Часть первая

                                                1

Летнее солнце неуклонно стремилось к горизонту, утопая в фиолетово-розовых облаках, что, по всей видимости, обещало завтра небольшой дождичек. Проворные комары старательно кусали усталых, но счастливых дачников, которые, отбыв свою воскресную трудовую повинность, ото всех концов уже потянулись к железнодорожной станции. Минуя деревянную избушку на отшибе, где дверь в сени была настежь распахнута, они дивились запаху, разносившемуся, уверенно можно сказать, на добрые тридцать метров. Пахло какими-то душистыми травами, а может и корешками, а может и вовсе неизвестно чем, но до того дурманяще приятно, что каждый прохожий миновал избу не иначе, как блаженно втягивая носом аромат и, проходя, неминуемо выполняя команду «равнение на сени». Происхождение запаха для этих мест было вполне обычным: Иван Огнищанин заварил чай и, в ожидании достаточной концентрации настоя, сам дымил корешковой трубкой тут же, на крыльце.

Здесь про Ивана следует сделать некоторые пояснения, кто он, откуда взялся и почему. На все эти вопросы есть вполне вразумительные ответы, на то эта книга и задумана.

Что касается места проживания Ивана, то имел он резиденцию в населенном пункте в нескольких километрах от райцентра, о чем прозорливый читатель мог уже догадаться по обилию всевозможного дачного люда на станции, чего в местах, отдаленных от цивилизации, не наблюдается.

Жил Иван как бы особняком, не только по местоположению своей хаты, кстати, довольно старой, но и по социокультурным и экономическим показателям. Что до экономики, то она у Ивана была почти автономной, натуральной то есть. Кроме маленькой пенсии (по второй группе инвалидности), никаких доходов Иван не имел, а и незачем. Все что для жизнеобеспечения требуется, произрастало на обширном Ивановым огороде, включая даже и табак, который Иван тянул из трубки. На предметы роскоши, как-то: спички, хлеб и соль, пенсии Ивановой вполне хватало. А сие денежное пособие, так кстати предоставленное Ивану собесом, досталось ему вместе с «белым» по линии «желтого» дома билетом. Военная комиссия не сочла Ивана психически пригодным к службе в сплоченных рядах вооруженных сил. Врач-коновал из районной психбольницы, долго не мудрствуя, вынес как приговор свой любимый диагноз «шизофрения». И сделал тем самым Ивану сразу три полезных дела: избавил его от необходимости терять два года за таким непонятным занятием, как служба в рядах... и так далее, снабдил его небольшим, но постоянным пенсионом, и, что много важнее, освободил от всяких объяснений окружающим своих многочисленных странностей.

Осиротел Иван рано, оба его родителя разом вдруг пропали без вести, когда Ване только седьмой год шел. Добро, бабка с дедом были еще в силе, оттого мальчик в детдом не попал, а рос в родном доме, и уж совсем один на свете остался, будучи в самостоятельном возрасте.

Не безынтересна может быть для нас и сама фамилия Ивана. То ли пращуры Ивановы и вправду огнищанами были и древним богам кланялись, то ли еще по каким обстоятельствам, только фамилия эта оказалась ему весьма кстати, и была, в своем роде, символичной. Нет, не то чтобы Иван и вправду язычником был, а только взаимоотношения его с Мировым Универсумом были особыми, уникальными в своем роде. Знал он всем нутром души своей, есть Бог (Единый или же Многоликий, - Иван не вдавался), чувствовал сокровенное Дыхание Его во всем, от того и самому Ивану дышалось иначе, чем многим. Однако в религиозные классификации никогда Иван не влезал, в догматах был слаб, потому что все больше на сказках обучен этому делу был. Ученые и башковитые люди, классификацию знающие, наверняка назвали бы Ивана деистом, а может и натурфилософом, однако Иван  слов таких в своей голове и пяти минут не удержал бы.

Однако наивно было бы думать, что такие воззрения на Бытие Иван подхватил «с поля ветер». Заложил их у него вполне конкретный человек, имя которому было Митрич.

                                                          2

Митрич появился в деревне невесть откуда. Пришел он по проселочной дороге пешком, все имущество свое уместив в выцветший солдатский вещмешок. Внешность пришелец имел самую, что ни наесть, колоритную. Борода и шевелюра Митрича была в точности как у Карла Маркса. Впрочем, этим сходство с классиком марксизма заканчивалось. Был Митрич одет в обветшалую шинель поверх косоворотки, вытертые до неузнаваемости джинсы, за какие любой пижон тех лет отдал бы пол жизни, и кеды. Имени Митрича так никто и не знал, а может, оно и не имело особого значения для поселян. Известно лишь, что называли его просто Митричем, и все...

Хотя Митрич к трудовым колхозным будням рук не прикладывал, дармоедом его никто не считал. Да и мастаком он был, как видно, во многих видах деятельности, умея выполнять ремонт почти во всех отраслях техники, что он и совершал, кочуя на постой из одной избы в другую. При чем ни одного случая, что бы Митрича кто-нибудь выставил или, хотя бы, показал неудовольствие его присутствием. То ли в силу своей безудержной веселости, то ли из-за неких тайных заслуг, Митрич был желанным гостем в любой хате, случалось даже, что его переманивали из дома в дом. Однако старик нигде не заживался, и всякий раз уходил с тем, что хозяева уговаривали его остаться еще. По отрывочным сведеньям, добытым из самых надежных источников, то бишь, от старух, Иван разузнал, что Митрич из «ковровских», что он дока (это произносилось с особым почтением), что он потомственный скоморох. Иван никак не мог ожидать, что при таком сомнительном и непонятном социальном статусе, человек может снискать себе в советской деревне такой почет и уважение.

Вскоре Митрич сам явил Ивану всю глубину своих талантов, оказав особое расположение тихому мальчику-сироте. В компании старика (ведь Митричу на тот момент было уже под семьдесят) Иван по новому узрел мир, к которому, казалось бы, уже так привык. И открыл он, что, похоже, не видел его совсем. Митрич беспрерывно шутил и разыгрывал застенчивого парнишку, однако шутки его всегда имели некий скрытый мировоззренческий смысл, великий и добрый, и, не смотря на весьма жесткий характер некоторых из них, Митрич безошибочно чувствовал грань, когда стоит остановиться. Поэтому Ивану с Митричем было не сказать, чтобы легко, но интересно до самозабвения.

                                                          3

Стало известно Ивану, что скоморохи, почитаемые за весельчаков-потешников, шуты-коробейники, и, словом, средневековые артисты, только снаружи таковы, говоря по шпионски, - такая у них легенда. На самом деле все куда как серьезно. Были они в старину вроде масонов, или тамплиеров каких-нибудь (Иван в средней школе про них проходил), только по-своему, по-русски. И, надо признать, прикрытие у них получше тамплиерского оказалось. Ни инквизиция, ни папы там всякие, ни патриархи, ни большевики – никто до них не дотянулся. А почему? Несерьезный народ. Чего, дескать, с них взять. Вот и дожили скоморохи до этих самых наших дней и древнее знание свое сберегли. Сгоняли их конечно с мест (это уже Митрич рассказал), при царе, как индейцев в резервации. Под Иваново, в Ковровский уезд тоже. Только это скоморохам нипочем оказалось. И вот, Митрич-то у них, как видно, не на последнем счету. Так-то вот.

Правда, тогда, в семь лет отроду, Ивану, само собой, такие тонкости были не по плечу. Это он уж потом интерес проявил. Даже книжки брал в районной библиотеке. А тогда Митрич ему был как подарок с Неба, странный, диковинный, который (он уже тогда знал) не всякому выпадает.

Сам же Митрич на исторические экскурсы, равно как и на всякие другие отвлеченные материи, много времени не тратил, потому, как жизнь свою построил на ином Знании. Вот этого-то Знания часть Ивану и перепала.

Почти всякий деревенский ребенок от старух или от таких же ребятишек обязательно слыхал про домовых всяких, банников, полевиков и берегинь, или что-нибудь в этом роде. Но слыхать-то одно, а видеть – другое. Само собой, по перву  Митрич за плечом стоял и тихонько глазами показывал, тут, дескать. А потом ничего, Иван и сам приноровился. Понял, кому старики в лес яблоки носят, кому плошку с молоком в хате ставят, а кому веник в бане оставляют. Интересной стала жизнь, сказочной, прямо скажем. Это ж сказка, если в каждом камешке, в каждом дереве, в каждом ручейке – жизнь, такая же, как в тебе самом!

Однако и этим наука Митрича не исчерпывалась. Много знал Митрич о человеке, ох как много. Из нынешних-то йогов, гуру и экстрасенсов многие ему и в подметки бы не сгодились. Однако не все парнишке мог он раскрыть, и сам не раз сетовал, что, мол, не все. Однако главное, пожалуй, все же открыл. Основной и главной истиной Митрич полагал то обстоятельство, что человек только Сердцем по-настоящему жив. Сперва это для Ивана на манер метафоры звучало, думалось ему, что надо, вроде бы, с чувством жить. Но понял позже, что без всяких иносказаний Митрич изъяснялся, понял, когда старик ему Огонь этого самого Сердца воочию показал. Тончайшее свечение нежно сиреневое, хоть закрой глаза, хоть открой. Такое, брат, не скоро позабудешь.

Однако судьба она ежели кого и балует, то лишь понемногу. Митрич, конечно, с самого начала парня готовил, чтоб не прирастал, не прикипал к нему душой. И известно было, что Митрич, так или иначе, все равно уйдет. А потому, как случилось это, Иван в кому не впадал, покинутым себя не считал. Знал, что у Митрича долг есть – своя Тропа. И находило Ивана через дальние дороги, леса и овраги великое сердечное тепло, которое приходило по временам, словно письма от Митрича. Обогревало мягко, словно закатное солнышко, и все свои печали, какие ни есть, Иван забывал, празднуя великую победу Сердца человеческого над ползучим бытием.

                                                                     4

Правда, не смотря на глубокую психологическую устойчивость, безоблачным Иваново житье назвать было нельзя. Ведь, как ни крути, а по эту сторону всяческих чудесных явлений, Иван оставался в мире совсем один. Именно один, ибо односельчане Ивана чурались (как видно, обаянием Митрича, вхожего в любые двери, Иван не обладал), без крайней нужды с ним и вовсе не заговаривали. Так чего ж говорить о друзьях, а, тем паче, единомышленниках. Не было их и в помине. И родных не было. Не было и девчонки. Никогда.

А лешаки с водяными, хоть и умницы, хоть и весельчаки, живого человека рядом не заменят. Никогда.

Да вот, к тому ж, к девятнадцати годам стал Иван томиться неким смыслом всего, предназначением своим, что ли. Ибо приложения ему в мире пока не было никакого, а потому ни о возможностях своих, ни о способностях никакого представления Иван не имел, потому как ни в каком деле их пока не пробовал.

