Знаки солнца. Отр. 4

 Касьянов день

….Брусницын опять спал с клопами и на нарах, да еще и Макарка этот под боком так в храпе заходится, что непонятно, как потолок не рушится. И сколько его не пихай – все одно: выругается, повернется набок, а как только первый сон увидишь, он опять на спине, и сызнова отнюдь не соловьем заливается. Четыре ночи терпел Лева его соседство, надеясь получить наконец ответ на свои отчеты в Екатеринбург, затем не вынес, и, хотел было уже, оседлав отъевшегося в предрождественское безделье Штревеля, направиться в Березовский, да не тут-то было: к ним вдруг пожаловал сам Его превосходительство обер-берггауптман Шленев собственной персоной, и затребовал его к себе. Рудоищик, наскоро омывшись холодной водой (греть-то некогда!), оделся во все парадное, надраил сапоги и, робея, чуть ли не на плусогнутых побежал в контору. На месте привычного, вечно пьяненького, секретаря сидел незнакомый горный офицер с острым взглядом, который при виде рудоищика ничего не сказал, а только вопросительно вздернул бровь.

-Брусницын, Лев Иванович, - выпрямился перед ним Лева, - прибыл по указанию Его превосходительства.

-Здравствуйте, Лев Иванович, - неожиданно для его комплекции пробасил тот, - присаживайтесь, пожалуйста, Николай Алексеевич вскоре Вас примет[1], - и вновь занялся своими бумагами.

………

Начало встречи, вопреки нехорошему предчувствию, сложилось совершенно благополучно: пожали руку, усадили, предложили на выбор чай или кофе, Брусницын, не утруждаясь лишними сомнениями, согласился на последнее; быть может, дали бы ему выбор между царской водкой или же цикутой, он тоже так бы сделал: третьего-то не дано! После нескольких обжигающих глотков напитка он наконец освоился, и уже сам с вопросом во взоре посмотрел на молчащего начальника: чего звали, дескать, Ваше превосходительство? Кстати, и как же он это сразу всего за год через чин-то наверх скакнул? За какие такие заслуги? Видать, хорошие у него в столицах покровители, а это опасно, таким все с рук сходит. Или война всему причина? Она ведь кому и мать родна.

-Рад видеть Вас в добром здравии, Брусницын, - наконец разомкнул уста генерал. - Исхудали Вы только с нашей последней встречи сильно, а это непорядок. Впрочем, к делу: внимательно читал ваши рапорты, хвалю, со знанием дела писано, с анализом и прогнозом, что, кхм, - сбился хозяин, - простите, но немного удивительно для мастерового. Да и пять больших рудопроявлений за одно лето – это, право слово… У Вас что, учителя такие талантливые были?

-Были, - смутился нежданного вопроса Лева, - и отец учил, и другие, особливо господин Глоке, Гельмут Павлович, царство ему небесное, - перекрестился рудоищик. - Очень хороший учитель был, времени на меня не жалел, многим ему обязан.

-Немец? Не помню такого. Поди, еще и немецкий знаете? – уже с лукавой улыбкой добавил Шленев, что Леву немного обидело, причем не за себя, а за Глоке.

-Мы с ним и латынь еще изучали, - ответил он по-немецки, отчего у начальника просто округлились глаза, а бакенбарды под весом нижней челюсти опустились на вышитый золотом воротник. - Сказать чего?

Генерал сморгнул, закрыл рот, и вдруг рассмеялся:

-Вот это презент, так презент! – похлопал он ладонью по столу, вглядываясь рудоищику в лицо. - Так, Лев Иванович, кофейку еще не желаете? С коньячком, мой адъютант прекрасно кофе варит, не правда ли? – и, не дожидаясь ответа, позвонил в серебряный колокольчик.

……

-Первопавловскую фабрику знаете? – отставив чашку, сухо сказал генерал, выуживая из-под бумаг карту. - Ах да, вы же родом оттуда, так? - Лева только кивнул, боясь за голос, слишком уж в горле от кофе, коньяка и волнений першило. - Вот и славно. Смотрителем по всему золотому производству туда пойдете[2]? Сдюжите?

Рудоищик не выдержал и закашлялся: это же офицерская должность! Не просто мастеровая, штейгерская, а именно что офицерская, не ниже шихтмейстерской! А то и берггешворена! Это… это же… Или ему послышалось все? Да нет вроде, вон как хозяин на него испытующе, даже с заботой, на него смотрит, даже плат невесть зачем протягивает:

-Следите за здоровьем, Лев Иванович, -  привстал с места генерал, - платок-то возьмите, прокашляйтесь. Нельзя так себя изводить, и чего у вас на Урале все такие? Одни пьют, как сволочи, другие гробятся, себя не жалеючи. Неладно так. Вас что-то смущает? Говорите, я Вас слушаю.

