Инеистая дева. Глава 1. Берег Хаоса

Инеистая дева

Мне это снилось...

На русалке горит ожерелье
И рубины греховно - красны,
Это странно-печальные сны
Мирового, больного похмелья.
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно - красны.

У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат.
У русалки чарующий взгляд,
У русалки печальные очи.

Я люблю ее, деву-ундину,
Озаренную тайной ночной,
Я люблю ее взгляд заревой
И горящие негой рубины...
Потому что я сам из пучины,
Из бездонной пучины морской.

Н.С. Гумилёв

Глава 1.
Берег Хаоса.

Гюнтер осторожно пробирался между камней, стараясь не упустить её из виду.
Ещё бы! – ведь не каждый день ему выпадало встретиться с настоящей живой русалкой! Это была воистину редкостная удача.
Гюнтер вообще был удачливым и везучим человеком, но мало кто знал, что эта его везучесть являлась не слепой прихотью судьбы, а вполне закономерным результатом кропотливого и неустанного труда.
...О морской деве ему сообщили дети. Гюнтер своевременно договорился об этом с детьми, ибо был весьма дальновидным, умным и предусмотрительным человеком. Над его сотрудничеством с сопляками-малолетками многие смеялись; однако потом, когда это самое сотрудничество приносило ощутимые плоды, наставала очередь смеяться Гюнтеру.
А всё потому, что Гюнтер знал, чем дети предпочтительнее взрослых: они умеют быть по-настоящему любопытными и потому никогда не упускают из виду многих чрезвычайно важных деталей, которые бы любой взрослый человек счел бы не стоящими внимания. Так следует ли тогда удивляться, что именно дети всегда первыми узнают все новости мира, и всегда готовы поделиться ими с другими?.. Надо только уметь найти подход к детскому сердцу и понять мышление ребёнка – а Гюнтер это превосходно умел.
Так было и на сей раз. Гюнтер заранее собрал деревенских сопляков (этих мальчишек-сорвиголов в возрасте от пяти до двенадцати лет, что днями напролёт гоняли по всему острову в поисках игр и приключений) и подробно разъяснил им их задачу: выслеживать русалок и тут же доносить об этом ему. В подкрепление своих слов он тут же угостил сорванцов печёными яблоками и мятными тянучками, привезёнными с Материка – и это незамысловатое угощение было принято ребятишками на «ура». Ещё бы! – ведь даже такие нехитрые и дешёвые лакомства были абсолютно неизвестны на сём крохотном островке, затерянном среди вод Инеистого океана.
Гюнтер обещал, что за каждую обнаруженную русалку будет платить ребятам по одной серебряной крате – и те в радостью и восторгом согласились помогать ему, ибо все были сыновьями бедных рыбаков, никогда не евшими сладостей и не получавшими ни монетки на карманные расходы. Жизнь рыбака и его семьи вообще трудна и сурова; но на острове, подобном Хагенсбрюку, она сурова вдвойне!
Итак, Гюнтер всё рассчитал правильно: окрылённые идеей подзаработать, сорванцы с удвоенной энергией принялись с утра и до вечера носиться по всему Хагенсбрюку, высматривая неосторожных русалок по его скалистым берегам.
Гюнтер знал, что рано или поздно это его сотрудничество с мальчишками даст свои плоды, и терпеливо приготовился ждать. Он был, когда надо, терпелив, очень терпелив, этот наш Гюнтер!
Дети превосходно знали, где его всегда найти. Он приплывал на остров достаточно часто, и, когда приплывал, то практически безвылазно проводил все дни в таверне «Медная Сельдь» – единственном на весь Хагенсбрюк питейном заведении.
Там он пил на редкость дрянное и кислое на вкус пиво (вина на острове не водилось), закусывая его превосходной, только что вытащенной из моря серебристой, жирной и тщательно просоленной сельдью.
Сельдь была единственным достоянием всего Хагенсбрюка, и единственной причиной, по которой несколько рыбацких семей в незапамятные дни покинули Материк и переселились сюда – в самое сердце Йотунского океана, на сей крошечный, ничтожный клочок суши, затерянный среди бушующих волн.
Случилось это несколько сотен лет назад – сейчас уже никто и не помнил, сколько именно. За этот срок небольшое поселение на Хагенсбрюке немного разрослось, хотя так и осталось единственным – и народу в нём по-прежнему обитало совсем мало. Ещё бы! – ведь, помимо изумительной сельди, подобной которой не водилось больше нигде в мире, никакими другими достоинствами и богатствами Хагенсбрюк отнюдь не блистал. Это был совсем маленький островок с каменистой почвой и суровым климатом, не особенно-то пригодный для земледелия. С течением времени здесь, конечно же, распахали небольшое поле на самой благодатной, южной, оконечности острова, частично защищённой от ветра скалистыми грядами холмов. Но ячмень и рожь, не говоря уже о пшенице, всё равно родили здесь плохо – гораздо хуже, чем на Материке. Также многие жители держали при домах огороды, но и в этом случае не могли похвастаться заметными урожаями – слишком поздняя весна, слишком пасмурное и сырое лето и слишком ранние осенние заморозки делали своё чёрное дело, нередко лишая островитян их жалкой капусты, лука и брюквы.
О том, чтобы сажать здесь деревья и выращивать, предположим, яблоки, даже речи быть не могло: на любого, кто б посмел это сделать, мигом бы посмотрели как на полного безумца.
Если бы не сельдь, роскошная жирная гигантская сельдь с серебряной чешуёй, ходящая огромными косяками в окрестностях острова, никто бы и ни за что здесь не поселился. Сельдь была единственным достоянием Хагнесбрюка – и, как полагается, в какой-то мере и его извечным проклятьем. Вся жизнь островитян крутилась вокруг лова сельди и другой рыбы; весь их нехитрый быт и распорядок дня был жёстко подчинён этой одной-единственной цели.
Впрочем, Хагенсбрюк был далеко не самым северным из Айнцвайнгских островов. Бывалым морякам было доподлинно известно, что к северу от него расположено как минимум ещё пять. Возможно, что их было и больше, но так далеко в коварные Инеистые воды пока что заплывать ещё никто не решался: ибо нет дураков лишний раз подвергать себя опасности. Да и пять других Айнцвайнгов, расположенных северней Хагенсбрюка, изрядно разочаровали исследователей: это были, по сути дела, не острова, а всего лишь голые скалы, торчащие прямо из моря и не имеющие не подходящих мест для причала, ни источников пресной воды... Только скалы, поросшие мхами и лишайниками (в лучшем случае – мелкой, чахленькой зелёной травкой) и служащие отличным пристанищем для многочисленных стай перелётных птиц... Да, птицам здесь было сущее раздолье: их никто не трогал, ибо людей-охотников тут не было, а на таком отдалении от берега не водились даже прожорливые проныры-песцы. Поэтому вершины всех пяти безжизненных скал представляли из себя огромные птичьи базары, где гнездились всевозможные виды уток, казарок и гагар, не говоря уже о вездесущих чайках. Попадались там и гордые альбатросы, и величавые чёрные и белые лебеди, и даже редкие в северных морях королевские хохлатые пеликаны, один вид которых всё-таки сумел приспособиться к здешнему суровому климату.
Естественно, с точки зрения рыболовецкой выгоды, на тех пяти более северных островах было б жить ещё сподручней, ибо сельди там водилось ещё больше (по словам бывалых моряков, в сезон нереста её было столько, что она едва ли не выпрыгивала из моря прямо в протянутые руки – только успевай подставлять ладони!), но как там можно было селиться, если эти крошечные «острова» представляли из себя бесплодные камни?.. Хагенсбрюк всё же был гораздо крупнее, да и располагался южней (благодаря чему на его самой южной оконечности условия для жизни были ещё более или менее сносными), но и там хватало достаточно трудностей. А эти скалы... да кому они нужны, кроме птиц? Как там жить, как строить дома, если там практически нет ровной горизонтальной поверхности – лишь сплошное беспорядочное нагромождение замшелых камней и валунов?..