Все эти обстоятельства и противоречия, а также глубокая изоляция от людского мира, подвигли Ивана на край глубокого кризиса. Чувствовал он, что словно гроза какая-то собирается, да не над головой в небе, а в нем. В нем самом, не то где-то в груди, не то в животе, а может в пояснице.

Вот с этими-то думами и застаем мы Ивана на покосившемся крыльце, в клетчатой рубахе и истертых парусиновых штанах, с самодельной грубой корешковой трубкой, в клубах едкого самосадного дыма. Крутятся неотвязные вопросы в Ивановой голове: как, зачем да к чему? А ответа ему на это никакого не приходит, только томительное напряжение грозы в себе самом. Вот-вот грохнет, взорвется и разбушуется!

Налетело на Ивана что-то. Затосковал, замаялся, совсем невмочь стало. Мечется, мечется Иванова душа, отдушины себе ищет. Нет отдушины. Неопытны чувства, не созрел разум, не нашла воля опоры. Ищет излиться неведомое волнение, а как и куда, Ивану невдомек. Так приперло, что совсем нестерпимо, бродит Иван по избе, ни на минуту забыться не может. Вьется над керосиновой лампой густой табачный дым, в окно луна заглядывает, ветер соседний лес в дугу гнет. Иван бледен, руки ломает, совсем с лица спал, ни дать, ни взять,  пропадает человек.

Полночь на ходиках, и ветер, будто, утих. Стучит сердце надсадно, как после долгого бега, колотится кровь в висках. Присядет Иван на лавку, лицо спрячет, волосы взъерошит, - нет ему передышки, не отпускает тоска неизведанная, терзает, словно неотступная зубная боль. Не уйти Ивану...

 А что, может и вправду уйти? Подхватился Иван за дверь, в чем был, долго шел без оглядки. Брел не по проселку, а так, без дороги, куда глаза глядят. Идет Иван, шагу прибавляет, словно и впрямь от себя убежать хочет. Однако нет, не помогает. Не приходит желанное облегчение. Некуда тоске разрешиться. Остановился Иван, огляделся. Опушка лесная, однако, незнакомая какая-то, всю округу, казалось, как свои пять пальцев знал, а вот, поди ж ты...

Ветер совсем притих. Не стало в воздухе ни дуновенья, потянуло откуда-то с реки прохладой, зябкой и отрезвляющей. Сейчас, когда остановился Иван в незнакомом месте, бегство свое бесполезное прекратил, к себе прислушался, понял вдруг, что настигло его Нечто, ни злое, ни коварное, а Неизбежное.

Так и стоит Иван на лесной опушке, голос внутренний ему тихонько так подсказывает, чтобы впустил он Неизбежность эту в себя, покорился. А не то разорвет на клочки, разрушит и раздавит, ибо Неизбежность с человеком не церемонится.

Поддался Иван неведомому чувству. Скинул одежду, уселся голый прямо на жесткую землю. Холодом пробрала земля, колется потревоженная трава, небо глубокое высоко над ним беспристрастно и страшно звездами мерцает. Сидит Иван нагой и беззащитный перед суровым и огромным Миром, без надежд и прибежища, и осознает всей кожей это ужасное соотношение. И нет ничего на свете, что могло бы этот жестокий контраст смягчить и скрасить.

Долго так сидел, а как светать стало, пустой и тихий, без единой мысли в голове, поднялся Иван, оделся механически и побрел наугад. После и сам не помнил, как до дома добрался.

                                                          5

А, между тем, в это же самое время, странные и, прямо скажем, пугающие события происходили совсем рядом. Ни где-нибудь на Западе (который тогда все еще было принято считать загнивающим), а в двенадцати километрах, в соседнем райцентре, двадцать минут на колхозном автобусе. А происходило вот что: в районную больницу с довольно неясными симптомами угодили в разное время человек тридцать-тридцать пять, и кое-кто из них уже помер. Люди угасали и сохли на глазах, а, между тем, рентген злокачественных болезней у них не обнаруживал. Признаков опасного вируса в анализах не было. Не было-то, не было, однако люди помирали. Сопутствовал странному синдрому устойчивый депрессивный психоз, то есть умственные свойства угасали у заболевших наравне с телесными. Бессильной оказалась и солидная комиссия из облздравотдела, осанистая и, преимущественно, в золоченых очках. Однако разъехались областные светила ни с чем. Во избежание паники и опасных кривотолков от властей пришла разнарядка сор из избы не выносить, не приведи Бог, в прессе что-нибудь пронюхают. Даром пропал и последний шанс. Молчаливые парни в камуфляже и под завязку экипированные дозиметрами и всякими прочими приборами источник угрозы населению так же не обнаружили.

И не мудрено, дорогой читатель, так как не было в государственном устройстве (да и сейчас, похоже, нет) органа, способного в такого рода причины вникнуть. Случилось так, на беду обитателей злосчастного райцентра, что обитали там, на окраине в частном домике три родных сестры. Три ведьмы. Или еще как иначе их назвать. И работала в городе любопытная индустрия магических услуг. Нет, испуг, понятно, здесь не лечили и чирьев не выговаривали. Зато отворот, приворот, порчу, а то и проклятье за умеренную мзду заказать было можно. Висели относы на осинах в лесочке на окраине, и чахли от неведомого недуга несчастные хозяева заключенных в полотняных мешочках предметов. Случалось кое- кому и землицу могильную на половичке найти, а то и наговоренную соль. Однако охотников на такие услуги было не сказать, чтобы много. А народу болело в городе порядочно. От того никто и не связывал странное поветрие с тремя дебелыми бабами, живущими в частном домике на отшибе. А секрет в том, что пожеланиями заказчиков они вовсе не ограничивались. Горстями сеяли на ветер наговоренную муку, проклятые иголки и монеты раскидывали у перекрестков без счету. Рылись в могилах без зазрения совести, добывая там самый расхожий колдовской инвентарь: вязки, чем руки-ноги  покойникам связывают, гвозди гробовые, не гнушались и полуистлевшими костьми. Все в дело пойдет.

Слышу, читатель, твой резонный вопрос: на кой черт им все это было надо? Ответ именно в этом вопросе и заключен. Ведь не своей же силою ведьмы людей со свету сживали, а получали ее если не от самого лукавого, то, во всяком случае, через посредство. А такие подарки отрабатывать надо. Вот вам и прямой резон. Чем больше потратишь, тем больше пребудет. Уж так расстарались сестрички для бесовского отродья, что сеяли пагубу кругом без отгулов и выходных.

Однако вряд ли нашелся бы в городе человек, пусть самый далекий от мистики, который бы кожей не осязал бы нависшей угрозы. Исключая, пожалуй, единственного в городе старенького попика, который по-прежнему гнусил каждый вечер в обшарпанной и запущенной церквушке с двумя тремя старушками, спал еженощно преспокойно, и ничего супротив врага человеческого не предпринимал, да и вряд ли мог.

Потянулись из города люди, пошли разговоры про геомагнитную аномалию, про происки инопланетян, самые же продвинутые заговорили о плохой карме. Осадное положение, да и только.

                                                          6

Однако в Природе такие перекосы не в чести, и Мир неизменно находит лекарство ко всякой болезни. Как и святые отцы говорят: «Со искушением сотворит Бог и избытие». И, как уже догадывается читатель, человек, коему предстоит все это изгладить, здесь, рядом. Если быть точным, в двенадцати километрах, коли по дороге. И в восьми, если напрямки. Вся коллизия, однако, в том, что Иван о таком своем предназначении ни сном, ни духом не ведал. Может, и вовсе никто не знал? Ан нет же, кое-кто знал. Митрич знал, конечно. И незамедлительно Ивану приснился (нарочно или нет, - история умалчивает).

Во сне Митрич Ивана, прямо скажем, поразил. И не столько тем, что сказал, сколько тем как выглядел. А выглядел Митрич вполне респектабельно: был он в отглаженном сером костюме, в начищенных туфлях, при галстуке, борода и шевелюра аккуратно подстрижены. При этом восседал Митрич в довольно приличной «Ладе» с московскими знаками. Не считая этого всего, сон был вполне реалистичным.

Прежде чем Митрич начал говорить, мимо машины прошел молодой аккуратно одетый парень, который Ивана не заметил, а Митричу сказал: «Добрый вечер, Василий Дмитриевич!». «Добрый вечер, Пашенька!» – учтиво, но с достоинством кивнул Митрич и вновь уставился на Ивана. «Чудак ты, Ваня» – сказал. «Эк, нашел чему удивляться, вот уж где никакой мистики. Отчего человеку не быть одним разом скоморохом и доцентом в университете? Одно другому не мешает. А не показывал я тебе эту сторону оттого, что тебе не время было. Ты и сейчас, вон, как дневная сова на меня глядишь. Нельзя, Ванюша, таким дичком быть.  Все это (Митрич показал на костюм и на «Ладу») – игра. Меняем личины, играем в разных людей. А на самом деле мы ни те, ни другие, ни третьи. Счастлив тот, кто знает, что играет, безумен тот, кто не знает. И вот что, сынок. Дело есть для тебя в городе. Большое трудное дело. Перебирайся туда, сам поймешь, что к чему. Сердце слушай. Зажги и неси его, как я учил. Эта наука, Иван, не игра. То – Истина. Играем мы с тем, что знаем, иногда с тем, что можем познать. Истина необъятна, перед Ней мы преклоняемся».

Сказав так, Митрич посмотрел на Ивана долгим таким взглядом, словно в самую его сердцевину смотрел, потом улыбнулся лукаво и сон весь стал, как бы, расплываться, и, не смотря на все потуги продлить дремоту, Иван проснулся. Ходики показывали полночь.

                                                          7

Пустив из трубки едкое облако, Иван крепко призадумался. Не подумайте, конечно, что Иван сомневался касательно сна. Это было бы смешно, при его-то выучке. Однако, как и сказал Митрич во сне, чувствовал себя Иван несколько диковатым, и больно страшился растеряться в непривычной городской суете. Это - во-первых. Во вторых, чтобы жить в городе надо бы хоть какое-нибудь жилье, да и работа потребуется. Уж очень Иван неуверенно себя чувствовал в плане житейской оборотистости.

Но все же Иван решился. Дом толкнул дачникам (кстати, довольно выгодно, аккурат так, что хватило на комнату в коммуналке). Перед уходом окинул прощальным взором родовое гнездо, да из-под половицы сверточек заветный извлек. Там еще с детства припрятан был у него от Митрича необычный подарок. Дуда, не дуда, рожок, не рожок, а что-то в этом роде. Любопытнее всего был материал, из которого сей инструмент изготовлен. То ли рог, то ли дерево. Скорее дерево. Да только на вид такое необычное, словно бы окаменевшее. На манер эбонита. Гладкое, блестящее и черное. Дудеть на инструменте Иван ни разу не пробовал, Митрич не велел до особого случая. А до какого, не сказал.

