12 Карающая радиостанция

Ближе к полуночи Егорыч вышел к условленному месту на опушке леса. Попрыгал на одной ноге, согреваясь. Пристально вгляделся в стоящие кругом вековые, кряжистые дубы. Позёмка весело мела, заметая следы и задувая снег за пазуху, в рукава полушубка. Скрип ветвей смешивался с воем ветра, а вместо света луны и звёзд с неба лилась только невнятная серая муть.

Егорыч нетерпеливо свистнул в окружающее пространство. Потоптался, ожидая ответа. Подумал, что его свист не услышали за воем вьюги, свистнул громче. Так и есть! Только сейчас за деревьями зашевелилась чья-то тень, и вразвалочку к Егорычу направился невысокий худощавый мужичок в тулупе почти до пят. Он недружелюбно оглядел парня, с сонной хрипотцой выговорил:

– Чего Машка-то не пришла?

Разговаривать совершенно не тянуло и Егорыч только пожал плечами. Он тоже хотел бы увидеть не этого незнакомого мужичка, а отца или Тихона из разведки, но, что есть, то есть, выбирать не приходилось.

– Убили вчера Тихона, – словно угадав мысли Егорыча, произнёс мужичок, пока они через сугробы лезли до саней, стоявших за деревьями. – Мину заложил под рельсу, а провод оказался коротким.

Словно спохватившись, мужичок бросил попутчику пароль. Бросил на всякий случай, потому что сообщение о смерти Тихона вдруг с явной остротой напомнило о военном времени:

– Граната!

– Кольцо! – быстро отозвался Егорыч. Ему не понравилось, что о пароле партизан вспомнил с запозданием, но с другой стороны, таскаться глухой ночью по лесу в одиночку ни один полицай никогда не рискнёт. Здесь и сейчас по определению не могло быть не своих. На всякий случай поворчал:

– Чего сразу-то пароль не спросил?

– А я немцев нутром чую, они мне и без всяких паролей, как на ладони видны, - партизан попробовал пошутить, но шутка не получилась. Он сам почувствовал это и глубже втянул голову в ворот тулупа, словно ожидая удара.

– Какое у тебя нутро чуткое, – прищурился Егорыч.

– Ты командиру об этом не говори. Ладно? – как-то обречённо попросил мужичок и объяснил доверчиво. – Совсем я, парень, замёрз, на кость замёрз. Тут имя своё скоро забудешь, не то что пароль.

– И про Машку ты зря вслух заговорил. А если бы я чужой был?

Мужичок только рукой огорчённо махнул. Ещё раз попросил:

– Командиру не говори. Он у нас мужик строгий. Не пьёт, за продукты крестьянам даёт или деньги, или расписки с довоенной печатью. Коммунист!

– Сказать-то я не скажу. Да однажды ты сам погоришь с такими замашками.

– Правда твоя, – согласился партизан, отвязывая лошадёнку от высокой сосны, одиноко стоящей среди лиственного разнолесья.

Потом он смачно зевнул и плюхнулся в сани:

– Ну, вот и в дорогу двигаемся.

Егорыч с наслаждением вытянулся на санях, задремал от плавного хода полозьев по снегу и ритмичного завывания вьюги. Из-за усталости и душевного напряжения мороз почти не ощущался. Не прошло и получаса, как Егорыч уже видел в дремотном умиротворении себя самого, очень маленького, счастливого, лёгкого, перепрыгивающего через деревья и горы, летящего куда-то со смехом.

На нём нарядная рубаха с карманом и большими блестящими пуговицами. Откуда-то снизу ему машет отец, который выглядывает из окошка трактора. Маленький Егорыч машет ему в ответ и от избытка энергии перепрыгивает одним затяжным прыжком сразу всё поле. Не нужно даже ногами на землю опираться, отталкиваться прекрасно можно и от неба.

Но вот сани останавливаются, и Егорыч сразу просыпается. Он трёт снегом по щекам, чтобы прогнать остатки дрёмы, разминает замёрзшие ноги, похлопывает себя по плечам. Прямо перед ним землянка. Первым в низенькую дверь протискивается возница. Он бросает в полутьму:

– Товарищ Мирон, человек до вас прибыл.

На этих словах партизан снова уходит к саням. Егорыч расстёгивает верхнюю пуговицу полушубка, стягивает с головы шапку и скоро начинает различать в неярком пламени лучины коренастого человека с волевым красивым лицом.