Впрочем, помимо сельди, была у Хагенсбрюка ещё одна достопримечательность – хотя многие и почитали оную весьма и весьма сомнительной. Она заключалась в том, что именно здесь, на самой северной оконечности острова (носящей название Берег Хаоса), время от времени выходили из вод русалки…
Именно здесь, в южной части Инеистого океана, не скованной полярными льдами, проходил один из их основных миграционных путей, связанный с тёплым течением Ахен-Вахен. И периодически кто-то из островитян, прогуливающихся по северной оконечности Хагенсбрюка, видел восседающие на прибрежных скалах и валунах призрачные девичьи фигуры, покрытые серебристой чешуёй и опутанные длинными волосами…
Русалки никогда не выходили из моря надолго: они могли просидеть на скалах полчаса или, от силы, час. Сидя там, они, как и в море, распевали свои долгие протяжные песни или же (если их было двое или больше) щебетали между собой на своём странном тарабарском наречии. Иногда (это было заметно с расстояния) они что-то ели (но издалека невозможно было различить, что же именно), плевались и жевали, кидая объедки прямо в бушующие волны. Иногда наводили красоту, пытаясь (обычно безуспешно) распутать длинные и густые заросли своих волос, выбирая из них всякий сор… Словом, занимались самыми обычными своими русалочьими делами – только никто из людей не понимал, почему бы им не заниматься всем этим в воде?..
Отчего ж они периодически выходили из воды на сушу? Неужели ради нас, ничтожных смертных?.. Это предположение казалось весьма маловероятным, ибо смертными ундины не интересовались. Они редко подпускали кого-то из них к себе, обычно тотчас же скрываясь в волнах при одном лишь виде приближающегося человека. Да и люди, что уж там скрывать, тоже их открыто побаивались. Матери прятали детей, запрещая им выходить из дому, если вдруг по острову проносился слух, что кто-то из рыбаков, огибая на своей утлой лодчонке Берег Хаоса, видел там русалку… Да и сам рыбак (несмотря на то, что был дюжим мужиком) при виде морских дев тут же размашисто крестился, бормотал какую-либо первую пришедшую на ум подзабытую молитву и старался поскорей отплыть от коварных искусительниц подальше. К чести коварных искусительниц надо сказать, что в окрестностях Хагенсбрюка они и впрямь вели себя не по-русалочьи смирно – не то, что в открытом море во время шторма. На памяти жителей Сельдяного острова (как ещё называли Хагенсбрюк) не было ни единого случая, чтоб русалка попыталась кого-нибудь соблазнить или потопить… Но всё равно жители всегда были настороже.
Кое-кто из островных обывателей, коротая долгие осенние и зимние вечера в таверне за кружкой пива, порой высказывал такое предположение, что морские девы выходят на берег за той же надобностью, по какой двуногие купаются в море: чтоб познать и хоть немного освоить чуждую им природную стихию. Хагенсбрюкские обыватели, конечно же, знали, что, хотя вода в окрестностях их острова слишком холодна для купания, где-то далеко-далеко на Юге существуют иные, тёплые моря, купаться в которых – одно сплошное удовольствие. Вот люди и купаются там – и стар, и млад, и мужи, и жёны… Почему людей так притягивает море?.. Разве им так плохо на суше?.. Но оно манит и зовёт, и заставляет вновь и вновь погружаться в свои ласковые волны… Так почему же тогда, в свою очередь, нельзя предположить и того, что русалок точно так же притягивает суша – совершенно чуждая им стихия, которой им, как и людям – морем, никогда не овладеть?..
Другие же возражали сим «философам» и высказывали иное, своё предположение: что русалки, подобно людям и всем прочим Божьим тварям, когда-то зародились на суше, а в воду перешли жить уже потом. Ведь они так похожи на людей! И если бы не эти осклизлые рыбьи хвосты и метание икры, чешуя по всему телу и перепонки между пальцами, то они бы выглядели вполне по-человечески… Так может быть, они выходят из моря для не для того, чтоб познать совершенно чуждую им стихию, а как раз-таки для того, чтоб навестить свою древнюю прародину?.. Но что же тогда является прародиной русалок – море или суша?.. И если всё-таки суша, то что ж тогда заставило их на заре времён покинуть её и переселиться в волны?.. Неужели Божие проклятье?.. И чем они тогда так сильно грешны, что заслужили от Господа подобное?..
Тут в таверне непременно разгорался диспут о различных версиях происхождения ундин, подчас не уступающий по горячности доводов и аргументированности мнений знаменитым диспутам кардиналов в Капелле Семи Еретиков. Подчас выяснение отношений протекало столь бурно, что заканчивалось потасовками и травмами – но докопаться при том до истины так ни разу никому и не удавалось… Люди могли строить разные предположения, одно чуднее и нелепей другого. Но зачем НА САМОМ ДЕЛЕ русалки периодически выходили на сушу из воды, не понимал ровным счётом никто – ибо пути свободных и диких детей моря, увы, непостижимы для нас, двуногих смертных…

***
…В тот день Гюнтер, как всегда, коротал время в «Медной сельди», где торчал все дни напролёт с утра до вечера. Он квартировал на острове у одной старой и почти выжившей из ума вдовы, 68-летней фрау Ангвенн, практически задаром сдававшей ему половину своей старой покосившейся рыбацкой хижины; но, как и следовало предполагать, вдова оказалась человеком скучным, и посему шкипер наведывался в её убогую хижину лишь для того, чтоб переночевать. Глухая и полусумасшедшая старуха была ему абсолютно безразлична – куда веселее и вольготней Гюнтер чувствовал себя в окружении рыбаков, что по целым дням, особенно в штормовую погоду, просиживали штаны в таверне.
По своей шкиперской привычке Гюнтер пробуждался с первым проблеском рассвета, наскоро одевался и тотчас шёл в любимое питейное заведение. Дома у Ангвенн он не завтракал: зачем лишний раз тревожить старуху, если в питейном заведении подают столь превосходную сельдь – лучшую во всей Северной Эгване?.. А, помимо сельди, также и другие дары моря: камбалу и треску, хека и хамсу, устрицы и гигантские белые северные креветки.