Раздал Иван соседям почти все свое добро, мебель, огородные принадлежности, ну и прочее все, что только в сельском быту пригодно. Двинулся  к автобусной остановке с рюкзачком да чемоданом фанерным, налегке. Вот только с тяжелым чувством, шел, словно на эшафот. Солнце уж к закату пошло, ветерок на огороде картофельную ботву колышет. А картошку копать уже другие люди станут, так-то. Грустно Ивану. Аж до слезы грустно. А погода, как на зло, до того хороша! А места кругом до того красивые. Идет Иван, трубкой, что есть духу, пыхтит, непрошенные слезинки на едкий дым списывает. Подъехал автобус, скрипнул тормозами жалобно. Пора. Огляделся Иван напоследок, вздохнул глубоко, будто в последний раз, и на подножку ступил.

Так вот, перебрался Иван со своим немудрящим скарбом в город, заселился на жилплощадь, с неделю пофилонил, а потом всерьез о трудоустройстве задумался. Однако, с его «желтым» военным билетом только в дворники сгодился. Так и зажил.

                                                           8

Подозрительный дом на отшибе Иван обнаружил сравнительно скоро. Обнаружил чутьем во время случайной прогулки. От дома исходила сила на манер лесных гиблых мест, какие не раз показывал Митрич. Иван постоял минуты две, во рту возник металлический привкус, в животе что-то сдавило, вдобавок к тому заболела голова. Иван запомнил место и поспешил прочь, запоздало бормоча охранительный заговор. После Иван несколько раз погулял под окнами, уже без последствий, сообразно приготовившись. Увидал немало посетителей и самих обитательниц дома, что и утвердило Ивана в его подозрениях. Ведьму ему видеть приходилось, Митрич нарочно водил его в соседнюю деревню, где была одна. За исключением мелочей, точно такая же. С одной из потерпевших Ивану удалось познакомиться прямо на работе, в родном ЖЭУ. Бухгалтерша болела уже с месяц, и, тщетно пытаясь выбраться на работу (дела-то стоят!), удерживалась там не больше трех дней.

Надо сказать, что в свое время Митрич преподал Ивану довольно солидный экскурс по части магического вредительства. Самой назидательной стадией обучения была практическая часть. Однажды, неизвестно каким образом, Митрич переманил к Ивану в избу чрезвычайно беспокойного банника. Тот обретался в бане у одной ветхой старушки, через это бабке приходилось мыться не иначе, как у невестки. В собственную баню богобоязненная старушка и ступить не решалась. С тех пор, как полтергейст перекочевал к Ивану, в бане стало все тихо. Впрочем, от этого никому не полегчало (бабку-то туда было не заманить), а вот для Ивана безоблачные деньки закончились. О происхождении беспокойного духа, который шуршал по ночам не хуже ежа, прятал предметы и колотил посуду, Иван не догадывался даже смутно. Всякий раз, когда он пытался попросить помощи у Митрича, тот вел себя заядлым материалистом, не упуская при этом возможности понасмехаться над ивановыми «бабьими страхами». Чтобы дать назойливому гостю отворот поворот, совершенно измученному Ивану пришлось отмахать сорок верст, дабы получить инструкции у компетентного человека (знахарь, и вправду сказать, был великолепный). Впрочем, и в этом Митрич сыграл немаловажную роль, так как его имя служило безотказным пропуском к самым таинственным личностям. Следующий урок самообороны оказался еще труднее первого. В довершение ивановых трудностей Митрич наградил его еще и фамильным приведением. Добился этого хитрый старик при помощи гробового гвоздя, который он сам, по случаю, обнаружил в одном из домов далеко отсюда. Там Митрич, по обыкновению, имел постой. Ржавый полуистлевший гвоздь и был причиной появления белесого призрака, доводившего до животного ужаса несчастных обитателей дома. Само собой, дед, будучи довольно безжалостным учителем, без малейшего укола совести, подкинул «трофейный» гвоздик Ивану в избу. Много бессонных ночей в холодном и липком поту провел тогда Иван, доколе не вычислил злополучный гвоздь и не снес его кузнечными щипцами на сельское кладбище.

Так что, по-суворовски говоря, тяжело в ученье, легко в бою. Иными словами, Иван к ситуации оказался мало-мальски подготовлен, присутствия духа не потерял, хотя поперву и струхнул маленько. И, хотя генплана сражения пока в ивановой голове не было, кой-какие наметки, все же, возникли.

                                                          9

С относами, что в лесу на осинках висели, Иван сравнительно быстро разобрался. Дело в том, что ведьмы, как видно, далеко за своим делом не хаживали, а развешивали мешочки в одном месте, выбрав для того купу осин на полянке у просеки. Так-то оно так, да только век бы Ивану те осины искать, когда бы не братская помощь. Но все по порядку. Про относы Иван сразу заподозрил, так как метод довольно распространенный и избитый. Прикинул, куда ведьмам ближе и сподручнее с относами ходить, и явился в лес. Пустился к заветному месту, какое во всяком лесу есть, для лешего самое излюбленное. Руками в воздухе шарит, словно слепой, а порой и впрямь глаза закрывает, чтобы побочные впечатления исключить. Чует зов. Вот, с того края теплом потянуло, вот ветер в спину подтолкнул... Нашел вскоре лешаковину, неподалеку от дороги, по обыкновению. Стоит там пень, живописный до невозможности. Мхом в несколько слоев окутан, весь поганками порос, ну чисто как в сказках.  Вокруг пня рябинки молодые, стройные. Положил Иван к подножию пня яблоко, специально для того принесенное (падки лешаки до подарков), сидит, мыслями в обстановку вслушивается. Весь замер Иван, счет времени потерял, думы из головы все сами собой куда-то пропали, словно бы спит. Внимания, однако ж, не теряет. Вдруг видится ему купка осин. Иван мыслями спрашивает: где, мол, такая? Тут представляются ему пеньки да стволы ошкуренные. Просека, стало быть. Потом уж быстро нашел, как по карте. Ножик вынул (не обычный, а колдовской, с медной ручкой). Относы срезал, а потом один за другим сучком поддел и в костер отнес. Сильно чадило пламя, сильно трещало, так что дрова разлетались. Не по себе Ивану, сидит у костра, вздрагивает, да только знай, чурки подкидывает и палкой огонь правит. Зримо клубится над костром темная и вязкая сила, дурман расходится от нее, в животе что-то болезненно сжимается. По лесу недовольный ветерок пошел, затрещали сучки вокруг поляны. Леший, стало быть, кругом ходит, недоумевая о происходящем. Потом перестало пламя вздрагивать, ровно пошло, чад пропал, приятным березовым дымком запахло. Иван молитву еще маленько почитал, как бы из предосторожности, и вздохнул с облегчением.

Наивно думать, что колдовские поединки проходят глаза в глаза. Опять же, никто огня из волшебных палочек не извергает, в драконов не превращается, словом, явных, видимых всем чудес не происходит, это все из области бульварной фантастики. Иван же в таких битвах еще не бывал, но слышал, что побеждает в них не столько сильный, сколько бдительный и целеустремленный. Поединщики, порой, и в глаза друг друга не видят, а то и вообще о противнике смутно догадываются. Поскольку бьются не столько они, сколько силы, что за ними стоят.

Потому Иван решил для себя жесткую дисциплину ввести. Положил себе строгое молитвенное правило, на люди без нужды не выходил, мыслей пространных и бестолковых старался избегать, на шею рядом с крестом оберег повесил. Решил противника если не умением, то упрямством превзойти.

                                                          10

Однако не уберегся Иван. Скрутило его прямо на работе. В понедельник дело было. Встал Иван с утра какой-то не такой. В затылке странную непривычную боль ощутил. А как за метлу взялся, на улицу выйдя, словно ударило что-то. В солнечное сплетение ударило. Страшно стало Ивану, ох, как страшно! Словно вполз ему во чрево кто-то, жадно поглощая силу, уверенность, саму жизнь... Потемнело в глазах, знакомый металлический вкус во рту возник, ноги как ватные сделались. Что-то темное и тяжелое на Ивана надвинулось, покрывая с головою. «Будто глубоководный гигантский скат, когда над тобою проплывает», - подумалось почему-то Ивану. Не нашел Иван в себе сил чудовищу противиться и, словно бы, куда-то провалился. Как падал, уже не помнил. Как «скорая» в районную больницу везла, не помнил.

Оклемался, впрочем, быстро и немедля из больницы сбежал. Сел дома на табурет и все происшедшее спокойно обмозговать решил.

Долго думает Иван. Убывают в коробке папиросы, дым колечками под лампочкой вьется. Уж больно все ему легко представлялось, все как бы само собой. А враг оказался сильней. Оказался холоден, предусмотрителен, подготовлен и беспощаден. Оказался под мощным покровительством. И главное – Иван один, а их много, и они заодно.

И тут стало Ивану его теперешнее положение в полной мере и без прикрас открываться. Что он знал реально, что мог? За кого он? Против кого? Хотя и жил Иван до того в относительной гармонии с Бытием, хотя и не растерял, как многие, чутья и непосредственности, однако о Добре и Зле, об устройстве Мира, о Боге, наконец, задумывался он редко и поверхностно. И вот, впутался теперь в дело, из которого на попятный не подашь, не извинишься вежливо и задом, задом к дверям... Не иначе, Митрич такой поворот предвидел, лукавый старик. Знал, как Науку свою наилучшим образом внедрить. На практике, так сказать. «Хотя бы предупредил» - дулся про себя Иван, хотя в глубине души понимал, что к Митичу с обычными мерками и не суйся. Не таков он. Уж его бы ведьмы достать не смогли, будьте уверены. Так раздумывал Иван, досадуя на свою поспешность и невежество, а паче всего – на беспомощность свою.

Однако сетованиями делу не помочь, и, как видно, весь свой мир Ивану под новые задачи перекроить придется. И, что главное, с чего-то начать надо, и не когда-нибудь, после дождичка в четверг, а вот прямо сегодня, сейчас. И ничего Ивану более подходящего не придумалось, как начать с того, что ему с детства было известно, как первейшее средство при всех проблемах. И тут же, так и не легши спать, на рассвете Иван наладился в лес.

                                                           11

Долго сидел Иван над лешачьим логовом, вытянув дрожащие руки, грел их, словно над огнем. Лешак к душевным метаниям Ивана отнесся с полнейшим пониманием, толи приходили уже когда-то к нему люди с такими болями, то ли так уж понятна их древнему племени человеческая натура. Больше часа отогревался Иван мягким красноватым теплом, но не разомлел, как обычно бывало, не забыл, зачем пришел. Почувствовал, что в силах, наконец, внимать. Не сразу лесной дух для разъяснений подходящие образы нашел. Долго примеривался, несколько раз начинал, да только Иван нетерпеливо головой мотал, не понимая видений. Наконец, примерялся леший, или только теперь понял, что Иван знать желает. Стали образы связными, стал Иван в них терпеливо вникать, не то, чтобы все, понимая, но безотчетно некую связь улавливая. Отчетливо виделись ему деревья самых разных пород, однако корневища их, представлялось Ивану, сходились куда-то к одной точке. А куда именно, никак Ивану уразуметь не удавалось. Потом сообразил, что деревья ему видятся, как бы, в переносном смысле. Тогда дело лучше пошло. Увидел Иван, что не только деревья, но все, что ни есть в лесу, к некой неуловимой оси тянется. «Что ж за ось такая?» – соображает про себя Иван. А скрипучий голос стариковский отвечает ему коротко и лаконично: «Я». Верно. Вот так вся лесная жизнь на нем завязана и обусловлена, стало быть, леший свое хозяйство в пример приводит, вроде схемы. Вот так и в глобальном Мироустройстве, должно быть, все нити в Единую Руку ведут. И бесконечно число иерархов во всей бесконечной Вселенной, и каждый из них похож на Единого, но похож лишь по образу, не по Сути, безначальной, пребывающей, абсолютной. Уже не лес видел перед собой Иван, а необъятный Космос, в котором мирам и системам нет конца ни вдаль, ни вширь, ни вглубь. И всякий, кто хоть крупицей понимания наделен, ищет инстинктивно путеводную тропку, ту единственную, которая лишь для него милостиво проложена.