Брусницын несколько раз, дабы прочистить мозги и горло, кашлянул в платок, подумал, куда его положить, но на стол определять передумал, нехорошо получится, и попросту засунул плат в карман: не отдавать же тот с плевками назад Его превосходительству?

-Это ведь неподобающая для мастерового должность, или я Вас неверно расслышал? - решился уточнить Брусницын.

-Расслышали правильно, неподобающая. И что? – с усмешкой постучал пальцами по столу начальник, откинувшись в кресле, и внезапно сверкнул взглядом. – А что, лучше, когда Смотрящий неподобающий?! У него сотни человек в подчинении, а он…, – и Шленев, подняв указательный палец, с гневом, с огнем во взоре, оскалил зубы: видно, хотелось ему что-то сказать, да не моглось. - Отстранил я его! Еще бы и Управляющего взашей прогнать, да тому-то смену точно не найти, - и, коротко хохотнув, опять посерьезнел. - Беритесь, Лев Иванович, а за чином, коли дела у Вас пойдут, за мной тоже не встанет, похштейгером Вас сделаю.

От такой умопомрачительной вести, мечты всей его жизни, у Брусницына и вправду закружилась голова и потерялся дар речи. Еще бы! Еще до тридцати – да похштейгером! Пускай даже унтер-похштейгером – неважно, не суть, все одно – чин. Да за это он готов… Нет, рогатому он точно служить не станет, а вот этому молодому генералу в золотых эполетах, которому с сорока, поди, нет, послужить очень даже рад. Скажет все горы перекопать, да что перекопать – перевернуть, он, Лева, на все согласен. Смотрителем быть, конечно, хлопотно и обременительно, на леса опять мало времени останется, так ничего, потерпим, овчинка выделки стоит.

………….

Отчий кров встретил Леву тишиной и некоторой неухоженностью, которая была слишком уж очевидна, даже пугающа: тропинки едва расчищены от снега, чуть ли не протоптаны; завалинка, на которой почти в любую погоду любил сиживать батя, тоже вся заметена, дюже все это странно. Рудоищик спервоначалу решил, что батя куда-то опять в этакую стужу отправился на разведки, да перед самым Рождеством, но оказалось, что не так дело обстоит, а куда как насупротив: отец крепко захворал. Да так, что даже к столу едва вышел, шаркая валенками по полу.

Леве было ужасно больно смотреть на своего отца, обыкновенно бодрого и неугомонного, а теперь – пожелтевшего и осунувшегося, как… Нет, об этом лучше не стоит, авось, и отстанет лихоманка, отец, он крепкий, он непременно встанет. Сейчас же встал? Пускай кашку через силу в себя пихает, но ведь ест? Чтоб хоть как-то развеселить родителя, Лева рассказал, что вновь возвращается в Березовский, поведал о своем новом высоком назначении, даже бумагу из сумы достал, однако получилось, похоже, только хуже:

-Ну вот, сынок, теперь можно и помирать, - и отец, который в одиночку, всего лишь с ножом, справился в лесу с медведем, заплакал.

…….

В отличие от притихшего родительского дома заводская контора с утра выглядела, как улей. Причем – улей, хоть и деловой, но веселый, и помолодевший какой-то, почти ни одного знакомого лица. Рудоищик заглянул в канцелярию, к Шангину, однако на его месте оказался полузнакомый парнишка лет двадцати, который, не отрывая глаз от лежащей перед ним бумаги, буквально грыз перо. «Неужто и Семеном совсем худо стало?» - с содроганием подумал Лева.

-Шангина как увидеть? -  спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.

-Секретарь он теперь, там и ищи, - ответили из угла.