…День был, как всегда, пасмурным и холодным – как и вчерашний, как и завтрашний день, как и все дни на Хагенсбрюке. По хмурому бессолнечному небу быстро и тревожно скользили оборванные лоскутья облаков. Периодически начинал накрапывать мелкий дождик, от которого становилось ещё паршивее на душе и смертельно хотелось вернуться домой, под кров, и сесть у очага, протянув к нему зябнущие руки…
Поэтому, как вы можете справедливо заключить, Гюнтер поступил достаточно мудро, решив скоротать оный день в таверне (тем более что ему, в отличие от рыбаков, на острове и впрямь было больше делать нечего). Он опять пришёл раньше всех и уселся на своём излюбленном месте – за крайним столиком у единственного окна. Хозяин, расторопный и услужливый герр Йозель, тут же без лишних разговоров поставил перед ним огромную деревянную кружку с противным кислым пивом и блюдо с нашинкованной сельдью (которая ещё не далее чем вчера весело плескалась себе в океане). Сельдь сочилась жиром и была приправлена мелко наструганным луком, чесноком и ещё какими-то душистыми травами, названия которых Гюнтер не знал. Причём большинство рыбин были, к немалой радости нашего героя, с икрой, а некоторые так даже и с молоками – косяк ведь шёл на нерест…
…Так Гюнтер просидел пару часов, меланхолично пялясь в окно на серый безрадостный пейзаж и вовсю предаваясь своему вполне заслуженному чревоугодию. За одной селёдкой следовала другая, за одним глотком пива – следующий… В сей ранний утренний час переполненная по вечерам таверна была почти пуста – и никто не отвлекал нашего шкипера от его тщеславных и честолюбивых мыслей. Только двое рыбаков, не рискнувших (или попросту поленившихся) выйти сегодня в море на промысел, сидели в другом конце питейного заведения и, уткнувшись носом в свои пивные кружки, о чём-то тихо бубнили… Их бубня была столь же монотонной (а потому и не раздражающей) как и слабо доносящиеся с улицы звуки непрерывно моросящего дождя. Поглощённый поеданием сельди, наш герой не обращал ни малейшего внимания ни на них, ни на лысого, толстого и как всегда благодушного герра Йозеля, что мыл посуду у себя за стойкой и, вытирая тарелки, мурлыкал себе под нос незатейливую песенку про похождения благочестивой Марты…

Была фрёкен Марта славна благочестьем, -
Второй не найдёте такой!
И, кто б не посватался к юной невесте,
Любовь находил и покой!

- …Герр Гюнтер! Герр Гюнтер, вы здесь!?..
Благодушно-лысый трактирщик Йозель поперхнулся на полуслове, не успев допеть несколько куплетов о том, как благочестивейшая невеста Эгваны пригрела на своей пышной необъятной груди и отставного солдата – героя многих войн, и писаря городской магистратуры, и запойного пьяницу-бродягу, и нахального университетского студента – редкого неуча и разгильдяя, и графского лейб-медика, и ткача, и повара, и пивовара, и горшечника, и часовщика, и богатого купца, и даже (подумать только!) аббата монастыря Святого Пупа Иисусова.
В таверну бодрым шагом вошёл (а, вернее, вбежал – так он торопился) двенадцатилетний Задира Якоб – один из рыбацких сыновей, получивших от нашего шкипера своё тайное и важное задание. По его раскрасневшемуся лицу и радостно блестевшим глазам шкипер сразу понял, что на сей раз его побеспокоили не просто так…
- Герр Гюнтер, я её видел! Только что видел! Она там! – даже не поздоровавшись, с порога закричал возбуждённый мальчишка.
Его детский, ещё не сломавшийся, чистый и звонкий голос прозвучал так громко в сонной полутёмной тишине таверны, что оба бубнящих рыбака мигом прекратили свою болтовню и обернулись к нему, а Йозель от неожиданности выронил и разбил вдребезги глиняную мису. Гюнтер же вскочил со стула, едва не поперхнувшись очередным ломтём жирной сельди.
- А ну-ка, пойдём на улицу, отрок! – чуть-чуть опомнившись, живо скомандовал он, - Видишь, здесь не место для таких разговоров!..
Оба рыбака тут же разочарованно отвернулись от Якоба к своим пивным кружкам, а Йозель, чертыхаясь и поминая всех святых, тут же полез под стол собирать осколки… Крепко взяв мальчишку за плечо, Гюнтер быстро и решительно вывел его прочь из здания.
После сытого и сонного нутряного тепла «Медной сельди» внешний мир показался шкиперу ещё более холодным, суровым и неуютным. Господствующий на улице ледяной норд-ост моментально пробрал нашего героя до костей, а капли противного мелкого дождя тут же попали ему за шиворот. Отметив про себя, что постылая островная погода окончательно испортилась (он помнил, что с утра она была всё же чуточку получше), Гюнтер поднял повыше воротник плаща и огляделся вокруг.
У бревенчатой стены таверны толпились, прижимаясь от холода друг к дружке, девятеро белобрысых мальцов в возрасте от пяти до десяти-двенадцати лет: один Эрнст, один Клаус, один Петер, один Курт, один Вильгельм и четверо Хансов. Все они отличались большим внешним сходством, хоть вовсе и не состояли в кровном родстве. У всех были обветренные лица, жалкая одежонка, состоящая из перешитых матерями по их размеру отцовских и братниных обносков, и тот особенный взгляд, то особое выражение глаз, которое Гюнтер всегда подмечал только у островитян.
Едва завидев нашего шкипера, ребятня возбуждённого загалдела, беспорядочно показывая руками куда-то к северу.
- Тихо вы! – тут же повелительным тоном прикрикнул на них шкипер, - Говорить по одному!
Вперёд выступил Вильгельм Вдовий Сын, чья мать, многодетная прачка фрау Ханна, два года назад потеряла в море мужа-кормильца, оставшись с шестью детьми на руках (да ещё пятеро из них, исключая первенца Вилли, как на грех, уродились девочками). Женщине б неминуемо грозила голодная смерть, кабы она, надрываясь из последних сил, не подрабатывала стиркой, да не получала кой-какую жалкую помощь от своих двух братьев-рыбаков. Первенец же Вилли был пока, к сожалению, ещё слишком мал, чтобы помогать своим дядьям в рыболовстве и обеспечивать семью – нынешней весной ему едва сровнялось десять (а на вид, при его тщедушном телосложении, едва б можно было дать больше восьми).
- Это я первым её заметил, герр! – зашепелявил Вилли, во рту которого из-за постоянных драк не хватало нескольких зубов, - Мы с Якобом…
- Да, мы видели её вдвоём, - вмешался более рассудительный Якоб, подтверждая слова младшего товарища, - Русалка, как вы и говорили, герр. Ундина, морская дева. Она сидела на берегу, что-то пела и расчёсывала волосы… Всего полчаса назад. Должно быть, до сих пор там сидит!
- Где?.. – отрывисто спросил, почти выкрикнул Гюнтер, ощущая, что его горло мигом пересохло, а ладони предательски вспотели от волнения.
- На Берегу Хаоса…
Гюнтер ощутил, как земля уходит у него из-под ног – настолько сильно закружилась голова… Чтоб прийти в себя и собраться с мыслями, он пару раз глубоко вдохнул, затягиваясь сырым и свежим воздухом, как табачным дымом, и повертел шеей во все стороны, разглядывая привычный островной пейзаж так, словно бы видел его в первый раз. Это дало свои определённые результаты: через несколько минут шкипера попустило, и наш герой утёр пот со лба, привалившись боком к бревенчатой стене «Медной сельди»…
- Герр Гюнтер, что с вами такое? – тут же наперебой заверещали рыбацкие дети, - Вам плохо?..
- Нет… - одними губами прошептал наш бравый шкипер, приходя в чувство, - Но если я только выясню, что вы, юные проходимцы, посмели обмануть меня – то плохо станет уже вам! Так плохо, что хуже просто некуда!..
Мальчишки обиженно загалдели, в десять глоток уверяя Гюнтера, что у них, как говорится, и в мыслях не было водить за нос столь доброго и щедрого господина, который всегда потчевал их вкусными материковыми лакомствами. Нет-нет, русалку они вовсе не выдумали! – чтоб Якобу и Вилли провалиться в преисподнюю, где злобные мохнатые черти будут гонять их ржавой кочергой, если они врут! Ундину они видели на самом деле, и всего-навсего каких-то там полчаса назад! – пожалуйста, поторопитесь, герр Гюнтер, если вы всё ещё намереваетесь её застать! Ради всего святого, умоляем вас – поторопитесь! – или же она, хвостатая стерва, вновь сиганёт в море и уйдёт за горизонт – и ищи её потом по всему Йотунскому океану!..
