6 Беги, Яшка!

На улице парней уже поджидал Скальченко. Он подогнал из-за угла телегу, запряжённую тощей пегой лошадёнкой. На телеге в соломе лежали две упаковки больших красочных книг, перевязанные простым шпагатом. На обложке книг красовался улыбающийся бородатый человек с подписью «Царь-мученик Николай II», золотились луковки церквей и крупно стояло «История России».

Егорыч ожидал чего угодно, ко всему, ко всяким поворотам внутренне готовился, но уж точно не ждал такого первого задания, он недоумённо кивнул на книги:

– Зачем это?

– Отвезёте в свою деревню в воскресную школу, – довольный Скальченко от полноты чувств энергично потирал руки. – По этим учебникам германский фюрер велит учить русских детишек. Пускай глаза себе на мир открывают, разума набираются и большевистскую заразу из себя выковыривают.

– ГФП занимается раздачей книжек? – улыбнулся Ковалёв.

Скальченко моментально посерьёзнел, на эту тему он не хотел шутить:

– Ишь ты, только в полицию поступил, а уже рассуждает, что серьёзно, а что несерьёзно. Что главное, а что не главное. Да если хочешь знать, одна такая книга убойнее целого отряда карателей. Никакое гестапо не сделает больше, чем сделают наши жизнеописания белых героев – Врангеля, Колчака, Юденича…

– Кого-кого?

– Вот и вы не знаете фамилий истинных русских патриотов, – махнул рукой Скальченко в подтверждение своих слов. – А знать-то надо! Нельзя не знать совесть нашу русскую, честь нашу, офицерство наше. И будете знать – не отвертитесь. Вернётесь вечером. Свободны. Это приказ.

Скальченко резко повернулся и направился в избу, где уже вовсю храпели Гришка и Зюхин. А Ковалёв с Егорычем только переглянулись между собой, пожали плечами и покатили на телеге по пыльной деревенской улице. Ребят в Гущицыне знали, а потому местные смотрели на них с любопытством.

– Петруха, – окликал Егорыча какой-нибудь мужик. – Ты никак во власть выбился. Начальник большой поди теперь стал.

– Укороти язык, – огрызался Егорыч. – Какой ни есть начальник, а с тобой справиться силы хватит.

Но люди, встреченные на пути, общения всячески избегали и больше молчали, когда им не удавалось сделать вид, что телегу с непривычными седоками они совершенно не приметили. Женщины, как правило, поджимали губы и спешили скрыться за воротами, отвести взгляд. Тётка Устинья, давняя знакомая Черепановых, так быстро шмыгнула со двора на огород, что даже оставила на плетне оторванный кусок юбки. На треск рвущейся ткани обернулся Ковалёв и задумчиво проговорил:

• А ведь мы, Петя, сейчас словно на куче свиного навоза едем.

• Почему свиного?

• Он жирнее и в сегодняшнем положении самое то для нас!

Егорыч грустно подтвердил, упрямо мотнув головой куда-то в пространство:

– Не простят нам они ничего, факт, не простят.

Когда выехали за околицу, попридержали лошадёнку. Дышать стало легче. Немного отлегло на душе от липкого стыда и непреодолимого желания сорвать с себя мышиного цвета форму и с жаром убеждать каждого встреченного на пути сопливого парнишку, что они не продались, что они свои. Но чего нельзя, того нельзя. Ковалёв спрыгнул с телеги, сорвал травинку, начал теребить её в руках:

– А, может, хватит с нас позора?! Порвём фашистские книги да уйдём в лес. Подумай сам, мы уже не с пустыми руками будем: винтовки одни чего-то да стоят.

– Винтовки! – Егорыч тоже спрыгнул с телеги. – Да не для того я этот позор терпел, чтобы с одной винтовки радость получить. Винтовками позор наш не окупишь, ему, Коля, винтовки никакая не замена.

И сплюнул на дорогу раздражённо. Егорычу самому стыд нутро рвал, от надетой на лицо маски судорогой сводило, а тут свой же товарищ не подмога – помеха. Некстати вспомнились слова отца, что он будет служить у немцев не один. Как же, не один! – резануло новое ощущение, от бессилия к горлу подкатил тяжёлый густой комок. Ковалёв смутился поспешностью только что произнесённого, подавил внутри новые вопросы, замолчал. Так и доехали до старосты, Ваньки Питерского, в тяжёлом молчании, когда говорить то, что хочешь, нельзя, а то, что можно говорить, нельзя вдвойне, если хочешь человеком остаться и уважать себя хоть немного.

