегу Оки. Одним словом, получше вглядеться в лик старинного среднерусского города, а потом отыскать незатейливый домик с табличкой «Здесь жил Лесков».
Санька тем временем сговорился с «хозяином» бензоколонки. Заправив «Газон», он не преминул заметить с крестьянской хитрецой:
– Все равно гад обдурил... Ну да ладно, нам теперь точняк до Рославля хватит, поехали что ли Вальк...
Я как пацан опасался, что меня штрафанут на десять рублей. Но вот грузовик стронулся, легко набирая скорость, выкрал меня из лап Фемиды, пахнущей нефтепродуктами.
Широкое шоссе, обсаженное пирамидальными тополями, втянуло нас в вереницу обильно спешащего транспорта. Мы пристроились за желтым троллейбусом, и в его фарватере без беды прочесали порядочный кусок дороги. Уже завиднелись белые коробки городских новостроек. Троллейбус притормозил у остановки. Санька сожалеюще вырулил из–за его широкой спины, и тут нас ожидал конфуз. Машина не желала слушаться водителя, – мужик давит на акселератор, а «Газику» хоть бы что. Шофер упорно заставляет автомобиль двигаться быстрее, но тот, как упрямый осел, упорно замедляет свой ход. Потом мотор закашлялся, зачихал и, икнув напоследок, начисто отключился. «Газон» встал как вкопанный. Знакомая история… Санька за рукоятку… остервенело крутит ее – тщетно, открывает капот, колдует, – все бесполезно. Мужик площадно ругается, пинает пинком колесо – увы, не помогает.
Теперь уж нам пришлось стать тягловой силой. Водитель, сбоку подруливая, а я, толкая сзади, откатываем машину на обочину. Возле нас начинают останавливаться прохожие, в основном подвыпившие работяги, идущие домой со смены. Сыплются бесплатные советы. Мой Санька вконец растерялся, то ли выслушивать мнение толпы, то ли самому надлежало кумекать?.. И явно надеясь на счастливый случай, он тычет кургузой отверткой в электропроводку. Летят искры, уходит последняя надежда завестись.
Но однако отыскались доброхоты, сами полезли внутрь капота, стали отсоединять провода, шофер помогает им. У меня нудно заныло на душе: «Как бы они совсем не отуродовали автомобиль, тогда уж наверняка – амба». Усилия помощников тщетны, сдается и Санька. Лицо у него кислое, придавленное. Дураку понятно, – он машину ни за что не наладит. Да уж, теперь жалею сам, что не удосужился в свое время изучить автомобильный двигатель, теперь вот приходится маяться никчемным придатком. Кто-то из зрителей нашей досады, советует сходить на автобазу, попросить новое зажигание. Мы с Санькой понимаем, что на бескорыстие автомехаников надеяться глупо, к тому же у водителя свой опыт по этой части. Вот он где всплыл проклятый штрафной червонец!..
Но делать нечего, водителю следует поторопиться.
Напустив на себя уверенность в успехе операции, мужик по-хозяйски крикнул мне: «Вальк, ты тут поглядывай...» Неизвестно откуда у парня возникли повадки завзятого деляги, заверевшего подпитое окружение, что главным у нас, именно он, – шофер Санька. Признаться, мне стало не по себе, совсем не комфортно остаться наедине с местными забулдыгами. Напускаю на себя безразличие, деланно улыбаясь, не остаюсь в долгу, чем-то тоже напутствую «делового» водителя. Сметливые «орловцы» (или как там их: орловчане, орлецы, орлята) вскоре разбрелись в разные стороны. Им со мной было не интересно, я намеренно не стал поддерживать с ними столь любимые русскому сердцу разговоры о нашем кондовом житье-бытье. Знаю, в подобном случае чрезмерная искренность обыкновенно заканчивается весьма тривиальным образом: «Дай рупь, трояк (ну, это зависит от «ранга» случайного приятеля), сейчас сгоняю за бутылкой красного или же белой...»
Чтобы не привлекать к себе новой партии любопытных доброхотов, отхожу от «Газика», притворяюсь непричастным к нему. Скажу прямо, незавидная эта участь – быть сторожем у всех на виду. Как-то скомкано внутри, неловко. Каждый прохожий, устремивший взор на нашу машину, вызывает у меня чувство опасливой готовности преградить ему путь, коли он возжелает заглянуть в кабинку или узнать, что у нас там в кузове. А там как пойдет, правда, здесь не место для кулачного боя.
Прошел час. Моего Санька все нет. Озадаченное воображение рисует безотрадные картины – одна хлеще другой. Шофер надрызгался, шастает полудурком по орловским весям, или ему уже успели набить морду в чужом городе. Еще чего, не дай бог, сбили машиной, а то, просто забрали в милицию, как побродяжку. И что только не придет в голову, вот так ждучи… Следом представилась другая неприятная ситуация – ко мне подойдет гаишник, спросит: «Почему стоим?» – мотивируя запретом на стоянку. А потом, тормознув любого водилу, заставит того отогнать нашу машину к себе в отделение. Как же Санька тогда нас отыщет, не прикалывать же мне к забору записку?.. Да и не догадается он ее прочесть… А то совсем швах, окрестные мальчишки сорвут тот клочок, или просто сдует ветром. Вот незадача…. Стал злиться на пропавшего водителя, поливаю бедняка на чем свет стоит, – вот послал же Бог дурня на мою голову!