Гюнтер же, запрокинув голову повыше, вновь воззрился на небо и узрел, что погода, с самого утра, оставляющая желать лучшего, увы, окончательно отбилась от рук. Ледяной северо-восточный ветер безжалостно швырял в лицо целые снопы дождевых брызг, похожих на маленькие, да удаленькие холодные стальные иглы. От них приходилось щуриться и жмуриться, отворачиваться и пригибать голову; к тому же резкие порывы норд-оста так и норовили сбить с чела треуголку. И дождь, и ветер с каждым мгновением становились всё сильнее и сильнее; море же бушевало и буянило так, словно намеревалось хлынуть на брег и окончательно затопить жалкий островишко, снеся бревенчатые хижины рыбаков как щепки… Словом, Божья стихия разошлась не на шутку: судя по всему, назревала самая настоящая буря.
Но Гюнтер был вовсе не из тех, кто мог бы испугаться дождя, холода и ветра: в своей пёстрой и насыщенной приключениями жизни он не раз видал погоду и похуже. К тому же, живя на Хагенсбрюке, было бы предельно нелепо ожидать какой-то другой, более благоприятной погоды: ибо подобное ожидание могло бы растянуться едва ли не на целую вечность. А вот русалки выходили на берег отнюдь не каждый день, и шкиперу следовало спешить, дабы не упустить своё зыбкое призрачное счастье... Поэтому он, поблагодарив деревенскую ребятню и честно заплатив старшему из мальчишеской ватаги обещанную серебряную крату, поплотнее запахнулся в свой плащ, надвинул шляпу-треуголку на глаза и пошёл туда, куда указали его юные соглядатаи – в сторону Берега Хаоса.
Берег Хаоса находился на самой северной оконечности островка и действительно представлял собой самый настоящий хаос из беспорядочного нагромождения каменных глыб, валунов и небольших скал. Поросшая мхом и вереском плоская равнина, по которой торопливо шёл Гюнтер, вдруг внезапно оборвалась прямо перед ним, открыв обрывистый спуск к воде. Спускаться по этим валунам было предельно опасно: там не было никакой тропы, и один-единственный неверный шаг мог стать последним... Однако Гюнтер, как было уже сказано, не боялся никаких трудностей: как следует осмотрев обрыв, он нашёл-таки один из его склонов, который был не столь крут, как остальные – и, осторожно ступая рыбацкими сапогами по выщербленному камню, стал карабкаться вниз.
Вскоре он заметил, что дети отнюдь не облапошили его: она и впрямь вышла из моря и теперь сидела на камне, об который что есть силы била волна, обдавая морскую деву тучами солёных брызг.
Осторожно подкравшись ещё ближе и притаившись за большим валуном, Гюнтер смог как следует рассмотреть её.
Она сидела на самом крайнем камне, опустив хвост в воду, и неспешно, словно задумчиво расчёсывала свои длинные тёмно-русые волосы золотым гребнем.
Лицо морской девы было прекрасно той точёной, безупречной, абсолютно несбыточной красотой, которой могли похвастаться разве что греческие и римские статуи, обильно украшающие роскошный губернаторский особняк господина ван Гугла. Да, это была редкостная красота, но красота предельно холодная, равнодушная, чёрствая и жестокая. Русалочье лицо было странно, неестественно бледно, и своим белым цветом и впрямь напоминало мрамор. Но на этом белоснежном мраморе явственно виднелись два ярко-алых пятна румянца на её щеках. Это тоже был странный, какой-то неестественно яркий, лихорадочный румянец: будто бы неведомый художник двумя ударами кисти поставил две кроваво-красных капли на влажном бумажном полотне.
Алы были и губы русалки: её маленький капризный рот краснел кармином и казался подкрашенным. Гюнтер понимал, разумеется, что это совершенно не так: разве бы могла какая-либо краска сохраниться на губах девы, что только что восстала из моря?.. Нет, разумеется! Посему оставалось предположить, что уста прелестной сирены были кроваво-алы от природы – и, воистину, Гюнтер очень долго не мог отвести своего зачарованного взгляда от этих маленьких, обольстительных на вид, хищных и коварных уст!..
Когда дева, напевая, поворачивала голову в профиль, Гюнтер дивился абсолютному совершенству её носа: несколько длинноватого, но очень прямого, с едва заметной горбинкой – точь-в-точь, как античных мраморных нимф.
Глаза же у неё были полупрозрачными и легко меняли цвет в зависимости от освещения: они казались Гюнтеру то зелёными, то серыми, то синими, то голубыми, то – мрачно-фиолетовыми, почти чёрными, в тон волнам бушующего моря. Как человек бывалый, Гюнтер, разумеется, знал, что все русалки обладают такими очами, непохожими на очи смертных – но видеть самому, как переливается глазная радужка ундины, ежеминутно меняя свой окрас, ему доводилось впервые.
Её пепельно-русые волосы были так длинны, что свободно ниспадали в воду, и концы их терялись в морской пене – там же, где терялись и плавники её чешуйчатого рыбьего хвоста. Эти волосы можно было б смело назвать самыми богатыми, густыми и роскошными волосами в мире, кабы они не были щедро «украшены» запутавшимися в них многочисленными комками зелёных и бурых водорослей, гроздьями ракушек и даже небольшими скелетиками рыб.
Сейчас русалка расчёсывала локоны, выбирая из них этот морской сор, и в руке её мелькал крупный золотой гребень с очень длинными и острыми зубьями. Этот гребень также не мог не привлечь внимание насторожившегося шкипера: ведь, судя по всему, он был из чистого золота!..
«Наверно, весит не меньше двух тройских фунтов!», - прикинул шкипер про себя, не понаслышке зная, каким тяжёлым металлом является золото, - «А камни-то на нём – наверняка чистые рубины! И где только она его взяла? Добыла на дне моря среди сокровищ какого-нибудь затонувшего корабля?..»
Он не мог не испытать крайнего удивления при виде этого роскошного гребня, ибо дикий русалочий народ, как всем превосходно известно, не знает металла и абсолютно не умеет его добывать и обрабатывать. Ещё б им это уметь! – попробуй-ка отрой кузницу на дне моря!.. (Гюнтер усмехнулся подобной мысли) Вольное русалочье племя жило исключительно за счёт охоты и собирательства, а также своей примитивной магии – ни ремёсел, ни наук, ни искусств они отродясь не ведали. Они плавали по морям нагими и не знали никакого оружия, пользуясь вместо оного своими острыми, как бритва, зубами и крепкими когтями. Правда, промышляли они и мародёрством, беззастенчиво грабя затонувшие суда. Гюнтеру неоднократно приходилось слышать устрашающие рассказы о том, как во время сильного шторма пассажиры терпящих бедствие кораблей замечали за бортом целые косяки русалок, чьи глаза горели от радости, а зубы нетерпеливо клацали. Морские порождения с возбуждением ожидали каждого кораблекрушения, предвкушая возможность поживиться. Известно, что они частенько бесцеремонно стаскивали с утопленников и даже с ещё живых людей драгоценности и украшения, а то и некоторые предметы одежды... Кое-чьи злые языки даже порою утверждали, будто бы они топят оказавшихся за бортом людей, душат их в воде, раздирают на части и даже якобы едят... Но лично Гюнтер, будучи предельно трезво мыслящим человеком, не верил в эти страшилки.
Тело морской девы было практически скрыто с глаз зарослями волос, но Гюнтер всё же смог разглядеть, что, в отличие от чистого, «мраморного» лица, оно было покрыто чешуёй – серебристой переливчатой чешуёй, точь-в-точь такой, как и у знаменитой сельди Хагенсбрюка. К огромному удивлению Гюнтера, никогда ранее не лицезревшего русалок вблизи, чешуя росла не только на её хвосте, но и на верхней части торса – на шее, на плечах, на спине, на животе... даже на её маленьких грудях с нежно-розовыми сосками!..