Вот это приятная новость! Наконец-то Семена повысили! Или, может, это Его превосходительство, пока Брусницына не было дома, здесь все так в корне поменял? Хорошо бы, коли правдива догадка: вон, ни одного старика не видать, даже в кассе, и то новенький сидит. Морда вроде знакомая, а кто таков – не вспомнить. Да и не до того пока, надо спервоначала в этой каше разобраться. Шангин обнаружился в небольшом кабинетике возле дверей начальства фабрики, и, как и все прочие, не скучал, но весьма своеобычно: он сидел за столом, и, прикрыв глаза, словно бы сквозь веки, шепча, что-то там незримое высматривал на потолке, закинув назад голову. Брусницын не стал ему мешать в его шаманстве, и потому тихо присел на стул возле секретарского стола. Наконец хозяин, видимо, услышав скрип мебели, открыл глаза, недоуменно взглянул на посетителя, и просиял:

-Левка!! Ой, чего это я разорался? – понизил он голос, оглянувшись. - Здорово, дружище! – и старые товарищи пожали руки. - Ты какими у нас судьбами? Надолго, или так, погостить нагрянул?

-Все мы погостить на белом свете, - само вдруг вырвалось у Левы. - Похоже, что надолго. А тебя, я смотрю, можно поздравить? И мундир-то вон, как с иголочки, совсем новый, поди? А то я твою супружницу знаю: так починит, что и не заметишь. Так новый? Пощупать хотя бы дай, - протянул он руку к рукаву секретаря.

…………

«Видимо, это и есть кабинет Алексея… как же его по батюшке? – надо уточнить. Только вот отчего Семка назвал Рыкунова высокоблагородием? – озадачился Брусницын. - Он же берггешвореном вроде завсегда был, и при чем здесь высокоблагородие? Неужель до девятого класса дослужился? И кто же он сейчас таковой будет? Гиттенфервальтер еще десятый класс, значит, всего-навсего благородие, неужто уже бергмейстер[3]?  Неисповедимы и удивительны пути твои, Господи. Особливо при таких генералах, как Николай Алексеевич». Долго новому Смотрящему мучиться в сомнениях не дали: вскоре из кабинета начальника выскользнул Шангин, а вслед за ним в проеме долговязо возник сам Рыкунов собственной персоной с бумагой в руке, отчего Брусницын немедленно вскочил, и вытянулся в струнку, благо, при его худобе это было проще простого. Его высокоблагородие осмотрел рудоищика, и с легкой усмешкой молвил:

-Здравствуй, Брусницын. Или к тебе теперь на «Вы» надо обращаться?

-Никак нет, Ваше высокоблагородие! – глядя в смешливые глаза, прямо ответил Лева, мучаясь вопросом, как же того по отчеству. - Лучше, как раньше, да как прикажут.

-И то верно, - был одобрен ответ. - Проходи тогда, гость дорогой, - показал небрежным мановением руки внутрь кабинета Рыкунов, - Семен Захарович, принеси нам кофе, у нас будет долгий разговор. Да, и печенье не забудь.

В отличие от Шленева, старший офицер с порога, со ставшим уже обыкновенным чаепития, не принялся расспрашивать Леву о его мнениях, а начал повествование сам, и чем дальше он говорил, тем Брусницыну становилось только сквернее на душе, и, хоть многократно повторенное слово «катастрофа» ему было непонятно, было ясно одно: плохи дела. И фабрика вся в запустении и небрежении, механизмы старые, больше чинишь, чем работаешь, да и народ разленился. Это было бы еще полбеды, машины можно новые поставить, рабочих заставить стараться, как следует, да руды поблизости почти иссякли, работать нечем, вот в чем настоящая катастрофа-то. Хоть в том же Уфалее руду закупай, да сюда вези, только несерьезно это, самим искать надо. Рудоищик только сейчас осознал, подо что он подписался: сам ведь отлично знал, что все окрест изрыто, словно кротами, даже и неясно, где искать.

За Пышму надо идти, за Кедровку, и еще севернее, к Адую и Толстой горе. Про восток тоже не забыть, но там слишком уж болотисто, больше потопаешь, чем покопаешь. Да и руду, если что, как оттуда тащить? По Пышме много не сплавишь, больно уж речка извилиста, словно бык там пьяный прошел. Ну и задачка, да какая там задачка?! – боль головная! И кто ж мог знать, что рудники так быстро обеднеют? Да не может того быть, не верил Брусницын в этакую чушь! Надо самому будет на шахты сходить, да проверить, полномочий у него сейчас хоть отбавляй. Хотя…Может, дело и по-другому повернуть стоит? Может, оно и к лучшему всё, – вон как озаботился начальник этими катастрофами:

-Ваше высокоблагородие, соображение сказать можно? – решился Лева, на что Рыкунов настороженно кивнул. - Третьего дня, еще в Уфалее, Его превосходительство мне много говорил про песошное золото, рассказывал, как его в других странах ищут и добывают.

-И что тебе еще сказал Николай Алексеевич? – осторожно спросил Рыкунов.