К большой радости Егорыча старосты дома не оказалось. Очень не хотелось видеть его маленькие хитрые глазки и слушать якобы мудрое разливанное многословие, от которого мутило. Дверь ребятам на стук открыла неизвестная в деревне рыжая бабёнка из Идрицы, с которой Ванька теперь жил, объявив свою прежнюю жену большевистским активистом. Рыжая была моложе жены Ваньки раза в два, имела ядрёные заманчивые груди и зад навыкате. Она знала, что нравится мужчинам, и носила это очень лестное для себя знание, как дорогие гранатовые бусы в позолоте, подаренные одним из прежних кавалеров. Рыжая привычно игриво качнулась, чтобы её незаурядные формы пришли в движение и проворковала ласково:

– Чего передать-то Ивану Георгиевичу, ребятки? Или, может, его дождётесь?

Егорыч сухо заметил, стараясь смотреть мимо выреза нарядной кофточки:

– Мы учебники до воскресной школы довезём, а сами сразу обратно. Нет у нас времени на ожидания. Скажи господину старосте, что деревенские из ГФП ему кланялись.

– Выпьете чего, солдатики?

– Спасибо, хозяйка.

Пулей выскочив из дома Ваньки Питерского, парни прямиком направились к избёнке Семёновны, там теперь располагалась воскресная школа, открытая немцами. За неимением в деревне церкви и собственного батюшки окрестная ребятня была вручена попечению именно этой горделивой дамы, носившей своё видавшее виды тряпьё, словно царские одежды.

Напичканная цитатами из религиозных книг Семёновна, постоянно причитавшая про конец света, про антихриста, считалась особой не совсем нормальной. Она не умела и не любила вести хозяйство, приводя в пример евангельскую Марию, слушавшую Христа, пока её сестра Марфа хлопотала на кухне. Этим эпизодом Семёновна с равным успехом оправдывала и повалившийся забор, и сгнившее крыльцо, и отсутствие всякой живности у себя во дворе. Людей Семёновна тоже сторонилась, считая их прочно погрязшими в грехе, а потому недостойными понимания высшей истины.

Чувствуя такое отношение к себе, деревенские также не особо тянулись к Семёновне, хотя с огородом ей исправно помогали и великодушно выручали перед партийным начальством, когда та бесшабашно, в упоённом глухарином токовании, заводила библейские разговоры.

– Что это у вас тут под боком религиозный агитатор окопался, – кипятился какой-нибудь секретарь райкома.

– А ничего, – отвечали ему. – Это она не всерьёз говорит, а по своей неразвитости. Мы привычные, да и Семёновна плохого ничего не делает, не пьёт, не гуляет, не сквернословит. Если же чудинка какая у человека есть, то это никому не помеха.

С приходом немцев Семёновна стала будто выше на целую голову. Высокая, длинноногая, она теперь ходила, казалось, вообще не сгибаясь в спине. А расплывшаяся на лице умильная улыбка, взгляд куда-то поверх голов выдавали человека, наконец, нашедшего свой путь. Военные успехи немцев она целиком связывала с тем, что большевики закрывали церкви, притесняли священников, а немцы, наоборот, ничего не делали без божьего имени, у них даже на солдатских пряжках было написано «GOTT MIT UNS» – «С нами Бог».

Учение Семёновны заключалось в беспредельном послушании учеников, штудировании деревенскими детьми Евангелия на манер соревнования, кто больше глав и стихов запомнит за определённый отрезок времени, и поездках на воскресенье в Идрицу, в местную церковь. Для таких случаев немцы выделяли армейский грузовик с двумя полицаями. Ещё на воскресную школу полагались сахар и сливочное масло.

Дети в новую школу ходили без большой охоты. Кто-то слушался родню, которая думала, что лояльностью к оккупационной власти себе что-то приобретёт в будущем. Или хотя бы не навредит. Кто-то из детей тянулся к сладкому, да и сливочное масло после вечного бараньего жира было в радость. Большинство деревенских отправляло детей туда, так как немцы обещали не угонять в Германию религиозные семьи. Словом, ребятишки к Семёновне ходили. Даже отчаянный пионер Лёвка Борисов и тот просидел, набычившись, один урок, чтобы отнести потом младшей сестрёнке кусочек сахару.

Когда Егорыч и Ковалёв подъехали на телеге к дому Семёновны, та на кособоком дощатом столе под навесом раскладывала сушиться ромашку.

