Главная → Проза → Крупные формы → Повести → Фундамент для дома на взгорке

Фундамент для дома на взгорке

8 февраля 2014 - Сергей Телевной
article186923.jpg
Фундамент для дома на взгорке

                                 повесть

I

Фундамент не первый год зарастал жилистым фиолетовым бурьяном и как бы оседал в неплодную почву бывшей свалки. Хапучий сельсоветский землемер Лазарь Моисеевич когда-то нарезал Катерине с Максимом земельный участок на самом неудобье. То была безродная окраина хутора. Безродная, потому что плодовитый хутор, вытянувшийся вдоль речки Невольки, разрастался в две стороны. Доморощенные князьки-бригадиры да счетоводское сословие выделяли себе и своим «высокородным»отпрыскам земельные участки прямо у колхозных садов и виноградников. Земля там, обихоженная крестьянскими руками и колхозной техникой, была съедобно черноземной.

Как раз ко времени местного «земельного передела»подоспела антиалкогольная компания. Виноградники начали корчевать-изводить. Но с оглядкой. Кто был поближе к колхозной кормушке, тот отхватил себе участок под застройку прямо на виноградниках. И понятно, не спешил их вырубать.

В шаловливые и водоречивые времена перестройки местная власть решила все же выделить участок под застройку и Катерине с Максимом. (Те не первый год кочевали по чужим углам.) Но выделить — на другом конце хутора, упиравшегося сиротскими хатками-мазанками в солончаковый взгорок. Испокон свозили сюда неудобоваримый хлам. И вся округа грудилась и топорщилась завалами мусора, ложнодрагоценно сверкала битым стеклом.

Здесь-то, на этом неудобье, загадочно-грамотный землемер Лазарь Моисеевич в присутствии трескучей депутатши Нельки отмерял положенные сотки. Утирая необитаемую лысину безразмерным носовым платком, Лазарь Моисеевич как бы пристреливался на местности - припадал к такому же, как он сам, пучеглазому нивелиру. Отступал от него, становился монументально важным при своем критически малом росточке и приговаривал, почти не шевеля отягощенными исторической скорбью губами:

— Побегут они оттуда, побегут. — И тут же Екатерине: — Будешь на всех свысока смотреть!

Катерина, бесхитростно улыбаясь, и не силилась понять, о чем говорит Лазарь Моисеевич. Она, дородная молодуха, развитая крестьянским трудом во все стороны, и так смотрела на многих свысока. На землемера — подавно. Катя была довольна и заговорщицки улыбалась одному из белесых колышков, обозначивших ее территорию. Она просто ощущала, как мимо с шелестом пролетали взбалмошные мысли. Но самая значимая уютно угнездилась у женщины в сознании: здесь будет их с Максимом дом.

Землемер сочленил желтоногий цаплевидный нивелир. Достал из наркомовского портфеля широколиственную бухкнигу и дал расписаться Кате. Она, каллиграфически вылущивая зернышки букв, вывела свою простецкую фамилию.

— А что, я до четвертого класса была хорошисткой, — как-то оправдательно сообщила Катерина, — так что вы, Лазарь Моисеевич, не думайте…

— Заметно, что до четвертого класса, — шевельнул землемер отягощенными губами.

Солнцебиение сквозь жестянистые листья тутовника, случайно укоренившегося на взгорке, буквально заряжало Катерину, присевшую отдохнуть у дерева. И впитанная энергия не позволила и пяти минут посидеть, расслабиться. Молодуха сорвалась и побежала к мужу Максиму.

Мужа, отдыхавшего после ночного сторожевания и в полудреме смотревшего телевизор со всенародными депутатами, вывести из сомнамбулического состояния удалось не сразу. Вмешалась баба Фрося, у которой они квартировали во времянке:

— Максим, ты чего, трутень, развалился. Вон, Катька-то бьется как рыба об лед…

— Лучше б она молчала, как рыба об лед, — лениво огрызнулся добровольный узник растоптанного дивана. — Я сутки — на работе, что не имею права?..

Максим права имел и умел их качать. На бетонорастворном узле, где он нес посуточно трудовую вахту, об этом знали. Себя он там перепробовал во всех качествах. Чуть что не так — права качает, профкомы самодеятельные собирает. Времена-то какие — гласность, демократизация. Вороватое начальство побаивалось его. В итоге к всеобщему удовлетворению определился Максим в сторожа. Сутки отдежурил, на велосипед — и домой троекратно отсыпаться. И на профкоме воду не мутит.

Сладкая истома обволакивала и размягчала суставы и позвонки, пропитывала и разжижала дрябловатые мышцы, клубилась волокнистым туманом в подсознании Максима. Хорошо в полудреме… Изредка мысли тугоплавкого свойства инородным телом внедрялись в его размягченность, дремотность и дурманность. Тогда некто амбициозный, тщеславный начинал твердить за мембраной обыденной полудремы: «Ты достоин большего, лучшего!» А чего именно — гадостный некто не подсказывал. Но подсказала жизнь.

На бетонорастворном узле грянули выборы начальника и мастера. А что, Максим в свое время окончил техникум, пусть и элеваторный. Но вполне…

Гундосое Катькино: «Пойдем на участок»преследовало до изнеможения. А что — участок!? Небось, не на виноградниках землю нарезали, а возле свалки. Колхозаны чертовы…

Это хитронюхое племя Максим невзлюбил с тех пор, как по распределению после техникума попал на колхозный ток. По специальности он был техником по хранению и переработке зерна. Но какое там хранение! Ушлые колхозаны специально слегка подгнаивали зерно, а затем его списывали. Максиму не перепадало ни зернышка. Да он бы и не взял. Наверное…

Зато приезжали лица небритой наружности  и «камазами»вывозили якобы пропавшее зерно. Уже в то время говорили сведущие люди: пшеницу перегоняют на спирт и разливают подпольную водку. Максим в душе тогда попротестовал против спиртовиков и под перестроечную трескотню уволился из колхоза.

Жить хотелось в райцентре, с какими-никакими удобствами. Да все как-то не налаживалось. Не первый год Максим примерялся начать новую жизнь. Уже и пацан, непрошено рано появившийся у них с Катериной, стал бессловесно напоминать о своем присутствии. Росший изначальным, непоправимым троечником, тишайший Николашка, стал мешать родителям в одной сырой комнатухе, что они снимали у бабы Фроси. Короче, впритык нужно было обзаводиться жильем.

Максим не любил перелистывать заслюнявленные странички своей трудовой книжки, как и трудовой биографии. Однако, взбодрив свое самолюбие перспективой иметь какую-никакую должность, заработок и, в конце концов, свой дом (пусть в селе — потом можно продать), он провел бурную, агрессивную избирательную кампанию и стал-таки мастером бетонорастворного узла. Среднетехническая образованность и таимая ущербность врожденного неудачника заставляли барахтаться его особенно отчаянно. В пене и брызгах тогдашней производственно-общественной показушной жизни судорожное барахтанье «начинающего пловца»воспринималось как активная гражданская позиция. Вот и выбрали.


II

Вчерашние«соратники»-работяги начали называть Максима как бы полушутя полу-уважительно Максимычем. Хотя отчество у новоиспеченного мастера было — Кузьмич. Незамысловатое, конечно. А «Максимыч»вроде благозвучнее. Ему нравилось быть мастером и так именоваться.

Максимыча завораживал нехитрый процесс изготовления цементного или известкового раствора. Он любил наблюдать, как иссиня-серая масса гравия и цемента, увлажняемая струистой водой, методично перелопачивалась монстрообразным скудоумным механизмом. Потом она превращалась в нечто одушевленное и вываливалась из чрева бункера в кузов самосвала. Максимыч не без матерка, в соответствии со сложившимися железобетонными традициями, посылал полупьяного шоферюгу на стройку, да поскорее, чтоб бетон не схватился! Порою ехал сам, чтоб подписать бесхитростно ложные накладные у прораба на стройке. (Максимыч быстро научился выкраивать куб-другой раствора для непроизводственных нужд.)

На стройке он, бывало, исподтишка любовался, как с доисторическим животным шипением и скрежетом бетонная масса выползала из временного логова кузова и тяжело растекалась по осмысленным лабиринтам опалубки фундамента. В это время, хотя Максимыч непосредственного отношения к фундаментам не имел, но себя в мыслях называл именно фундаменталистом. Разумеется, вкладывая в эту экзотику буквальный смысл.

Сей буквальный смысл вроде бы материализовался в самом Максимыче. Ему становилось тесно в 58-ом размере, а некогда свободолюбивые его речи безвозвратно обретали производственно-требовательный металл.

Жена осторожно радовалась переменам в муже, хотя еще большую часть работы по дому взвалила на себя. Супруги окончательно решили строиться. Катерина, как бульдозер, собственноручно разровняла место под застройку. С колхозной фермы, где она работала телятницей, от своих мокроносых беспомощных телят спешила прямо на участок. Вырывала баснословно жирный бурьян, ворошила наросты и наслоения мусора, выгребала окаменелости перегоревшего угля и сростки ржавой проволоки.

Сделали разметку под фундамент. Вновь приходил землемер Лазарь Моисеевич с отягощенными земной печалью губами и членистоногим нивелиром. Дом строить решили внушительным, по колхозановским меркам — с излишествами в виде санузла и прочих городских прибамбасов. Рытье траншеи под фундамент оказалось делом нехитрым, но трудоемким. Прогрызаясь через наносной и навозной «культурный слой»,Катерина наткнулась на старый, из плоского векового кирпича, фундамент.

— Мам, а может, тут клад? — обрадовался посильно помогавший матери сын Николашка, так и не выросший из кладоискательского возраста.

Порою подъезжал на самосвале Максимыч, отпускал шофера на полчаса и поучительно брал в руки лопату. Он показательно рыл траншею отполированной до серебра лопатой. Благо, грунт под «культурным слоем»пошел уже податливо песчаный, и у Максимыча действительно получалось быстро и ловко.

— Пап, а тут может быть клад? — теплил себя надеждой сын.

— Может, - вдохновил его Максимыч, — но ты лучше кирпич складывай.

— Максимыч, - обратилась Катерина к мужу, но тот ее перебил:


— Не Максимыч я, а Максим Кузьмич, — холодно напомнил он жене. Хотя Максимыч был вовсе не против, чтоб его и жена завала так. Отчество «Кузьмич»,по правде говоря, ему не очень нравилось. К тому же отчество Максиму дали по деду — Кузьме Степановичу, у кого он воспитывался. А отца своего он не знал, да и матушка его легкомысленная, все вербовавшаяся по Северам, кажется, тоже не знала, кто отец Максима. Это всегда отравляло Максиму душу.

— … А что там Лазарь Моисеевич говорил: затопит, мол, затопит, — осторожно вернула мужа в реальность Катерина. Когда разбивку фундамента делали, она вновь слышала обрывки фраз землемера.

— Туфту несет этот недоносок, — с важностью сказал Максимыч. И, удовлетворенный, что есть внеурочная пауза перекурить, пристроил лопату на насыпь, будто винтовку на бруствер. Вроде как прицелился в сторону хутора. Серебристая плоскость лопаты, если прищуриться, присмотреться — сливалась с такой же серебристой плоскостью водохранилища.

Еще до перестройки областные гидростроители под плеск поворачиваемых тогда вспять далеких сибирских рек решили и здесь переустроить течение речки Невольки. Насыпали дамбу, запрудили речушку. Получилось небольшое озерцо-водохранилище. Вырыли отводной канал на виноградники. Мелиорация, понимаешь…

Лоснящийся рукав отводного оросительного канала отделял в верховье клубившийся гибкой лозой массив виноградника.

Да, там бы отхватить участок, подумал в очередной раз Максим. Там бы, нам бы, у дамбы… «Бетонрастворный»мастер прислушался к себе: что ли в рифму заговорил? Хотя в студенческую пору под напором художественно-самодеятельной обязаловки они с пацанами как-то сочинили частушки. Злоколючие и непотребные. На техникумовскую сцену со своим творчеством их, конечно, не допустили. Но полногрудая комсоргша долго в хохоте колыхалась всем бюстом. Эх, было времечко…

Максимыч вновь бросил взгляд из-за своего «бруствера».А может, холстомер прав? (Это он землемера Лазаря Моисеевича так про себя называл.) А вообще-то, если дамбу прорвет, может хетор и затопить. Но до нас не достанет, успокоил себя Маскимыч.