Полилась вторая волна отработавшего люда, но теперь преобладали женщины, встречались порой и особи мужского пола – клеркообразной внешности. Понятно, всяческие конторы и прочие богадельни начинают работать и закрываются на час позже, чем заводы. Естественно, подвыпивших среди них почти нет. В основном пьют мужики-работяги, а тут интеллигенция с портфельчиком-дипломатом, годящимся больше для форсу, чем для вящей потребы. Теперь этот предмет является атрибутом классовой прослойки, а уж никак в былое время очки или шляпа. Ну, и разумеется, в «дипломат» не поместишь огнетушитель яблочной мурцовки, да и селедку в газетной обертке не положишь, негигиенично получится...
А Саньки все нет. Вот и довелось теперь взрослым дядей мне вспомнить, каково приходится ребятенку, оставленному у магазина мамашей, с каменным наставлением – ждать и не уходить. А кто пожалеет тех гумовских страдальцев, потерявших мамку в гвалте лабиринов ГУМа или ЦУМа?..
Ох, эти огромные московские универмаги! Ох, и натерпелся же Валентин в своем отнюдь не тяжелом детстве, ожидая мать, – хорошо еще на парапете у входа, а то где-нибудь у стеклянной витрины (ни присесть, ни прислониться).
И почему-то вспомнилось, как он еще шестилетним мальчуганом побывал в Москве с бабушкой Ларисой («баб Лара» так называл ее для себя и окружающих). Они тогда ездили в гости к ее старшей сестре Вере, жившей в семье дочери на станцию Зуевка Кировской области. Москва поразила его. Бабушка очень часто вспоминала, как ее внук замедлял их передвижение по столице, считая этажи зданий. Он и по сей день, как ни странно, любил считать этажи, – дома заметно подросли, а детская привычка осталась.
Он помнил все. Маленький мальчик, а уже озабоченный... Смешно, не правда ли?
У Лиды, племянницы бабушки было две дочки: Люба ровесница Валентина и Надя, годика на два постарше. Они сразу сдружились – играли, лазали, бегали до самозабвения. И еще кувыркались на пушистом мягком ковре в зальной комнате. А он, маленький подлец, подглядывал в оттопырившиеся трусики девчушек. Он уже забыл, какие сексуальные чувства владели или двигали им тогда. Но это было. А они глупые и наивные, задирали ножки вверх, становились на четвереньки – в общем, демонстрировали ему свои письки. Кстати, та же картина повторилась и на следующий год, когда родственники перебрались в Вильнюс.
Вот говорят, – у маленьких детей отсутствует интерес к вопросам пола, а уж тем более к сексуальным отношениям мужчины и женщины. Да полная чушь. Его еще в садике хорошо просветили по данной тематике. А кто наставлял?.. Да такие же шпингалеты, что и он сам. Да и дурехи воспитательницы давали повод, когда садились на маленький стульчик и раздвигали колени в стороны, считая малышей пустым местом.
Потом был двор... А уж там ребята постарше водили подобных ему мальцов смотреть, как в кустах у водокачки, практически ежедневно хахали жарили молодых девок дежурных, оставляя после себя несмываемые следы той «пейзанской» любви. Господи, подумал он, ну и раннее детство – сплошная порнуха. Впрочем, оно и понятно, на такую мелкоту взрослые зачастую не обращают внимания, полагая, что карапузы еще вовсе не разумные люди. Ан нет!
У него дома, в коридорах барака, женщины-домохозяйки в летние дни пополудни, по обыкновению, на полу в холодке устраивали игру в лото. Малышня крутилась тут и там. И как водится, находилась бабенка, забывшая надеть трусы. Заигравшись, она заголялась, а милые детки мужеска пола рассматривали ее гениталии, затем в укромном местечке обсуждали тот стриптиз. Правда, недолго. В детстве события идут сплошной чередой, и какой-нибудь пьяный возглас на улице или появление возчика на лошади, разом заставляло ребятишек менять дислокацию и поспешать на новое представление жизни.
Вернемся к Москве... Шестилетним мальчиком он очень поразился, увидев впервые женщину в брюках, если быть точным в – брючках по щиколотку. Для него, живущего в провинциальной глуши, это был настоящий шок. Тетя и в брюках – нонсенс! Она была тогда одна на всю огромную Москву – для него. Он дергал бабушку за рукав, мол, смотри, – разве так можно? Бабушка шукала его, – веди прилично, но он не верил своим глазам.
