Дверь ему открыл Эдд. Увидел в руках его пакет с вином и укоризненно за -
метил:
- Сколько же можно пить! Опять, значит?
- Последнюю, Эдд, последнюю, я думаю, ты не против…
- Только точно последнюю, я с вас слово беру.
- Сказал – значит, сказал. Ты не будешь?
Эдд брезгливо поморщился и сказал подошедшей Ане:
- И как это можно так пить: мне вот эта дрянь совсем не нужна! Не понимаю таких людей, - он обернулся к Ане, ожидая ее поддержки.
Та промолчала. А Павел Александрович прошел в кухню, сел за стол и налил себе полчашки вина. Залпом выпил и налил еще, опять выпил. Сразу полегчало, все вокруг казалось светлее, ласковее, добрее к нему, даже Эдд.
- А вы с Аней, значит, опять сходитесь? – спросил он его.
- Да, если получится, - ответил Эдд, медленно вынимая из холодильника какие-то завернутые в целлофан кульки с продуктами.
- Это хорошо, ребенку нужен отец. Ты ведь любишь Диму, я знаю.
- Очень люблю, - признался Эдд, - я для него на все готов.
- Видел, как ты его ласкал, обнимал, - это настоящая любовь.
Сознание Павла Александровича прояснялось: он увидел, как просветлело лицо Эдда, как разошлись его сурово сдвинутые, «принципиальные» брови, что-то чистое, детское обозначилось во всем выражении лица этого полукровки, рожденного от татарина и русской женщины. И Павлу Александровичу захотелось почитать ему свои стихи – Эдд не возражал. Прочитал пару, тех, которые написал давным-давно, еще работая воспитателем в общежитии ПТУ – Эдду очень понравилось, сказал, что складно, искренне написано. Старик расчувствовался и подарил ему свою первую книжку, выпущенную в Казани:[1] сборник рассказов о школе и жизни. Эдд поблагодарил, а Павел Александрович, в уже хорошем настроении, вышел покурить на лестничную площадку.
Здесь было, как всегда, сумрачно, одиноко. После нескольких чашек простого и доброго вина историческое время, связанное с его трагедией, будто отошло в сторону, и простое ощущение своей действительности было радостно, добрый разговор с Эддом и сознание, что у Павла еще много стоит вина в пакете, ободряли его. Это, «неисторическое», время летело с космической скоростью, но Павел Александрович не ощущал того: он с удовольствием покурил и вернулся на кухню.
Странно, но в пакете осталось чуть-чуть, едва хватало на две кружки. Но Павел Александрович не рассердился, не разозлился, а принял это спокойно, как должное: Эдд и Аня заботились о том, чтобы он не напился опять. Но радость после разговора с Эддом быстро улетучилась, и, вместо нее, появилось ощущение какой-то совершенной подлости, как будто кто-то плюнул ему в душу, предварительно обласкав ее.
Допив вино и основательно покурив, Павел Александрович лег на старенький, скрипучий диван-кровать, на котором когда-то они спали с женой, и задумался. Он физически ощущал ее присутствие: вот он лежит здесь, а она рядом или на кухне, готовит ему кушать и скоро позовет его. Он обратил внимание на окно: «Господи, неужели уже вечер?!.. А ведь только недавно было утро, а теперь за окном уже темным-темно. Господи, Господи, за что же ты ее?!!.. И она с обидой на тебя ушла… Зачем так, Господи?! А я ведь каждый день читал молитвы к Тебе, просил, молил, умолял, чтобы ты оставил ее в живых или мне передал все ее болезни… Но я не выполнил одного: хотел всю ночь молиться Тебе об Ире и теперь плачу за это».
Обида на Господа, на Эдда и на Свету, которая не налила даже чашку чая после этой страшной «похмелюги», заполонила Павла Александровича. И вновь возвращалось это серое марево в эту мрачную комнату, марево ужаса и безысходной тоски, понимания, что теперь он среди чужих, что он без денег. Ну что ж: у него есть вот эта комната, конечно, предложат перебраться в комнату поменьше или в Дом престарелых, но крыша над головой у него пока есть.… И, слава Богу, завтра придет крохотная пенсия, которая все-таки даст ему возможность прожить еще месяц. Нет, Аня и Эдд не смогут его выкинуть из дома, он прописан, хотя, может быть, Ирочка отдала свое владение квартирой Ане, которая в таком случае может сделать и это как единственная собственница. Год назад, перед приватизацией жилья, она спрашивала его, на кого записать квартиру по наследству, - Павел Александрович без обиняков сказал: «На Аню, ведь она твоя дочь».