-Он сказал искать таковое и у нас.

-Так Ильман же искал, - недоуменно развел руки хозяин.

-Его превосходительство сказал, что, видать, не там искал. Надо пытаться искать в низинах, да по рекам, по примеру африканских стран, - помаленьку открывал свой безумный замысел Брусницын, - а Ильман искал, как всегда, в горах, да в кварцах. А про самородок, что семь или восемь лет мастеровой в земле рыхлой отыскал, помните? Да не пытать его за золотое место надо было, а благодарить! А так что? Запытали мастерового до смерти[4]…, - и рудоищик спохватился, поняв, что хватил лишка. - Не моего разумения, конечно, дело, извините, Бога ради.

По глазам Рыкунова было видно, что тот считает идею абсолютно неприемлемой, но – не станет же Брусницын врать ему про мнение самого генерала, да и с назначением он тоже сюда, на его шею, не случайно послан. Видать, это и есть ему такое указание – в песках искать. Не было печали… Сейчас надо обдумать, как бы все обставить, чтобы при любом раскладе он, Рыкунов, в накладе не остался. Да и, положа руку на сердце, а вдруг найдут, чем черт не шутит? Впрочем, пусть найдут. Только вот найдут там, где укажет он, заводской Управляющий, а не там, куда поведет рудоищиков этот выскочка Брусницын. А не выйдет ничего, что почти несомненно, так искать золото в песках – то не его идея - кто придумал, пускай тот и отвечает. Ладно, план можно потом разработать, а теперь:

-Хорошо, даю я добро искать песочное золото, - вольготно откинувшись в кресле, опер бакенбард об указательный палец  Управляющий, нервенно теребя мизинцем губы. - Что, рад? Вижу, что рад. Только вот лично ты будешь в первую очередь заниматься устройством фабрики, а старшего над рудоищиками я сам поставлю. Только так, и никак иначе. Все, - резко хлопнул он по столу ладонью, и встал.

Брусницын понял, что разговор окончен, да и не только лишь единый разговор – все мечты его в прах разбились. Кого из местных этот начальник старшим в партии назначит, и так ясно: из тертых да старых, которые так, по старинке, и будут искать. Все, пропало, похоже, дело. А все он, Левка, со своим длинным языком и коротким мозгом! Шленев ведь все одно весной приедет, там бы, авось, втроем и поговорили, а теперь что?! Испорчено все, и псу под хвост, только на Господа уповать и приходится, да на авось, что все в нужную сторону перевернется.

………….

Брусницын, даже позабыв про горестный итог разговора с Рыкуновым, усмехаясь, зашел в магазин, купил там гостинцев матушке с батей, да Грузям, косушку на вечер с Шангиным, и со всем богатством - с узлом под одной мышкой и кульком с провизией под другой, потопал домой. Это ж надо – на полном серьезе Левку «благородием» назвать! Да ведь даже штейгер – и тот еще не благородие! Даже обер-штейгер, пускай самой высокой статьи – и то лишь отчасти. Хотя… Смотритель за всем фабричным производством – это уже, несомненно, благородие, и еще какое. Да и шут с ними со всеми, с благородиями! Брусницын и был, и есть, и останется самим собой, ему на эти реверансы начихать. Впрочем, все же приятно…

Лева, отдав вновь заплакавшей от счастья матери подшивать брюки, сам занялся более мужскими занятиями: хорошенько смазал салом сапоги, поставил их в теплое место, чтобы жир впитался, и принялся рассматривать остальное на предмет огрехов. А то ведь завтра в таком виде на фабрику ехать и, Боже упаси, вдруг на месте выяснится, что у него что-то не по ордеру, так и опозоритсья немудрено. Левкин отец тоже покинул свое лежбище, и трясущимися руками перебирал такие бесценные вещи, как треуголка и портфель. То треуголку погладит, то в портфель заглянет, шмыгая носом. Молодой рудоищик понял, что праздник не полон, и из сенцев достал приготовленную для Семки косушку:

-Отец, ты как отметить? – Иван Брусницын лишь, скрывая ладонью глаза, покивал головой. - Мать, ты же закончила уже шить, присаживайся к столу, выпьем. И что с того, что пост? Мы не староверы, отмолим. Давай, да с рыжиками солеными? Я же не предлагаю мясом закусывать, но ведь есть-то все равно надо?

……….