– Вот ты, оказывается, какой, Павел, – ближе к Егорычу подходит человек и внимательно рассматривает его одежду, его самого. Протягивает для рукопожатия руку. Сильно жмёт холодные пальцы парня своей широкой ладонью. Подводит Егорыча ближе к огню, кивает на деревянный чурбачок, накрытый сверху телогрейкой для мягкости.

Чурбачок – это стул. Егорыч садится на него и, торопясь, начинает выкладывать всё, что знает о конспиративной квартире и об окруженце, попавшем к Скальченко.

– Ну, дела, – хмурится товарищ Мирон, уходит из землянки в ночную темноту, возвращается успокоенный:

– Разведка говорит, что они успеют всех предупредить. Вовремя ты, парень, к нам попал. В самую точку.

От похвалы и тепла лицо Егорыча краснеет. Он знает, что пора торопиться обратно, к Марусе, и не хочет быстро уходить от того самого неуловимого товарища Мирона, за голову которого немцы дают 10 тысяч рейхсмарок. Егорыч жадно впитывает в себя каждую чёрточку его лица, каждое движение, смотрит, как тот сжимает губы, потирает кончик уха.

– Правда, что вы были в армии Будённого в гражданскую? – спрашивает, наконец, Егорыч, приобщаясь к очень дорогому для себя, важному.

– Доводилось, – спокойно произнёс в ответ товарищ Мирон. – Может, чайком с дороги погреешься? Или чем покрепче?

– Не нужно ничего. Тем более покрепче.

– Впрочем, что это я язык бью. Чай нужно не предлагать, а наливать сразу. А то я, как одна хозяйка, которая говорит гостям: «Чай вы пить, наверное, не будете». А мы будем пить чай! И никаких возражений!

По землянке катится приятный баритон товарища Мирона. Он звучит, как изысканная мелодия. В ней одновременно сила и мягкость, убеждённость в собственной правоте и душевная внимательность к людям. Товарищ Мирон наливает из котелка, стоящего на чугунке, целую кружку кипящего травяного отвара. Протягивает Егорычу. Тот обжигается, но жадно глотает душистую воду. И чтобы не терять зря времени, начинает давно выношенный разговор:

– Моего начальника Скальченко немцы хотят забрать с повышением куда-то на новое место. Он определённо ничего не говорит, но это чувствуется.

– Какие шансы, что вместо него немцы назначат тебя? – сразу понял, к чему клонит парень, товарищ Мирон.

– Скальченко согласен, но назначение может застопорить немец фон Венц, который мне не особо верит.

– Его можно переубедить чем-то, твоего немца?

Егорыч оживлённо заерзал на чурбачке-стуле:

– Я к этому и веду разговор. Нашему командованию очень нужна должность Скальченко в ГФП? Нам обязательно нужно туда стремиться?

– Что значит «очень» или «не очень»? Уж не отказались бы, – улыбнулся товарищ Мирон. – Считай, что наше согласие на назначение ты получил. Теперь всё-таки ближе к деталям. Что там с немцем-то?

– Думаю я, что хорошо бы было сейчас сделать фашистам какой-то особенный подарок. Удивление у них вызвать.

– Не нравится мне твоя идея с подарками, – нахмурился товарищ Мирон. – Ни людей, ни технику сдавать врагу мы тебе однозначно не разрешим, если о том речь.

Кипяток чуть в горле не застрял от несправедливости и обиды. Егорыч гневно вспыхнул, заговорил убеждённо, как до того по нескольку раз объяснял сам себе:

– О подарке я иносказательно говорю, не всерьёз. Мы им никакого подарка делать не будем, важно, чтобы они сами думали о полученном подарке. Можно, например, сдать засвеченную радиостанцию, которая у меня осталась после ареста Жени Беловой. А сдать как? Не просто принести немцам на блюдечке, а подкинуть её какому-нибудь врагу…

– Старосте Лыськину, – задумчиво проговорил товарищ Мирон, начиная понимать ход мысли Егорыча.

- Можно и ему. Мы чисто уничтожаем врага руками немцев, а попутно закрываем дело о нашей диверсионной группе, запутываем всех и даём мне главный козырь перед назначением – ликвидированную радиостанцию.