Такой урок Ивану впервые давался, проснулось в нем что-то. Затрепетало, отозвалось на далекий Зов. Новое безотчетное чувство Ивана посетило, не до конца понятное, но вполне ощутимое – трепет и восторг перед биением Великого Сердца.

От себя же дух лесной также Ивану дар принес. Лучший дар – знание. «Существует Земляной Крест", – говорит он, – подножие Тому, кто есть Душа Земли. Именем Земляного Креста усмиряются стихии, подателю знака содействуют духи Природы». Увидал Иван Крест, сложенный, как бы, из крупинок сухой земли, весь в мелкую трещинку. И силой от него веет, а сила такова, какова любовь древней и мудрой прабабки к своим новорожденным правнукам. Сильнее и спокойнее той любви и представить трудно...

                                                          12

Знаки стал примечать Иван. Искал их жадно. Куда стремления души своей направить? Вот он, Мир кругом, он и направит. Ворон Ивана в лес зовет (ох и тосковал Иван по лесу, как горожанином сделался), к деревьям, к травке лесной припасть, себя словно в зеркале, их глазами увидеть. Горлицу увидит, стало быть, надо к людям больше любви, понимания больше, терпения. Сокола или, скажем, ястреба заметит Иван, – значит, зовет его Дух к молитве, к тишине внутренней, к ясности ума. Собака же если увяжется вслед, жди друга, будет у тебя новый друг. Раз такая вот рыжая собачка за Иваном и увязалась. И в точку, появился рядом друг. Вот как было дело.

Познакомился Иван с женщиной. Такое с ним впервые было, ведь раньше Иван женщин избегал. А они его. Познакомились как в дешевой рекламе: Катька обронила что-то на автобусной остановке, Иван нагнулся подбирать. Счастье еще, что Иван ни сериалов, ни реклам не смотрел (потому, как и телевизора у него не было) и всей банальности ситуации, естественно, не понял.

Катька была огненно рыжей девицей из разряда «оторви и брось»,  на два года Ивана старше. Росла в детдоме, при этом, надо заметить, первостатейной хулиганкой. Нрав у Катерины, и впрямь сказать, был неуемный. Где бы она ни появлялась, везде умудрялась становиться источником беспричинного беспокойства и кутерьмы. У Ивана она была, само собой, первая, а вот Катькиным-то обожателям к тому времени уж и счет давно потерян был. Бедовая она была, Катька. Ивану, надо сказать, до сих пор от женских чар укорачиваться удавалось. Конечно, к ним подспудно тянуло, но чувство скрытой угрозы, да и, чего уж там, неуверенности в себе, Ивана держало на дистанции. А в Катькиных ведьмовских зеленых глазах Иван потонул и захлебнулся. Но вот что Катька нашла в тихом деревенском пареньке с репутацией юродивого, - неразрешимая научная загадка. Честно признаться, по обычным людским стандартом скромный и ничем не приметный Иван на такую девушку не тянул. Да только женское сердце кто ж поймет? К тому же, и не такие кавалеры у Катьки бывали, и пьянь, и ворье, и хулиганье, много разных, куда больше, чем следовало бы. Красота Катькина была особого свойства. Худая и жилистая, со своими зелеными «электрическими» глазами, огненно рыжая, стриженная «под мальчика» Катька была персонажем вполне экзотическим. По началу их роман больше напоминал Катькино над Иваном шефство, однако, через месяц удивленные соседи и девчонки на фабрике с удивлением стали замечать, что девица при таком парне стала практически шелковая. Иван же, женской ласки до сих пор не изведавший, напротив, стал как-то уверенней, и силу неизведанную начал чувствовать в себе, и, вместе с тем, некую «размягченность». Впрочем «влюбленным балбесом» Иван так и не стал, и большинство глупостей и превратностей первой любви его миновали. Возраст его, да и воззрения на жизнь были уже не те. Однако учился Иван у Катьки всему упущенному жадно, почти фанатично, особенно, конечно, по любовной части. Вот и еще пример Мирового Равновесия, когда Иваново многолетнее целомудрие было вознаграждено сторицею. Катька, яростная и красивая до одури, даже не отпираясь для порядка, согласилась на втором месяце знакомства перебраться в более чем скромные Ивановы хоромы. И, как водится, с этого места история наша развивается куда более интенсивно, как того и требуют законы жанра.

                                                  Часть 2.

                                                          1

Уж не показалось ли читателю, что история наша принимает приторный и липкий привкус мелодрамы? А если показалось, то, в общем-то, правильно. Впрочем, это ненадолго. Долго подобные вещи не длятся. Несовместима ни одна идеальная ситуация с далеко неидеальным людским нутром. Долго удерживала Ивана от полного погружения в быт природная его годами взлелеянная склонность к жизни осмысленной и проницательной. Долго, однако ж, не без конца.

Уж Бог его знает, кто и зачем устроил так бабье нутро. Разбитная и отчаянная некогда Катька в замужней жизни обнаружила совершенно неожиданную тягу ко всякого рода уюту и комфорту. Без конца передвигая мебель и переклеивая обои, Иван не переставал удивляться постоянно растущей Катькиной неудовлетворенности и тяге к мелким переменам. Так, вероятно, выросший в безлюдной сайве индеец захлебывается соблазнами цивилизации, угодив, к примеру, куда-нибудь в Мехико. Вот и Катька с каждым днем разгоралась все новыми и новыми желаниями и запросами. Иван поначалу успевал кое-как за растущим Катькиным спросом, однако, вскоре отстал безнадежно со своим кротким нравом и мизерной дворницкой зарплатой. К тому же, интерес друг к другу, столь сильный и столь стремительно возникший, как-то сам собой поугас. Поняли оба, что на деле-то точек соприкосновения у них практически нет. Им бы поискать их, им бы глядеть за поверхность явлений, им бы помнить, что счастье в готовом расфасованном виде не найдешь и не купишь... Но, как видно, усталость и раздражение уже парализовали способность эту к сердечному единению.

Не потому ли случилось, что принялась Катька за старые гулянья, только теперь уже не от  широкой души, а, что называется, с интересом. И гуляла теперь Катька отнюдь не в чисто поле, а в одном, вполне определенном направлении. Вспомнился ей один из ухажеров, то есть вернее сказать, Катька с ним когда-то спала. Был он вполне заурядный кабацкий лабух, однако, как в райцентре ресторан был всего один, а желающих широко просадить легкий капитал – много, то кабак для Анатолия был самым вольготным местом. Случилось так, что маленький, кривоногий и чуть-чуть лысоватый Толя запал на Катьку во времена ее невоздержанной жизни, и запал, прямо скажем, не по-хорошему. Со странной паучьей страстью домогался он день ото дня новых свиданий, однако, данных его не впечатляющих, денег его и дешевого блата в пределах райцентра явно было недостаточно, чтобы заарканить такую, как Катька. Он и подвернулся-то ей лишь раз, да и то по пьяному делу. У Толи, однако, взгляд на вещи был определенно другой, и он своих усилий не оставлял. И тот факт, что бедовая, но все же умная и независимая Катька так-таки с ним спуталась, удивлял в городе всех искушенных в амурных интригах досужих людей, а таких в уездных городишках всегда множество. В качестве доводов в пользу Катьки приводились чаще всего немалые ресторанные барыши Толика, да еще и Ивановы чудачества (весть про «белый билет» в районном городе долго в тайне не сохранишь). Хотя общественность единодушно признавала, что Толян – мужик мерзкий, и, прямо сказать, по всей вероятности, гнилой, этот выбор для людей был хотя бы понятен и, по большому счету, оправдан.

Больше того, к Ивану Катерина прониклась неким странным чувством, которое не раз доводило ее до полного бешенства. Состояло оно в постоянном ощущении какого-то долга, что ли, словно бы какой-то обязанности перед Иваном. Чувствовала Катька узы, не известно кем созданные, и, с одной стороны к Ивану ее привлекавшие, а с другой – до изнеможения ненавистные. Так, во всяком случае, стало казаться ей в последние месяцы. Что до выбора, который остановила она на плюгавом и скользком Толяне, то был он, как казалось, результатом полной противоположности с мягким и любящим до «юродства» Иваном.

                                                        2

А что же Иван? А Ивана оторвало и понесло водоворотом в мир страстей, им до сих пор не изведанный и не понятый. Туго пришлось ему, по-настоящему туго. Не было в его опыте ничего, что помогло бы ему наплаву удержаться. Не было уже и первозданной чистоты, что всегда раньше защищала и спасала его, вывозила наудачу из любой беды. Больше того, пожив малость, как у людей заведено, жизни без женщины рядом он не представлял уже. Представлял Иван к тому моменту, что это такое – женщина, знал, как она пахнет, знал неожиданный поворот головы, знал проникающие до глубины души глаза, знал ласковые и яростные руки, знал, какие чудеса таит в себе тело женщины, горячее и одурманивающее. Стал уже во многом Иван мыслить, как женатые мужики, стал обустраивать тщательно и со старанием свое незатейливое жилье, стал думать о детях, и уже не пропускал без внимания в каком-нибудь магазине кружевной детский чепчик или крошечные башмачки. И вдруг обрушилось все, внезапно, безо всякой видимой причины. Что-то похожее должен чувствовать человек, погрузивший все свое годами нажитое имущество на пароход, который, не дождавшись его самого, полным ходом отчаливает от пристани.

Боль, бешенство, ревность, неутоленная страсть, а также липкая и омерзительная жалость к себе самому – все это наполнило Иванову жизнь столь же всецело, сколь стремительно. Не узнал бы Ивана никто из односельчан. Не поверил бы. Все фазы утерянной любви прошел Иван, начиная от сцен с битьем посуды, криком и угрозами, заканчивая  уговорами со слезами и долгими всхлипами. Результата, впрочем, такие излияния никакого не дали, за исключением одного, - в один прекрасный день Катерина, молча и с каменным лицом, собрала свои вещи и ушла навсегда к своему кривоногому «избраннику».