– Здорово, Семёновна, – окликнул её Егорыч, – сколько ромашки-то у тебя наготовлено, всё о здоровье думаешь?

– Думаю, да не о том здоровье, о котором ты говоришь, – огрызнулась Семёновна, выходя навстречу гостям. – Я не о телесном, о духовном здоровье думаю, а сушёная ромашка идёт у нас вместо ладана. Ладана пока не хватает на всех, его в большие церкви в первую очередь отдают.

– Смотри-ка ты, – искренне удивился Ковалёв. Взаимосвязь церковного ладана и простой полевой ромашки была неожиданной.

Разглядев на своих сельчанах немецкую форму, подслеповатая, но не носившая очков, Семёновна угодливо улыбнулась:

– Правильно делаете, ребятки. Ведь сказано в Писании: «Праведники наследуют землю и будут жить на ней вовек».

– Ты чего серьёзно что ли насчёт ромашки? – продолжал размышлять вслух Ковалёв. История с таким банальным заменителем ладана его весьма зацепила.

– Пройдут гонения, пройдут скорби, всего будет вдоволь, – горячо заверила Семёновна, даже и не заметив вопроса Ковалёва. – «Многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие».

– Мы по делу к тебе, – не стал рассуждать на далёкие темы Егорыч. – Получить тебе велено учебники и расписаться за получение.

– Расписаться – это нужно, – закивала Семёновна. – Германия страна строгая, в порядке живущая. У неё всё на учёте, ничего не ускользнёт.

Подмахнув бумажки с трепетом от причастности к чему-то важному, большому, Семёновна не скрывала своей радости, гордо вышагивая с поднятой вверх головой по заросшему высокой травой двору:

– Вот ведь как промысел Божий людей ведёт. Только о вас думала, о заступниках веры Христовой, а вы и появились. «И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек».

Егорыч с Ковалёвым и глазом моргнуть не успели, как Семёновна уже волокла к ним из дровяного сарая какого-то чернявого парнишку лет шести-семи. Тот упирался, отбивался, но не плакал, а только как-то по-взрослому сосредоточенно смотрел вокруг. На нём была латаная рубаха на несколько размеров больше неопределённого цвета и штаны, перешитые из взрослых, подпоясанные пеньковой верёвкой. Мальчик загребал босыми ногами землю и живой ртутью рвался из рук Семёновны.

Та держала мальчика крепко, двумя руками, казалось, она даже радовалась сопротивлению, которая укрепляла её в правильности сделанного выбора, и подталкивала ребёнка к полицаям:

- Вот, возьмите жидёнка. По деревне ходил, за беженца пытался сойти.

- Жидёнка? – повторил Егорыч.

- Ну да! – торжествующе смотрела на него Семёновна.

Машинально Ковалёв спросил мальчика, чтобы хоть что-то сказать:

– Тебя как зовут?

– Яшка, – доверчиво сообщил тот, с видимой охотой отрываясь от Семёновны и тут же уцепившись ручонкой за палец Ковалёва.

– Мы-то здесь при чём? – всё ещё не понимал Егорыч.

– Он – еврей, – торжествующе сообщила Семёновна, словно изрекала нечто сенсационное. – Еврей! И вы должны отвести его, куда следует. Это ваш долг, ведь вы солдаты, вы рыцари великой тысячелетней империи.

- У него чего, на лбу написано, что он еврей?

- А разве не написано?! Написано и подчёркнуто жирной линией!

- И я тоже могу это написанное прочитать?

– Ты поговори, поговори…

Чтобы не спорить дальше с Семёновной, не углубляться в эту скользкую тему, Егорыч кивнул. В голове вертелось: «Наверняка про мальчишку уже знает Ванька Питерский. Он, небось, и присоветовал его нам отдать. Отпустить по дороге? Нельзя. Ванька у Скальченко всё равно однажды проверит. Или не проверит? Нет, не может не проверить, так как слишком озабочен моей карьерой у немцев. Сделать так, чтобы мальчишка убежал? Тоже никак нельзя, первое задание – и сразу неудача. Это будет выглядеть подозрительно».

– Чего ж ты, Яша, к Семёновне пошёл? – расспрашивал мальчика Ковалёв, пока они тащились в Гущицыно, оставляя за телегой клубы пыли.

– Она сама меня поймала. Я к ней совсем не ходил.

– На сахар, наверное, польстился? Или на масло? – предложил Егорыч.

Яшка ничего на это не ответил. Только голову низко-низко опустил. Так и просидел молчком до самой конторы Скальченко.