Товарищ Мирон молчит несколько долгих минут, в упор разглядывая Егорыча. Не хочется резко подрезать парню крылья, поэтому прежде, чем говорить вслух, все аргументы проверяются наедине с собственной логикой. Очень не хочется отдавать немцам радиостанцию. Поначалу товарищ Мирон даже собирается сказать, что такая расточительность – чистейшей воды мальчишеская гигантомания, что эту идею сразу же зарубят в штабе, как только услышат. Он даже раскрывает рот, но тут же задерживает слова и размышляет теперь об успешной карьере Павла.

Товарищ Мирон понимает, что на мелочах их разведчик так и будет годами сидеть где-то на подхвате у немцев. Плестись в хвосте событий, довольствоваться по большей мере случайно услышанной информацией, не направляя её, не организуя по выгодному для нас сценарию. Для серьёзных дел необходим масштаб, размах, размышляет товарищ Мирон, и чем больше он думает, тем больше ему нравится предложение Павла. Наконец, неплохо было бы сполна рассчитаться со старостой Лыськиным, подловатым, скользким субъектом, с приходом немцев превратившегося из скромного, трусоватого кладовщика в цепного пса оккупантов.

Всё ещё колеблясь с окончательным решением, товарищ Мирон вдруг отрывисто говорит по-немецки, проверяя знание парнем языка:

– Wie verbringen Sie Ihre Freizeit?

По-русски эта полночная нелепица в партизанской землянке выглядит форменным бредом: «Как вы проводите своё свободное время?». Но разведчик ничему не должен удивляться и всё призван принимать с понимающим спокойствием, ровно, открыто. Егорыч так же с ходу, долго не размышляя, чеканит:

– Их нихт хабэ филе цайтен.

Его собеседник с удивлением смотрит на парня. Ведь тот отвечает почти правильно, показывая знание не только немецкой лексики, но и грамматики: «Я не имею много времени». Иронический намёк насчёт «Freizeit», фрайцайт, свободного времени Егорыч опускает как несущественный и это тоже нравится товарищу Мирону. Со смесью удивления и нежности у него вырывается:

– И немецкий ты за полгода выучил. А хоть что-то на свете ты не умеешь, Павел? Отвечай честно.

– Их швимэ шлэхт, – смущённо признался Егорыч. Перед таким человеком как товарищ Мирон, как перед врачом, хочется быть предельно открытым. Даже признание в слабости даётся сейчас легко.

– «Я плохо плаваю», – передразнивает Егорыча собеседник и от избытка чувств хлопает себя рукой по колену. – Ещё, наверное, ты плохо лазаешь по горам и плохо разбираешься во французских винах?

– К чему вы это? – Егорыч замечает лукавые искорки в глазах командира, но тот уже переходит к другой теме:

– Отставить немецкий! Верю, что нужное слово при случае ты мимо ушей не пропустишь. Ты ещё, говорят, у нас и силач изрядный?

– Кто говорит?

– Кто надо, тот и говорит, – смеётся товарищ Мирон и ставит свою правую руку локтем на маленький дощатый стол, положив планшет с картой со стола себе на колени. – Потягаемся?

Глаза командира горят молодым задорным огнём. Егорыч верит и не верит тому, что видит и слышит. Не так, совсем не так представлял он себе партизанского командира. Перед ним сидит сейчас не опытный воин, закалённый боями, не мудрый и скучный наставник, а задорный, весёлый парень, почти его ровесник. Товарищ Мирон подмигивает Егорычу, улыбается:

– Слабо, тебе, братишка! Боишься оконфузиться со стариком!

И ничего-то он не боится. Егорыч подсаживается ближе, на счёт «три» перенеся всю выносливость и упругость молодых мышц на кисть правой руки. Без разгона бросается в бой. И сразу же возникает ощущение, что он упёрся рукой в каменную стену. Егорыч давит на руку товарища Мирона изо всей силы, но тот остаётся невозмутимым и равнодушным к его порывистому желанию лёгкой победы.

Кажется, что Егорыч даже вовсе не участвует в борьбе, до того спокойно лицо партизанского командира, просто не замечающего той силы, которая раньше в деревне в первые секунды валила всех, и ребятню, и взрослых мужиков. Товарищ Мирон подмигивает Егорычу, подзадоривает парня:

– Что-то я силы твоей хвалёной нисколечко не чувствую.

