Преодолев
всяческие технические препоны, такие, как отсутствие под рукой в нужное время своего  творческого вдохновения  свободного компьютера, например;  после многозначительного перерыва на
обдумывание  дальнейшего  повествования 
с риторическими вопросами к себе: «Куда это  я зашла?  Или: «Куда моя героиня путь держит?»,  я вновь продолжаю повествование от лица своей
Блондинки  по инерции и не от неё одной, потому
как   некоторая часть меня стремительно умнеет...
Дело в том, что  вот уже как год
отсутствующий друг объявился вдруг в конце октября, и мой внутренний градус
ужаса  от всех утрат сразу же пошёл на
спад. Оказалось, я категорически не готова насовсем  расставаться с Ларисой, даже если я для неё
несовременна и неактуальна и морально устарела.  И я не попала в Москву.   Надо
полагать, к ней и ВИРу. Люберецкий директор устал со мной возиться и зазывать к
себе, испугавшись, должно быть,  возраста
– под полтинник,  многодетности и   даже, возможно, физических параметров моей  неисправимой «крупности». Это должно во мне
особенно  всех напрягать, и Ларису
тоже.  Но вот она  опять появилась на моём горизонте! Я выдохнула
после долгой – долгой задержки дыхания по поводу её отсутствия. И стало легче,  когда друг нашелся. 


И я  на сегодня перестала испрашивать прощение у
всех потенциально осуждающих меня за неверное воспитание детей, особенно
старших, больше за Стаса, потому что его рассекретили.  Увидели неподобающим в социальных сетях, а он
эпатирует намеренно, это его вызов.   Безобразно и глупо? Ещё бы! Я его не
оправдываю. Но и я  сама в крайностях не
паинька. А если бы кто-то подсёк меня на откровениях и пристрастиях? Пусть
разбираются со своими потёмками в душе, 
а не с моими или чьими-то ещё. Я сама  за время этого года случившегося одиночества постаралась
меньше осуждать  своих близнецов, которых
муж зовёт ласково домашней  итальянской
мафией «Коза ностра».  Именно они по мере
сил заботятся о младших теперь, пусть, когда изредка сами обо всех вспомнят.
Это вместо меня, ведь я всё ещё совсем не богата и вовсе не знаменита. И мне за
это стыдно больше, чем за то, что мои дети далеки от совершенства.  И я поняла, что я их люблю любыми, даже когда
они поступками разочаровывают.   И пока кто-то из них чёрен изнутри.  Молюсь  с усердием за просветление. И за всех  «стоит» миротворец Василиса, которая
преувеличенно  и с восторгом говорит  о том, насколько её братья хороши. Настоящие «крутые»,
ничего не боятся.


И борьба в
их душах, мы смеем надеяться, сменится стабильной победой добра и семейных
ценностей. Мне трудно не подводить итогов, не выносить строгого суда, но
справедливости ради:  «начни с себя», а
это неутешительно.


Эпопея с
Москвой не реализовалась даже у состоятельных этим летом сыновей. Стас
разминулся с отцом, истратил тупо и бесцельно на гостиницу 30 тысяч за двое
суток и с трудом скрывал досаду по возвращению: сюрприза не вышло, ВИР сообщил
по скайпу, что он не дома. Точнее, наоборот, как раз дома – у себя на Родине, в
Астрахани. В семье дочери Марины с внуками Марией и Даниилом. Ревности по этому
поводу быть не могло никакой, я себе и раньше не представляла, как это дорогой
ВИР будет один – одинёшенек. И вот, наконец,  я и  узнала (не от него самого – ещё бы!), что
дальнейшая жизнь ВИРа определилась.   «Самоопределилась», как любил прежде
настаивать ВИР, говоря о заявленной чёткой позиции,  с чем можно определённо работать. Мне не было
даже особо грустно, что это логично так получилось, и, разумеется, выбрана
дочь, а не я. И даже не Стеллочка  с  её Парижем. (И нашими мужьями в придачу,
между прочим). Как будто с этим географическим перемещением ВИР стал
принадлежать только прежней своей законной семье, как я ещё юной писала: «где
кровный зов потомков или предков», а я ещё раз осознала  своё место в его жизни.  Малоприлично и остро  оно указывало на всё, что ниже пояса, не
изменившись нисколько за эти  последние семь
лет моей любовной лихорадки, что ВИР подтвердил собственноручно и сполна. Я
сразу вспоминала указующий перст из его «пяти пальчиков»  с фразой «общение не востребовано и  (или) невозможно» и видела на схеме
перечёркнутый ноль без палочки. Он так и не стал разговаривать со мной. Ни
простым человеческим языком, ни как-то иначе, исчерпав интерес ко мне всецело  ранними по теме случайностями, которые для
него не сложились в сюжет, а остались «доступным из рядоположенного»,  «полным общением» почти всегда в изрядном
подпитии, где всё мешается, оставаясь не более, чем слепым пятном сознания.
Меня нет для него. Моих детей нет для него, ведь они – мужики уже, а не дети. И
любви никакой нет. Он это уже и тогда вывел опытным путём, чтобы больше «не
заморачиваться». Мне потребовалось время для осознания необратимости выбора  ВИРа, его истинных «ценностей» для себя: быть
значительным, быть Светилом,  при этом,
разумеется, игнорировать любую информацию от глупой и настырной меня, именуя «сообщения»
«мусором в личке». Из его «мухи отдельно – котлеты отдельно», я была мухой
назойливой.   Из подаренной им именинной песенки  марта этого года всё же следует, что он знает
о моём чувстве к нему. Разве что «очень холодными и очень зимними вечерами» он,
конечно,  изредка думал «о красной  точке, что маячит  в окне», но помимо моей любви, это могло быть,
чем угодно и  слишком неопределённым: «что-то
здесь не то, что-то здесь не так» - неудобная помеха в остальной  объяснимой жизни.  На всякий 
случай он воспитанно и вежливо отсылал ко мне изредка односложные «спасибо»
за фотки сыновей по большей части. И вот он покончил со мной правильным
выбором, за который его стоит похвалить, что я и делаю  напоследок искренне. То, что он уехал в  свой родной город – это верное решение,
своевременное. «Вот и всё», - говорит себе Блондинка, тогда была Франция,
теперь Астрахань. В любом случае – так ему будет лучше. И ей потому спокойнее
за него. Диалог был неравноправен и ущербен с самого начала и до конца,
однонаправлен, не синхронен, дискретен. Блондинке не стоило открывать рта,
нарушая безмолвие и одиночество. Придумывать для ВИРа зачем-то  сказки о честном и благородном разбойнике
Армене, безадресно канувшем раз и навсегда. Это было лишнее, неправдоподобное,
потому как ВИР, точно зная ей истинную цену, «отступился за ломаный грош»
прежде даже, чем сдал «бывшую»  и
беременную поспешно маниакальному Дракону без боя и с легкой совестью, а потом
и вовсе   готовился прожить в неведении до конца дней
своих без неё. 