Сын ковырялся в траншее, извлекая подробными пальцами кирпич за кирпичом. Натужное сопение усиливало кладоискательский азарт. Николашка складывал кирпич в неверные стопки. Катерина, нарочито вытравливая (или выдавливая) свою женскую тайну, таскала кирпичи по десятку.

Она вдруг осознала, что хочет побыстрее… состариться. Противоестественное желание Катерина сама себе объясняла так: скорее состарюсь — не буду хотеть мужа, да и дом к тому времени построим.

Максимыч давно уже не обращал на жену внимания. Мало ли на стройке пэтэушниц-мокрощёлок. Только кликни, а он все ж мужчина видный, да и начальник как-никак.

Катерина нынче даже от экскаватора отказалась, когда траншеи под фундамент надо было рыть — вовсе не из-за того, чтоб копейку сэкономить. Она хотела нагрузить свои руки до боли, надорвать себя до бесплодия. Вот как!…

Короче, траншею под фундамент вырыла Катерина, считай, сама. Клад Николашка не нашел, но зато полтысячи кирпича наковыряли. Якобы на этом месте были конюшни буденовские. Кавалерийский полк еще вовремя гражданской войны здесь стоял, — припоминали старожилы со слов своих дедов. А Катерина хотела, чтоб — церковь. Глубокая молчунья и врожденная атеистка, она вдруг сама распространила слух по хутору, что на месте их участка стояла церковь. Катерина представилась себе старенькой богомолкой в белом, низко повязанном платке… Ее едко и непечатно высмеяли вислозадые бабки во главе с Нелькой-депутатшей: «Ишь, богомолка объявилась, твою мать! Святоша — кобылья рожа…  Выдумала — церковь!..»

А и то правда, сроду в отвязно-безбожном хуторе не было церкви. Да не то, что попы, тут парторги-то в смирные советские времена особо не задерживались. Занесла, было, несуразная сила в послегорбачевские времена каких-то сектантов с полиэтиленовыми лицами, с тягучими, как водоросли, речениями и благотворительной помощью. Благотворительность в виде консервов и сухих супов хуторяне забрали, а сектантов наладили из хутора под улюлюканье. Хорошо, хоть пацанва пинкарей не надавала. Вот так и закончилась духовная жизнь хутора.

Тогда еще Максимыч мастером не работал, а разоблачал на профкомах вороватых начальников. Теперь вот сам выкраивает раствор. Строиться-то пора! Надо бы «субботник»организовать — фундамент залить. Да с колхозанами Максим не хотел связываться, и работяг своих с бетонрастворного узла не резон звать.

Тут объявился вездесущий Ефрат — то ли сын гор, то ли друг степей, то ль кум королю, то ли сват министру. Шапочное знакомство у Максимыча с ним было с колхозных времен.

— Ты, Максудыч, что, фундамент заливать собираешься?

— Не Максудыч я, а Максимыч, - напрягся мастер, - а тебе что?…

— Какая разница: Максимыч, Максудыч. Вон, жена Горбачева не Раиса Максимовна, а Райса Максудовна, Я тебе отвечаю.

— Мне фиолетово: Горбачева, Пугачева…

— Ну горячий ты стал, корефан, — примиренчески похлопал Ефрат мастера по плечу. — Когда работал на зерноскладе, был поспокойнее.

Да, Максимыч в те времена был не таким. И желтоглазый лукавец, когда со своими небритыми соплеменниками вывозил с тока якобы подгнившее зерно, тоже был другим — тщедушным и молчаливо приветливым. Сейчас оплыл жирком.

— Ну что тебе?

— Дело есть. Нужен раствор. Я ж у вашего Моисеевича дом купил, перестраивать буду, — сообщил любопытную новость вновь испеченный «земляк»Ефрат. — Рассчитаюсь сполна — реально. Даже так: сначала рассчитаюсь, а потом раствор заберу.

— Как это?

— Короче, я тебе бригаду бичей на время привезу. Они опалубку поставят, фундамент зальют. Не бойся, мои бичи в этом деле толк знают: кирка, лопата и та горбата, — весело и с нарочитым акцентом пропел Ефрат.

Бригаду бичей  Ефрат привез, как и обещал. Они работали ни шатко, ни валко — сказано же: бичи — «бывшие интеллигентные человеки». В перерыв пили керосинистую водку, выданную Ефратом «по полбутылке на рыло», и закусывали самодеятельным харчем.

Катерина приготовила им наваристый краснознаменный борщ. Иные из бичей оживились, и Максимычу они уже не казались такими бесцветно затертыми и шелудивыми. Однако мастер не рискнул выслушивать жалостливые, разжижающие его хозяйскую суровость истории их падения, потому упреждающе матерился.

Подошел Лазарь Моисеевич вместе с удручающей своей богоизбранностью, с наркомовским портфелем в руках, но без членистоногого нивелира. Последний ему был не нужен. Землемер-прозорливец, знавший, что хутор рано или поздно затопит и продавший свой дом желтоглазому Ефрату, отбывал нынче на родину предков. Он омрачил складчатый лоб, где очевидно корчились мысли, вытер несоразмерным платком значимую часть лиц:

— Стройся, Максимка, стройся…— сдержанно сказал он и побрел через сатанинские заросли чертополоха. Казалось, прямо в страну обетованную, но под взгорком его ждала высокомерная иномарка.

Бичи опустили лопаты, как крылья смирения. Им лишь бы не работать, зло подумал Максимыч, но ничего не сказал. Перламутровый раствор растекался по траншее, как похотливое желание дьявола.

— Что он тебе сказал? — это Катерина застукала мужа с обнаженной и непонятной мыслью. — Что сказал Лазарь Моисеевич-то наш?

— Наш, ваш… Х-х-холстомер хренов!… — Максимыч скользнул взглядом по архипелагу веснушек на лице Катерины, державшей очередную стопку кирпича на все еще плодотворном животе. Веснушек Катерининых на простецком ее лице он всегда стеснялся — выбрал же конопатую! Максимыч отвел взгляд, распылил его мимо удаляющейся фигурки Моисеевича.

Золотящееся поле, волнуемое благонравным ветерком, подступало прямо к подножью взгорка. Максимыч почти осязал, как утучняется пшеница. Он смущенно крякнул, запрезирав себя за доморощенную лирику. Ему, дипломированному технику по хранению и переработке зерна, пшеница всегда представлялась единородным буртом на току, подпревающим и горящим от избыточного процента влажности.

Максимыч вырвал лопату у особо бесцветного бича и начал ворочать стервенеющий бетон. Черенок лопаты неблагонадежно затрещал. Наглядная простота опалубки показалась ему хитромысленным лабиринтом. Он вдруг неуместно сравнил очертания будущего геометрически правильного фундамента со своим невнятным жизненным путем.

Максимыч стыдился своей угловатой неудачливости, простоватого отчества, недавней своей трескучести и правдоискательства, а теперь нарочитого тайного самоназвания — Фундаменталист. Все оказалось так приземлено: стал мастером — подрезал свой непомерно бескостный язык, сам пресекает, хотя и побаивается иных языкатых работяг. Бетон вот для себя «экономит».С этим желтоглазым лукавцем связался. На хрена ему нужны были бичи! Знал же, нельзя иметь дело с этим народцем. Дернул леший.

Фундамент бичи все же залили. Желтоглазый приехал за своими работниками, те побросали инструмент в кузов грузовика, забрались туда сами и ждали, пока хозяин поговорит с Максимычем. Плата за услуги Ефратовских бичей оказалась очень уж большая. Но делать было нечего — договор дороже денег.

Расчет, как и обговорили раньше, бетоном. «Сэкономить»такой объем сразу было невозможно — это подтвердилось несколькими рабочими днями, когда бетонорастворный узел под надуманным предлогом работал в полторы смены.

Максимыч стал саморазрушительно думать. Фундаменталистом он оказался рыхловатым. Его еще больше раздражал животноводческий запах фермы, пропитавший всю Катеринину одежду с пожитками. В гневе обозвал Николашку, отпрыска своего полупрозрачного, недоноском и несоразмерно отвесил ему оплеуху. Катьке под горячую руку тоже досталось. За что? Да за то, что вместе с Ефратовскими бичами, на следующий день после фундамента, начала саман — глинобитный кирпич делать на новой застройке. Дура баба!

Желтоглазый лукавец предложил ей помощь, якобы договорившись с Максимом, та и согласилась. Выдали бичи самана «на гора»за день тысячи две — считай, на полдома. Все это хорошо, но как с желтоглазым расплачиваться!?

— Ты, козел узкопленочный, кто тебя просил со своей помощью лезть? — еле сдерживая крутые кулаки, орал Максимыч, подъехав на самосвале к дому желтоглазого. Шофер на всякий случай из кабины не вышел и мотор не глушил. Он впервые видел Максимыча таким взбешенным.

— Слушай, дорогой, зачем так неправильно разговаривать, — оскалил Ефрат неподлинные сверкающие зубы. — Ты с женой разберись. Муж и жена — одна сатана, так, да? Если не можешь сам, давай я разберусь. — На шум из глубины двора вышли трое с бесчеловечными носами.

— Шакалье!.. — Максимыч резко развернулся на каблуках, вскочил в машину и с лязгом захлопнул дверцу. Шофер даванул на газ, обдавая клубами чада желтоглазо-го, и самосвал, содрогаясь всеми механическими суставами, рванулся прочь.

В мозгу мастера бушевала дьявольская плавильня — она испепеляла его самолюбие, мужское достоинство, вообще всего до неукушенных локтей. Ладно, надо успокоиться, на горячую голову ничего путного не придет, уговаривал он себя. Вроде бы, уговорил.

Самосвал выскочил за хутор, шофер вырулил на дамбу. По ее гребню, по накатанной грунтовой дороге — ближе к бетонрастворному узлу. Водитель был опытный, и полуденный дежурный хмелек у него давно выветрился, но скорость он все же сбавил. Не хватало еще нырнуть в водохранилище. Тем более вода подступала чуть ли не к самой дороге.

Водная поверхность гримасничала в унисон нервическим порывам ветра, взбивая желтую мусористую пену вдоль кромки берега. Это только когда смотришь на водохранилище с Максимовского взгорка, оно кажется зеркальным.

Сумбурные самоедские мысли постепенно остужались магическим свойством рябящей воды — экое мутное зерцало, а хочется в него глянуть. Максимыч пристально всматривался в оловянный слиток водохранилища, зыбко оправленного глиняной насыпью. А ведь правду, пожалуй, говорил холстомер Моисеевич, что водохранилище может затопить хутор.

Максимыч сам давеча видел, что единокровные роднички просачиваются в нескольких местах у подножья дамбы. Они стекали безобидными прожилками на луговину и растворялись там. Однако колхозаны, не любящие делиться друг с другом своими трудностями-напастями, все ж пробалтывались, что в подвалах у иных вода выступает по щиколотку.

Катерина, обескураженная и подавленная, долго гладила своего обиженного пацанчика и жалостливо думала о нем. Саднящая боль в теле не заглушала надрыва в душе. Горевалось и плакалось Катерине не о своей женской доле. Она лишь настойчивее хотела состариться. Может быть, впервые зашлось у нее до онемения сердце за сына. Сегодня вдруг обнажилась какая-то неестественная сиротливость Николашки — при обоих-то живых родителях, вроде бы и не самых пропащих.

Рос Николашка кроткий, тихого нрава, как постная, в тени придорожной лесополосы трава, впитывающая столбовую пыль большака. Отец его то зерно на колхозном току неудачно берег от гниения, то качал в самодеятельных профкомах права, то теперь вот рьяно руководит бетонорастворным процессом. Катерина же, занузданная колхозной лямкой, с утра до ночи — с бруцеллезными телятами. Все бесплодно мечтала о собственной доме.

Но и трава сквозь мучнистую пыль и выхлопные газы растет при дороге, а ребенку, пусть и с затененным сознанием, подавно следует. Николашка, живший на безродной половине хутора, учился, естественно, в «Б»классе (для «баранов»по школьной классификации). Слабехонько, с ежеклассной угрозой остаться на второй год, усваивал школьную программу. Учителя снисходительно ставили ему бледные «троечки»и дотянули-таки до девятого класса.