Когда же она поднимала руку с гребнем, шкипер явственно видел, что её вполне человеческие руки также сплошь покрыты чешуйками – а их кисти напоминают скорее лапы уток и лебедей, ибо между тёмно-серыми пальцами растёт тёмная кожистая перепонка. Имелись у неё и когти, хотя и небольшие – ими она расковыривала найденные в собственных волосах раковины мидий и панцири небольших крабов, - и, достав сладкую мясную мякоть, тут же отправляла её в рот!
Гюнтер брезгливо морщился, наблюдая за этой трапезой. Он, конечно же, знал, что русалки охотятся на сельдь, других рыб, а также, подобно ластоногим (тюленям и моржам) лакомятся морскими червями, ракообразными и моллюсками. Кое-кто даже утверждал, что они едят кораллы, губок, медуз, осьминогов, морских звёзд и морских ежей. Пусть это было даже и так, но зрелище трапезничающей русалки выглядело, по мнению бывалого шкипера, довольно-таки отталкивающе.
Итак, русалка, сидя на камне, расчёсывалась и ела, расчёсывалась и ела – и, когда ей попадалась в собственных волосах очередная мидия или краб, она на пару минут откладывала свой гребень в сторону, чтоб он не мешал ей наслаждаться добычей. Она клала дорогую золотую вещицу из чистого золота и рубинов рядом с собой, прям на голый камень – и, утробно, глухо, по-звериному урча, принималась ковырять когтями и разгрызать зубами очередную раковину или панцирь.
Потом же она, съев несчастное морское создание, выбрасывала в воду его пустую оболочку и вновь принималась наводить свою красоту – и опять берег оглашался пением. Ибо, наводя красоту, русалка пела на своём диковинном наречии морского народа, непонятном ни одному из смертных.
Со стороны её пение казалось просто одной протяжной нотой, заунывной мелодией без слов, что летела над бушующим морем и отражалась эхом от скал. Но Гюнтер знал, что в этой песне есть смысл: русалки ведь – разумные существа, хотя их разум и существенно отличается от людского.
Знал он также, конечно же, и то, что русалочьи песни таят в себе скрытую угрозу. Эти тяжкие, заунывные завывания представляли огромную опасность для смертных: ведь нередко именно так проклятые сирены заманивают корабли на рифы.
Поэтому герр Гюнтер, идя на «свидание» с ундиной, предусмотрительно подстраховался, залепив себе оба уха заранее припасённым воском. Правда, благодаря восковым «затычкам» он оглох далеко не полностью – но всё же острота его слуха заметно снизилась. Он не стал заклеивать уши сильнее, ибо слух был всё-таки нужен ему: ведь шкипер предполагал, что ему придётся разговаривать с сиреной. А раз так – то надо же в конце концов слышать, что она ему отвечает?..
Воск сделал своё дело: песня русалки представлялась полуоглохшему Гюнтеру тихим печальным воем (хотя на деле она была куда как громче). Гюнтер не понаслышке знал, что все дети моря обладают очень сильными и мощными голосами, намного превосходящими по громкости человеческие. Им это необходимо, ибо так они общаются между собой, перекрикивая штормовой ветер во время бури. Плавая на кораблях, шкиперу неоднократно доводилось слышать их протяжные и заунывные песни-серенады, в которых непременно ощущалась какая-то древняя, затаённая тоска, непостижимая для двуногих обитателей суши. Особенно часто они пели во время душных летних ночей, когда со дна поднимались россыпи светящегося планктона (также служившего русалочьим кормом), а испепеляющий дневной зной наконец-то уступал место блаженной вечерней прохладе... В такие вечера и ночи Гюнтер любил стоять на корабельной вахте и, покуривая трубку, подолгу наблюдать, как гаснет заря над западным горизонтом, как медленно потухают, ниспадая в воду, её последние бледно-алые лепестки, как бегут по темнеющему небу лиловые клубящиеся облака, похожие на громады дальних гор или фрегаты и бригантины под парусами. Стаи чаек носились над волнами на фоне оранжевого закатного солнца и, истошно вереща, вылавливали последнюю на сегодня рыбу; но, когда закат умирал окончательно, исчезали и они, улетая спать на свои береговые гнездовья. И тогда Гюнтер оставался один... один, если не считать русалок, которые незримо присутствовали где-то здесь, за бортом его рыбацкой шхуны, и всё больше и больше напоминали о себе своими долгими и протяжными песнями. Чем темней и прохладней становилось, тем сильней, громче и настойчивей они пели, вызывая в Гюнтере трепет и смутную тоску. А он стоял, подставив своё обветренное лицо ласковому ночному бризу, неспешно курил крепкий веззерский табак, и думал, думал, думал...
Ему редко удавалось увидеть поющую русалку вблизи, хотя в вечерних сумерках его натренированный глаз порой различал одну-другую длинноволосую голову, поднявшуюся из воды. Обычно русалки пели так: сначала тон задавала одна из них (видать, самая храбрая и самая юная, ибо её голос был всегда почему-то выше, пронзительней и тоньше, чем у остальных), потом ей откликалась какая-нибудь товарка с другого, противоположного конца моря. Второй подруге откликалась третья, третьей – четвёртая, и вот уже множество голосов, высоких и низких, тонких и с хрипотцой, летели над поверхностью океана, создавая странный и чарующий хор. Они пели по сильней, то слабее, то громче, то тише, подчиняясь какому-то странному, неведомому ритму. Сердце Гюнтера замирало и отмирало в такт их песни, то начинало бешено колотиться, то, напротив, чуть ли не останавливалось. Он, конечно же, знал, что на таком расстоянии голоса сирен не опасны... но всё равно ему было несколько не по себе!

***
Вот и сейчас он тоже ощущал себя не в своей тарелке… насколько нереальной казалась ситуация, в которую он попал.
Надо же… живая русалка… и так близко, что можно прикоснуться рукой! Это словно бы сон, словно видение, словно грёза, словно ожившая сказка…
…Пробираясь между камней, наш герой осторожно присел на корточки, дабы высокие валуны скрывали его присутствие. Он старался двигаться как можно медленнее и тише… он старался слиться с камнями, стать их частью, дабы как можно незаметней подкрасться к ундине. Он внимательно следил за нею… он видел, что она периодически прекращала расчёсываться, и тогда откладывала золотой гребень в сторону – а сама принималась пожирать очередного краба или рыбёшку. Значит, если так – у него есть шанс… Надо только его не упустить… только не упустить своё счастье!
Ближе… ещё ближе… О Боже, как колотится сердце! Как предательски скрипит и крошится галька под подошвами рыбацких сапог! Но, по счастию, русалка не слышит… ведь море шумит намного громче! К тому же, она занята делом… она ищет пропитания… Вот, она извлекла из дебрей и зарослей своих волос ещё какую-то жертву… и теперь разгрызает её панцирь, положив гребень прямо на соседний камень рядом с собой!
…Сейчас или никогда… сейчас или никогда… сейчас или никогда… и Гюнтер схватил гребень!
Схватил – и тотчас же проворно отскочил как можно дальше в сторону, прекрасно понимая, что на берегу он в относительной безопасности: ведь водная обитательница не погонится за ним по земле.
Во время прыжка он неловко стукнулся правой ногой о камень, но сумел сдержать стон боли, дабы не показывать свою слабость (он был очень сдержанным негодяем). Стараясь не прихрамывать, шкипер выпрямился среди валунов в полный рост – и торжествующе уставился на ундину, нагло ухмыляясь и с вызовом демонстрируя ей украденный предмет дамского туалета. Она тут же бросила есть, словно бы поперхнувшись своей добычей, и, выронив моллюска из рук, воззрилась на похитителя так, что иного, более робкого человека, этот взгляд мог бы испепелить на месте.