Так бы и
случилось, если бы  она с энтузиазмом
периодически не отправлялась на поиски ВИРа, а её муж не расписался  бы однажды в полной никчёмности, а  материальная катастрофа  затем   не привела бы к поискам  самых неимоверных путей в решении проблем.
Блондинка снова выкрутилась, не считаясь с личными потерями, репутацией,
нормами морали, узнав важные уроки, что из женщины, нелюбимой некогда,  время не сделает  «более любимую», «любимую за что-то». Ей,
дурочке перекрашенной, остаётся, как всегда, сожалеть, что всё мимо. Она
завидует подруге старшего сына: вместо разрыва, всеми ожидаемого, он вдруг в 24
часа взял и сорвался к ней, вслед за ней  - в Челябинск, его ничто не остановило, даже
единый бизнес с братом на двоих… «Если бы мужчина любил…» - вздыхает бывшая
Блондинка и рисует очевидные теперь картины.  Видимо, это и называется, «кусать локти» от
отчаяния и бессилия что-то изменить. Но теперь появилась эта определённость,
которая была всегда, но не существовала только для Блондинки: её никогда не
было в  жизни Его Величества. Всё это
время она боролась за право вписаться в биографию, её неофициальную часть, но
вышло, что её место – в немоте  ночных страстей
(по его пьянке, а её молодости), где-то под столом, верной псиной у ног
хозяина.  Да и того хуже. 


Сегодня мне
снился сон о женском рае – какой-то нескончаемый магазин тканей, где от узора к
узору, от фактуры к фактуре, рука всё перелистывала нескончаемые завесы, не
пугаясь того, что выхода не было. А полотно за полотном всё пестрило живыми
расцветками искусственных цветов, разбегаясь строчками из глаз, то монотонными,
похожими на  обои, то яркими букетами,
утомляя «разнообразными» формами и  однообразием действия, укачивая и навевая сон.
Сон во сне.


Это синдром
хронической усталости, хотя излюбленное «зимнее время», наконец,  вернули, восстанавливая обыденный ход вещей. У
меня возник формальный повод отдохнуть от страстей: предсмертное решение   человека 
 самое прямое и честное, и его
данность всех устраивает без дальнейшего обсуждения.


Этой
осенью в голове сами собой крутятся Пушкинские цитаты из «Евгения Онегина»: «Приближалась
довольно скучная пора…» Классика не даёт шагу ступить без заученного с
начальной  школы. А ко мне – мало того –
пристало детское название: «Аля, Кляксич и буква «Я»,  чтобы возиться с этой глупостью многозначительно,
представляя первое имя на французский манер «а-ля», воображая  «Кляксичем» себя от «кляка» не разобранного
клубка чувств и нерасставленных по полочкам книг с окончанием  неологизма на «Света и чрезвычайно»,
предугадывая, что героем моего повествования является иное «я», не моё
собственное, а ВИРа, разумеется. Потом я испугалась того, что погрязнув в
никчёмных подробностях, я прежде совсем ослепну, чем допишу эту свою повесть со
смещённым центром на ВИРа. Стоит поторапливать.