Свез Николашка стыдобные документишки в райцентровское ПТУ. Плотником определили его там учиться — в той группе недобор. А куда же еще такого? Николашке же все равно, лишь бы быстрей этого колхозанского хутора. Даже если райцентровские пацаны будут поколачивать, чего боится его мамка, он к боли притерпелся.

Мать вот Николашку вдруг начала жалеть, а ему родительницу как бы и не жалко. То есть жалко, но Николашка стеснялся, что у него такая матушка, да и пахан тоже. Парнишка стыдился бедноты, несуразности. Да и зовут его как-то по-пришибленному — Николашка. Колька бы лучше или Колян, как у всех нормальных.

Он напрягся и дернулся из-под жалостливой материнской ладони.

— Ты куда, Николаша? — встрепенулась мать. Сын невнятно огрызнулся, подавляя подкативший к горлу ком. Постыдные слезы, однако, брызнули в сумрачный вечер.

— Ты чего, Николаша? — не унималась Катерина.

— Да в хату я, в хату… Телек смотреть, — и направился во времянку.

Его встретила согбенная, опирающаяся на две клюки баба Фрося. За долгие годы все как-то подзабыли, что семья Максимыча — просто квартиранты бабы Фроси. Да и сама старушка принимала Николашку за внука, а Катерина, считалось, присматривала за ней.

Однако ж присматривала за всем несуразным семейством, скорее, баба Фрося. Переживала как за родных, хотя «всю дорогу»бурчала. Вот и сейчас заунывно пробубнила вслед Николашке мертвоязычную молитву.

Катерина хотела было пойти за Николашкой во времянку, да решила не тревожить пацана. Хотя какой пацан — уже парубок, как говорила баба Фрося. Половина парня, значит. Парубок, между тем, выбрался через игрушечно маленькую заднюю дверь времянки в сад.

Катерина, гонимая невидимым поводырем, вышла со двора. Недоуменные, подслеповатые в вечерних сумерках окна их хатенки проследили за нею до поворота на взгорок. Окрестности напитывались летними сумерками и, казалось, растворялись в темноте безвозвратно. Катерина поднялась на взгорок, к своей застройке. Под гору метнулись две тени, гулко бросив сырую доску, как оказалось, только что отодранную от опалубки. Колхозаны, шибкие хозяева, уже раскурочили опалубку с одной стороны. Катерина мало удивилась — воруют на хуторе все подряд. Фундамент был еще слишком рыхлый, но не развалился, лишь углы, на сколько это было видно в сумерках, кое-где пообрушились.

Хуже было с саманом — глинобитными кирпичами, который нынче Катерина делала с бичами. Кто-то старательно прошелся по крайнему ряду.

— Сволочи, растоптали, — почти без злобы произнесла Катерина в вибрирующую темноту.

Она попыталась формировать руками свежераздавленные саманы, но отказалась от этой затеи. Слишком усердно чья-то вовсе не детская нога потоптала саманы. Завтра с утра надо будет взять станок, да переделать заново. Хотя бы дождя не было, — с тревогой посмотрела на безрадостно низкое небо женщина.

В это время Николашка вынырнул из помраченного сада бабы Фроси. Гонимый тайным желанием увидеть волоокую смуглянку — дочь Ефрата, он пошел в сторону бывшего Лазаревского дома.

Сегодня днем, когда Ефрат привозил бичей на Максимовскую застройку делать саман и сердито давал тем какие-то распоряжения, за ним прибежала его дочка. Она что-то говорила желтоглазому на своем узорчато-мелодичном наречии, тот стоял с непроницаемым лицом. Николаша, месивший глину вместе с бичами, даже приостановился, исподволь разглядывая юную Шехерезаду. Так он сразу назвал ее для себя. Волоокая красавица лишь повела в его сторону взглядом и потупила черные глаза.

— Э-э-э, парниша, — толкнул Николашку бледнолицый бич, — не напрягайся и глаза не ломай. Не приведи Аллах, если Ефрат что-то заподозрит, яйца вырвет и глаза выколупает, — тихо, но отчетливо сказал он подростку.

— А я ничего, — застуканный врасплох, начал оправдываться Николашка.

— Ну-ну…— туберкулезно прохрипел бледнолицый и тяжело побрел по месиву.

У Николашки сегодня выдался трудный день. Губительно уставший после самана, он был еще и поколочен отцом. За что?!… А потом еще душу подростка, невместимую во впалой груди, разбередила мать. И предупреждение бича о выколупанных глазах и оторванном мужском достоинстве тревожно угнездилось в его сознании. Но Николашка все равно сейчас шел к волоокой Шехерезаде, не зная, однако, как он ее увидит. И увидит ли вообще.

Околичная тропа едва различалась под неверными шагами. Над Николашкиной головой ластоногие звезды пробирались сквозь бурые водоросли облаков. Месяц ущербом указывал на новолуние.

Максимыч ту ночь провел в затхлой бытовке на работе. Ворочавшийся сигаретный дым вместе с сивушным духом самопальной водки колыхал на окнах — вместо шторок — прогорклые газеты и прятал выступы разбойных мыслей Максимыча. Фальшивомонетный звон первых капель дождя прокатился по жестяной крыше бытовки и вырвал Максимыча из угарного сна. Щелястая дверь уже пропускала упругие струйки внутрь бытовки, замысловато растекавшиеся по полу. Враз потух дежурный фонарь за окном бытовки, и все погрузилось в хлюпкий мрак.

Во истину: разверзлись хляби небесные. У Максимыча пропало первоначальное желание приоткрыть дверь и посмотреть на улицу. Однако через некоторое время вода уже струилась множественными потеками сквозь стыки ненадежной крыши. Трудно было найти место, где не лило за шиворот. Максимыч накинул на себя какие-то лохмотья и забрался на зыбкий обеденный стол. Бурливая какофония рассерчавшей природы длилась, казалось, вечность.


III

В ночь случилось то, о чем говорил местный пророк и землемер Лазарь Моисеевич. Неуместимые в водохранилище воды переплеснулись через край дамбы и, выбрав в теле насыпи промоину, устремились грязным потоком на луговину, затем — в сады и огороды хуторян.

Хутор, угнетаемый беспросветным ливнем и подмываемый прорвавшейся из водохранилища массой, все-таки очнулся от гипнотического состояния. Люди, пренебрегая своей безопасностью, пытались спасти нажитое. Кто-то заводил свои машины, кто-то выгонял бестолковую скотину на улицу, отвязывал ополоумевших собак. Люди, пихавшие тачки со скарбом, и гнавшие беспомощную  животину, потянулись к Максимовскому взгорку — самому высокому и безопасному месту в окрестностях. Катерина, успевшая пригнать сюда свою худосочную коровенку, привязала ее к тутовнику. Начала было возмущаться — люди и скот безвозвратно топтали саманы, хозяева пытались привязать к кольям опалубки коров.

Ошарашенные стихией и озлобленные от убытков, колхозаны взматерили Катерину, а затем и надавали тычков в бока и живот. Катерина выла от обиды, боли и тревоги. Кричала сквозь хлесткий поток, сумасшедший гвалт хуторян и надрывный ор ската:

— Николаша, где ты, сынок! Максим, иди сюда, сын пропал!… — надрывалась она. — Что вы делаете, уроды!

Николашки и Максима не было, а уроды, привязав к единственной тутовине и опалубке скотину, вновь бежали к своим домам. На дороге из последних сил завывали машины, иные легковушки бледнели безжизненными поплавками на обочине, напрочь застряв в клейком суглинке.

Хутор погружался в пучину. Вода в иных местах поднялась выше фундаментов домов, внутриутробно булькая, захлебнулись почти все подвалы.

Николашку ливень застиг в Ефратовском саду - на высокой груше. Бестолковый, он залез на дерево, чтобы увидеть волоокую Шехерезаду, когда та, возможно, ночью выйдет по нужде. Но ливень выгнал всех обитателей Ефратовского двора на улицу. Завороженный суетой во дворе Еврата, он среди всеисходящего шума и всплесков тревожных голосов услышал-таки голос юной смуглянки. Безрассудно соскользнув с высоченной груши, не ощущая болючих ссадин и озноба во всем своем мальчишеском теле, Николашка пробрался через соседский заброшенный двор прямо к Ефратовскому забору. Он прильнул к щели: в чересполосице дождевых струй и мечущихся лучей фонарей, он все-таки увидел волоокую, ее изящный силуэтик. В застуженной и бесчувственной груди Николашки бешено заколотилось сердце.

— Эй, что стоишь, быстрее пошли, Ефратч хорошо заплатит! — возле Николашки вырос детина с бесчеловечным носом. — Давай, давай, мужики, — это он подгонял уже человек пять-шесть колхозанов.

Николашка с хуторскими мужиками и Ефратовскими бичами стал грузить из амбара в машину по шаткому настилу зерно. Мешки были неподъемными, и парнишка таскал их в крытый «Камаз»на пару с бледнолицым бичем. Бесчеловечный нос, подгоняя работяг, на ходу давал им по стакану самопальной водки без закуса.

— Потом Ефрат еще и бабками доплатит! Давай, быстрее, вода сейчас в амбар пойдет.

Грязные жидкие пучки света выхватывали в пропыленном амбаре фигурки нескольких женщин, насыпавших ведрами пшеницу в мешки. Среди них Николашка заметил и волоокую смуглянку. Окаменевшее личико, серое от пыли и гадостного света, показалось Николашке даже некрасивым. Точнее, не таким красивым, как давеча. Это парнишку вроде обрадовало — у него как бы появился шанс. А то слишком красивая, тоже не хорошо, размышлял Николашка, — вообще не обратит внимания.

— Эй, пацан, на, вмажь! — Бесчеловечный нос сунул ему стакан водяры. Николашка, ощутив себя равным среди взрослых мужиков, залпом выглушил граненый стакан самополки. Подавил позыв к рвоте и, гонимый ритмом работы и окриками Бесчеловечного носа, вновь он схватился за свинцовый мешок. Бледнолицый бич, дожидавшийся своего напарника, дал ему горсть пшеницы:

— На, загрызи, а то свалишься под машину.

Зерно скользило во рту, непослушный язык едва ворочал массу. Николашка чувствовал свое тело потусторонним. Невыносимые мешки вываливались из рук. «Камаз»,однако, успели загрузить до того, как через порог амбара внутрь хлынула вода.

Бледнолицый бич и Николашка остались на кузове машины — надо было везти зерно за Невольку — на «территорию вольности», где у желтоглазого в дальнем селении был еще один дом. В кабину к Бесчеловечному носу, который был за рулем, забралась волоокая смуглянка. Об этом Николашка мог только мечтать. Оказывается, мечты сбываются — они едут в одной машине.

По затопленной дороге в предрассветной зябкости сквозь исходящий дождь на встречу «Камазу»фыркал самосвал. Машины, продвигаясь почти на ощупь, цепляясь за твердь дороги, едва разъехались. Николашка, примостившийся на мешках у заднего борта, узнал проезжавший мимо самосвал с бетонрастворного узла. За рулем самосвала был Максимыч – Николашка не сомневался. Больше никто не смог ночью взять с работы машину. С затуманенным сознанием, Николашка даже порадовался, что вот таким образом уехал из хутора. Пусть теперь пахан поищет его, пусть подумает, что сын утонул. Пусть! А то, как колотить ни за что ни по что, так горазд. Про мать он, пьяненький, запамятовал.

Максимыч подъехал к времянке бабы Фроси, застал там мечущуюся в поисках сына Катерину и собравшуюся умирать на подмокшей постели бабу Фросю.

К утру, когда паника в хуторе улеглась, окончательно прекратился дождь, колхозный гидротехник сообразил открыть все шлюзы на отводном канале. Вода хлынула на виноградники и перестала прибывать в хуторе. Скот, частью привязанный на Максимовской застройке, частью разбредшийся по округе, орал как резанный. Вся птица в хуторе оказалась водоплавающей, куры — понятно в каком виде.