- Отдай мою веш-ш-шь, двуногий ш-ш-шитель суш-ш-ши! – требовательно и гневно вскричала морская дева. Её шипящая, свистящая, шелестящая речь одновременно напоминала Гюнтеру и шорох волн, шлифующих прибрежную гальку, и завывания ветра над грозовым морем, и шипение рассерженных лебедей… Сходство с последними особенно усилилось от того, что прекрасная ундина как-то по-лебяжьему вытянула вперёд шею и, хищно скалясь, взмахнула своими когтистыми перепончатыми лапами (отчего на миг перестала быть такой уж прекрасной). Черты её безупречного античного лица исказились злобой, карминно-красные губы скривились так яростно, что и впрямь показались Гюнтеру запачканными кровью… В глазах же морской девы полыхнул такой нешуточный гнев, что они из прозрачно-бирюзовых тут же сделались почти чёрными: это моментально потемневшая радужка совершенно слилась по цвету со зрачком.
Однако наш бравый шкипер, как уже говорилось выше, был парнем далеко не самого робкого десятка и посему отнюдь не дрогнул и не убоялся. Он прекрасно знал, что по выходе на сушу русалки делаются абсолютно бессильны, ибо суша, в отличие от моря, им не принадлежит – Всевышний завещал её потомкам Адама. И здесь, на земле (даже на самом берегу, у кромки воды) древняя смертоносная магия ундин полностью бессильна.
Посему Гюнтер, отнюдь не испугавшись ундины, всего лишь отступил для пущей безопасности ещё на пару шагов назад и, криво усмехнувшись, взвесил краденый золотой гребень в руке.
- С чего ты взяла, что это ТВОЯ вещь? – как ни в чём не бывало, спросил он, стараясь, чтоб его голос звучал как можно невозмутимей и спокойней, - То, что ты присвоила эту прелестную безделушку, разграбив затонувшее судно, ещё не делает её твоей!
- Не твоё дело, где я это вз-з-зяла, двуногий с-с-смертный! – злобно прошелестела русалка, - Отдай гребень мне!
- А если не отдам? – усмехнулся Гюнтер, - Если не отдам, что ты мне сделаешь?..
Уязвлённая ундина зашипела ещё громче и несколько раз рванулась на своём камне в сторону Гюнтера, протягивая к нему корявые перепончатые лапы в явном намерении вцепиться ими ему в горло. На сей раз она была так обозлена, что её шипение напоминало уже не лебединое, но змеиное.
- Ишь, как ты разошлась, морская тварь! – покачал головой и поцокал языком наш храбрый и отчаянный шкипер, - Но, увы, я вынужден тебя разочаровать, красотка: здесь, на земле, принадлежащей нам, двуногим обитателям суши, твои коварные чары полностью бессильны! Так что шипи себе и беснуйся сколько влезет – а я себе преспокойно пойду прочь…
Душераздирающий вопль, который тут же вслед за его словами издала оскорблённая ундина, мог бы заледенить кровь в жилах у кого угодно… но только не у храброго Гюнтера! К счастью, восковые затычки в его ушах сработали неплохо: вместо пронзительного вопля он услышал не такой уж и громкий звук.
- Ладно, ладно, возвращаюсь! – словно бы передумав, развернулся на ходу герр шкипер, - Я, как видишь, великодушный человек – пожалуй, даже самый великодушный во всей Северной Эгване! Посему я не хочу лишать тебя твоего маленького золотого удовольствия. Предлагаю сделку тебе, ундина! Если хочешь, я верну тебе этот гребень… но только ты отдашь мне кое-что взамен!..
- Тш-ш-шего ты хош-ш-шеш-ш-шь, смертный?.. – надменно вопросила русалка, с почти человеческим высокомерием подняв удивлённо брови. Её чернильно-чёрные глаза чуть посветлели и уже казались тёмно-лиловыми, как грозовые тучи, готовые пролиться дождём, - Говори! Я готова тебя выслуш-ш-шать.
- Ну, наконец-то мы достигли взаимопонимания! – воскликнул Гюнтер, присаживаясь на соседний валун, - Давай говорить без обиняков. Я – человек честный и прямой, к тому же по своей торговой сущности всегда предпочитаю переходить сразу же к делу… Не люблю, знаешь ли, ходить вокруг да около…
- Говори, двуногий! – грозно повторила русалка и нахмурилась, уперев свои перепончатые лапы в бока. Этот чисто бабий жест, неоднократно виденный Гюнтером у базарных торговок на ярмарочной площади, выглядел в исполнении загадочно-прекрасной морской девы просто невероятно смешно.
- Ответь-ка мне, ундина, - хитро прищурился Гюнтер, созерцая свою необычную противницу, - Правду ли твердит людская молва, будто вы, твари морские, способны исполнить любые три желанья любого человека, завладевшего какой-либо вашей вещью?..
- В отличие от вас, с-с-смертных, мы никогда не врём!
- Так правда или нет?.. – повысил голос наш шкипер, - Говори, не отпирайся!
- Если это исполнить в наш-ш-ших силах – то с-с-способны…
- Тогда я предлагаю тебе сделку. Очень простую и выгодную для нас обоих. Скажи, этот гребень тебе впрямь так уж дорог?..
Ундина вновь омерзительно зашипела, протягивая лапы к золотой вещице, что крепко сжимал в ладонях Гюнтер.
- Понял, понял! – удовлетворённо воскликнул тот, - Вопрос, как говорится, был риторическим… Он очень тебе дорог, как я погляжу. И ты пойдёшь на всё, дабы вернуть его себе.
- Тш-ш-шего ж-ж-же ты хотш-ш-шешь, с-с-смертный? – вновь вскричала русалка, и на сей раз в её голосе прорезалось откровенное нетерпение, - Говори с-с-скорее, или я с-с-скроюсь в море!
- Не пугай меня: я знаю, что никуда ты не скроешься, покуда не выслушаешь меня до конца. Я предлагаю тебе сделку. Я верну тебе золотой гребень в целости и сохранности, если ты выполнишь три моих заветных желания.
- Ш-ш-што ш-ш-ше ты ш-ш-шелаеш-ш-шь?..
- Первое желанье будет очень даже простым. Я думаю, что тебе и твоему морскому племени не составит особого труда его исполнить. Вы ведь наверняка способны, как я слышал, вызывать по своему желанию бурю и потопить корабль?..
- З-з-за кого ты нас-с-с принимаешь, двуногий с-с-смертный?..
- Так способны или же нет?..
- Любую бурю. И любой корабль, даже с-с-самый большой, - с достоинством вскинула подбородок вероломная морская ведьма.
- Тогда вот тебе, морская тварь, моё первое задание. Через несколько дней в порт Раамблерштадт из северных колоний Сандалового Дола должен прибыть караван из девяти судов, принадлежащих достопочтенному господину Йандексу ван Гуглу. Ты наверняка понятия не имеешь о том, кто он такой, - Гюнтер иронично развёл руками, - ещё бы! – ведь для вас, русалок, все двуногие на одно лицо. Поэтому я почту за честь просветить тебя на сей счёт. Господин Йандекс ван Гугл – не какой-нибудь там обычный двуногий вроде меня. Уверяю тебя: это очень и очень уважаемый господин! Он глава городской магистратуры Раамблерштадта… фактически мэр-бургомистр… к тому же он невероятно успешен и богат: у него большой трёхэтажный особняк в центре города и целая собственная флотилия торговых кораблей…
Так вот, русалка: я хочу разорить Йандекса ван Гугла. Это моё первое желание.