Серое марево делало освещение в комнате недействительным, как будто его и не было, Павел Александрович был вновь трезв и чувствовал, что марево теперь схватило его за горло, за сердце, хотя после вина головная боль и тошнота прошли. Тишина была оглушающая от своей тоски и безысходности – надо было идти куда-нибудь, а дома, похоже, никого не было, да и стыдно было идти теперь к Эдду или Ане, которые так обошлись с ним.
Проходя кухню, он увидел, что Эдд, Аня и Дима, симпатичный, чернявый мальчик, ужинают. Взглянул на стол, и слюни чуть не потекли из его рта: аппетитные сосиски, по две штуки на тарелку, красовались посреди жареной, блестящей в масле картошки. Соленые огурчики, помидоры лежали отдельно, в центре, а ближе к стене красовалась полная бутылка «Казанской»[2] водки. Павел Александрович так и замер при виде такого великолепия.
- Вы надолго уходите? – строго спросила Аня, макая кусок сосиски в кетчуп. - Пьяный не приходите, дверь будет заперта на защелку.
Эдд сидел спиной к нему и молчал.
- Навсегда ухожу, - хотел сказать Павел Александрович, но ответил: - Нет, я скоро приду.
Почему не разрушился мир, когда умерла Ира, почему он не развалился, когда в душе остались одни руины прежней, совсем недавней жизни? Нет, выйдя на лестничную площадку, Павел Александрович увидел те же обшарпанные, непонятного цвета стены, грязный пол и привычно сидящего напротив соседа, который по-прежнему курил свои сигареты с отвратительным запахом махры. Машинально Павел Александрович попросил у него до завтра сотню и стал спускаться на лифте, уже твердо зная, что купит сейчас именно водку, чтобы добить себя окончательно, чтобы заглушить эту боль, которая теперь стала болью не только сокрушенной души, но и голодного желудка. А где он будет пить? Дома? Некрасиво, стыдно, да у него и нет теперь дома. На улице? Что ж, сейчас не так уж холодно, а с водкой согреешься быстро, да ему и приходилось не раз ночевать на улице.…
Он вышел на улицу - все как обычно: тот же двор: огромный бак с вывалившимся мусором прямо перед самым подъездом, каждый день с утра «приветствующий» человека, спешащего на работу; направо - всегда темная арка, в которой зимой как-то, поскользнувшись, Павел Александрович сломал себе руку. Дальше, впереди, - загораживающий путь перпендикулярно стоящий панельный дом с темными окнами. И вот это ощущение тупика, которого он раньше не ощущал, заставило Павла Александровича остановиться и ужаснуться: как он раньше этого не видел, не понимал. А ведь все это он видел постоянно, изо дня в день, и ему в голову не приходило, что вся жизнь его здесь – сплошной тупик.
И то сказать: здесь он жил и работал в школе, из которой ушел сразу, как вышел на пенсию: нельзя было оставаться и трудиться там дальше, калеча во имя обогащения чиновников души детей: ставить им дутые тройки и четверки для дутой отчетности роно, гороно и министерства. Первая, одобренная Союзом писателей его книга почти не продавалась в магазинах Каменнограда, никто ею не интересовался. И, наконец, Ира, заменившая ему мать и всех родных, умерла. Господь не сберег ее, хотя вина в этом, конечно, была Павла Александровича, три года назад пришедшего к Нему, но так и не сумевшего поставить Господа на первое место в своей жизни. Вот и получается, что вся его жизнь здесь – сплошной тупик. Павел Александрович вздрогнул: как в омут опрокинулся: вдруг очутился в магазине «Эдельвейс», в котором он с Ирой бывал почти каждый день. Тьма, беспросветная тьма охватила его внутри: опять через марево он смотрел на мир, потому что опять ощутил нереальность окружающего его когда-то знакомого мира, отодвинутого от него в сторону этой тьмой внутри, поэтому ставшего чужим, незнакомым. Сердце раздиралось этим противоречием: он поднимался по знакомым ступенькам, открывал привычные двери, видел те же стеллажи и полки с тем же порядком товаров, разложенных на них, тех же продавцов и покупателей, многие из которых знали его с женой как завсегдатаев. Но все это стало теперь навек чужим, отстраненным этой жуткой тьмой, которая не виделась, но чувствовалась: шла из души, из тела, они теперь слились в одну боль, в один дух, в одну плоть.
Долго искал Павел Александрович самую дешевую водку, которая стоила около ста рублей: несколько раз ходил вдоль стеллажей с дорогими и не очень коньяками, винами и водками, пока не нашел «Пшеничную» за 99 руб.. Положив ее во внутренний карман старого плаща, он вышел на улицу, прошел в свой двор, где почти не было света. Куда теперь?
Помочь сайту
Поздравления