Николашку искали недолго. Нелька-депутатша вызнала у мужиков, которые грузили ночью зерно у желтоглазого, что парнишка с бледнолицым бичем уехали за Невольку, в дальнее селение, где другой Ефратовский дом. Катерина с Максимычем немного успокоились. Но на всякий случай участковому, чуть ли не впервые за последнее время появившемуся в хуторе, сообщили. Тот обещал принять меры. Максимычу в это не очень верилось, к тому же участковый вдруг заинтересовался, негодяй, «откуда дровишки»,в смысле фундамент на что заливал. В какой день придумал, козел, допросы разводить?! С бумажками, однако, у Максимыча поверхностно было все в порядке.

Хуторяне целый день сушили пожитки, сгоняли разбредшийся скот, вычерпывали из подвалов разорительную воду. К вечеру в хутор приехал один большой и гневливый начальник в сопровождении костюмированной челяди. Он костерил, употребляя народные выражения, бездарных гидростроителей и бывшую власть. Обещал прислать бульдозер, чтобы снова нагорнуть дамбу. Но для ее укрепления железобетона нет, предупредил он. И вообще, не надо быть иждивенцами, а выходить из положения самим.

Хутор некоторое время смахивал на мокрую курицу, околевшие тушки коих валялись по кюветам и в ложбинках. Однако ж, подсохнув на солнышке, «пернатый»встрепенулся и стал многоголосо завидовать Максимычу: недосягаемой для воды осталась лишь его застройка.

Баба Фрося, собравшаяся в наводненную ночь помирать, на сей раз решилась на это по-серьезному. И грозилась вот-вот отойти в мир иной. Катерину это немного отвлекло от дум о сыне. Она металась несколько дней между помирающей бабой Фросей и застуженными колхозными телятами, кашлявшими как дети. Какую-то скотину пришлось дорезать, что-то свезти на скотомогильник, который, кстати, был размыт и мистически зиял допотопными черепами.

Приехал желтоглазый из-за Невольки — и прямо на застройку к Максимычу. Тот, взяв машину на работе, снимал с фундамента остатки опалубки и забрасывал в кузов самосвала - то, что не растащили колхозаны. Нынче, когда в хуторе все раскурочено, каждая щепка в цене. От самана, что не был затоптан хуторянами и скотом, после ливня остались одни бесформенные обмылки. Ветер и солнце быстро утвердили вскопыченные рытвины. Фундамент, хотя кое-где выщербился и порушился по углам, сохранился и закрепился.

Разговор Максимыча с желтоглазым был гнетуще содержательным. За работу Ефратовских бичей, заливавших фундамент и делавших саман, следовало расплачиваться. Ефрат уже и полушутя не называл мастера Максудычем, а официально: Максим Кузьмич. Но от этого было не легче. Бетонорастворный узел остановился на неопределенно долгое время. Цементный склад был подтоплен, вода размыла даже часть заготовленной песчано-гравийной смеси.

Расплачиваться бетоном и цементом Максимыч таким образом не мог. Трудовых и нетрудовых сбережений у него не было. Коровенку малоудойную отдать — недостаточно этому желтоглазому. Он, лукавец, приехал к Максимычу с калькулятором — подсчитал человеко-дни, даже затраты на снедь для бичей и транспортные расходы. Рыночные отношения, однако…

— Думай, Максим Кузьмич, — лукаво блистал глазками Ефрат. — Думай, а пока твой Николашка будет у меня работать.

— Слушай, Ефрат, что тебе с пацана? Да и в училище ему скоро…

— Не скажи, сын у тебя хваткий до работы. Только дохловатый, но за половину бича сойдет. Не шибко, видать, отец кормил его. Но и у меня, не обессудь, тоже не чем особо баловать этих бичей. Знаешь, насколько я пролетел с пшеницей?! Вах-вах… Вся сгнила, вся…

— Так он что, с бичами? — Максимыч ощущал, как его начинало колотить.

— Ну, сам посуди, с кем же ему быть. Боюсь только, чтоб он туберкулез у них не подхватил, — лицемерно опечалился Ефрат.

— Ты понимаешь, что ты пацана взял в заложники? Ты понимаешь?..

— О чем ты говоришь, Максим Кузьмич! — механически смеялся желтоглазый. — Ты вот даже участковому что-то наплел. Ну, даешь. Николашка твой сам ко мне приехал, сам. Это любой колхозан подтвердит любому суду, любой милиции.

Про«любую милицию» — это правда. У желтоглазого какой-то родственник замначальника милиции работает. Да и никакой мент за Невольку — «на территорию вольности» не сунется.

— Слушай, Максим Кузьмич, деловое предложение. Отдал бы ты мне свой участок с фундаментом, тогда квиты мы с тобой. И пацана забрал бы. А то он еще вздумал на мою дочь глаз положить… — это искренне рассмешило желтоглазого.

— Я его сам заберу, - чуть осипшим от волнения, но решительным голосом произнес Максимыч, безотносительно сравнивая желтизну Ефратовскую глаз и желтизну отполированной ручки топора. Топор картинно, одним носиком торчал в колышке опалубки.

— Нет, на мою дочку засматривается, ха-ха-ха, — не унимался Ефрат, вроде бы не обращая внимания на сказанное Максимычем. — Вот зятек отыскался. Но ему сначала нужно кое-что обрезать. По самые помидоры…

Проникновенное лезвие топора ослепительно сияло на солнце. И обух тоже был вполне боевым железом. Максимыч потянулся к топору, топорище удобно легло в широкую его ладонь.

— Эх-х-х!… Будет тебе, твою шакалью мать, и мой сын, и участок с фундаментом, и — по самые помидоры!..

Ефрат, по-звериному учуяв неладное, метнулся в сторону. Топор с угрожающим фырчаньем пролетел мимо, звонко ударился о фундамент, высекая из еще сырого бетона сноп искр.

— Ах ты, шакал! — Максимыч начал месить желтоглазого ногами. Бил он Ефрата до изнеможения, тот пытался, было, подняться, кричал: «Лежачего не бьют».Но Максимычу было не до джентльменских правил. Ефрат затих.

Кроме нечеловеческой усталости Максимыч, казалось, ничего не чувствовал и не соображал.

Автоматически он вскочил в самосвал, неуклюжая машина с грохотом рванула с места. Куда? За Невольку! Нужно срочно вырвать оттуда Николашку, а не то пацану конец. Максимыч был уверен, что желтоглазого он убил.

Теперь только бы хватило бензина, только бы хватило! Доски опалубки метались по всему кузову, как хуторские старшеклассницы в поисках счастья. Чушь какая-то: старшеклассницы, счастье… По размытой дамбе теперь не проехать. А Максимыч, срезая крюк, понесся прямо по пшеничному полю. Перезревшая пшеница шрапнелью разлеталась, рассекаемая новоявленным «степным кораблем».Максимычу прямо за лобовым стеклом грезились бурты преющей на колхозном току пшеницы.

Наконец самосвал выскочил на укатанную проселочную дорогу. Теперь — вверх по Невольке до первого моста. Мост оказался малонадежным. Сухорукие перила безвольно зависли над водой.

— Господи, пронеси! Господи, пронеси… — неумело молился задубелый атеист Максимыч.

Господь пронес. Теперь прямо по степи, туда, где виднеется отара овец. Животные перетекали по склону, как ртуть, оставаясь, впрочем, неделимым серым сгустком.

Размеренно бредший за отарой рыжебородый чабан, встревоженный пылящим ему на встречу самосвалом, вскочил на рядом пасущуюся лошадь, и стал опасливо приближаться — в сопровождении двух волкодавов. Максимыч тормознул машину, дружелюбно поздоровался, спросил, как лучше проехать в селение, к Ефрату.

— Вон опалубку везу Ефрату. Сказал, чтоб срочно доставил…

— Опалубку, говоришь? — рыжебородый привстал на стременах, заглянул в кузов. Там действительно ничего, кроме досок, не было. В кабине — тоже. Чабан взял театральный бинокль, болтавшийся у него на груди, осмотрел округу. — Ну, если опалубка, тогда направо и вверх, четвертый дом на центральной улице.

Максимыч искренне поблагодарил чабана за такую подробную информацию. Тот, удивленный, еще долго смотрел в свой театральный бинокль вслед этому чудаку. Крайне редко появляются гости из-за Невольки на этой территории, да еще в одиночку. Что-то не так.

Максим конкретно затормозил у Ефратовский дома, не различая псевдоэкзотической архитектуры этого строения. Подогнав самосвал задом почти впритык к триумфальным воротам, он пронзительно засигналил. Выглянула девушка в восточном платке и с неуловимым взглядом.

— Быстрее разгружайте опалубку, — командно крикнул Максим. — Ефрат прислал. Где твои бичи?

Появился бледнолицый, бродячими руками стал цепляться за борт, чтоб забраться в кузов.

— Где молодой?

Выскочил Николашка, прозрачный и нескладный.

— В кузов! — без объяснений рявкнул Максимыч и тут же ударил по газам. Даже не оглянулся, спиною чувствуя, что сын уже в машине. Максимыч сделал круг по степи меж холмов, чтоб объехать рыжебородого чабана.

Одушевленная степь жертвенно стлалась целебной полынью под колеса. Максимыч лишь краем глаза замечал иногда в зеркало заднего вида, что в кузове маячит всклоченная голова сына. Вот так, без родительских соплей — механизм его поведения был настроен на конкретную цель.

Максимыч затормозил лишь у Невольки. Зеленая вода облизывала неприличные выпуклости глинистого берега— здесь речку в брод не переедешь.

— Максимыч, еще с километр вверх, там брод, можно переехать, — через борт к нему наклонился бледнолицый бич, успевший, как оказалось, забраться в кузов.

— А ты какого хрена здесь? — удивился Максимыч.

— Да вот, решил…

В это время лязгнула дверца, и в кабине очутился Николашка.

— Папка! — прильнул пацан к отцу.

Ну, без слезливых киношных сцен. Поехали вверх по речке.

Переварив детективный факт своего вызволения, Николашка ушел в себя. Перед глазами, как в мареве вибрировал образ волоокой смуглянки. Как она выскочила из калитки, когда Николашка запрыгивал в кузов!? Поняв все происходящее, лишь прижала пальцами свои резные губы и опустила бестрепетные ресницы. Вот и все — резные губы и бестрепетные ресницы. Губы и ресницы…

В райцентр добрались еще засветло. Николашку Максимыч оставил у двоюродной сестры, подъехав к ее дому с тылов, через пустырь, прямо по отрицательному чертополоху. У нее же оставил угнанный самосвал — пусть муж сестры отгонит на бетонорастворный узел.

Сам без каких-либо объяснений пошел по праздной беззаботной улице под самоцветный светофор. Куда? А в милицию сдаваться.

— А мне что делать? — спросил бич, признав в Максимыче нового хозяина.

— Живи, дурак! — оптимистически посоветовал он.


IV

…Ефрата долго и дорого выхаживали в областной больнице: собирали косточки, вправляли сотрясенные мозги, шаманили над отбитыми потрохами.

Максимыча судили по новоявленной моде — судом присяжных заседателей. Присудили меньше меньшего.

За это время Катерина, стерев со слезами архипелаг детских веснушек и отмечтав о благожелаемой старости, забросила воспитание колхозных телят и начала челночить. Брала часто в поездки с собой Николашку, любившего, впрочем, плотницкое дело больше, чем торговое.

К возвращению Максимыча, закаленного колючей проволокой зоны, на застройке появились пирамидки свежеесделанного самана и стопки оранжево обожженного кирпича. Фундамент расчистили от жирного фиолетового бурьяна и начали строить дом.

 

V

Николашка самозабвенно помогал на стройке отцу с матерью. Но выкраивал время и для того, чтобы иногда подвозить на своем скутере из райцентра Шехерезаду, которую, вообще-то, звали не так. Она училась в райцентровском элеваторном техникуме на технолога хлебопекарного производства. Шехерезада каждый раз отнекивалась, но потом со смущением соглашалась ехать с Николашкой. Они, попетляв по закоулкам райцентра, вырывались затем на большак и мчались по отремонтированной дамбе, мимо Николашкиного хутора, вдоль кудрявых виноградников до незатейливой речки Невольки. Однако парнишка довозил Шехерезуду только до моста, не дальше. Оттуда – за речку Невольку до Ефратова хутора - случался хиленький рейсовый автобус. На нем девушка и добиралась до дому…

 

 

© Copyright: Сергей Телевной, 2014

Регистрационный номер №0186923

от 8 февраля 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0186923 выдан для произведения:
Фундамент для дома на взгорке

                                 повесть

I

Фундамент не первый год зарастал жилистым фиолетовым бурьяном и как бы оседал в неплодную почву бывшей свалки. Хапучий сельсоветский землемер Лазарь Моисеевич когда-то нарезал Катерине с Максимом земельный участок на самом неудобье. То была безродная окраина хутора. Безродная, потому что плодовитый хутор, вытянувшийся вдоль речки Невольки, разрастался в две стороны. Доморощенные князьки-бригадиры да счетоводское сословие выделяли себе и своим «высокородным»отпрыскам земельные участки прямо у колхозных садов и виноградников. Земля там, обихоженная крестьянскими руками и колхозной техникой, была съедобно черноземной.