Потом, года три спустя, женщины в брючках возникли и у них в городке. Как-то в их доме появилась новая жиличка. У нее была дочь, ну, лет так шестнадцати-семнадцати. Они первый раз показались на смотринах квартиры, если быть точным, то комнаты площадью восемнадцати квадратных метров. Девушку звали Людмилой. От дворовой ребятни некуда не деться, все, вылупив глаза, дивились на этакую невидаль. Людка была, на их взгляд, очень красивой, с накрашенными яркой помадой губами и... в брюках.
Самым старшим среди детворы был пятнадцатилетний балбес Коля Кулинин (его одноногую мать инвалидку звали Кулина). Этот Николай безвылазно сидел в начальных классах школы, на тот год – третий раз в четвертом. Да и водился он по скудоумию с нами малышней, другие старшие ребята его в свою компанию не брали.
Как сейчас помню, этот Кулинин, увидев красу-девицу, заявил нам: «Вот бы засадить ей с луком по самые не хочу!» – (думаю, понятно до каких мест), должно слышал нечто от старших парней. Мы одобряюще поддержали его, иначе нельзя – дворовое братство, хотя, если честно, еще под стол пешком ходили. Потом этот Коля периодически сообщал нам, якобы Милка (так ее позвали во дворе) ему дает... Мы прекрасно понимали, что малый фантазирует, короче говоря, откровенно врет, но по малолетству остерегались перечить ему. И уж, если быть до конца честным, кто поумней догадывался, что Коля Кулинин просто дебил. Вскоре как-то мы привыкли к новому семейству и уже обсуждали не Милку, а ее мамашу, к которой ходил любовник – пьяница Подкапай. Этот кадр часто учинял скандалы и пьяные дебоши на весь двор. Люська же вскоре выскочила замуж за низкорослого замухрышку киномеханика. А Коля Кулинин года через три куда-то пропал. Говорят, так и сгинул где-то в тюряге.
А впрочем, он ко мне относился по-доброму. Я частенько просил его принести учебник истории за четвертый класс, и мы разглядывали картинки из прошлого нашей страны. Коля пытался на свой лад что-то рассказать мне о тех событиях, но я уже и так знал что к чему, но все равно интересно. Он считал меня не по летам умным и уважал за это, случалось, даже опекал, когда порой кто-то из более сильных ребят задирался на меня.
Вот вам и дворовая секс школа. А еще помнится – стояли памятники Сталину и все почитали его вождем.
И следом, как по заказу всплыла детская история про памятник вождю. Памятник стоял на одной из небольших площадей городка, возле шикарного дома культуры, воздвигнутого еще в довоенные годы. Дом культуры являл собой образец творчества крупного немецко-российского архитектора прошлого века Людвига Бонштеда. Точнее, фасадная часть нашего дома культуры передрана один в один с фасадного ансамбля Рижского театра оперы и балета. И вот, у такого классически выверенного здания стояла не менее величественная скульптура Иосифа Виссарионовича на высоком постаменте, окруженная пышным цветником.
Валентин, наверное, с самого раннего детства, как и вся окрестная ребятня, распрекрасно знал, чей это памятник. Лик и стать вождя встречались на каждом шагу: на аверсе медалей участников недавней войны (мальчики того времени страстно почитали орденоносцев), в сонме книжных иллюстраций, в чреде открыток… А кто побогаче, имели печатные портреты с багетами разных стилей, их лицезрели на стенах квартир приятелей (тогда дети запросто ходили друг к другу домой). Да и вообще – Сталин был везде. Потом Валентин узнал, что жил уже после двадцатого съезда – апофеоза хрущовской карьеры. Но будучи малым ребенком, он видел и слышал, как подвыпившие мужики во дворе ругали Никиту, обзывали его кукурузником и прочими нехорошими словами, ну, а Сталина, конечно, боготворили, заодно хвалили и его верных соратников: Молотова, Маленкова, Кагановича.
Кстати в торжественном зале дома культуры (баб Лара, любительница кинофильмов, часто брала его с собой) портретов Сталина на стенах уже не было, но в достатке висели его сподвижники, образы иных он теперь и вспомнить не сможет, но ребенком (бабушка научила) знал всех поименно. Это были боги олимпийцы! Парадный портрет царя богов убрали, но монументальный памятник ему еще стоял у клуба, оставаясь стержнем той эпохи.
Валентин учился во втором классе. Разумеется, он ничего не знал об октябрьском партийном съезде шестьдесят первого года, да и вынос тела вождя из мавзолея по радио особо не рекламировался, во всяком случае, мальчик не ведал о том. Но Сталин у дома культуры стоял.
И вдруг как гром среди ясного неба. Валентин отчетливо помнит тот день. Неизвестно откуда, как молния по школе пронеслась шокирующая весть – возле клуба нет Сталина. И что тут началось! Еще шли уроки… Но, естественно (и по сей день не понятно – кто дал команду), уроки были прекращены. Вся школа высыпала на улицу, благо раздевалки были тогда в классах. А это ни много, ни мало – человек с тысячу (школы тогда были переполнены – учились аж в три смены)!