За то краткое время, что Лева провел дома, погода на улице переменилась, причем, что приятно, к добру: наконец перестал завывать проклятый сиверка, вокруг стало тихо и прозрачно, даже звезды вон на небе видно стало. Так бы идти до самого жилья Шангиных, запрокинув голову, да созвездиями многоликими любоваться, но - не судьба, сапоги уж больно скользкие, как бы не навернуться. Да и дорога отполирована лаптями так, что хоть глядись в нее, даже завидно рабочим: лыко-то, оно не скользит. А вот кожаные подошвы – еще как! И наконец Лева не удержался, и уже при исходе с плотины поскользнулся так, что даже руки не успел подставить, этак навзничь и грохнулся, даже в голове загудело, и зубы от соударения клацнули. Рудоищик потряс головой, зашарил рукой по снегу в поисках отлетевшей шапки, и тут она нашлась сама, причем рядом с носом. Да не просто шапка, но еще и глаза с ней:

-Несильно расшибся? – сказало сказочное существо с небесными глазами.

-Да вроде…, - механистически принял головной убор Лева, не в силах оторвать взгляда от лица девушки. - Живой, слава Богу. А ты кто?

-И слава Богу, - был короткий ответ, и девушка, перекрестившись двуперстием, опустила голову, и пошла наверх, мягко ступая расшитыми валеночками сперва по плотине, а затем направо, затем ее из-за здания фабрики стало не видать.

Сперва Брусницын хотел было проводить ее, узнать, как зовут, ну и все такое прочее, но сообразил: старой веры она: вон, и плат повязан не так, да еще и эти узоры на валенках и шали… Побьют еще братья за такую наглость, и не посмотрят, что в мундире, да Смотрящий над цельным фабричным производством, к этим раскольникам иной подход нужен. Только вот нужен ли он? Вроде и ответ бы один – нет; да только глаза эти покою уже вовсе не дают, не отпускают. Ох, как глупо-то! А жаль, очинно жаль, хоть сызнова падай, да на помощь зови. Так ведь не вернется она, далече уже ушла, а вон этим заводским мужикам орать – только ворон пугать, сами едва ноги с работы волочат.

Во дворе Шангинского дома его первыми встретили заметно подросшие Грузи. Они уже не держались, как раньше, друг за дружку, а занимались вполне серьезным взрослым делом: маленькими лопатками они расчищали тропинку. Толку от их занятия, конечно же, было немного, да это и неважно: главное, чтобы детишки сызмальства к труду приучены были. Похвалив их за усердие, Брусницын в шутку выстроил братьев возле крыльца, торжественно вручил им по конфекте в яркой обертке, что привело ребятишек в полную ажиотацию: они, побросав где попало лопаты, даже не сказав «спасибо», толкаясь, убежали в избу, зажав сладости в кулачках. «Дети есть дети, - светло посмотрел им вслед Лева, и пожалел вдруг, что эти дети – не его собственные. - Но да, авось… Бог милостив, глядишь, еще встретит он ту девушку с небесными глазами, как знать? И вправду: скоро уже тридцать, у друзей вон – детишки бегают, а Лева что – рыжий?! Ну, да, борода с рыжинкой, так ведь то борода? Одна беда: как узнать, кто она, та пигалица с глазами, такова? Что старой веры – то нестрашно, договориться завсегда возможно. Или же не всегда? Ладно, Господь всех рассудит, да по своим местам расставит, иначе и быть не может, иначе и жить незачем».

……..

Разговор между старыми товарищами завязался не сразу, только с третьего стакана, да и Сашка тоже никак не желала вновь усыпляться: хозяйка ей и пеленки поменяла, и люльку качала, а та все канючила своим слабеньким кошачьим голоском что-то ей одной потребное, и совсем даже для взрослых непонятное. Наконец все успокоилось, Надежда ушла спать, и друзья остались вдвоем: блестящие любопытством с полатей глаза Грузей не в счет, они однова не уснут, пока подслушивать старших не устанут. Перво-наперво друзья, как заведено, поговорили о здоровье, посудачили насчет друзей-знакомых, и наконец Брусницын перешел к самому главному, к их разговору с Рыкуновым. Выслушав рудоищика, Шангин лишь покачал головой, да разлил по-новой:

-А чего ты от него, дурында, хотел? Ожидал чего? Идея-то с золотом, вестимо, неплоха, да что же ожидать от такого карьериста, как Рыкунов? Чего заморгал? Он спит и видит, как бы обратно в столицу уехать. Да не просто так, несолоно хлебавши, а с наградами. Со щитом, так сказать.