Как раз ко времени местного «земельного передела»подоспела антиалкогольная компания. Виноградники начали корчевать-изводить. Но с оглядкой. Кто был поближе к колхозной кормушке, тот отхватил себе участок под застройку прямо на виноградниках. И понятно, не спешил их вырубать.

В шаловливые и водоречивые времена перестройки местная власть решила все же выделить участок под застройку и Катерине с Максимом. (Те не первый год кочевали по чужим углам.) Но выделить — на другом конце хутора, упиравшегося сиротскими хатками-мазанками в солончаковый взгорок. Испокон свозили сюда неудобоваримый хлам. И вся округа грудилась и топорщилась завалами мусора, ложнодрагоценно сверкала битым стеклом.

Здесь-то, на этом неудобье, загадочно-грамотный землемер Лазарь Моисеевич в присутствии трескучей депутатши Нельки отмерял положенные сотки. Утирая необитаемую лысину безразмерным носовым платком, Лазарь Моисеевич как бы пристреливался на местности - припадал к такому же, как он сам, пучеглазому нивелиру. Отступал от него, становился монументально важным при своем критически малом росточке и приговаривал, почти не шевеля отягощенными исторической скорбью губами:

— Побегут они оттуда, побегут. — И тут же Екатерине: — Будешь на всех свысока смотреть!

Катерина, бесхитростно улыбаясь, и не силилась понять, о чем говорит Лазарь Моисеевич. Она, дородная молодуха, развитая крестьянским трудом во все стороны, и так смотрела на многих свысока. На землемера — подавно. Катя была довольна и заговорщицки улыбалась одному из белесых колышков, обозначивших ее территорию. Она просто ощущала, как мимо с шелестом пролетали взбалмошные мысли. Но самая значимая уютно угнездилась у женщины в сознании: здесь будет их с Максимом дом.

Землемер сочленил желтоногий цаплевидный нивелир. Достал из наркомовского портфеля широколиственную бухкнигу и дал расписаться Кате. Она, каллиграфически вылущивая зернышки букв, вывела свою простецкую фамилию.

— А что, я до четвертого класса была хорошисткой, — как-то оправдательно сообщила Катерина, — так что вы, Лазарь Моисеевич, не думайте…

— Заметно, что до четвертого класса, — шевельнул землемер отягощенными губами.

Солнцебиение сквозь жестянистые листья тутовника, случайно укоренившегося на взгорке, буквально заряжало Катерину, присевшую отдохнуть у дерева. И впитанная энергия не позволила и пяти минут посидеть, расслабиться. Молодуха сорвалась и побежала к мужу Максиму.

Мужа, отдыхавшего после ночного сторожевания и в полудреме смотревшего телевизор со всенародными депутатами, вывести из сомнамбулического состояния удалось не сразу. Вмешалась баба Фрося, у которой они квартировали во времянке:

— Максим, ты чего, трутень, развалился. Вон, Катька-то бьется как рыба об лед…

— Лучше б она молчала, как рыба об лед, — лениво огрызнулся добровольный узник растоптанного дивана. — Я сутки — на работе, что не имею права?..

Максим права имел и умел их качать. На бетонорастворном узле, где он нес посуточно трудовую вахту, об этом знали. Себя он там перепробовал во всех качествах. Чуть что не так — права качает, профкомы самодеятельные собирает. Времена-то какие — гласность, демократизация. Вороватое начальство побаивалось его. В итоге к всеобщему удовлетворению определился Максим в сторожа. Сутки отдежурил, на велосипед — и домой троекратно отсыпаться. И на профкоме воду не мутит.

Сладкая истома обволакивала и размягчала суставы и позвонки, пропитывала и разжижала дрябловатые мышцы, клубилась волокнистым туманом в подсознании Максима. Хорошо в полудреме… Изредка мысли тугоплавкого свойства инородным телом внедрялись в его размягченность, дремотность и дурманность. Тогда некто амбициозный, тщеславный начинал твердить за мембраной обыденной полудремы: «Ты достоин большего, лучшего!» А чего именно — гадостный некто не подсказывал. Но подсказала жизнь.

На бетонорастворном узле грянули выборы начальника и мастера. А что, Максим в свое время окончил техникум, пусть и элеваторный. Но вполне…

Гундосое Катькино: «Пойдем на участок»преследовало до изнеможения. А что — участок!? Небось, не на виноградниках землю нарезали, а возле свалки. Колхозаны чертовы…

Это хитронюхое племя Максим невзлюбил с тех пор, как по распределению после техникума попал на колхозный ток. По специальности он был техником по хранению и переработке зерна. Но какое там хранение! Ушлые колхозаны специально слегка подгнаивали зерно, а затем его списывали. Максиму не перепадало ни зернышка. Да он бы и не взял. Наверное…

Зато приезжали лица небритой наружности  и «камазами»вывозили якобы пропавшее зерно. Уже в то время говорили сведущие люди: пшеницу перегоняют на спирт и разливают подпольную водку. Максим в душе тогда попротестовал против спиртовиков и под перестроечную трескотню уволился из колхоза.

Жить хотелось в райцентре, с какими-никакими удобствами. Да все как-то не налаживалось. Не первый год Максим примерялся начать новую жизнь. Уже и пацан, непрошено рано появившийся у них с Катериной, стал бессловесно напоминать о своем присутствии. Росший изначальным, непоправимым троечником, тишайший Николашка, стал мешать родителям в одной сырой комнатухе, что они снимали у бабы Фроси. Короче, впритык нужно было обзаводиться жильем.

Максим не любил перелистывать заслюнявленные странички своей трудовой книжки, как и трудовой биографии. Однако, взбодрив свое самолюбие перспективой иметь какую-никакую должность, заработок и, в конце концов, свой дом (пусть в селе — потом можно продать), он провел бурную, агрессивную избирательную кампанию и стал-таки мастером бетонорастворного узла. Среднетехническая образованность и таимая ущербность врожденного неудачника заставляли барахтаться его особенно отчаянно. В пене и брызгах тогдашней производственно-общественной показушной жизни судорожное барахтанье «начинающего пловца»воспринималось как активная гражданская позиция. Вот и выбрали.


II

Вчерашние«соратники»-работяги начали называть Максима как бы полушутя полу-уважительно Максимычем. Хотя отчество у новоиспеченного мастера было — Кузьмич. Незамысловатое, конечно. А «Максимыч»вроде благозвучнее. Ему нравилось быть мастером и так именоваться.

Максимыча завораживал нехитрый процесс изготовления цементного или известкового раствора. Он любил наблюдать, как иссиня-серая масса гравия и цемента, увлажняемая струистой водой, методично перелопачивалась монстрообразным скудоумным механизмом. Потом она превращалась в нечто одушевленное и вываливалась из чрева бункера в кузов самосвала. Максимыч не без матерка, в соответствии со сложившимися железобетонными традициями, посылал полупьяного шоферюгу на стройку, да поскорее, чтоб бетон не схватился! Порою ехал сам, чтоб подписать бесхитростно ложные накладные у прораба на стройке. (Максимыч быстро научился выкраивать куб-другой раствора для непроизводственных нужд.)

На стройке он, бывало, исподтишка любовался, как с доисторическим животным шипением и скрежетом бетонная масса выползала из временного логова кузова и тяжело растекалась по осмысленным лабиринтам опалубки фундамента. В это время, хотя Максимыч непосредственного отношения к фундаментам не имел, но себя в мыслях называл именно фундаменталистом. Разумеется, вкладывая в эту экзотику буквальный смысл.

Сей буквальный смысл вроде бы материализовался в самом Максимыче. Ему становилось тесно в 58-ом размере, а некогда свободолюбивые его речи безвозвратно обретали производственно-требовательный металл.

Жена осторожно радовалась переменам в муже, хотя еще большую часть работы по дому взвалила на себя. Супруги окончательно решили строиться. Катерина, как бульдозер, собственноручно разровняла место под застройку. С колхозной фермы, где она работала телятницей, от своих мокроносых беспомощных телят спешила прямо на участок. Вырывала баснословно жирный бурьян, ворошила наросты и наслоения мусора, выгребала окаменелости перегоревшего угля и сростки ржавой проволоки.

Сделали разметку под фундамент. Вновь приходил землемер Лазарь Моисеевич с отягощенными земной печалью губами и членистоногим нивелиром. Дом строить решили внушительным, по колхозановским меркам — с излишествами в виде санузла и прочих городских прибамбасов. Рытье траншеи под фундамент оказалось делом нехитрым, но трудоемким. Прогрызаясь через наносной и навозной «культурный слой»,Катерина наткнулась на старый, из плоского векового кирпича, фундамент.

— Мам, а может, тут клад? — обрадовался посильно помогавший матери сын Николашка, так и не выросший из кладоискательского возраста.

Порою подъезжал на самосвале Максимыч, отпускал шофера на полчаса и поучительно брал в руки лопату. Он показательно рыл траншею отполированной до серебра лопатой. Благо, грунт под «культурным слоем»пошел уже податливо песчаный, и у Максимыча действительно получалось быстро и ловко.

— Пап, а тут может быть клад? — теплил себя надеждой сын.

— Может, - вдохновил его Максимыч, — но ты лучше кирпич складывай.

— Максимыч, - обратилась Катерина к мужу, но тот ее перебил:


— Не Максимыч я, а Максим Кузьмич, — холодно напомнил он жене. Хотя Максимыч был вовсе не против, чтоб его и жена завала так. Отчество «Кузьмич»,по правде говоря, ему не очень нравилось. К тому же отчество Максиму дали по деду — Кузьме Степановичу, у кого он воспитывался. А отца своего он не знал, да и матушка его легкомысленная, все вербовавшаяся по Северам, кажется, тоже не знала, кто отец Максима. Это всегда отравляло Максиму душу.

— … А что там Лазарь Моисеевич говорил: затопит, мол, затопит, — осторожно вернула мужа в реальность Катерина. Когда разбивку фундамента делали, она вновь слышала обрывки фраз землемера.

— Туфту несет этот недоносок, — с важностью сказал Максимыч. И, удовлетворенный, что есть внеурочная пауза перекурить, пристроил лопату на насыпь, будто винтовку на бруствер. Вроде как прицелился в сторону хутора. Серебристая плоскость лопаты, если прищуриться, присмотреться — сливалась с такой же серебристой плоскостью водохранилища.

Еще до перестройки областные гидростроители под плеск поворачиваемых тогда вспять далеких сибирских рек решили и здесь переустроить течение речки Невольки. Насыпали дамбу, запрудили речушку. Получилось небольшое озерцо-водохранилище. Вырыли отводной канал на виноградники. Мелиорация, понимаешь…

Лоснящийся рукав отводного оросительного канала отделял в верховье клубившийся гибкой лозой массив виноградника.

Да, там бы отхватить участок, подумал в очередной раз Максим. Там бы, нам бы, у дамбы… «Бетонрастворный»мастер прислушался к себе: что ли в рифму заговорил? Хотя в студенческую пору под напором художественно-самодеятельной обязаловки они с пацанами как-то сочинили частушки. Злоколючие и непотребные. На техникумовскую сцену со своим творчеством их, конечно, не допустили. Но полногрудая комсоргша долго в хохоте колыхалась всем бюстом. Эх, было времечко…

Максимыч вновь бросил взгляд из-за своего «бруствера».А может, холстомер прав? (Это он землемера Лазаря Моисеевича так про себя называл.) А вообще-то, если дамбу прорвет, может хетор и затопить. Но до нас не достанет, успокоил себя Маскимыч.