Я хочу, чтобы ты с твоими сородичами вызвала бурю и потопила все его корабли… все до единого! Я знаю, что он вложил очень много средств в это предприятие, и что, если оно окажется убыточным, он полностью прогорит. Он потратил все свои сбережения, да ещё и взял в долг у трёх ростовщиков, чтобы снарядить экспедицию за пряностями и благовониями, которые намеревается затем сбыть втридорога на рынках Эгваны. А ростовщики гребут огромные проценты – и если господин ван Гугл в оговоренное время не выплатит их, то ему конец. Его дом и прочее имущество пойдут с молотка, а сам он окажется на улице… вместе со всем своим семейством! И уж я, разумеется, молчу о том, что ему придётся распрощаться с любимым бургомистровским креслом! Увы – но в городской магистратуре не место для банкротов.
- З-з-заш-ш-шем тебе вс-с-сё это нуш-ш-шно, с-с-смертный?.. – прошептала-прошелестела русалка, и в её голосе и выражении лица Гюнтер неожиданно заметил неподдельное удивление, - З-з-заш-ш-шем ты ш-ш-шелаеш-ш-шь погубить с-с-своего с-с-собрата?..
- Это не твоего русалочьего ума дело! – нагло заявил он, - Всё равно ты б не поняла, если б даже я и сказал. Да и потом, никакой ван Гугл мне не брат: он сам тот ещё подлец и негодяй. Или ты думаешь, что он нажил свои капиталы честным трудом?.. Тогда ты очень наивна: столь солидные капиталы не идут в руки честным людям!
Морская дева молчала, судорожно и нетерпеливо бия хвостом по воде и поднимая тучу брызг.
- …Лучше не задавай мне лишних вопросов, а просто делай то, что я скажу! – чуть мягче закончил шкипер, созерцая её нетерпение и гнев, - Иначе не видать тебе этого гребня, как своих ушей!
- …А твои другие ш-ш-шелания?.. – внезапно спросила его ундина, - Ш-ш-што ты хош-ш-шеш-ш-шь попрос-с-сить во-вторых и в-третьих?..
- …Об этом ты узнаешь не раньше, чем исполнишь мою первую мечту! – надменно заявил Гюнтер, - Я отнюдь не собираюсь сразу раскрывать перед тобой все свои карты.
Предлагаю действовать так: ровно через две недели в полночь я буду ждать тебя на северо-восточном берегу Маячной бухты, у подножия Старого Циклопа. Я полагаю, что тебе не трудно будет заплыть в Маячную бухту, ибо, в отличие от Сумрачной и Рассветной бухт она весьма невелика, не так далеко вдаётся в сушу, а главное, не запирается на ночь заградительными цепями. Как людей, так и судов там всегда гораздо меньше – так что тебе не составит какого-то особого труда проскользнуть мимо них незамеченной. Тем более, что я предлагаю встретиться глубокой ночью, когда все добропорядочные граждане Раамблерштадта давным-давно спят по своим домам. Думаю, нам никто не помешает перетолковать… а если даже кто и появится, ты просто быстренько нырнёшь обратно в воду.
- Вс-с-стретитьс-с-ся у подножия маяка?.. – недоумённо переспросила русалка.
Старым Циклопом уважительно именовался древний маяк, давший бухте её название и по праву считавшийся гигантом среди всех своих собратьев-маяков Севера Эгваны. Его мощные, круто уходящие ввысь стены, сложенные из дикого камня и густо поросшие лишайником и мхом, были настолько стары, что даже самые бывалые моряки терялись в догадках касательно того, кто же и когда именно его соорудил. Одни утверждали, будто он построен ещё римскими легионерами, чей гарнизон снабжался провизией и вооружением по морю, другие же возражали им, что римлянам возвести подобное было ещё не под силу, и намекали на прославленного крестоносца – короля Ульриха Восьмого Белокурого. Третьи же вообще уверяли, будто Циклоп – дело рук Его Сиятельства Курфюрста Карл-Марксбургского, Иоганна-Фридриха-Альбрехта-Альфонса-Юстаса-Доминика-Андреаса. Но имел ли Его Сиятельство Иоганн-Фридрих из Карл-Марксбурга отношение к строительству Циклопа, уточнить было также сложно: ибо господин Курфюрст, прославленный своими военными победами никак не менее предка-крестоносца, уже три столетия покоился в своём фамильном склепе, и истории из его жизни обросли многочисленными домыслами и легендами.
- Через две недели. Четырнадцатого числа (если учесть, что сегодня первое). На северо-восточном берегу Маячной бухты. Ровно в полночь у подножия Старого Циклопа. Я буду ждать там тебя… естественно, совершенно один. И только тогда, не раньше, я скажу тебе своё второе желание. Конечно же, если к тому моменту вся флотилия Йандекса ван Гугла со своим драгоценный грузом пряностей и благовоний уже будет покоиться на морском дне.
- Я принимаю твои ус-с-словия, с-с-смертный! – секунду поразмыслив, резко и горячо выпалила ундина. Её хвост взметнулся вверх и со всей силы ударил по воде, подняв такую тучу брызг, что Гюнтера с ног до головы окатило солёной морской влагой.
- Н-но, ты, полегче, морская тварь!.. – в негодовании вскричал наш герой, с отвращением заслоняясь рукой от капель, - Ты замочила мой камзол и любимую треуголку! Теперь её выжимать придётся!
Он сорвал с головы невинно пострадавшую шляпу и принялся, чертыхаясь, выжимать её, кидая злобные взгляды на русалку.
- Я принимаю твои ус-с-словия, двуногий! – надменно повторила она, и голос её, такой низкий и грудной, прозвучал как полновесный звон колокола на ратуше, - С-с-сейчас-с-с первый день: с-с-сейчас-с-с с-с-слабая больная луна. Она только что народилас-с-сь в с-с-синеве небес-с-с, и ей еш-ш-ё предс-с-стоит наес-с-сться и вырас-с-сти. Я знаю: чрез-з-з четырнадцать дней она рас-с-столстеет и округлитс-с-ся, как рыба камбала, з-з-зарывшаяс-с-ся в пес-с-сок. Она с-с-станет важной и жирной, она преис-с-сполнитс-с-ся гордыни, и будет ис-с-стекать жёлтым мас-с-сляным с-с-светом. И в ту ночь, когда с-с-свет её с-с-сделаетс-с-ся невынос-с-сим, и начнёт проникать в с-с-самую толщу вод, будя и будоража морс-с-ских ш-ш-шителей, в ту ночь я вновь выйду на с-с-суш-ш-шу. Я буду ш-ш-шдать тебя у поднош-ш-шия С-с-старого Циклопа. И вс-с-се корабли твоего с-с-собрата уш-ш-ше будут потоплены.
- Ван Гугл мне никакой не собрат! – строго возразил Гюнтер, нахлобучивая на макушку выжатую шляпу, - Но в остальном ты поняла правильно. Так что до встречи, Йотунская дочь, - он криво усмехнулся, - До встречи через четырнадцать дней!
Стараясь не поворачиваться к коварной твари спиной, он стал медленно отступать прочь от моря. Он пятился меж скал, словно краб, едва заметно прихрамывая на пострадавшую ногу. Русалка проводила его долгим ненавидящим взглядом, а потом протяжно вздохнула и стала постепенно спускаться вниз, медленно и плавно соскальзывая по пологой поверхности гладкого валуна обратно в воду. Сначала под водой исчез её хвост, потом туловище, затем плечи, и, наконец, осталась лишь одна голова. Но, прежде чем окончательно скрыться под волнами, она вдруг вновь обернулась на шкипера и неожиданно звонко прокричала:
- А как тебя з-з-зовут, человек?.. Ты не открыл мне с-с-своего имени!