Иван же все фазы общеизвестной любовной «агонии» проходил бурно и до конца. Для начала он принялся зверски напиваться, однако, не приученный с юности к спиртному организм стал отчаянно сопротивляться такому издевательству. Разум у Ивана до конца так и не замутнялся, а вот рвало его действительно нешуточно, жесточайшие похмелья длились вместо одного по нескольку дней. Другой стороной его мучений было то, что впервые за всю свою жизнь чувствовал теперь Иван неотступно дикую животную похоть, которой унять или утолить был совершенно не в силах. Любая женщина, практически без всякого исключения, заставляла его распаляться так, что руки становились ледяными от волнения, а в штанах, напротив, становилось непристойно горячо. Щадя хрупкую нравственность читателя, опустим здесь подробное описание Ивановых бесчинств. Скажем лишь, что, поскольку сам Иван парень был не слишком видный, не богатый и не престижный, довольствоваться ему приходилось чем попало. Самые законченные и уже никому не нужные потаскухи – все до единой побывали в его постели. Даже не возможно описать, о, читатель, до какой степени неузнаваемости изменился Иван, насколько не осталось в нем, казалось, ничего первоначального.

С тем, чтобы свои похоти справлять, и, хоть изредка в своей постели иметь пусть и самую завалящую, но все же живую женщину, требовались остро Ивану деньги. К тому же, работа Иванова теперь в сознании его с образом «мачо» была не совместима. Но тут подвернулся случай, - открылась в городке первая в районе компания сетевого маркетинга, полулегально, конечно. Стал Иван, по здешним меркам, конечно, богатеть на ниве мелкого бизнеса. Невесть откуда появился на свет божий из Иванова нутра заправский торгаш, нахальный, пробивной, бесстыжий. Стал Иван с неугомонной прытью снабжать обескураженный райцентр «герболайфом», наведывался и в соседние деревни, однако ж, там дело не шло, и пуще того, здешние жители смотрели на него, казалось Ивану, так, словно бы знали, кем он был раньше и во что превратился теперь.

Спросят меня, неужели был человек один, а стал другой? Как можно, чтобы, зная и ведая такое, человек настолько другим стал? На это отвечу, что многое стал позволять себе Иван, списывая все на свое «великое» горе. То, что было с ним раньше, и Митрич, и чудеса всякие, помнилось еще, и больно порою кололо совесть, особенно в те минуты, когда безудержные желания и горькая жалость к себе отступали. Проснется Иван с утра, сядет рывком в кровати, сигареты с тумбочки схватит, сидит, дымит и силится понять: кто же он? И какой? И почему? Однако никакого зрелого ответа на все эти вопросы и раздумья у Ивана не возникало. Как нет его и у меня.

                                                       3

Тут бы и вспомнить Ивану, зачем он из деревни своей безмятежной в районный центр подался, зачем пустился «во все тяжкие». Да где ему было, болезному моему. Уж завертели им страсти необузданные, так тяжело, как болеют непривычные северяне неизвестной у них желтой лихорадкой. А если бы мог Иван, то, возможно, и проследил бы связь, между целью своего переезда, и последующими бурными событиями в его жизни.

Понимая читательское нетерпение, вынужден я завесу над мудреными причинно-следственными связями приоткрыть.

Надо вспомнить плюгавого лысеющего Толяна, бездарного и распущенного. Вспомнить и понять: как же он, будучи, прости Господи, урод уродом, девку-то такую заполучил? За версту видно, тут не иначе, как ворожбой пахнет!

Но это мы с вами знаем. А Иван не знал. Не смог понять за своей болью, растерянностью и обидой, поддался им, неизведанным и сильным чувствам. В довершение всего, словно змеи в болотной траве, зашевелились и явили свой адский нрав страсти, этому миру свойственные: самопотакание, распущенность, лень и алчность. Подействовали они на Ивана, словно отрава на малого ребенка, сильно и незамедлительно.

Так вот, взял однажды Толян, нами уже не раз упомянутый, изрядно денег, водки и закуски из кабака, и отправился в уже знакомый нам частный дом на отшибе. В тот самый дом, которого дети чурались, без резных узоров и оберег под коньком, без старых незатейливых изображений, охранителей славянского быта. Не пожалел Толян, будь он неладен, денег ни на черные свечи, ни на прочие ведьмовские атрибуты. Прихватил и Катькин гребешок, что она в подсобке ресторана в ту ночь у него позабыла. Ну, а небезызвестные нам чертовы ведьмы, деньги и дары отработали, как водится, «на совесть». Наговор приворотный составлен был крепко, со знанием дела, с соблюдением всех формальностей. И вот, как видим, результат не заставил себя ждать. Ушла Катька от любимого, силком ушла, словно на аркане.

Если бы знал Иван, если бы хоть на минуту мог предположить, кто его счастья разрушитель! Но нет. Окутало мороком Ивана, словно древнего богатыря взял Ивана (того, настоящего) беспробудный сон. Не воспротивился, не спас дорогое существо, не почуял беды.

А Катерина, между тем, от нового своего «спутника жизни» занеслась. Толян, конечно не больно-то обрадовался, но и на аборте, впрочем, не настаивал, да и вообще, с получением «радостной» новости никак особенно не изменился. Само собой, пока живота у Катьки видно не было, он, попросту, и факта-то не осознавал. К тому же, в постель-то она пока годилась.

Иван же, когда случалось ему Катьку на улицу встретить, испытывал комплекс ощущений довольно сложный. То, казалось ему, все бы отдал, чтобы вернуть ее. То, напротив, ничего бы не пожалел, чтобы увидеть, как упрется она в жизни своей, как будет мучаться, как жестоко раскается. Эти мысли, как видно, и помешали Ивану заметить, что Катька какая-то сама не своя стала. Потемнело и сделалось безжизненным лицо, равнодушно скользили глаза по Ивану, зубами скрипевшему, равно как и по всем остальным элементам действительности. Всем, кроме Ивана, да и Толяна в придачу, было совершенно очевидно: жизнь из нее уходит, словно кровь из глубокой раны, как и почему, не известно.

Так и прошел положенный Катьке срок. Между тем, озабоченные чем-то врачи без конца настаивали и Катьку усиленно склоняли на сохранение лечь, «обследоваться», «понаблюдаться», не иначе, предчувствовали недоброе. Катька, однако, исправно писала расписки с отказами, потому так и вышло, что когда скорая ее забрала, схватки у нее уж во всю шли.

К чему я клоню, читатель? Да, увы. Умерла Катя. Сложные роды, обильная кровопотеря, бестолковые врачи – все это для нашей действительности не редкость. И мальчик ее умер, так и не получив имени. Он и не мог жить, как доктора уже потом определили.

Не стало Кати.

И с Толяном (еще и девять дней не прошло) случилось несчастье, правда, иного свойства. Будучи пьян в дым, что сделал он в те дни своим обыкновением, упал Толян с кабацкой эстрады. Оступился и упал. Той эстрады и высоты-то всего полметра, однако ж, от судьбы не уйдешь. Угодил виском об угол массивного стола на шесть персон, тут же и кончился. Схоронили и его. 

                                                       4

Снится Ивану Катька, натурально и реалистично, даже ярче, чем это в жизни бывает. Лежит она почти нагая в задранной и смятой исподнице, лежит ноги разбросав. А там, между ног ее - дыра кровавая, большая, против всякого естества. Хлещет на ноги Катьке толчками алая кровь, не иначе маточная артерия задета. Кричит Катька истошно, жалостно так кричит, мечется в глазах отчаяние, губы синюшные ужасом перекошены. Лежит и корчится, окровавленная и голая, беззащитная и обреченная настолько, насколько вообще возможно. Видит Иван, как Катька воздух ртом начинает хватать, и уж не кричит, а только жалобно охает в такт выдохам, силиться коленки смежить, прикрыть от нерасторопных и равнодушных врачей страшное зрелище. Но тщетно, тело уже не слушается. Начинает Катька хрипеть, врачей в родзале прибавляется, снуют уже побыстрей, суетятся. Сестричка молодая в головах к Катьке подсела, бледная и трясущаяся, зашептала неуверенно ей что-то ободряющее в самое ухо, да только слышит ли она? Спит Иван, и словно Катькиными глазами видит, как вползает в них темнота, чувствует, как недостает воздуха и путаются мысли. А еще чувствует, как безумно страшно, как заставляет этот ужас коченеть руки и ноги. А потом словно рывок чувствует, грубый, жестокий, окончательный, и словно бы с неудержимой силой начинает засасывать куда-то, и нет возможности этому воспротивиться...

Выходят врачи наружу, кто перекурить, а кто просто на воздух. Ничего их глаза не выражают, еще бы, навидались всякого. Катя на каталке лежит, простыню на нее уже набросили, в середине багровое пятно расплылось. И нет этой истории обратного хода, ничего не поправить, ничего не изменить, ничегошеньки...

Проснулся Иван, заголосил страшно, утробно, всем нутром почувствовав тоску адскую и неутолимую. От воя этого звериного соседей в двух кварталах проняло, заплакали дети, залаяли собаки, зажглись окна. Понял Иван, что случилось, без всяких сомнений понял. Пол ночи Иван куролесил, то кричал надсадно, то стонал потихоньку. Забарабанили в двери, закричали в подъезде, но до того ли ему? Подкатил к подъезду УАЗик с красным крестом, решетки, как на милицейском фургоне. Подоспел и участковый, вот уж и дверь взломали. Иван признаков осмысленного поведения не подает, еще бы, после такой-то ночки! Тут  всплыл на свет Иванов белый билет, а с ним и диагноз, за который такой билет полагается. Когда вели к машине, Иван не шумел и не буйствовал, то ли не мог, а толи апатия им овладела такая, что и без разницы ему было, с кем идти, куда ехать...

А поехали за город. Вышел УАЗик на гладкое шоссе, перестал подскакивать на городских колдобинах, скорость наддал. В окошке потянулись дачные наделы, маленькие и ухоженные, издалека похожие на пестрое лоскутное одеяло. После них поля замелькали, деревеньки, лес облетевший осенний. Даже опята ноябрьские из окошка видать, вон, на валежине у дороги, «бери - не хочу»! Даль сизоватая,  одинокий колодец с журавлем, бурые травы, колышимые ветром, колхозное стадо, ведомое молоденьким светловолосым пареньком с кнутом и в непомерно большом брезентовом плаще. Промелькнули знакомые с детства картины, все то, что считал Иван своим, а потому – привычным. А теперь дивился он в глубине души, как странно ему наблюдать все это через зарешеченное окно УАЗИка, где пахнет спиртом и еще какими-то снадобьями. И странно-то, как видно, именно потому, что ко всему этому Ивану путь заказан стал.

Сидит Иван между двух медбратьев смирно и тихо, пытается осознать эту новую реальность, но такая усталость свинцом вверх по жилам ползет, то ли от уколов их, а то ли от опустошения, что мысли словно смерзлись, как мойва брикетами в рыбном отделе. И нет никакой возможности эти мысли-рыбинки отодрать и отделить одна от другой. Только ждать, ждать пока оттают...