-Так ведь не сыщут наверняка ничего! – с болью в голосе воскликнул Лева.

-И что с того? – равнодушно заметил секретарь.

-Так это…, - растерялся рудоищик, - погибло же все дело.

-Дело погибло, - передразнился хозяин. - Много ты понимаешь. Совсем в своих лесах омедведился, ничего в наших заводских политесах не разумеешь. Не сыщут, и дальше что следоват? Эх…, - и он принялся набивать трубку, раскурил, тихонько покашлял в кулак, боясь разбудить ближних, и продолжил, - пущай их не найдут, тебе-то что? Выгода одна от этого, или не понял еще, к чему я веду? – Лева честно покачал головой. - Тогда слушай: это у Рыкунова дело евоное не выгорит, но никак не у тебя. Тебе кто самому искать воспрещал? Или ты в своих силах неуверен?

-Да должен вроде найти, коли есть. Всенепременно найду.

-Вот и славно. Сам подумай: найди ты свое песошное золото по указке начальства, тебе с того что? Да, унтер-похштейгера точно дадут, даже премию выпишут, рублей в пять, и все. Остальные заслуги чьи будут? – хитро прищурился секретарь, отгоняя клубы дыма от лица. - А коли ты сам один найдешь? То-то же: никакой управляющий твоих собственных заслуг скрыть не сможет, вот так-то. И не возражай! Уж я-то кой-чего в энтом смыслю, потому слушай совета: больше сам ищи, и не доверяйся никому, да планид своих никому не открывай.

-Что, даже тебе? – неумело, даже смущенно, улыбнулся рудоищик.

-Тем паче – мне, - на полном серьезе ответил Семен. - Это и ненужно мне, и вовсе вредно: а вдруг Рыкунов меня допрашивать станет? Или, Боже упаси, сам Фелькнер[5]? Этот церемониев разводить не станет, та еще сволочь, скажу я тебе. Это он такой порядок у нас ввел, что без спросу из конторы ни ногой ступить нельзя, строгий – жуть! Раньше куда как посвободнее было, - с сожалением цыкнул зубом Шангин. -  Студень-то чего не ешь? Али постишься?

-Да кой там, - подвинул к себе миску Брусницын, - я и число-то не знаю, какое сегодня. Рождество-то скоро?

-Так послезавтрева уже! – засмеялся хозяин, и укоризненно покачал головой. - Как есть лесовик. И послал же Господь дружка.

………

Утро Сочельника случилось злым на ветра и снег. Вернее, даже не снег, а жесткую ледяную крошку, что секла щеки и уши, обжигая босые руки, которые Брусницын для солидности не стал обувать в варежки; метель пронизывала насквозь голову, на которой была лишь шляпа вместо привычной башкирской шапки, и это все вкупе было очинно плохо. Однако на конюшне рудоищик взбодрился, отогрелся, и, засунув портфель с картами и одной-единственной бумагой о собственном назначении Смотрящим в переметную суму, поспешил, понадеявшись на Господа, на Первопавловскую фабрику, что находилась вниз по течению всего с пару верст ниже  знакомой с детства Ключевской. По дороге он, находясь в воспоминаниях,  даже немного пожалел за небесную крупу, что застилала Березовку, и не давала рассмотреть, что там, на фабриках, творится.

Немного робея, Брусницын подъехал к конторе Первопавловской, или, как ее прозвали в народе, «Палке». Второпавловскую[6] же фабрику, что находилась еще ниже по течению, именовали «Второй», изредка – «Второй палкой», опосля которой была одна лишь дорога – в Пышму, утопиться, или же через Пышму, да в бега, покуда самого не утопили. Да и кто таков этот Управляющий Федотов? Вдруг Федот, да не тот? Соскочив со Штревеля, новый Смотрящий, достав портфель и поправив шляпу, строго подал поводья солдату:

-Корма задай, - и, хрустя снегом под новыми сапогами, поднялся на крыльцо, сам не зная, что станется дальше.

На крыльце, перед самой дверью, Брусницын словно очнулся от недоумения: а ведь и вправду, истинно говорил Рыкунов, вокруг мерзлая, чуждая фабрикам, глухая тишина. Отчего никто здесь  не работает?! Все же гудеть должно, стучать, рыком перекатываться по холмам, но никак не молчать! Передумав заходить в контору, Смотрящий надвинул поглубже на брови свою остроугольную шляпу, что так и норовила под ветром съехать на затылок, и решительным шагом направился к плотине. И что же там? Да гады, твари они все! Было бы такое у него в лесу – ох, и досталось бы каждому по первое число! Но ничего, он и здесь порядок наведет, дай только срок.