Сын ковырялся в траншее, извлекая подробными пальцами кирпич за кирпичом. Натужное сопение усиливало кладоискательский азарт. Николашка складывал кирпич в неверные стопки. Катерина, нарочито вытравливая (или выдавливая) свою женскую тайну, таскала кирпичи по десятку.

Она вдруг осознала, что хочет побыстрее… состариться. Противоестественное желание Катерина сама себе объясняла так: скорее состарюсь — не буду хотеть мужа, да и дом к тому времени построим.

Максимыч давно уже не обращал на жену внимания. Мало ли на стройке пэтэушниц-мокрощёлок. Только кликни, а он все ж мужчина видный, да и начальник как-никак.

Катерина нынче даже от экскаватора отказалась, когда траншеи под фундамент надо было рыть — вовсе не из-за того, чтоб копейку сэкономить. Она хотела нагрузить свои руки до боли, надорвать себя до бесплодия. Вот как!…

Короче, траншею под фундамент вырыла Катерина, считай, сама. Клад Николашка не нашел, но зато полтысячи кирпича наковыряли. Якобы на этом месте были конюшни буденовские. Кавалерийский полк еще вовремя гражданской войны здесь стоял, — припоминали старожилы со слов своих дедов. А Катерина хотела, чтоб — церковь. Глубокая молчунья и врожденная атеистка, она вдруг сама распространила слух по хутору, что на месте их участка стояла церковь. Катерина представилась себе старенькой богомолкой в белом, низко повязанном платке… Ее едко и непечатно высмеяли вислозадые бабки во главе с Нелькой-депутатшей: «Ишь, богомолка объявилась, твою мать! Святоша — кобылья рожа…  Выдумала — церковь!..»

А и то правда, сроду в отвязно-безбожном хуторе не было церкви. Да не то, что попы, тут парторги-то в смирные советские времена особо не задерживались. Занесла, было, несуразная сила в послегорбачевские времена каких-то сектантов с полиэтиленовыми лицами, с тягучими, как водоросли, речениями и благотворительной помощью. Благотворительность в виде консервов и сухих супов хуторяне забрали, а сектантов наладили из хутора под улюлюканье. Хорошо, хоть пацанва пинкарей не надавала. Вот так и закончилась духовная жизнь хутора.

Тогда еще Максимыч мастером не работал, а разоблачал на профкомах вороватых начальников. Теперь вот сам выкраивает раствор. Строиться-то пора! Надо бы «субботник»организовать — фундамент залить. Да с колхозанами Максим не хотел связываться, и работяг своих с бетонрастворного узла не резон звать.

Тут объявился вездесущий Ефрат — то ли сын гор, то ли друг степей, то ль кум королю, то ли сват министру. Шапочное знакомство у Максимыча с ним было с колхозных времен.

— Ты, Максудыч, что, фундамент заливать собираешься?

— Не Максудыч я, а Максимыч, - напрягся мастер, - а тебе что?…

— Какая разница: Максимыч, Максудыч. Вон, жена Горбачева не Раиса Максимовна, а Райса Максудовна, Я тебе отвечаю.

— Мне фиолетово: Горбачева, Пугачева…

— Ну горячий ты стал, корефан, — примиренчески похлопал Ефрат мастера по плечу. — Когда работал на зерноскладе, был поспокойнее.

Да, Максимыч в те времена был не таким. И желтоглазый лукавец, когда со своими небритыми соплеменниками вывозил с тока якобы подгнившее зерно, тоже был другим — тщедушным и молчаливо приветливым. Сейчас оплыл жирком.

— Ну что тебе?

— Дело есть. Нужен раствор. Я ж у вашего Моисеевича дом купил, перестраивать буду, — сообщил любопытную новость вновь испеченный «земляк»Ефрат. — Рассчитаюсь сполна — реально. Даже так: сначала рассчитаюсь, а потом раствор заберу.

— Как это?

— Короче, я тебе бригаду бичей на время привезу. Они опалубку поставят, фундамент зальют. Не бойся, мои бичи в этом деле толк знают: кирка, лопата и та горбата, — весело и с нарочитым акцентом пропел Ефрат.

Бригаду бичей  Ефрат привез, как и обещал. Они работали ни шатко, ни валко — сказано же: бичи — «бывшие интеллигентные человеки». В перерыв пили керосинистую водку, выданную Ефратом «по полбутылке на рыло», и закусывали самодеятельным харчем.

Катерина приготовила им наваристый краснознаменный борщ. Иные из бичей оживились, и Максимычу они уже не казались такими бесцветно затертыми и шелудивыми. Однако мастер не рискнул выслушивать жалостливые, разжижающие его хозяйскую суровость истории их падения, потому упреждающе матерился.

Подошел Лазарь Моисеевич вместе с удручающей своей богоизбранностью, с наркомовским портфелем в руках, но без членистоногого нивелира. Последний ему был не нужен. Землемер-прозорливец, знавший, что хутор рано или поздно затопит и продавший свой дом желтоглазому Ефрату, отбывал нынче на родину предков. Он омрачил складчатый лоб, где очевидно корчились мысли, вытер несоразмерным платком значимую часть лиц:

— Стройся, Максимка, стройся…— сдержанно сказал он и побрел через сатанинские заросли чертополоха. Казалось, прямо в страну обетованную, но под взгорком его ждала высокомерная иномарка.

Бичи опустили лопаты, как крылья смирения. Им лишь бы не работать, зло подумал Максимыч, но ничего не сказал. Перламутровый раствор растекался по траншее, как похотливое желание дьявола.

— Что он тебе сказал? — это Катерина застукала мужа с обнаженной и непонятной мыслью. — Что сказал Лазарь Моисеевич-то наш?

— Наш, ваш… Х-х-холстомер хренов!… — Максимыч скользнул взглядом по архипелагу веснушек на лице Катерины, державшей очередную стопку кирпича на все еще плодотворном животе. Веснушек Катерининых на простецком ее лице он всегда стеснялся — выбрал же конопатую! Максимыч отвел взгляд, распылил его мимо удаляющейся фигурки Моисеевича.

Золотящееся поле, волнуемое благонравным ветерком, подступало прямо к подножью взгорка. Максимыч почти осязал, как утучняется пшеница. Он смущенно крякнул, запрезирав себя за доморощенную лирику. Ему, дипломированному технику по хранению и переработке зерна, пшеница всегда представлялась единородным буртом на току, подпревающим и горящим от избыточного процента влажности.

Максимыч вырвал лопату у особо бесцветного бича и начал ворочать стервенеющий бетон. Черенок лопаты неблагонадежно затрещал. Наглядная простота опалубки показалась ему хитромысленным лабиринтом. Он вдруг неуместно сравнил очертания будущего геометрически правильного фундамента со своим невнятным жизненным путем.

Максимыч стыдился своей угловатой неудачливости, простоватого отчества, недавней своей трескучести и правдоискательства, а теперь нарочитого тайного самоназвания — Фундаменталист. Все оказалось так приземлено: стал мастером — подрезал свой непомерно бескостный язык, сам пресекает, хотя и побаивается иных языкатых работяг. Бетон вот для себя «экономит».С этим желтоглазым лукавцем связался. На хрена ему нужны были бичи! Знал же, нельзя иметь дело с этим народцем. Дернул леший.

Фундамент бичи все же залили. Желтоглазый приехал за своими работниками, те побросали инструмент в кузов грузовика, забрались туда сами и ждали, пока хозяин поговорит с Максимычем. Плата за услуги Ефратовских бичей оказалась очень уж большая. Но делать было нечего — договор дороже денег.

Расчет, как и обговорили раньше, бетоном. «Сэкономить»такой объем сразу было невозможно — это подтвердилось несколькими рабочими днями, когда бетонорастворный узел под надуманным предлогом работал в полторы смены.

Максимыч стал саморазрушительно думать. Фундаменталистом он оказался рыхловатым. Его еще больше раздражал животноводческий запах фермы, пропитавший всю Катеринину одежду с пожитками. В гневе обозвал Николашку, отпрыска своего полупрозрачного, недоноском и несоразмерно отвесил ему оплеуху. Катьке под горячую руку тоже досталось. За что? Да за то, что вместе с Ефратовскими бичами, на следующий день после фундамента, начала саман — глинобитный кирпич делать на новой застройке. Дура баба!

Желтоглазый лукавец предложил ей помощь, якобы договорившись с Максимом, та и согласилась. Выдали бичи самана «на гора»за день тысячи две — считай, на полдома. Все это хорошо, но как с желтоглазым расплачиваться!?

— Ты, козел узкопленочный, кто тебя просил со своей помощью лезть? — еле сдерживая крутые кулаки, орал Максимыч, подъехав на самосвале к дому желтоглазого. Шофер на всякий случай из кабины не вышел и мотор не глушил. Он впервые видел Максимыча таким взбешенным.

— Слушай, дорогой, зачем так неправильно разговаривать, — оскалил Ефрат неподлинные сверкающие зубы. — Ты с женой разберись. Муж и жена — одна сатана, так, да? Если не можешь сам, давай я разберусь. — На шум из глубины двора вышли трое с бесчеловечными носами.

— Шакалье!.. — Максимыч резко развернулся на каблуках, вскочил в машину и с лязгом захлопнул дверцу. Шофер даванул на газ, обдавая клубами чада желтоглазо-го, и самосвал, содрогаясь всеми механическими суставами, рванулся прочь.

В мозгу мастера бушевала дьявольская плавильня — она испепеляла его самолюбие, мужское достоинство, вообще всего до неукушенных локтей. Ладно, надо успокоиться, на горячую голову ничего путного не придет, уговаривал он себя. Вроде бы, уговорил.

Самосвал выскочил за хутор, шофер вырулил на дамбу. По ее гребню, по накатанной грунтовой дороге — ближе к бетонрастворному узлу. Водитель был опытный, и полуденный дежурный хмелек у него давно выветрился, но скорость он все же сбавил. Не хватало еще нырнуть в водохранилище. Тем более вода подступала чуть ли не к самой дороге.

Водная поверхность гримасничала в унисон нервическим порывам ветра, взбивая желтую мусористую пену вдоль кромки берега. Это только когда смотришь на водохранилище с Максимовского взгорка, оно кажется зеркальным.

Сумбурные самоедские мысли постепенно остужались магическим свойством рябящей воды — экое мутное зерцало, а хочется в него глянуть. Максимыч пристально всматривался в оловянный слиток водохранилища, зыбко оправленного глиняной насыпью. А ведь правду, пожалуй, говорил холстомер Моисеевич, что водохранилище может затопить хутор.

Максимыч сам давеча видел, что единокровные роднички просачиваются в нескольких местах у подножья дамбы. Они стекали безобидными прожилками на луговину и растворялись там. Однако колхозаны, не любящие делиться друг с другом своими трудностями-напастями, все ж пробалтывались, что в подвалах у иных вода выступает по щиколотку.

Катерина, обескураженная и подавленная, долго гладила своего обиженного пацанчика и жалостливо думала о нем. Саднящая боль в теле не заглушала надрыва в душе. Горевалось и плакалось Катерине не о своей женской доле. Она лишь настойчивее хотела состариться. Может быть, впервые зашлось у нее до онемения сердце за сына. Сегодня вдруг обнажилась какая-то неестественная сиротливость Николашки — при обоих-то живых родителях, вроде бы и не самых пропащих.

Рос Николашка кроткий, тихого нрава, как постная, в тени придорожной лесополосы трава, впитывающая столбовую пыль большака. Отец его то зерно на колхозном току неудачно берег от гниения, то качал в самодеятельных профкомах права, то теперь вот рьяно руководит бетонорастворным процессом. Катерина же, занузданная колхозной лямкой, с утра до ночи — с бруцеллезными телятами. Все бесплодно мечтала о собственной доме.

Но и трава сквозь мучнистую пыль и выхлопные газы растет при дороге, а ребенку, пусть и с затененным сознанием, подавно следует. Николашка, живший на безродной половине хутора, учился, естественно, в «Б»классе (для «баранов»по школьной классификации). Слабехонько, с ежеклассной угрозой остаться на второй год, усваивал школьную программу. Учителя снисходительно ставили ему бледные «троечки»и дотянули-таки до девятого класса.