                                                          5

А в районной психбольнице со времен предыдущего Иванова визита мало что изменилось. Не удивился Иван, когда УАЗик, оглушительно скрипнув, затормозил у того же самого отделения. Не выразил он эмоций и тогда, когда старенькая санитарка баба Маша проводила его в ту же самую палату. Больше того, койка его тоже пустовала, аккуратно застеленная, она словно бы ожидала его с тех самых пор.

Толи вследствие пережитого потрясения, толи под воздействием лекарств, уснул Иван рано, едва стало смеркаться. И почти сразу стал видеть сны. Сначала он увидел Катю, изуродованную и окровавленную, почему-то в каких-то лохмотьях. Видел в каком-то подвале, где, как чувствовал Иван во сне, неимоверно опасно, словно бы в воздухе витала невидимая и страшная болезнь. Катька молчала и не глядела на него, а он не мог к ней приблизиться, не мог заговорить, то странное пространство, куда он попал, казалось, полностью сковало его. Потом сон перенес его в родную деревню. Иван сидел на лавке в какой-то деревянной бане, а напротив его сидел Митрич, такой, каким он знал его в жизни, в его солдатской шинели, косоворотке и стоптанных кедах. Однако, вопреки обыкновению, Митрич не был ни шутлив, ни язвителен, ни приветлив. Лицо его вовсе не выражало свойственных человеку эмоций, оно было каменным и напряженным, а глаза, лучившиеся странным и страшноватым блеском, смотрели на Ивана. Не глаза в глаза глядел Митрич, однако, чувство у Ивана было такое, будто до самых глубин его души проникает тот взгляд. Знал Иван, почему так смотрит Митрич, всем нутром чувствовал вину свою, как никогда ясно. Знал так же Иван, что не будет в этом взоре ни осуждения, ни упрека, не топнет ногой Митрич и по-матерну браниться не станет. И было это хуже всего, и понимал Иван, что нет проку в ноги к Митричу падать, нет нужды просить и умолять о прощении, ведь другого Мира человек – Митрич! И смотрит он, оставив все чувства и предпочтения земные, смотрит пристально и неотрывно, жива ли еще душа в человеке, не надорвана ли нить золотая, что с Отечеством Небесным его связывает? Долго глядел Митрич, казалось, вечность прошла, и, верно, не было в жизни Ивана минут тягостней этих. Так и не сказал ничего Митрич, ни виду, ни знака не подал. На том и сон прервался.

Проснулся Иван, заплакал потихоньку в одеяло, шуметь-то в таком заведении не с руки, можно буйных растревожить, да и начальство больничное по головке не погладит.

Тут в палату колобком баба Маша вкатилась. Помнила она с прошлого раза Иваново благонравие, пришла звать его в помощники – ведра с завтраком из пищеблока принести. На оживленные бабы Маши разговоры по дороге Иван все больше молчал, дымил папиросой (заботливая старушка аж десять пачек исправному помощнику в сельмаге купила) и старался пустыми ведрами не шевелить, так как скрип их, казалось, способен до самых глубин мозга проникнуть. В очереди за вожделенным завтраком повстречались Ивану старые знакомцы, здешние старожилы, перекинулся парой словечек. Затем, за общим столом впихнул Иван в себя последнюю ложку остывшей скользкой овсянки, и, впервые с той ночи, стала перед ним катастрофическая необходимость хоть как-то осознать свою жизнь, прошедшую, конечно тоже, но главным образом и в первую очередь текущую и предстоящую.

Не хватает человеку в обыденной жизни ни времени, ни концентрации, что бы в свои мировоззренческие позиции вникать и реалии жизненные расставлять по полочкам. Но есть в мире специально отведенные помещения, «Желтые дома» в простонародье, которые таким целям как нельзя лучше отвечают. Вырванные из привычных забот и занятий, с уймой свободного времени при минимуме возможностей, пораженные своей и чужой душевной болью, которою здесь даже сами стены дышат, люди склонны, порою, многое в своей жизни пересмотреть и переосмыслить. За этим-то занятием и застаем мы Ивана в новом месте пребывания.

                                                          6

Меж тем, вел себя Иван вполне адекватно, никаких забот персоналу не доставлял, а потому, приглядевшись к нему маленько, стали его выпускать на территорию. Сперва на часок, потом и подольше. Спустя недели две неравнодушная к Ивану баба Маша и вовсе отважилась пустить Ивана за ограду, уж больно в лес просился.

Странно для Ивана оказалось быть в лесу, словно через прозрачную стену смотрел он кругом, вспоминая дни, когда сливался с каждым листочком, с каждой травинкой без малейших на то усилий. Затих и лес наблюдая невиданного гостя, и не то, чтобы явное отчуждение чувствовал Иван, а скорее, как это в политике говорится, вооруженный нейтралитет. Не потому, однако, понял Иван, что он сюда впервые явился, случалось ему и раньше в неизведанные места приходить. А потому, что сам он изменился неузнаваемо, сделался чужой для этого зеленого мира. Ни в первый, ни во второй, ни в третий раз не сумел Иван этой невидимой стены растопить.

Раз, возвращаясь с прогулки, почуял Иван, словно бы, толчок легкий в спину, и то сказать, не толчок, а, как бы, дуновение. Обернулся и обмер от нечаянной радости. По тропке сзади метрах в ста шагал к Ивану Митрич. Стоит Иван, слезы из глаз катятся, толи от радости, толи от солнца яркого. Вот уж Митрич полдороги прошел, вот уж четверть осталась. И вдруг, словно земля у Ивана из-под ног ушла. Секунду еще сомневался Иван, всматриваясь, что есть мочи в прохожего, судорожно руки сжав. Потом уж наверняка понял: нет, не Митрич это. Да и не слишком похож: и ростом повыше, и борода не такая, лицо и вовсе рябое, и не в шинели вовсе, а в плаще поверх пиджака. Кровь отхлынула от головы, стоит Иван на дрожащих ногах, с дурнотой борется, отдается в ушах сердца надсадный стук. И не то Ивана поражает, что обознался, этого с кем не бывает, а то его убивает окончательно, что чувствует он безотчетно и безошибочно, как раньше с ним бывало, что не увидит он Митрича больше. Здесь, в этом Мире, во всяком случае. Несколько лет прошло, с тех пор, как Иван особенно не задавался вопросами, где Митрич, как он, что делает. Потому, как стоило Митричу прорисоваться в памяти его, так чувствовал Иван всю искривленность жизни своей, всю бессмысленность происходящего с ним. И теперь вот, когда мог бы стать старик Ивану последней надеждой, нет к нему дороги. Не известно, почему нет, покинул ли Митрич земное тело, или же уж судило так загадочное Провидение, а только «нет», и все тут.

Почуял тут Иван всю жесткость пути жизненного, засосало жалобно что-то внутри, захолонуло. Митрич ведь оставался ему  всегда, как неугасимый свет, и свет тот жил подспудно в Ивановой душе, даже в самые плохие времена. Присутствие его, пусть и лишь мысленное стало для Ивана само собой разумеющимся, незыблемым, неопровержимым. Космическим холодом обдало Ивана при одной лишь мысли, что человека этого не будет больше рядом. А то, может, Митрич и не уходил вовсе никуда, а лишь от Ивана, в страстные излишества окунувшегося, как в выгребную яму. Погруженного, отвернулся навсегда, напрочь.

Лес, правда, да и речка тоже, к Ивану вроде бы малость потеплели, пооттаяли. Стал чувствовать Иван от природы окружавшей, вроде как, понимание, сочувствие даже. Иван, впрочем, жаловаться не смел, да и на что он мог жаловаться? Жизни полную чашу держал он некогда в руках своих, ан нет, не удержал, расплескал драгоценное невосполнимое Содержимое.

Сидел Иван на койке часами, раздумывал об этом. И о другом многом. Все же, вид старался подавать беззаботный насколько мог, скучающим прикидывался. Знал Иван, что за больными здесь присмотр постоянный, нельзя слабину показывать, если не хочешь надолго на койке застрять. И вот, старания Ивановы в туне не канули, через пару недель отменили ему уколы, а неделю спустя и таблетки сняли. Стали намекать о скорой выписке. К тому же, в больницу не мало серьезных больных стало поступать с тяжкими отклонениями, так что «пограничных» пациентов подолгу держать больничному руководству было не с руки. Так что долго ли, коротко ли, а в один хмурый день вышел Иван за ворота, казенную пижаму сняв и, в свой гардероб облачившись, и зашагал к автобусной станции с целлофановым кульком подмышкой, где весь его скудный скарб помещался. Вот, снова идет по дороге человек, и снова другой, не тот, что в начале трубку на крылечке курил, не тот, что с Катькой обнимался на скамейке возле дома, не тот, которого в больницу привезли обезумевшим от горя. Другой. Какой? Там видно будет.

                                                          7

Вернувшись домой, Иван больше намерений своих в долгий ящик не откладывал, однако совсем не представлял, с какой стороны за дело взяться. Подолгу молился, ждал знака, ах, как нужен был бы теперь знак!

Знак пришел на сороковой день по Катерине. Дело поздно вечером было. Сидел Иван на кухне в своих раздумьях, курил много, и ближе к полуночи уж начал носом клевать. Окутало Ивана марево сонное, видится вода ему, чистая прозрачная и лучистая, струится ручейком, играет на солнце сотнями бликов. Вытекает ручей из-под небольшого каменистого холма. Потом видит Иван ручей, но течет он уже из-под деревянной часовенки, а вокруг клены да ясени низко нагнулись. Опять захватывает его вода, и нет возможности взгляда от нее оторвать, и вот течет уже из-под берега речного ключ. Вдруг ворвался в это радужное видение стук гулкий и звонкий, упал Иван на бок от неожиданности. Глянул в направлении звука и видел, бьется в оконное стекло грудью голубь, содрогается стекло, а голубь вновь и вновь круги делает, словно выбить его хочет. На долю секунды встретился Иван глазами с птицей, и после того мгновения скрылся голубь в ночной темноте, будто растаял. А у Ивана перед глазами взгляд непонятный птичий так и остался, удивительно смотрела на него птица, яростно и отрешенно.

Не стало Ивану сил сейчас же над загадкой раздумывать, словно бы отняло это событие последние силы. Пока брел до постели Иван, думалось ему, что на последней ниточке душа его за тело измученное и опустошенное держится.

Так и рухнул на койку одетый и в первый раз за последнее время проспал ночь без видений и кошмаров, тихо, словно дитя.

Не даром же пословица учит: утро вечера мудренее. Проснулся Иван до неприличия поздно, уже ближе к полудню.

И вот, как это бывало не раз раньше, замер Иван, сидя на кровати, ища в сознании первую мысль, как выискивают птицу одинокую в утреннем небосводе. Птица! Как верно-то, а? Птица ночью в окно билась, словно просилась внутрь. Знак это, не иначе, знак! Обычные-то птахи так себя не ведут. «Знак это!»- думает Иван, - «Это Дух меня ищет вновь!» Бодрость вселилась в Ивана от этого понимания, что не один он, не зря и не впустую. Все бы отдал, лишь бы жить теперь этим, не упустить, не растерять.