А там фельдфебель распекал на улице своих прочухивающихся от пьянки полицаев, громыхая пламенными матюгами. Пьяных Скальченко не любил и если бы не срочное поручение немцев никогда не стал бы объяснять свиньям, какие они свиньи. Приезду Ковалёва с Егорычем Скальченко обрадовался. Это давало возможность под благовидным предлогом увильнуть от неприятных обязанностей полицейского начальника. Он демонстративно отвернулся от своей пьяно покачивающейся команды и прутиком, которым до того отгонял комаров, сделал призывный жест в сторону подъехавшей телеги:

– Как там господин староста?

– Не застали мы его дома. А чтобы обратно поспеть, даже к родным своим не заходили, – объяснил Ковалёв.

– Орлы, – похвалил Скальченко. – Дело превыше всего.

В голосе фельдфебеля слышались нотки уважения. «Всё сделали, как велел. Управились в один день. Даже от чар ванькиной сожительницы не дрогнули», – тепло размышлял тот. Затем он перевёл взгляд на телегу, на чернявого мальчика, сидевшего на соломе, поджав ноги, недоумённо поморщился:

– А жидёнка этого зачем вы сюда притащили? Шлёпнули бы где-нибудь по дороге и с концами.

– Для порядка привезли, – доложил Егорыч. – Это директор воскресной школы бдительность проявила.

Слово «порядок» Скальченко понравилось. От него веяло всё объясняющим спокойствием. Словно знак качества на уголочке товара. Платон Анисимович перестал морщиться и торопливо скомандовал:

– Мальчишку в расход! Исполнение на тебе. А Ковалёв поступает в моё распоряжение на спецоперацию. Всё ясно?

– Так точно, – вытянулся по струнке Егорыч.

Дулом винтовки перед глазами Скальченко он ткнул в спину Яшки и почти незнакомым, хриплым голосом приказал тому, зачем-то звучно клацнув затвором, словно собирался расстреливать мальчишку прямо здесь:

– Пошли.

- Думаете, боюсь вас, гадов, боюсь, – вдруг нервно закричал Яшка, не проронивший до того ни слова. – А вот не боюсь ни капельки! Всё равно красные вернутся и всех вас поубивают!

- Ну-ка молчи!

- Всех вас поубивают, всех!

Яшка всё кричал, грозил, постоянно вертел головой по сторонам, чтобы видеть своих слушателей, вдохновлялся видом очередного прохожего. Он пытался остановиться, протянуть тем самым себе путь до околицы, но Егорыч торопил Яшку, уже не убирая ствола винтовки со спины мальчика.

- Быстрее! – всё подгонял Егорыч.

Мальчик почти бежал, спотыкался, хлюпал носом, захлёбывающимся шёпотом продолжая твердить:

- Вас всех поубивают, всех!

- Не останавливаться, быстрее, – как заведённый бубнил Егорыч, но никто и не думал останавливаться. Только перескочив через редколесье на пригорке, в густой траве они оба резко затормозили. Оба поняли, что дальше торопиться некуда.

Остановился Егорыч, остановился и мальчик. Яшка дрожал в судорожном ознобе и, казалось, даже спиной чувствовал гипнотическое зияние оружейного ствола. Мальчик не поворачивался к полицаю, смотря на деревья, на траву, на причудливый ход фигурных облаков по небу. Больше он не говорил ни про красных, ни про грядущее возмездие.

– Пришли! – зачем-то сказал Егорыч, хотя это было понятно и так.

Яшка продолжал молчать. Наконец, он повернулся и сделал шаг навстречу к Егорычу. Тот ткнул мальчика винтовкой в грудь:

– Ты чего?

Яшка опять не проронил ни слова, только из глаз его двумя блестящими ручейками сочились слёзы. Вскинув винтовку, Егорыч, не целясь, выстрелил поверх кучерявой чёрненькой головы, вполголоса буркнул:

– Беги, быстрее!

Яшка, кажется, не понял, что ему только что сказали. Он стоял и смотрел перед собой, не моргая, не выражая никаких эмоций. Понадобилось повторить, уже злее и грубее, чтобы до мальчика дошёл смысл произнесённых слов:

– Беги!

В листву со свистом ударила вторая пуля. Егорыч перекинул ремень винтовки через плечо, повернулся и, не оглядываясь, зашагал прочь. Больше всего ему хотелось сейчас, чтобы глупый мальчишка действительно убежал далеко-далеко и не попадался больше никому.