И все устремились с непонятной тревогой к клубной площади. Малышня, конечно, отставала. О ужас!.. Постамент стоит, а привычного, с протянутой рукой человека во френче и галифе нет. Да как такое могло произойти?.. Если пользоваться религиозными понятиями, то люди: и стар и млад, восприняли это как гнуснейшее святотатство. Убрать, похитить, скрыть от народа любимого вождя. Спрятать Сталина – у кого могла подняться рука...
Нашлись очень активные старшеклассники, раздобыв где-то лопаты, они принялись ворошить дымящую кучу шлака рядом с котельной клуба. Пронесся слух, что памятник зарыли в шлак, но потуги тех отчаянных парней были тщетны. Сталин пропал! Нет больше Сталина – ни живого, ни бронзового, – никакого! Да, это был настоящий шок для всех жителей городка.
Кем или чем являлся для тогдашнего Валентина утраченный вождь? А бог его знает, скорее всего, просто недосягаемым его разуму великим и таинственным символом ушедшей эпохи. А снос памятника, – то ли существенная веха его детства, то ли просто навечно запечатленный в памяти факт бытия.
Погружаясь в воспоминания и размышления о давнем прошлом, я испуганно вздрогнул, когда сильный толчок в плечо чуть не сшиб меня с ног. Это мой водитель так раздухарился, но, слава Богу, вернулся...
Сеньке не повезло. Нам предстояла ночевка под открытым небом в Орле. Разумеется, вариант с гостиницей начисто отпадал – машину не бросишь. Ну а как спать, ведь «Газон» не спальная «Колхида», «МАЗ или «КАМАЗ»? Неужели придется коротать ночь сидя? Хорошо хоть крыша над головой имеется, все не вымокнешь от ночного дождя как цуцик. Вот она доля снабженца, блин, – доля «пилигрима».
Перетягав по бурлацки автомобиль на устроенную вдоль дороги автостоянку, спрятав зеркала заднего обзора, подергав ручки кабины, мы отправились на поиски пропитания. Совершенно не зная города, скорее по наитию, нас вынесло на железнодорожный вокзал. Вот оно – воочию проявилось невольно вспомянутое прошлое, здесь бы снимать эпизоды фильмов про эвакуацию. Как оказалось, выбраться вечером из Орла вовсе не легкое дело, в длиннющих очередях у окошка кассира можно простоять минимум сутки. Видимо, на наших вокзалах очереди не переведутся до скончания веков. Все куда-то едут, едут, едут... И чего им горемычным не сидится дома?
Нам захотелось отойти от свалившихся передряг пивком, в зале ожидания некоторые пассажиры забавлялись бутылочным «Жигулевским». Оказалось, что пиво дают в вокзальной ресторации. Санька в своем затрапезном прикиде застеснялся пойти в элитарную точку общепита, придется мне клянчить «на вынос» у расфуфыренной официантки, подличать, врать, давать на чай. А ей высокомерно решать – достоин ли я такой чести… Представляю, как сменившись поздним вечером со смены, хряпнув на дорожку стопку водки в компании с буфетчицей и орсовским грузчиком, она и не вспомнит, что какой-то неудельный малый христарадничал перед ней. Да и чего ей заморачиваться? Таких нас – легион.
Ресторан так себе, обычная вокзальная забегаловка средней руки, душно, пахнет не культурным досугом, а баней. Правда имеется кургузая эстрада, колонки усилителей, обшарпанное фоно, – впрочем, еще рановато для лабухов и менестрелей.
Загнанная, я бы сказал, даже взмыленная подавальщица не полезла в бутылку, сказала кратко «Жди!» От нечего делать разглядываю публику – обыкновенный кабацкий сброд. Не столько пассажиры, скорее всего их единицы, сколько праздные бездельники: кто-то засиделся после непыльной работенки, вот там желторотая молодежь украдкой разливает принесенный под полой пиджака портвейн, конспирируя его дешевой сухой водичкой (этикетка с ресторанным штемпелем намеренно повернута к свету). Вон какие-то шершавые личности методично глотают водяру, их глаза колючи, как и их грубые одежды. Встретишь такого вот в темном переулке и наверняка услышишь: «Кошелек или жизнь!» И то ли бежать сломя голову, то ли искать подзаборную дрыну?..
Вблизи меня гуляет теплая компания с дамочками, сдвинули два столика – дым коромыслом. Раскрасневшаяся матрона кустодиевских форм обмахивает себя салфеткой, ей бы уже расстегнуть все свои крючки и вывалить сиси на стол. Она дурашливо смеется сальностям, отпускаемые ее партнером – плешивым дядей в пиджаке на растянутой по горлу водолазкой и круглых довоенных очках. Он, наклонившись, что-то нашептывает ей, а она так и заливается, так и заливается. До меня доносится ее томное восклицание: «Ох, не могу, не могу больше!» Зря она так верещит, ведь наверняка готова к случке с инженером, или как там его… По левую сторону от них, отчаянно жестикулируя, спорят два приятеля, по виду тоже типичные конторщики, уже изрядно перебравшие, но еще не дошедшие до рукоприкладства.