Гюнтер вздрогнул и на секунду остановился в нерешительности. Какой-то затаённый испуг мигом шевельнулся в его душе при этих русалочьих словах, от которых веяло затаённым хищным коварством… «Сказать или не сказать?» - подобно вспышке молнии пронеслась в его мозгу быстрая и тревожная мысль. «Хм… почему б и не сказать! Чем она, в сущности, сможет мне навредить, если узнает моё имя? Неужто настрочит жалобу в городскую магистратуру?» - тут же подумалось ему, - «Пожалуй, всё ж назовусь!»
- Гюнтер! – крикнул он, обернувшись в сторону обокраденной ундины, - Шкипер Гюнтер из Штирлицбурга, - и добавил, неизвестно зачем: - Я весьма известная личность. На улицах Раамблерштадта меня знает каждая собака.
- До вс-с-стречи, Гюнтер! До вс-с-стречи у С-с-старого Циклопа! – прошипела-прошелестела ундина, и на какую-то долю мгновения нашему герою помнилось, будто бы он слышит насмешку в её голосе. Впрочем, чёрт их разберёт, этих коварных морских дев!..
С этими последними, прощальными словами мокрая голова русалки окончательно скрылась в пышной океанической пене. Ундина ушла под воду.
Гюнтер судорожно вздохнул, словно человек, утомлённый тяжелейшей физической работой, и вытер со лба обильно выступивший пот. На него вдруг навалилась страшная, просто невероятная усталость, и он едва не поддался искушению немедленно присесть и передохнуть на ближайшем валуне. Но тут же с негодованием одёрнул себя, поправил треуголку, ещё раз отряхнул камзол и пошёл (вернее сказать, поковылял) обратно в рыбацкую деревню…
Краденый золотой гребень он тут же запихнул себе поглубже в карман – ещё бы не хватало, чтоб в посёлке его кто-то увидел! Гюнтер был очень жадным и хвастливым, но хитрым и весьма предусмотрительным проходимцем – и, конечно же, отнюдь не намеревался становиться жертвой воров. А воры ведь непременно объявятся, как только слухи о чудесном шкиперском трофее расползутся по всему Хагенсбрюку!.. Но отважный и осторожный шкипер твёрдо намеревался не дать им ни единого шанса.
…Оступаясь, он карабкался вверх по неверной каменистой тропе, и мелкие камешки, вырываясь у него из-под ног, с тихим шелестом и шуршанием скатывались вниз… Ушибленная нога болела при каждом шаге, но он старался не обращать внимания на такую мелочь. В конце концов, он ведь не изнеженная барышня: это для него пустяки! Ему, храброму Гюнтеру из Штирлицбурга, выпадало в жизни множество испытаний; один раз ему даже довелось поучаствовать в войне (точнее, в стихийном разбойном мятеже супротив Его Сиятельства Курфюрста) – и на память об этой заварушке у него осталось несколько шрамов. В него стреляли из пистолей, его рубили палашом, кололи шпагой… И ничего – жив ведь таки остался! На Гюнтере всё заживало ещё быстрей, чем на собаке.
…И только поднявшись, наконец-то, на самый верх, он, запыхавшись, присел передохнуть. Присел – и огляделся вокруг, а оглядевшись, чуть не присвистнул: Господи Иисусе, да какая здесь красота! Какой простор! Какая сила и свежесть!..
Было в этой оконечности Хагенсбрюка что-то такое, что заставило Гюнтера словно бы взглянуть на остров иными, новыми глазами. Дикая свободная красота, магия и тайна – вот как это мог бы назвать шкипер, родись он поэтом. Но Гюнтер поэтом не являлся, и потому взирал на Берег Хаоса без всяких романтических мыслей… но всё равно с искренним и неподдельным восхищением.
Некоторое время он сидел, а затем стоял на вершине, полной грудью вдыхая свежий, бодряще ледяной, насквозь просоленный морской воздух, и созерцая причудливое нагромождение скал и валунов, живописно раскиданных внизу, прямо у него под ногами. Он так надолго застыл, раскинув в стороны руки и позволив ветру трепать распахнутые полы плаща, что в конце концов у него даже закружилась голова. Но что-то крепко держало, что-то всё не отпускало его… Он как будто бы искал причину, чтобы остаться в этом прекрасном месте хоть ещё ненадолго – но всё никак не мог её найти…
И время словно остановилось, словно бы застыло, как мёртвая бабочка в прозрачном обломке зеленоватого океанического янтаря… Словно не существовало ни прошлого, ни будущего, а было лишь настоящее: и он, Гюнтер, вечно стоял здесь, в окружении глухо рокочущего вдали моря, бескрайнего неба, переливающегося всеми оттенками серебра и синевы, и каменного хаоса… Он смотрел на пенные буруны, в изобилии покрывающие верхушки волн, на размытую линию горизонта, где сливались воедино две бездны – морская и небесная – и, прищурившись, с удивлением ощущал, как он резкого холодного ветра на глаза наворачиваются слёзы. Или… не от ветра?
Неожиданно Гюнтера одолело сильнейшее, неудержимое желание закурить. Ему тут же припомнилось, что он не курил ещё со вчерашнего вечера – и он, не отрывая глаз от прекрасного завораживающего пейзажа, полез в карман за своей верной буковой трубкой и кисетом с любимым веззерским табаком – самым крепким из сортов табака в Северной Эване. Полез – но что-то всё никак не мог нащупать искомого… Шкипер шарил по своему карману, мысленно недоумевая и в сердцах поминая всех чертей, натыкался рукой на всякий сор – смятый и испачканный носовой платок (давно уже нуждающийся в стирке), мелкие медные монетки, какие-то щепки и труху… Как вдруг не удержался от крика, уколов палец обо что-то острое. Что бы это такое могло быть? Ах, гребень! Да, русалочий гребень – как он мог забыть…
Морща и корча лицо от боли, Гюнтер выпростал руку из кармана и с удивлением уставился на свой указательный палец, на котором зияла колотая рана. Хоть она и оказалась сравнительно небольшой, кровь из раны хлестала, как из ведра – алая, горячая, густая. Буквально за каких-то там полминуты она обильно запятнала бурыми разводами и рубаху, и камзол, и плащ, и панталоны шкипера. Алый цвет превращался на серой и коричневой ткани в болотно-бурый, и Гюнтер уже сейчас прикинул, что отстирать эти пятна будет ой как нелегко…
Рану надо срочно перевязать! Перевязать… но чем это сделать, если под рукой ни единой подходящей тряпицы?.. Платком… вот разве что только носовым платком…
Гюнтер осторожно извлёк платок из кармана, брезгливо развернул его и просто скривился от отвращения: ибо тот был настолько грязен и вонюч, что абсолютно не годился в качестве перевязочного материала. Нет, только не такая замызганная рвань! С омерзением шкипер швырнул испачканный лоскуток на землю.
…Кое-как зажав здоровой, левой ладонью свою пострадавшую десницу и припадая на ушибленную об камень ногу, храбрый шкипер Гюнтер из Штирлицбурга поскорее поковылял прочь от Берега Хаоса – на другую, обитаемую часть острова, в дом доброй и глупой старухи фрау Ангвенн. Но кровь всё не останавливалась и текла, текла, текла… она продолжала выливаться из уколотого пальца, оставляя на поросших вереском, лишайником и чахлой травой камнях едва различимую бурую дорожку…

Продолжение следует.

10 июля 2011 г.