Однако, вот с водой – не понятно. К чему бы такая вода? «А хороша водица», - раздумывает Иван. Такой воды глотнуть бы, авось и приоткроется что-нибудь?

 Не рассуждая долго, Иван оделся и, жуя на ходу кусок хлеба, вышел из подъезда. Направил он свои стопы к единственному в городе захудалому турагентству. Объявил заспанной девице, забывшей уже видно, как выглядят посетители, что хочет он отправится по святым местам, и нет ли местечка в автобусных экскурсиях. Девица, переспросив еще раз, вяло начала шуршать какими-то бумагами, толи списками. Без особого, впрочем, рвения. Вдруг лицо ее изобразило удивление, словно бы среди страниц ей попалось нечто в высшей мере неожиданное. Затем, прочистив горло, сказала она, что по счастливой случайности одно место как раз будет. Автобусный тур по среднерусским монастырям начался вчера в Москве, а вечером одного туриста сняли с автобуса с приступом аппендицита. «Надеюсь, поправится бедняга», - поспешил проговорить Иван, подспудно ощущая чувство вины и чувствуя, что уши его неумолимо краснеют и приобретают уже ярко малиновый оттенок. Короче, когда экскурсия транзитом пойдет через райцентр, Иван, оплатив путевку, может к ней присоединиться, пусть и не с начала, но, впрочем, особенно много и не потеряв.

Выйдя из турбюро, Иван покурил на крыльце, да и подумал: «Такая удача с поля ветер не приходит, не иначе, теперь снова по ветру иду». Хоть и жаль Ивану было упустить московские и рязанские монастыри, да уж выбирать не приходилось, и без того повезло, чего Бога гневить.

Дождливым вечером следующего дня Иван вскочил со своим рюкзачком на подножку автобуса и уселся у окна в кресло с белым крахмальным подголовничком, вдыхая смешанный аромат солярки и чьих-то ядовитых духов.

                                                          8

Не легко Ивану было вновь среди людей оказаться, диковато озирался Иван на туристов, чувствуя, что не понимает больше ни разговоров их, ни соображений, ни мотивов. Всего больше, влезая в автобус, опасался Иван того, что вновь выдут на поверхность старые его похоти, ведь женского пола среди «автобусных паломников» было больше половины. Однако почти сразу же понял Иван, что все опасения такого рода абсолютно напрасны. Понял неожиданно и весьма болезненно. Утром, как рассвело, Иван проснулся. Автобус как раз подошел к какой-то придорожной забегаловке, где отдыхающие должны были поесть, размяться и все прочие нужды справить. Выходя из автобуса, Иван совершенно безотчетно скользнул взглядом по стройному стану впереди идущей девчонки в ярком платке-бандане, отметил про себя все прелести складной фигурки, как вдруг... Девица, видно желая причесаться, сорвала платок, а из-под него рассыпалась копна чудесных рыжих волос, совсем как у...

Мигом встала перед Ивановым взором Катька, сначала красивая и полная жизни, а потом – растерзанная и мертвая. Подкатили к горлу рыдания, кто-то сзади молодецки хлопнул его по спине, - подумал, что поперхнулся Иван. И не взглядом больше не одарил Иван ни рыжеволосую, ни какую другую женщину, что ехали с ним или встретились в пути.

Впрочем, довелось Ивану еще раз с рыжеволосой красавицей дело иметь, правда, дело совсем иного свойства. Как-то разместили путешественников в третьесортной гостинице, аккурат такой же, какая в его родном райцентре располагалась. Ближе к вечеру спустился Иван в киоск за папиросами и стал свидетелем такой сцены. Стоит та самая рыжеволосая неподалеку от входа, а ее к перилам какой-то хлыщ припирает, известное дело, пьяный и разгоряченный. Хотел Иван мимо прошмыгнуть, но тут детина, как видно, красотку решил приобнять, да навалился на нее так, что бедняжка отпихивала его обеими руками да в придачу ногой. Очевидно, что такого обхождения парень перенести не мог никак, потому что со звуком, напоминающим бычий рев, запустил свою ручищу в рыжую шевелюру и рванул так, что бедняжка едва смогла пискнуть тоненько. Показалось тут Ивану, словно бы сверкнуло что-то в глазах, а дальше все как бы и не с ним все происходило. Ноги его неожиданно сделали два гигантских скачка, правая рука поднялась и, сжавшись в кулак, наотмашь обрушилась на нижнюю челюсть незадачливого ухажера. Тот просто упал ничком, так и оставшись лежать, не создавая более угрозы общественному порядку. А Иван, воспользовавшись замешательством девчонки, прыснул мимо киоска, про папиросы и позабыл вовсе, лишь бы рассмотреть не успела. Теперь Иван, горьким опытом наученный, всего больше ее женской благодарности опасался. Но, вроде бы, обошлось.

Будучи в монастырях разных, Иван все внимание, как и предполагалось, уделял источникам да колодцам святым. Там же где их не было вовсе, Иван к экскурсии был прохладен, и даже порой оставлял толпу любопытствующих, находя себе интерес где-нибудь в соседнем перелеске. На источниках святых, по народным поверьям от различных недугов и скорбей пригодных, с удивлением наблюдал Иван, как туристы дуют священную влагу кружками, будто бы на минеральном курорте. И не мог поверить Иван, что жизнь их полна стольких напастей, и думалось, что целебную воду глотают они толи про запас, толи для профилактики. Сам же Иван, однако, воду пил не всякую. С  собою зачерпнул только из трех источников. Нельзя сказать, чем приглянулась ему вода эта, только было в ней что-то от того сна, чувство покоя и растворения, как бы погружения, возникало в нем, и тогда Иван благоговейно набирал воду с собой. Не стоит думать, что остальные родники Иван игнорировал. Говорил он со всеми хранителями вод священных, видел их сияющее розовое, алое или малиновое зарево над водой, наблюдал внутренним взором картины и знаки, однако в этот раз лишнего брать не хотел. Отчасти боялся и туристам уподобиться. Долго ли, коротко ли, а подошла экскурсия к концу, автобус в столицу вернулся. Взял Иван в Москве билет на поезд, поглазел на город, в пару музеев забрел, купил в дорогу батон, да и поехал восвояси.

                                                           9

Едет Иван в поезде, столбы, мимо пролетающие, из окна наблюдает, вспоминает свое путешествие. Съездил, нет слов, хорошо. Но вот зачем? К чему вода в бутылках в рюкзаке стоит? Но сон-то, верно, не пустой был. Видать для дела водичка пригодится. Зевнул Иван, «Отче наш» перед сном прочитал, да на плацкарте своей боковой и растянулся. И вновь снится ему сон. Митрич снится. Снова смотрит необычно, вроде на Ивана, а вроде и куда-то вдаль. Долго смотрит, и появляется у него такое выражение на лице, что вроде сомневается он, сказать или не сказать? Потом ладонь правую поднял и Ивану показал. А на ладони аккурат в середине рана глубокая кровью сочится. И такое выражение у Митрича на лице, что уж, дескать, все сказал, большего не могу. Иван же кучей чувств обуреваем, сколько спросить надо, сколько сказать! И опять проснулся, не иначе от избытка душевного. Сон как живой перед глазами стоит, а за окном в ночной тьме фонари одинокие пролетают, полустанки, да всякая утварь железнодорожная в тусклом фонарном свете проносится.

До райцентра своего Иван уж не ложился, ночь на полке просидел да в тамбуре прокурил. Вышел промозглым серым утром на перрон и пешком до дому отправился. По ступенькам к своей двери насилу взлез, снова изнеможение такое на Ивана навалилось, - слов нет. Хлопнул входной дверью, на кровать прилег, не раздеваясь, и провалился в сон, на сей раз без всяких сновидений.

Дня два спустя в город выбрался Иван, пройтись по магазинам, да и развеяться малость. Долго брел от витрины к витрине, куда заходил за покупками, а где и просто глазел. Мысли неслись в голове, как снежный вихрь, вытесняя одна другую. Наступило вдруг состояние странной рассеянности, попытался Иван мысли свои упорядочить да вместе собрать, ан нет, не выходит. Тщится Иван вырвать себя из странной какой-то одури, но не проясняется ум. Так иногда с людьми бывает, кто угару изрядно вдохнул. Дивится Иван сам себе, довольно беззаботно, надо сказать, дивится, но внутри вдруг что-то испугалось, сжалось тугой пружиною, задрожало, как тетива на ветру. Удивился Иван еще больше мнительности своей, стал растерянно по сторонам озираться, в поисках источника беспокойства. И нашел, представьте!

Шагах в десяти за спиной у него младшая из сестер-колдуний обнаружилась! Шла аккурат за ним, ни быстрей, ни медленней, шаг в шаг.  Увидев, что остановился Иван и на нее с изумлением смотрит, остановилась и она, улыбнулась во весь рот, рукой ему махнула, совсем как старая знакомая. От этого жеста захолонуло у Ивана внутри, забилось отчаянно сердце, застучало в висках. В глазах ведьминых Ивану две спирали мутных вертящихся примерещились, втягивая его куда-то, сжимая и опустошая. Чтоб от наваждения избавиться, отвел Иван глаза резко в сторону, а когда взглянул вновь, то обнаружил себя на улице в полном одиночестве.

До поздней ночи сидел Иван в своей кухне, думал, к чему бы встреча ему такая приключилась. Само собой, хорошего она ничего не сулит. Ведьмы, стало быть, про Ивана знают. Сами вычислили, а то, может, и бесы их навели, оказали помощь в рамках обоюдного сотрудничества. Теперь покоя не жди. Не веселые перспективы Ивану виделись, ведь сам-то он меры против ведьм принять не готов был, не вызрел у Ивана образ действия. За думками такими далеко за полночь курил Иван на кухне папиросу за папиросой, чайник уже по второму кругу поставил, да так и задремал, на кулак облокотившись.

Снова видится сон Ивану, и во сне том Митрич ему что-то толкует в забавной своей привычной манере. И толкует, как видно, уже давно, только слов Иван разобрать не может, слушает, как сквозь морок какой, будто Митрич на чужом языке говорит. Напряг Иван внимание, что было сил, и слышит от Митрича такие слова: «Опять ты, Ванек, обмишурился. Умом блуждаешь, водица твоя мертвым грузом стоит, глядишь, и не пригодится вовсе». Вгляделся Иван в лицо Митрича, а тот уж не улыбается, а смотрит пронзительно, брови над переносицей сведены, взглядом так и буравит. И от этого взгляда у Ивана где-то в животе такое беспокойство зародилось, прямо на грани паники, куда уж там ведьмам всяким...