Перевожу взгляд на другую представительницу прекрасного пола, повернутую ко мне в профиль. Это высушенная мымра, в серо-зеленой униформе времен культа личности. На затылке закручена колесом жидкая косица (под Лесю Украинку), а профиль, профиль то,– ну, прямо Данте Алигьери. С суходылым подобием великого флорентийца никто де разговаривает, она, исполненная чувством гордого достоинства, тянет липкий лимонад из фужера. Уж верно напустила в бокал слюней, но делает вид, что нет ничего приятнее и полезнее, как поглощать безобидное пойло. Напротив – упитанный живчик, в меру седой, в меру кудрявый. Распущенный галстук селедкой провис на груди, лобик блестит испариной. Он с завидным аппетитом уплетает бефстроганов, поглощен лишь процессом еды, можно подумать – дорвался-таки...
Еще две женщины грузно сидят ко мне спиной, примечательны лишь их пятые точки, схожие с лошадиным крупом, ну и бросаются в глаза застежки лифчиков, пропечатанные сквозь вискозу блузок. Они тоже что-то доказывают друг дружке. По краям от них примостились плюгавые мужские фигурки: одна согбенная, видно старичок, другая кособоко кренившаяся к соседке, должно, уже нахлебался…
Забавная компания, пытаюсь угадать – кто они такие? Невольно прислушиваюсь к их гомону. Но долго гадать не пришлось. Толстенький в галстуке, насытившись, стучит по графину с водкой, требует всеобщего внимания и произносит тост. Определенно спич заготовлен с претензией на кавказский перец, но выходит бабушкин укроп. Из закрученных словес прояснилось, что «товарищи» обмывают окончание каких-то курсов, то ли повышения, то ли усовершенствования. Все разом потянулись чокаться с оратором, потом выпивают. Кустодиевская фемина тянет водку из стопки, грациозно отставив мизинчик, ее собеседник, лакнув, умиленно поглядывает на предмет страсти, только кадык на шее ходит вверх-вниз. Должно подпаивает простушку, а та топырит свой пальчик и морщит носик, мол, какая гадость и как только ее пьют?.. Да, усмехнулся я, – сегодня еще один примерный семьянин заполучит ветвистые рога.
Но я не сподобился дальше вникнуть в психологические портреты остальных гуляк – принесли мое пиво. Оставляю сдачу с трояка официантке на чай, торопливо запихиваю бутылки в сумку и... мотаю прочь из ресторана.
Санька заждался. Он уже прикупил в буфете для простолюдинов кое-какую снедь. Присев на жесткую вокзальную скамью, мы, молча, перекусили, запив «сухой комок» пивом и поспешили восвояси.
Вот и наш привередливый «Газик», обхожу грузовик вслед за Санькой, проверяем для порядка. Сумерничать поздно, пора на боковую. Но я намеренно не спрашивал водителя об обустройстве ночлеге, готовлюсь к худшему. Однако, шофер молодец, – ишь ты, какой рационализатор! Спинка сидения откидывается вверх, устроенная по принципу вагонной полки, выдвигается кронштейн и, – полати готовы. Правда, наверху слишком коротковато, но я не протестую, Санькино место внизу, – ему же вести машину. Кто бы мог подумать, что мне доведется ночевать в Орле, в кузове «Газика» на двухъярусной лежанке, у обочины шоссе – романтика, да и только.
Просыпаюсь в холодном поту, нещадная стужа. Вот тебе и лето!.. Стараюсь плотнее замотаться в свои одежки, кажется, помогает, согреваюсь... Опять накатывает озноб, вновь укутываюсь – и так с полчаса.
Стало светать. Так и не заснул, болят согнутые колени, страшное желание вытянуть ноги. Да куда их засунуть? Свешиваю вниз, кладу на приборную панель, при этом стараюсь не разбудить Саньку, но ничто не помогает, как не ухищряйся.
Стараюсь ворочаться осторожней, пусть водитель еще поспит. Сам же вконец измаялся: ноги затекли, мелкими иголками покалывает спина, руки и шея, кажется, даже уши и те отлежал. Терпение оборвалось, лязгаю дверцей, пропихиваю тело в куцый лаз, вот я и на воле. Не улице дубняк будь здоров, с усилием разминаю онемевшие члены, кружу как заведенный вокруг нашего грузовика, постепенно увеличивая радиус, стоянка пуста.
И тут на востоке, из-под самой кромки горизонта тонюсенькой полоской вспыхнуло малиновое светило. Его абрис с каждой секундой ширится, разрастается, но пока не режет глаз. По логике вещей, должно стать теплей, но, увы, утренняя свежесть наоборот сгустилась, по телу пробежала судорожная дрожь. Ускоряю свои круги по периметру стоянки.
Господи, а дома в уютной кровати как тепло и спокойно...
И опять окрылась книга памяти – мой второй дом, если быть честным, то жил я в тот период на два дома, то у матери, то у бабушки. Какова была закономерность графика проживаний – не скажу. Уж не знаю, как там все сложилось, но после рождения братика, новоявленным супругам: матери и Павлу предоставили собственное жилье. Таковым явилась небольшая комната, на первом этаже двухэтажного бревенчатого дома, по той же улице, что и их первый кров. Квартира коммунальная, с общей кухней, как и прежние – без удобств. Но это, так... промежуточный этап, мне она никогда не снилась, должно не врезалась в подкорку мозга.