-Чего повскакали?! – заорал Смотрящий в злобе на пару мужиков, что в надзорной каморе[7] пили чай. - Жаждете?! А алкать вы еще не начали?! Так я вас, сукиных детей, так накормлю, что поперек глотки встанет! Прости меня, Господи, - опомнившись от горького гнева, перекрестился на образа Брусницын, и присмотрелся к рабочим. -  Ты кто? – сердито сел он на скамью, указывая направо, туда, где поближе, - ты кто, борода?

-Плотинный я, Ваше благородие, - вскочив, вытянулся в углу старик лет сорока с гаком, - Данилка я, Ваше благородие. А это – мой кунстштейгер, - и пальцами, и взглядом, за которым следовала острая борода, указал плотинный, - Емелька, Мелхиседек. 

Лева не удержался, засмеялся, и из чужой чашки отпил запашистого напитка, отогреваясь:

-Мелхиседек…, - оставил он с сожалением чашку, допив до дна, - а ты, стало быть, Даниил. Пророки хреновы. По батюшке-то можно узнать, как звать?

Брусницын полагал, что мужики смутятся, да извиняться начнут, что, дескать, не по чину им отчество, однако же те, переглянувшись, подвинулись друг к дружке, и тот, кто постарше и с острой бородой, насупился:

-Михайловичи мы оба, братовья, значитца. Не замай, Ваше благородие, - и плотинный нервенно ухватил себя за бороду. - В чем провинны – в том карай, да нет вины нашей. Да ты сам-то кто таков, уж извиняй за вопрос?

-Лев Брусницын я, Смотрящим над вами поставлен, - наконец снял неудобную шляпу Лева, и положил ее на скамью рядом с собой, - Данила, а ты случаем чаем не богат? Замерз я совсем, отогрей ужо, хозяин, коли гостем не брезгуешь.

………

Разговор с мастеровыми никакой радости Брусницыну не принес: дела и взаправду оказались хуже некуда. Почти поголовное пьянство, конечно, победить сложно, да возможно, но как быть с дышащими на ладан машинами и, самое главное, рудой? Одно радует: хоть с прежним Смотрящим самому не объясняться, тот, как две недели назад уехал в Екатеринбург, так на фабрику носа не показывает. В сопровождении мастеровых Лева обошел полупустые фабричные строения, самолично, дав указание приоткрыть шлюз, просмотрел, скинув для бережения кафтан, работу механизмов, поругался на небрежение, и тут заметил, что разговаривает уже не только с плотинным и его помощником, причем самые дельные замечания принадлежат маленькому, плюгавенькому, чуть выше Левкиного плеча, мужичку.

Выяснилось, что он – Сева, Севостьян, унтер-механикус, и один ведает на фабрике механическим производством, поскольку должности механикуса для такой малой промышленности не предусмотрено. Но еще большее удивление  Брусницына ожидало за дверями, на свежем воздухе: во дворе стояли в строю около сотни мужиков, причем сами по себе, даже солдат нигде не было видно. Понятно, что это не все фабричные рабочие, однако же собрались, построились, да еще и улыбаются при этом на морозе, словно бы по рублю каждому дали!

-Мы, Лев Иванович, собрали, кого…, - и Данила замялся, - живой кто, вопчем, сам смотри. Можно скомандовать мастеровым шаг из строя?

-Погоди, плотинный, не торопись, - и рудоищик, заложив руки за спину, прошелся вдоль строя. - Спасибо, что народ созвали, хвалю. Знаешь, что? – и Брусницын на мгновение задумался. - А ведь это нехорошо перед Управляющим получиться может. Распусти-ка их на пару часов, да остальных, пускай даже пьяными, вытащи: общий смотр устраивать будем. Нет, я сам, - смотрящий даже немного пожалел, что у него нет трости, с ней куда как важнее вид был бы, убедительней. - Мужики! – обратился он к строю. - Я, Брусницын Лев Иванович, поставлен Смотрящим над всем золотым производством. Я пришел надолго. Работа будет, мужики! А работа будет – и жалованье годящим станет. Обещаю! Тихо! – унял подъемом руки он радостные возгласы. - Тихо, мужики! Правила отныне будут мои, как и на Ключевской было, и в Уфалее: не пить, не драться попусту, да работать так, чтобы перед Богом и Государем не стыдно было. Сейчас идите все на обедню, молитесь, а там, помолясь, и к делу  приступим с Божьей помощью. Построение перед конторой. Разойтись!