От этого проснулся Иван и разом рывком с табуретки встал. Глядь, а от папиросы Ивановой уж и скатерть занялась, полна кухня дыма и вот-вот схватятся огнем шторы. Лишь секунду простоял в растерянности Иван, а после схватил святой воды банку, что тут же на столе была оставлена, и одним махом хватил из нее всю горящую утварь, зашипело пламя змеей, и последний чад выпуская, угасло. Вот, святая водица уж первую свою службу и сослужила...

                                                          10

Лишь спустя несколько минут стал Ивану ясен смысл происшедшего. Припомнилась ему и встреча дневная у магазина, стало теперь окончательно понятно, откуда ветерок дует. Странной и неизвестной яростью отозвалось Ивану происшедшее. Ведь мало того, что чертовы ведьмы его самого едва не извели, а в доме еще 8 семей, многие с ребятишками, а перекрытия-то сплошь деревянные, дом на ладан дышит!

Хоть и не чествовал Иван крутых мер, но тут пришли ему на память рассказы стариков о том, как еще до революции в глухих уездах мужики, измотанные и разъяренные ведьмовскими проделками, заваливали двери колдунов бревном да пускали «красного петуха», плюнув и перекрестясь. «Вот бы и мне теперь так-то!» – подумалось Ивану. На секунду мысль показалась ах, какой заманчивой, но мгновением позже Иван ее окончательно отверг, как вульгарную и примитивную.

А ведь как в воду глядел Иван! Однако, все по порядку, безо всякого нетерпения.

С тем, что понял Иван, отправился он в лес, от его родной деревни неподалеку. Нашел то место удивительное заветное, где невидимо для глаз исходит из земли сила древняя, место, где бывало раньше Ивану так хорошо и покойно, как нигде не было, где черпал он воодушевление не раз, где хранил мысленно то, что дорого ему в Мире. Закрыл Иван глаза, чтобы внутренний взор свой от случайных подробностей освободить, увидел хранителя места, тот тоже Ивана признал, засветилось все вокруг Ивана янтарно-розовым, и начался разговор потаенный, для стороннего глаза не заметный.

Понимал, как видно хранитель места, что его гостя гложет, всеми чувствами вбирал Ивановы впечатления, сны и раздумья. И то сказать, не то, чтобы вбирал, а скорее принюхивался, что ли. И вот, спустя время заговорил хранитель, явились Ивану картины, знаки и сравнения, стал Иван глазами хранителя грядущую битву наблюдать. Понял Иван, для чего воду из далеких мест привез, понял, сколько какой взять, в каком порядке смешать, как молиться при этом и кого в помощь призвать.

Вернулся Иван к месту своему на следующий день уже с водою. Вокруг себя банки да бутылки расставил, сам то шепчет, а то  во весь голос молится, и звучит этот голос уже не как Иванов, а как нечто из его сердца само собой исходящее. Странен до трепета Ивану голос этот молящийся. Разносится громко по лесу молитва Ивану не знакомая на чудном, хотя и понятном, вроде бы, языке. Переливает Иван воду в одну посудину, вернее сказать, руки сами переливают, словно знают, чего и сколько. Замер ветер в листве, утихли птицы, даже трава на опушке не шелохнется. Идет сквозь Ивана неведомая мощь, все тело сотрясая, и в воде растворяясь. Стоят вокруг существа незримые, знакомые и неизвестные, помогают Ивану каждый на свой лад. Но вот, залило у Ивана в глазах все светом густым малиновым, таким ярким, что и не сыскать такого в вещественном мире. Не сказать наверняка, сколько молился Иван, как долго волховство его длилось. Однако когда закончилось все, не смог Иван на ноги подняться и долго на траве в полузабытьи пролежал. Тут и птица рядом защебетала, и ветер соседнюю березу тронул, и дождик потихонечку заморосил. Отдал Иван месту остатки воды, что с собой принес, и заковылял торопливо, чтобы к последнему автобусу в город успеть.

                                                          11

Однако одно не ясно: как воду эту теперь Ивану применить? Что, собственно с ней делать-то, об этом ведь в откровении речи не шло? Хотел, было, Иван снова в лес возвращаться, но подумал вдруг, что, возможно, сам способ невидимые помощники ему, Ивану, на откуп оставили. Может статься, и неведомы им такие вещи, сокрыты пути людские.

Неделю думал Иван. Молился, не переставая, умом и сердцем. И во сне, наверное, тоже молился. Однако не приходит решение. К тому же, проходя всякий раз мимо склянки с водой, что отдельно под образами стояла, не мог Иван отделаться от чувства, что чего-то в ней, все же, не хватает. Но здесь случай Ивану помог. Чистил Иван картошку к ужину и малость ножом палец зацепил. Не успел порезанный палец по привычке в рот сунуть, как пришел ему на память сон последний про Митрича. Вспомнился ему старик, окровавленную ладонь показывающий...

Не раздумывая, Иван склянку с полки снял, пробку отвинтил и, по правой ладони ножом полоснув, впустил в бутылку несколько алых капель. Поглотила прозрачная вода кровь, и мигом, как это не странно, чувство неполноты у Ивана улетучилось. «Так-то», - подумал Иван, - «Если надо, до смерти биться буду».

Невмоготу стало ему ждать. Взял Иван воду свою заветную, да к проклятому дому пошел, рассчитывая, что может по дороге и осенит его. Шагах в десяти от знакомого дома придумал Иван довольно нехитрый план. Раскрыл калитку, пнул ногой дверь входную и в сени вошел. Пахнуло Ивану в лицо тяжелым воздухом, дымом терпким и травами неизвестными. Из темных сеней проследовал Иван в большую горницу, где всех трех сестричек и застал плечом к плечу стоявших, словно бы ожидавших Ивана долго и терпеливо. Однако не подивился этому Иван, не до удивления ему было, странная овладела им отрешенность. Сказал Иван тихо и даже, как показалось, вполне по-будничному такие слова: «Изгоняет вас Господь!». Замерли ведьмы на мгновение, а потом старшая из них исподтишка рукой взмахнула. Одной только кистью. Стукнуло Ивана что-то в грудь и прочь отскочило. Не то горошина, не то зерно кукурузное. Тут же это место холодом обдало, недобрым холодом. Иван на то место взглянул с безразличием, а потом бутыль из-за пазухи достал и на всех троих ведьм, что, в свою очередь, как в столбняке застыли, все содержимое выплеснул, аккурат на всех троих угодил, да еще с десяток черных свечей погасло. Повернулся к дверям не спеша и вон вышел.

С неделю уже странная боль расползалась под ребрами, то давя, а то дергая. Стал Иван уставать, вставал и ходил только по крайней необходимости, что называется «шаг по рублю». Всякое усилие чрезмерное бросало его в испарину. Разумеется, знал Иван, что зерно то ведьмовское наговоренным было, а боль под ребром не простая и тяжким недугом, а, вернее всего, и раковой болезнью ему обернулось. И понимал Иван, что дни его сочтены. Однако это Ивана растревожить более не могло, к тому же и знал он подспудно, что за ошибку свою, за Катькину смерть воздаяние принимает. А потому ни к врачам, ни к знахарям не собирался Иван, готовясь принять судьбу сваю сам, в полном одиночестве.

Но вот, однажды проснулся Иван посреди ночи от шума отдаленного. К окну подошел и занавеску отдернул. По улице, отчаянно грохоча по ухабам и сигналя редким автомобилям, мчался под сиреной пожарный ЗИЛ. Ивану тут же догадка пришла, где, собственно, гореть должно. Оделся тщательно и не спеша, закурил, захлопнул дверь и направился по известному адресу. Как и предчувствовал Иван, полыхал тот самый дом на отшибе. Яростно горел, с треском, выкидывая в темное ночное небо высокие столбы искр. Остановился Иван поодаль, в толпе не приметен, благо зевак на улице хватало. Перекрестился вслед за охающими старушками, по другому, правда, поводу. Уж разбредаться народ стал, огонь хоть с трудом, но залили, с пожарища повалил едкий густой дым. Иван же, сам хладнокровию своему удивляясь, терпеливо дождался пока пожарные все три трупа найдут. Вот, услышал, как офицер о находке кому-то по рации сообщил. Только тогда потихоньку к дому двинулся, усталость и ломоту невыносимую во всем теле превозмогая.

                                                          12

Исход Иванов уж близок был, это теперь не только он, но и все немногочисленные его приятели и соседи замечать стали. Посыпались на Ивана советы, рекомендации, рецепты народные и адреса всевозможных целителей, как из рога изобилия. Понял Иван, что тут уж верно спокойного житья больше не будет. А время, как видно, поджимало. Понимал Иван, что счет на недели пошел. Тут и зародилась у него светлая мысль. Отправился Иван в родную деревню и стал у дачников свой ветхий домик назад торговать. Сторговался скоро, еще бы - отвалил удивленным горожанам денег аккурат вдвое больше того, что они ему тогда заплатили. Продал Иван комнату в городе, продал мебель, из утвари кое-что, словом, все, что можно продать. А все что нельзя, соседям раздал на добрую память.

Вот и явился Иван в родную деревню так же, как уехал оттуда, с одним только рюкзачком за плечами и без гроша в кармане. Впрочем, теперь, как и тогда, Ивана его имущественное состояние вовсе не трогало. Немногочисленные односельчане также бледность и худобу Иванову приметили, сунулись раз-другой, но отстраненность Иванову почувствовав, больше приставать не стали. В деревнях, в этом смысле, народ поделикатнее.

Жадно теперь пил Иван холодный и чистый утренний воздух на рассвете, благоговейно смотрел, как раскаленный солнечный шар выкатывает из-за горизонта. Шелест листвы на ветру звучал теперь чарующей музыкой. Запах сена казался теперь утонченным ароматом. Вспомнил Иван, что сам не раз слышал, как на краю гибели люди упиваются жизнью, ее простыми и привычными явлениями да радостями. Однако ни тоски, ни страха не испытывал больше он, все самое главное, к чему привязан был, все, кого жаждал он увидеть и услышать ждали его там, за Порогом.

И вот, в последний раз приснился Ивану лучезарный сон, будто Катя снова невеста ему, и стоит она  в белом своем платье на церковных ступенях, улыбка ее счастьем лучится, и манит она Ивана к себе, хохочет звонко. Стоит Иван, не может с места сдвинуться, но не от робости, а как бы не в силах счастью своему поверить, уместить его в распахнутом сердце...

На утро ушел Иван из дома своего навсегда. Ушел, подпалив покосившуюся хату с четырех концов. Побрел он к лесу, опираясь на палку, ни разу не обернувшись на занимающееся  сзади пожарище. Кто знает, может быть, так и должно уходить огнищанам-то. Иван шел в то место, что с детства знал, где мощно вырывалась из земли светящимся родником невидимая сила, словно бы пуповина, связующая небо с землей. Здесь и лег Иван, раскидав руки, обняв Землю, как мог крепко. Он бы и небо обнял, но рук не хватило...

Замер ветерок в густой зеленой листве, остановились, словно в мертвом штиле, белые пушистые облака, замолчала щебетавшая без умолку птаха. Лишь на мгновение. А потом все началось вновь.

                                                                             Орел, 2003 г.