Хотя Валентин отчетливо помнил ее меблировку поочередно покупаемую молодыми. Высокий двухсекционный шифоньер с большим во всю дверцу зеркалом, он и сейчас в исправном ходу. Пухлый раскладной диван, на нем он порой, если дозволяли, играл с маленьким братом. Тот с голой попкой, схватившись ручонками за спинку, любил подскакивать на пружинящей поверхности, как на батуте. Ножная швейная машинка, в полированном под березу деревянном корпусе. Отчиму пришлось скруглить напильником углы откидной столешницы, после того как соседский маленький мальчик нечаянно стукнулся об угол головой. Взрослые говорили, – стукнись он виском, наверняка убился бы до смерти.
Следует отметить, что Валентинов отчим Павел был изрядно рукодельным человеком. Да и работал он в местной школе учителем труда. В его распоряжении находились прекрасные мастерские, оснащенные производственными механизмами и инвентарем. В «механической» блестели смазкой заводские токарные ДИПы, был фрезерный, два сверлильных. Слесарка была оборудована основательными верстаками с сетками (тоже заводскими) на каждом болтами привинчены чугунные тиски, с полным набором инструмента в ящике снизу. В столярке были прочные столярные верстаки, в их ложбине лежали рубанки, драчевые напильники, киянка, да много чего еще (стамески были под контролем учителя). Правда, столяркой заправлял другой трудовик, но он был под пятой у Павла Николаевича (назову-таки его по отчеству). Отчим в основном вел, так сказать, весь курс металлообработки. Все это богатство, следует отметить, безвозмездно передано школе шефствующим заводом, еще при Сталине. Но Павел Николаевич был полным хозяином мастерских. Я позже понял, что значили для него эти станки и верстаки. Это его сакральный удел, обитель, где он после уроков, в одиночестве, становился самим собой. Как самозабвенно молится монах, так и он точил свои железяки и чурки, благоволя остальному миру. И видимо, был тогда счастлив. И выпивал для полноты счастья.
Отчим безбожно калымил на этих станках, производя массово всякие балясины, фигурные ножки, но особенно преуспел в изготовлении фигурных этажерок, которые пользовались большим спросом. Такая красотка из вишневого дерева появилась и у них в комнате, а также круглый стол с точеными ножками и перекладинами. Павел был подлинный умелец! Он также с любовью сделал обеденный стол с дверцами, настенные вешалки, всякие полки, деревянный умывальник, но особого разговора заслуживал комод с ящиками в пять рядов. И все эти вещи были отделаны по лицевой стороне фигурным антуражем, выточенным, как правило, из благородного вишневого дерева. Таков был мастер, но постепенно спивался, а пьяницей становился горьким… Весь его калымный приработок тупо пропивался, если поначалу он держал себя в руках, но с каждым годом опускался все больше и больше.
Естественно бабушке его пьянство осень претило. Сколько я помню, порок Павла был у бабушки притчей во языцех. Собственно, мои самые близкие люди и ругались постоянно, порой даже истерически, как правило, из-за дочериного мужа-алкоголика.
Лариса Станиславовна была чистокровной дворянкой. Но родилась слишком поздно, чтобы впитать в себя подобающую сословную стать – революция помешала. Ее старшая сестра Вера (разница на восемь лет) являла собой настоящую барыню. Валентин помнит ее – полную, сановную, очень похожую на позднюю Ахматову. Да и личная жизнь у баб Лары не сложилась. От Валентина скрывали, но позже он узнал, что бабушка была два раз замужем. Первый её брак был покрыт тайной даже для матери Валентина. В двадцатых она жила с первым мужем в Ленинграде. Где, как и почему – ответа уже не найти.
Второй муж (отец матери и мой дед) тоже из благородных, учился в Харьковском университете на историко-филологическом факультете, но в семнадцатом ушел в революцию. Дед воевал в гражданскую, затем работал в ГПУ, потом начал сильно пить, сказалась полученная в боях контузия. Бабушка рассказывала (мне взрослому), что дед пьянствовал страшно. Бывало, справят ему пальтецо, он приходит в дымину, уже без пальто – пропил, даже из дома тащил вещи на пропой. Жили они тогда очень бедно. Баб Лары слова: «А как пропьется – чистый ангел. Посмотрит своими ясными глазами – и все прощаешь ему». Перед финской его восстановили в органах, вроде наладилась жизнь, но тут Война и сгинул дед Александр в горниле Великой Отечественной. Так что в войну и после (с маленькой дочерью) бабушка хватила лиха по полной. Старые жильцы бабушкина дома помнили моего деда. Он владел гипнозом. Случалось, устраивал диковинные представления для жильцов. Скажет «вода» – все поджимают ноги, даст сырую картошку, скажет «апельсин» – человек уплетает, так что за ушами трещит. В свое время работал следователем в органах, знал даже цыганский язык. Вот так...