Егорыч поднатуживается и изгоняет из себя все мысли, кроме одной – победить. Он понимает, что лёгкой победы на этот раз не будет. Он понимает и тактику товарища Мирона, который обидными насмешками заставляет его чересчур раскрываться, тогда как тот просто держит оборону и помаленьку прессует своими железными пальцами кисть Егорыча. Через несколько минут поединка боль в кисти становится такой невыносимой, что Егорыч уже с трудом удерживает равновесие рук, вынужденный вести своеобразную борьбу на два фронта.

Он пытается протестовать, уличить товарища Мирона в нарушении правил:

- Нельзя руку давить. Нужно на локоть, а не на кисть работать.

- Неужели? – улыбается товарищ Мирон. – Если бы я давил твою кисть левой рукой, тогда, согласен, правила я бы нарушил. А так – всё чисто. Ты лучше скажи, что сдаваться собираешься!

- Никогда! – Егорыч ожесточённо сам жмёт кисть товарища Мирона, перенеся в руку всю мощь и упругость крепкого тренированного тела.

- Смотри, не поддавайся, - продолжает шутить товарищ Мирон, и от его спокойного, ровного голоса, размеренного дыхания соревноваться делается ещё труднее. Это спокойствие, словно парализует волю, обволакивает густой паутиной. Кажется, что борьба в принципе бесполезна, и сделать уже ничего нельзя.

Когда товарищ Мирон всё-таки сминает руку Егорыча, обрушиваясь однажды, как приливная волна на замок из песка, вылепленный на озёрном берегу, вымотанный Егорыч признаёт своё поражение сразу и без оговорок. Впрочем, другого исхода трудно было ожидать и товарищ Мирон уважительно кивает головой:

– Да, не зря про тебя разные вещи хорошие говорят. Сила в тебе, парень, живёт дикая, немеренная. Сам мог убедиться!

Егорыч всё-таки не соглашается с таким обидным для себя результатом, упрямо, с максималистским задором бросаясь объясняться:

– Не давили б вы мне руку, никогда бы не побороли меня.

– Никогда?

– Никогда.

– Проверим?

– Да хоть сейчас. – Егорыч задиристо ставит правую руку локтём на стол, другой рукой, как ему кажется незаметно, смахивая со лба капельки пота.

Но товарищ Мирон быстро стирает улыбку с лица (и так вволю подурачились!), смотрит на часы, разминает пальцы и размеренно итожит:

– Что я могу сказать, парень, по радиостанции? Дело это хотя и хлопотное, но добро на такую операцию ты получишь, я добьюсь разрешения. Согласен, что хватит тебе на побегушках у полицаев ходить, пора выдвигаться. Но учти: ликвидацию Лыськина ты в любом случае уже взял на себя и будешь этот приказ исполнять все зависимости от дела с радиостанцией.

– Спасибо, товарищ Мирон, - расплылся в широкой улыбке Егорыч.

– Вот со «спасибо» придётся обождать. Учти, - почти чеканил слова командир, - учти хорошенько и то, что если место Скальченко тебе не дадут, то я первый поставлю вопрос о твоей персональной ответственности за утрату отрядом нужной техники. За двойную игру мы жестоко наказываем и никакие прежние заслуги здесь в расчёт не берутся. Всё понятно?

Егорыч, ошеломленный грузом только что услышанной информации и главное – тем, что сам товарищ Мирон говорил с ним, что сам товарищ Мирон согласился с ним и услышал его, мог только кивнуть. Каждая клеточка его тела дрожала наряжённой струной, словно говорила: «Я смогу, не сомневайтесь, вы не пожалеете, что позвали меня».

– Если всё понятно, тогда свободен. – И уже гораздо теплее, смягчая тон предыдущих фраз, товарищ Мирон добавил, словно с лёгким смущением:

– Тебе ведь обратно ещё по темноте поспеть нужно. Смотри там – не подставляйся зазря.

Егорыч кивнул, надвинул на уши шапку с красной ленточкой, запахнул плотнее полушубок, пожал протянутую руку:

– Спасибо, товарищ Мирон.

Захлебнувшись от морозного духа, Егорыч не шёл, а летел к саням. Сегодня он не просто узнал, он понял это с однозначной уверенностью: никто нас не одолеет, не победит, не сможет ничем противостоять, пока есть такие люди, как товарищ Мирон.

У саней из темноты, словно по волшебству, тут же возник мужичок в тулупе, постучал рукавицами по бокам, сладко зевнул:

– Ну, в путь что ли?