Свез Николашка стыдобные документишки в райцентровское ПТУ. Плотником определили его там учиться — в той группе недобор. А куда же еще такого? Николашке же все равно, лишь бы быстрей этого колхозанского хутора. Даже если райцентровские пацаны будут поколачивать, чего боится его мамка, он к боли притерпелся.

Мать вот Николашку вдруг начала жалеть, а ему родительницу как бы и не жалко. То есть жалко, но Николашка стеснялся, что у него такая матушка, да и пахан тоже. Парнишка стыдился бедноты, несуразности. Да и зовут его как-то по-пришибленному — Николашка. Колька бы лучше или Колян, как у всех нормальных.

Он напрягся и дернулся из-под жалостливой материнской ладони.

— Ты куда, Николаша? — встрепенулась мать. Сын невнятно огрызнулся, подавляя подкативший к горлу ком. Постыдные слезы, однако, брызнули в сумрачный вечер.

— Ты чего, Николаша? — не унималась Катерина.

— Да в хату я, в хату… Телек смотреть, — и направился во времянку.

Его встретила согбенная, опирающаяся на две клюки баба Фрося. За долгие годы все как-то подзабыли, что семья Максимыча — просто квартиранты бабы Фроси. Да и сама старушка принимала Николашку за внука, а Катерина, считалось, присматривала за ней.

Однако ж присматривала за всем несуразным семейством, скорее, баба Фрося. Переживала как за родных, хотя «всю дорогу»бурчала. Вот и сейчас заунывно пробубнила вслед Николашке мертвоязычную молитву.

Катерина хотела было пойти за Николашкой во времянку, да решила не тревожить пацана. Хотя какой пацан — уже парубок, как говорила баба Фрося. Половина парня, значит. Парубок, между тем, выбрался через игрушечно маленькую заднюю дверь времянки в сад.

Катерина, гонимая невидимым поводырем, вышла со двора. Недоуменные, подслеповатые в вечерних сумерках окна их хатенки проследили за нею до поворота на взгорок. Окрестности напитывались летними сумерками и, казалось, растворялись в темноте безвозвратно. Катерина поднялась на взгорок, к своей застройке. Под гору метнулись две тени, гулко бросив сырую доску, как оказалось, только что отодранную от опалубки. Колхозаны, шибкие хозяева, уже раскурочили опалубку с одной стороны. Катерина мало удивилась — воруют на хуторе все подряд. Фундамент был еще слишком рыхлый, но не развалился, лишь углы, на сколько это было видно в сумерках, кое-где пообрушились.

Хуже было с саманом — глинобитными кирпичами, который нынче Катерина делала с бичами. Кто-то старательно прошелся по крайнему ряду.

— Сволочи, растоптали, — почти без злобы произнесла Катерина в вибрирующую темноту.

Она попыталась формировать руками свежераздавленные саманы, но отказалась от этой затеи. Слишком усердно чья-то вовсе не детская нога потоптала саманы. Завтра с утра надо будет взять станок, да переделать заново. Хотя бы дождя не было, — с тревогой посмотрела на безрадостно низкое небо женщина.

В это время Николашка вынырнул из помраченного сада бабы Фроси. Гонимый тайным желанием увидеть волоокую смуглянку — дочь Ефрата, он пошел в сторону бывшего Лазаревского дома.

Сегодня днем, когда Ефрат привозил бичей на Максимовскую застройку делать саман и сердито давал тем какие-то распоряжения, за ним прибежала его дочка. Она что-то говорила желтоглазому на своем узорчато-мелодичном наречии, тот стоял с непроницаемым лицом. Николаша, месивший глину вместе с бичами, даже приостановился, исподволь разглядывая юную Шехерезаду. Так он сразу назвал ее для себя. Волоокая красавица лишь повела в его сторону взглядом и потупила черные глаза.

— Э-э-э, парниша, — толкнул Николашку бледнолицый бич, — не напрягайся и глаза не ломай. Не приведи Аллах, если Ефрат что-то заподозрит, яйца вырвет и глаза выколупает, — тихо, но отчетливо сказал он подростку.

— А я ничего, — застуканный врасплох, начал оправдываться Николашка.

— Ну-ну…— туберкулезно прохрипел бледнолицый и тяжело побрел по месиву.

У Николашки сегодня выдался трудный день. Губительно уставший после самана, он был еще и поколочен отцом. За что?!… А потом еще душу подростка, невместимую во впалой груди, разбередила мать. И предупреждение бича о выколупанных глазах и оторванном мужском достоинстве тревожно угнездилось в его сознании. Но Николашка все равно сейчас шел к волоокой Шехерезаде, не зная, однако, как он ее увидит. И увидит ли вообще.

Околичная тропа едва различалась под неверными шагами. Над Николашкиной головой ластоногие звезды пробирались сквозь бурые водоросли облаков. Месяц ущербом указывал на новолуние.

Максимыч ту ночь провел в затхлой бытовке на работе. Ворочавшийся сигаретный дым вместе с сивушным духом самопальной водки колыхал на окнах — вместо шторок — прогорклые газеты и прятал выступы разбойных мыслей Максимыча. Фальшивомонетный звон первых капель дождя прокатился по жестяной крыше бытовки и вырвал Максимыча из угарного сна. Щелястая дверь уже пропускала упругие струйки внутрь бытовки, замысловато растекавшиеся по полу. Враз потух дежурный фонарь за окном бытовки, и все погрузилось в хлюпкий мрак.

Во истину: разверзлись хляби небесные. У Максимыча пропало первоначальное желание приоткрыть дверь и посмотреть на улицу. Однако через некоторое время вода уже струилась множественными потеками сквозь стыки ненадежной крыши. Трудно было найти место, где не лило за шиворот. Максимыч накинул на себя какие-то лохмотья и забрался на зыбкий обеденный стол. Бурливая какофония рассерчавшей природы длилась, казалось, вечность.


III

В ночь случилось то, о чем говорил местный пророк и землемер Лазарь Моисеевич. Неуместимые в водохранилище воды переплеснулись через край дамбы и, выбрав в теле насыпи промоину, устремились грязным потоком на луговину, затем — в сады и огороды хуторян.

Хутор, угнетаемый беспросветным ливнем и подмываемый прорвавшейся из водохранилища массой, все-таки очнулся от гипнотического состояния. Люди, пренебрегая своей безопасностью, пытались спасти нажитое. Кто-то заводил свои машины, кто-то выгонял бестолковую скотину на улицу, отвязывал ополоумевших собак. Люди, пихавшие тачки со скарбом, и гнавшие беспомощную  животину, потянулись к Максимовскому взгорку — самому высокому и безопасному месту в окрестностях. Катерина, успевшая пригнать сюда свою худосочную коровенку, привязала ее к тутовнику. Начала было возмущаться — люди и скот безвозвратно топтали саманы, хозяева пытались привязать к кольям опалубки коров.

Ошарашенные стихией и озлобленные от убытков, колхозаны взматерили Катерину, а затем и надавали тычков в бока и живот. Катерина выла от обиды, боли и тревоги. Кричала сквозь хлесткий поток, сумасшедший гвалт хуторян и надрывный ор ската:

— Николаша, где ты, сынок! Максим, иди сюда, сын пропал!… — надрывалась она. — Что вы делаете, уроды!

Николашки и Максима не было, а уроды, привязав к единственной тутовине и опалубке скотину, вновь бежали к своим домам. На дороге из последних сил завывали машины, иные легковушки бледнели безжизненными поплавками на обочине, напрочь застряв в клейком суглинке.

Хутор погружался в пучину. Вода в иных местах поднялась выше фундаментов домов, внутриутробно булькая, захлебнулись почти все подвалы.

Николашку ливень застиг в Ефратовском саду - на высокой груше. Бестолковый, он залез на дерево, чтобы увидеть волоокую Шехерезаду, когда та, возможно, ночью выйдет по нужде. Но ливень выгнал всех обитателей Ефратовского двора на улицу. Завороженный суетой во дворе Еврата, он среди всеисходящего шума и всплесков тревожных голосов услышал-таки голос юной смуглянки. Безрассудно соскользнув с высоченной груши, не ощущая болючих ссадин и озноба во всем своем мальчишеском теле, Николашка пробрался через соседский заброшенный двор прямо к Ефратовскому забору. Он прильнул к щели: в чересполосице дождевых струй и мечущихся лучей фонарей, он все-таки увидел волоокую, ее изящный силуэтик. В застуженной и бесчувственной груди Николашки бешено заколотилось сердце.

— Эй, что стоишь, быстрее пошли, Ефратч хорошо заплатит! — возле Николашки вырос детина с бесчеловечным носом. — Давай, давай, мужики, — это он подгонял уже человек пять-шесть колхозанов.

Николашка с хуторскими мужиками и Ефратовскими бичами стал грузить из амбара в машину по шаткому настилу зерно. Мешки были неподъемными, и парнишка таскал их в крытый «Камаз»на пару с бледнолицым бичем. Бесчеловечный нос, подгоняя работяг, на ходу давал им по стакану самопальной водки без закуса.

— Потом Ефрат еще и бабками доплатит! Давай, быстрее, вода сейчас в амбар пойдет.

Грязные жидкие пучки света выхватывали в пропыленном амбаре фигурки нескольких женщин, насыпавших ведрами пшеницу в мешки. Среди них Николашка заметил и волоокую смуглянку. Окаменевшее личико, серое от пыли и гадостного света, показалось Николашке даже некрасивым. Точнее, не таким красивым, как давеча. Это парнишку вроде обрадовало — у него как бы появился шанс. А то слишком красивая, тоже не хорошо, размышлял Николашка, — вообще не обратит внимания.

— Эй, пацан, на, вмажь! — Бесчеловечный нос сунул ему стакан водяры. Николашка, ощутив себя равным среди взрослых мужиков, залпом выглушил граненый стакан самополки. Подавил позыв к рвоте и, гонимый ритмом работы и окриками Бесчеловечного носа, вновь он схватился за свинцовый мешок. Бледнолицый бич, дожидавшийся своего напарника, дал ему горсть пшеницы:

— На, загрызи, а то свалишься под машину.

Зерно скользило во рту, непослушный язык едва ворочал массу. Николашка чувствовал свое тело потусторонним. Невыносимые мешки вываливались из рук. «Камаз»,однако, успели загрузить до того, как через порог амбара внутрь хлынула вода.

Бледнолицый бич и Николашка остались на кузове машины — надо было везти зерно за Невольку — на «территорию вольности», где у желтоглазого в дальнем селении был еще один дом. В кабину к Бесчеловечному носу, который был за рулем, забралась волоокая смуглянка. Об этом Николашка мог только мечтать. Оказывается, мечты сбываются — они едут в одной машине.

По затопленной дороге в предрассветной зябкости сквозь исходящий дождь на встречу «Камазу»фыркал самосвал. Машины, продвигаясь почти на ощупь, цепляясь за твердь дороги, едва разъехались. Николашка, примостившийся на мешках у заднего борта, узнал проезжавший мимо самосвал с бетонрастворного узла. За рулем самосвала был Максимыч – Николашка не сомневался. Больше никто не смог ночью взять с работы машину. С затуманенным сознанием, Николашка даже порадовался, что вот таким образом уехал из хутора. Пусть теперь пахан поищет его, пусть подумает, что сын утонул. Пусть! А то, как колотить ни за что ни по что, так горазд. Про мать он, пьяненький, запамятовал.

Максимыч подъехал к времянке бабы Фроси, застал там мечущуюся в поисках сына Катерину и собравшуюся умирать на подмокшей постели бабу Фросю.

К утру, когда паника в хуторе улеглась, окончательно прекратился дождь, колхозный гидротехник сообразил открыть все шлюзы на отводном канале. Вода хлынула на виноградники и перестала прибывать в хуторе. Скот, частью привязанный на Максимовской застройке, частью разбредшийся по округе, орал как резанный. Вся птица в хуторе оказалась водоплавающей, куры — понятно в каком виде.