Бабушка была скрупулезно честным человеком. И внука пыталась воспитывать в том же духе, причем жестко.
Помнится, я еще дошкольник, с соседским ребятишками, проник в садовый питомник, и набрал с земли горсть яблок-зелепух. Горделиво принес яблочки домой – как же добытчик... Бабушка заставила меня отнести яблоки обратно и извиниться перед сторожем. Ой, как было страшно и неловко маленькому сердечку, но я подчинился. Лариса Станиславовна проводила до ворот сада. А дальше я уже не помню. Позор был начисто стерт из памяти…
Но другой позор он запомнил навсегда. Бабушка частенько за какие-то провинности грозилась выгнать его из дому, и он тогда превратится в бездомного нищего-побирушку. В те годы нищих и просящих милостыню инвалидов было в большом достатке и на улице, и у церкви, да везде... Участь ужасная!
Валентин не помнил, что натворил в тот раз. Видимо, так – сущая безделица. Но бабушка реализовала свой коварный план. Читая маленькому мальчику уничижительные нотации, она обрядила его в ветхое тряпье (и где только нашла), и выпроводила его за дверь. Выгнала из дома!
Наверное, он плакал. Но делать нечего, да и мама у него есть. Валентин побрел задами домов к матери в ее новую коммуналку.
Мать его приютила на часок, но потом отвела обратно, учинив грандиозный скандал бабушке. Баба Лара должно раскаялась, но не повинилась перед ребенком... А он, да что он… Он, конечно, не держал на бабушку зла.
В комнате бабушки не было икон. И в церковь она не ходила. Но зато была активной общественницей – постоянным членом местного женсовета. Валентин помнит эти посиделки таких же озабоченных общественным благом женщин. Они регулярно собирались у своей председательницы, какой-то чиновницы пенсионерки в ее довольно приличной квартире. Уж о чем они там совещались, скорее всего, больше сплетничали, ну, и писали разные кляузы. Бабушка приводила с собой Валентина, и он был вынужден общаться с внуком этой чиновницы Борькой. Паренек тот постарше, но с ним было крайне скучно и не интересно. Он был какой-то затюканный, с погасшим взором. Уже когда Валентин стал школьником, он ни разу не встретил Борьку в школе. Был человек, и нет его…
Лариса Станиславовна постоянно покупала внуку в местном магазинчике «Когиза» детские книжки. Поначалу это были малышковые картонные раскладушки, потом пошли издания с картинками, более осмысленные. Бабушка по вечерам читала ему вслух. Мальчик рано выучился чтению, и даже не по буквам, а должно, заучивая коротенькие тексты под иллюстрациями наизусть.
Я любил этот «Когиз», тот существовал долго, вплоть до моего окончания школы, возможно, назывался иначе, но оставался всегда притягательным и чуточку загадочным. Да и книги там порой попадались довольно хорошие и даже редкие по тем временам.
Самой любимой книгой у меня дошкольника был большеформатный фолиант «Буратино» Алексея Толстого, с прекрасными цветными иллюстрациями на каждой странице. Еще была такого же качества книга о сказочной жизни муравьев, с разрезами дома-муравейника, но куда-то подевалась.
Ох, бабушка!.. Порой на нее находила толи сентиментальность, толи она вампирила малыша – трудно теперь понять. Она делалась горемычной и начинала причитать, что скоро умрет, что никому она не нужна, и отнесут ее на кладбище и схоронят в сырую землю. Одним словом, рвала мальчику сердце. А я старался успокоить ее, целовал, жалел. А ей еще и шестидесяти лет не было...
Проснулся Санька, раскорякой вылез из кабины, обхватив грудь руками крест-накрест, с дрожью в голосе выговорил: «Ну и холодрыга!» - и как козлик, подпрыгивая, разогреваясь, стал скакать вокруг машины. Угомонился наконец... Взаимно посетовав на климатические условия, закурили. Заметив водопроводную колонку в одном из переулков, идем умыться. Вода колючая, словно металлическая стружка, но она здорово бодрит. Попутно сам настраиваешь себя на оптимистический лад (как психотерапевт): «И жизнь хороша, и жить хорошо! Живы будем, не помрем!»
Восходящее светило, войдя в полную силу, осыпало кварталы близлежащих новостроек блестками розовой пудры, – внизу, под многоэтажками, пестрел разномастными крышами зеленый ковер старого города. Открывшаяся взору урбанистическая панорама заворожила меня, заставила проникнуться к Орлу чувством, если не любви, то восторга уж точно. Нет, не совсем так… Скорее, явилось осознание сопричастности, в том и любопытный интерес, и надежда на новые открытия, и ласковое благодушие.
Начались наши мытарства второго дня.
На ближней автобазе, куда Санька наведывался накануне, дали от ворот поворот. Направляем лыжи в таксопарк. Рабочий день только завязывался, но мягко шуршащие «Волги» одна за другой вливались и выливались через распахнутые настежь ворота. Как я понял, видимо так происходила утренняя пересмена водителей ночной и дневной смен. Радушный пожилой вахтер пригласил нас в свою будку, мол, обождите ребята до семи часов, вот придут слесаря, может, и подсобят вам чем-нибудь. Раза-два деловито заглядывала неухоженная женщина-уборщица, оставляя позвякивающие стеклотарой слюдяные сахарные мешки. Вахтер определенно с ней в доле, он по-хозяйски запихивал поклажу под топчан, вовсе не стесняясь нас. Мы понимающе переглянулись, я прочел в глазах Саньки восторг: «Экая золотая жила – жрут водяру мешками!» В третий раз расторопная носильщица явилась без поклажи, она подмигнула сторожу, выжидающе поглядела на нас. Тот успокоил – не бойся, свои ребята, достал бутылку, предложил и нам. Мы, естественно, деликатно отказались. Спевшаяся парочка, хряпнув по лафитнику, деловито стала закусывать, тщательно разжевывая простецкий харч. У меня, глядя на их незамысловатую трапезу, взыграл «полуголодный» рефлекс, мы вышли во двор покурить.
Наконец, через проходную потянулась жиденькая цепочка явно мастерового люда. Но и в таксопарке нам не подфартило, бывалые слесаря рекомендовали попытать счастья в ПОГА.
Вот незадача, пришлось нам потопать в грузовое автохозяйство.
Пиликать нужно было практически через весь город. К тому же, нам посоветовали добираться трамваем. Но нет худа без добра. Хоть малость довелось рассмотреть незнакомый город, через мутное стекло довоенного трама. Какие увидел достопримечательности? Если честно, в памяти запечатлелись только пассажирский аэроплан на одной из площадей, двор какого-то предприятия – сплошь уставленный красными механическими жатками, да еще мощеные булыжником улочки старого города, застроенные обветшалыми домиками в стиле «купеческого ампира».
Трамвай доставил нас на заросшие сорным бурьяном задворки города, среди лабиринта заборов и глухих складских стен еле отыскали вороте автобазы. Однако нас не пропустили, деваха в вохровском кителе была неумолима, пришлось отыскивать прореху в заборе, и воровски проникать на вожделенную территорию.
Седой механик, выслушав сбивчивое Санькино объяснение, небрежно махнул рукой – плевое дело. Нерасторопно повозившись с ключами, он извлек из ящика небольшую штуковину, как оказалось – зажигание. Спросил у шофера: «Такое, что ли?» Тот радостно закивал головой, собираясь уже протянуть лапу. Но мастер опередил, положив вещицу на верстак, изрек:
– Я тебя, малый, лучше научу, как можно обойтись без замены... А то, – он, жалеючи, усмехнулся, – тебе зарплаты не хватит, так и будешь всю жизнь побираться. – Он объяснил водителю, как следует подделать зажигание, растолковал еще раз для вещей надежности, и лишь убедившись, что Санька просек эту премудрость, похлопал парня по плечу. – Ну, иди, дерзай!..
Мы и не знали, как отблагодарить душевного человека (каковы тутошние порядки), было, с дури протянули трояк, но он отстранился:
– Ничего мне ребята не надо. Мы должны помогать друг-другу, – и он тепло проводил нас до проходной, сказав охраннице. – Пропусти их, свои мужики.
Да, как говорится, – свет не без добрых людей!
Отремонтировав зажигание, мы без промедления отчалили. Как мне кажется, эта поспешность объясняется Санькиным суеверием – проклятое место, надо скорей когти рвать, скорей, вон отсюда!
«Газик» резво набрав скорость, весело пролетел отрезок пути, ранее проделанный нами на трамвае, по широкому мосту переехали Оку... Она тут еще не царь–река, но и не задрипанная речушка. По ее берегам лес заводских труб, надеюсь, Верхне–Окская гидрохимлаборатория исправно штрафует нерадивых руководителей, загрязняющих промышленными отходами воду в верховьях русской красавицы. Сам не раз возил магарычи в подобное учреждение в наших палестинах.
Жалко расставаться с так и не прочитанным городом...
Пропетляв по окраинным улицам, выбрались на широкое загородное шоссе. Мой водитель тормознул у торговых рядов на выходе из Орла убил полчаса, слоняясь по хозяйственному магазину, приценяясь ко всякой дребедени. На мои досадные реплики, он туповато отвечал:
– Сейчас, еще одно дело посмотрю. Хороший магазин, на обратном пути, что-нибудь пригляжу для себя (я уже понял – мужик расслабляется).
Помянув еще раз добрым словом выручившего нас старого механика, мы простились с Орлом.
Он мне понравился, надеюсь, когда-то удастся поближе познакомиться с ним, не отягощено побродить по его улочкам, постоять на высоком обрывистом берегу Оки. Одним словом, получше вглядеться в лик старинного среднерусского города, а потом отыскать незатейливый домик с табличкой «Здесь жил Лесков».
Рейтинг: 0
311 просмотров
Комментарии (1)
Валерий Рябых # 12 марта 2023 в 00:37 0 | ||
|