Николашку искали недолго. Нелька-депутатша вызнала у мужиков, которые грузили ночью зерно у желтоглазого, что парнишка с бледнолицым бичем уехали за Невольку, в дальнее селение, где другой Ефратовский дом. Катерина с Максимычем немного успокоились. Но на всякий случай участковому, чуть ли не впервые за последнее время появившемуся в хуторе, сообщили. Тот обещал принять меры. Максимычу в это не очень верилось, к тому же участковый вдруг заинтересовался, негодяй, «откуда дровишки»,в смысле фундамент на что заливал. В какой день придумал, козел, допросы разводить?! С бумажками, однако, у Максимыча поверхностно было все в порядке.

Хуторяне целый день сушили пожитки, сгоняли разбредшийся скот, вычерпывали из подвалов разорительную воду. К вечеру в хутор приехал один большой и гневливый начальник в сопровождении костюмированной челяди. Он костерил, употребляя народные выражения, бездарных гидростроителей и бывшую власть. Обещал прислать бульдозер, чтобы снова нагорнуть дамбу. Но для ее укрепления железобетона нет, предупредил он. И вообще, не надо быть иждивенцами, а выходить из положения самим.

Хутор некоторое время смахивал на мокрую курицу, околевшие тушки коих валялись по кюветам и в ложбинках. Однако ж, подсохнув на солнышке, «пернатый»встрепенулся и стал многоголосо завидовать Максимычу: недосягаемой для воды осталась лишь его застройка.

Баба Фрося, собравшаяся в наводненную ночь помирать, на сей раз решилась на это по-серьезному. И грозилась вот-вот отойти в мир иной. Катерину это немного отвлекло от дум о сыне. Она металась несколько дней между помирающей бабой Фросей и застуженными колхозными телятами, кашлявшими как дети. Какую-то скотину пришлось дорезать, что-то свезти на скотомогильник, который, кстати, был размыт и мистически зиял допотопными черепами.

Приехал желтоглазый из-за Невольки — и прямо на застройку к Максимычу. Тот, взяв машину на работе, снимал с фундамента остатки опалубки и забрасывал в кузов самосвала - то, что не растащили колхозаны. Нынче, когда в хуторе все раскурочено, каждая щепка в цене. От самана, что не был затоптан хуторянами и скотом, после ливня остались одни бесформенные обмылки. Ветер и солнце быстро утвердили вскопыченные рытвины. Фундамент, хотя кое-где выщербился и порушился по углам, сохранился и закрепился.

Разговор Максимыча с желтоглазым был гнетуще содержательным. За работу Ефратовских бичей, заливавших фундамент и делавших саман, следовало расплачиваться. Ефрат уже и полушутя не называл мастера Максудычем, а официально: Максим Кузьмич. Но от этого было не легче. Бетонорастворный узел остановился на неопределенно долгое время. Цементный склад был подтоплен, вода размыла даже часть заготовленной песчано-гравийной смеси.

Расплачиваться бетоном и цементом Максимыч таким образом не мог. Трудовых и нетрудовых сбережений у него не было. Коровенку малоудойную отдать — недостаточно этому желтоглазому. Он, лукавец, приехал к Максимычу с калькулятором — подсчитал человеко-дни, даже затраты на снедь для бичей и транспортные расходы. Рыночные отношения, однако…

— Думай, Максим Кузьмич, — лукаво блистал глазками Ефрат. — Думай, а пока твой Николашка будет у меня работать.

— Слушай, Ефрат, что тебе с пацана? Да и в училище ему скоро…

— Не скажи, сын у тебя хваткий до работы. Только дохловатый, но за половину бича сойдет. Не шибко, видать, отец кормил его. Но и у меня, не обессудь, тоже не чем особо баловать этих бичей. Знаешь, насколько я пролетел с пшеницей?! Вах-вах… Вся сгнила, вся…

— Так он что, с бичами? — Максимыч ощущал, как его начинало колотить.

— Ну, сам посуди, с кем же ему быть. Боюсь только, чтоб он туберкулез у них не подхватил, — лицемерно опечалился Ефрат.

— Ты понимаешь, что ты пацана взял в заложники? Ты понимаешь?..

— О чем ты говоришь, Максим Кузьмич! — механически смеялся желтоглазый. — Ты вот даже участковому что-то наплел. Ну, даешь. Николашка твой сам ко мне приехал, сам. Это любой колхозан подтвердит любому суду, любой милиции.

Про«любую милицию» — это правда. У желтоглазого какой-то родственник замначальника милиции работает. Да и никакой мент за Невольку — «на территорию вольности» не сунется.

— Слушай, Максим Кузьмич, деловое предложение. Отдал бы ты мне свой участок с фундаментом, тогда квиты мы с тобой. И пацана забрал бы. А то он еще вздумал на мою дочь глаз положить… — это искренне рассмешило желтоглазого.

— Я его сам заберу, - чуть осипшим от волнения, но решительным голосом произнес Максимыч, безотносительно сравнивая желтизну Ефратовскую глаз и желтизну отполированной ручки топора. Топор картинно, одним носиком торчал в колышке опалубки.

— Нет, на мою дочку засматривается, ха-ха-ха, — не унимался Ефрат, вроде бы не обращая внимания на сказанное Максимычем. — Вот зятек отыскался. Но ему сначала нужно кое-что обрезать. По самые помидоры…

Проникновенное лезвие топора ослепительно сияло на солнце. И обух тоже был вполне боевым железом. Максимыч потянулся к топору, топорище удобно легло в широкую его ладонь.

— Эх-х-х!… Будет тебе, твою шакалью мать, и мой сын, и участок с фундаментом, и — по самые помидоры!..

Ефрат, по-звериному учуяв неладное, метнулся в сторону. Топор с угрожающим фырчаньем пролетел мимо, звонко ударился о фундамент, высекая из еще сырого бетона сноп искр.

— Ах ты, шакал! — Максимыч начал месить желтоглазого ногами. Бил он Ефрата до изнеможения, тот пытался, было, подняться, кричал: «Лежачего не бьют».Но Максимычу было не до джентльменских правил. Ефрат затих.

Кроме нечеловеческой усталости Максимыч, казалось, ничего не чувствовал и не соображал.

Автоматически он вскочил в самосвал, неуклюжая машина с грохотом рванула с места. Куда? За Невольку! Нужно срочно вырвать оттуда Николашку, а не то пацану конец. Максимыч был уверен, что желтоглазого он убил.

Теперь только бы хватило бензина, только бы хватило! Доски опалубки метались по всему кузову, как хуторские старшеклассницы в поисках счастья. Чушь какая-то: старшеклассницы, счастье… По размытой дамбе теперь не проехать. А Максимыч, срезая крюк, понесся прямо по пшеничному полю. Перезревшая пшеница шрапнелью разлеталась, рассекаемая новоявленным «степным кораблем».Максимычу прямо за лобовым стеклом грезились бурты преющей на колхозном току пшеницы.

Наконец самосвал выскочил на укатанную проселочную дорогу. Теперь — вверх по Невольке до первого моста. Мост оказался малонадежным. Сухорукие перила безвольно зависли над водой.

— Господи, пронеси! Господи, пронеси… — неумело молился задубелый атеист Максимыч.

Господь пронес. Теперь прямо по степи, туда, где виднеется отара овец. Животные перетекали по склону, как ртуть, оставаясь, впрочем, неделимым серым сгустком.

Размеренно бредший за отарой рыжебородый чабан, встревоженный пылящим ему на встречу самосвалом, вскочил на рядом пасущуюся лошадь, и стал опасливо приближаться — в сопровождении двух волкодавов. Максимыч тормознул машину, дружелюбно поздоровался, спросил, как лучше проехать в селение, к Ефрату.

— Вон опалубку везу Ефрату. Сказал, чтоб срочно доставил…

— Опалубку, говоришь? — рыжебородый привстал на стременах, заглянул в кузов. Там действительно ничего, кроме досок, не было. В кабине — тоже. Чабан взял театральный бинокль, болтавшийся у него на груди, осмотрел округу. — Ну, если опалубка, тогда направо и вверх, четвертый дом на центральной улице.

Максимыч искренне поблагодарил чабана за такую подробную информацию. Тот, удивленный, еще долго смотрел в свой театральный бинокль вслед этому чудаку. Крайне редко появляются гости из-за Невольки на этой территории, да еще в одиночку. Что-то не так.

Максим конкретно затормозил у Ефратовский дома, не различая псевдоэкзотической архитектуры этого строения. Подогнав самосвал задом почти впритык к триумфальным воротам, он пронзительно засигналил. Выглянула девушка в восточном платке и с неуловимым взглядом.

— Быстрее разгружайте опалубку, — командно крикнул Максим. — Ефрат прислал. Где твои бичи?

Появился бледнолицый, бродячими руками стал цепляться за борт, чтоб забраться в кузов.

— Где молодой?

Выскочил Николашка, прозрачный и нескладный.

— В кузов! — без объяснений рявкнул Максимыч и тут же ударил по газам. Даже не оглянулся, спиною чувствуя, что сын уже в машине. Максимыч сделал круг по степи меж холмов, чтоб объехать рыжебородого чабана.

Одушевленная степь жертвенно стлалась целебной полынью под колеса. Максимыч лишь краем глаза замечал иногда в зеркало заднего вида, что в кузове маячит всклоченная голова сына. Вот так, без родительских соплей — механизм его поведения был настроен на конкретную цель.

Максимыч затормозил лишь у Невольки. Зеленая вода облизывала неприличные выпуклости глинистого берега— здесь речку в брод не переедешь.

— Максимыч, еще с километр вверх, там брод, можно переехать, — через борт к нему наклонился бледнолицый бич, успевший, как оказалось, забраться в кузов.

— А ты какого хрена здесь? — удивился Максимыч.

— Да вот, решил…

В это время лязгнула дверца, и в кабине очутился Николашка.

— Папка! — прильнул пацан к отцу.

Ну, без слезливых киношных сцен. Поехали вверх по речке.

Переварив детективный факт своего вызволения, Николашка ушел в себя. Перед глазами, как в мареве вибрировал образ волоокой смуглянки. Как она выскочила из калитки, когда Николашка запрыгивал в кузов!? Поняв все происходящее, лишь прижала пальцами свои резные губы и опустила бестрепетные ресницы. Вот и все — резные губы и бестрепетные ресницы. Губы и ресницы…

В райцентр добрались еще засветло. Николашку Максимыч оставил у двоюродной сестры, подъехав к ее дому с тылов, через пустырь, прямо по отрицательному чертополоху. У нее же оставил угнанный самосвал — пусть муж сестры отгонит на бетонорастворный узел.

Сам без каких-либо объяснений пошел по праздной беззаботной улице под самоцветный светофор. Куда? А в милицию сдаваться.

— А мне что делать? — спросил бич, признав в Максимыче нового хозяина.

— Живи, дурак! — оптимистически посоветовал он.


IV

…Ефрата долго и дорого выхаживали в областной больнице: собирали косточки, вправляли сотрясенные мозги, шаманили над отбитыми потрохами.

Максимыча судили по новоявленной моде — судом присяжных заседателей. Присудили меньше меньшего.

За это время Катерина, стерев со слезами архипелаг детских веснушек и отмечтав о благожелаемой старости, забросила воспитание колхозных телят и начала челночить. Брала часто в поездки с собой Николашку, любившего, впрочем, плотницкое дело больше, чем торговое.

К возвращению Максимыча, закаленного колючей проволокой зоны, на застройке появились пирамидки свежеесделанного самана и стопки оранжево обожженного кирпича. Фундамент расчистили от жирного фиолетового бурьяна и начали строить дом.

 

V

Николашка самозабвенно помогал на стройке отцу с матерью. Но выкраивал время и для того, чтобы иногда подвозить на своем скутере из райцентра Шехерезаду, которую, вообще-то, звали не так. Она училась в райцентровском элеваторном техникуме на технолога хлебопекарного производства. Шехерезада каждый раз отнекивалась, но потом со смущением соглашалась ехать с Николашкой. Они, попетляв по закоулкам райцентра, вырывались затем на большак и мчались по отремонтированной дамбе, мимо Николашкиного хутора, вдоль кудрявых виноградников до незатейливой речки Невольки. Однако парнишка довозил Шехерезуду только до моста, не дальше. Оттуда – за речку Невольку до Ефратова хутора - случался хиленький рейсовый автобус. На нем девушка и добиралась до дому…

 

 

 
Рейтинг: +1 325 просмотров
Комментарии (1)
Лидия Копасова # 16 января 2017 в 17:46 0