………

Смотрящий отпер указанную Управляющим дверь, и приятно удивился: похоже, этот кабинет предназначался как раз для Смотрящего, и был обставлен подобающе чину: солидный дубовый письменный стол, книжные шкафы, заваленные книгами и картами, большой глобус в углу, обитый кожей диван, стулья на гнутых ножках, и все это – под толстенным слоем пыли. Заглянув в ближайшую от своего пристанища комнату, он представился онемевшим от удивления канцеляристам, и приказал им устроить приборку в своем кабинете, но короткую, не более четверти часа.

Для строгости он оглядел каждого попристальнее, обещал с каждым из них опосля разобраться лично, и вышел на улицу. Строй на плацу напоминал разношерстный сброд, некоторых рабочих их товарищи даже поддерживали, чтобы те невзначай не попадали. Запашок вокруг толпы тоже стоял еще тот: кисло-сладкий перегар с отчетливыми привкусами чеснока и лука. Нет, против чеснока с луком Брусницын, разумеется, ничего не имеет, даже насупротив, да и сам без остроты трапезы не представляет, что же говорить про лес с дальними переходами: без ядреного чеснока там только зубы, расшатанные цингой, выплевывать. Смотрящий, морщась, обошел строй, вернулся к центру, и не знал, что сказать. Обматерить всех дело, конечно, нехитрое, да грешное и неблагодарное, мимо ушей оно пролетит, а в сердце да в голове не скажется.

Звезды с небес да манну тоже обещать понапрасну не стоит: еще неясно, как наперед дела обернутся, хотя хуже уж вроде некуда, а придумать что-то завсегда, в любом положении, можно. Потому  рудоищик не стал выдумывать ничего нового, и пошел по старому, проверенному пути любого российского начальника: обозвал всех дармоедами на шее Царя-батюшки, посетовал, что, пока страна после французова нашествия в себя приходит, да к летней кампании против Бонапартия готовится, они-де, задарма хлеб жуют, да водку жрут, когда надо работать, не покладая рук. А ведь еще и хан иранский никак не сдается, сволочь злая! И остальное в том же укоризненно-отеческом духе. Увидев, что нравоучительная речь достигла наконец до совести рабочих, Брусницын заверил, что станет сам работать, насколько только сил его хватит, но того же требует и от остальных.

…………….

Около часа прошло на сравнения, умывшегося было унтер-механикуса напару с кунстштейгером вновь раз за разом посылали вниз проверять замеры, и Левина правота подтвердилась: мало того, что перегородки между отделениями подвинуты аж на пол-аршина в ущерб вашгердам, так и водоводы, а с ними и все приводные звенья уже не так проложены. Итог обсуждений был хоть и печален, зато ясен, а это уже к добру.

-Дрянь ваш вашгерд, мужики, Фроловской[8] системы еще. Вы Раздеришинский вашгерд[9], что на Березовской поставлен, видели? – обратился Смотрящий в первую очередь к Емеле. - И то добро. Как думаешь, сами такое сможем сделать? Этот циммерштейгер, как его там, запамятовал, дельный мужик, с головой, с руками? Да, верно, Лука. Так сможем? Дело-то не такое уж и хитрое, как? Чего носами крутите? Дрянь же у вас вашгерд, я на таком еще мальцом работал, двадцать лет уж почти тому как.

-А заказать? – робко спросил кунстштейгер, которому, похоже, не представляло из себя радости работать с чем-то новым, а уж обустраивать – тем более.

-Заказать?! – и Брусницын решил для вида рассердиться. - Да ты знаешь, борода щипаная,  когда это все сделают?! Сколько времени бумаги на подписях лежать будут, ведаешь?! Слава Богу, коли к осени будет, и хватит мне тут дурака валять. Я сказал: делаем все сами, - твердо заявил рудоищик, словно бюы точку в разговоре ставил. -  Чего, Севастьян, так на меня просительно смотришь? Похштемпели с рычагами тебе новые потребны? Да помню я, - поморщился досадливо Смотрящий. - Здесь их однова не изготовишь, заказывать надо, хреновая здесь кузница, я даже и заходить туда не стал, нечего там делать, только на мелочевку она и годна. Все, мужики, не могу больше, извините, - помотал он головой, из последних сил стараясь сдержать зевоту. - Я в контору, пару часов посплю, чтобы вечером все у меня были, и Лука тоже чтобы был, нужен он нам.

……………

Дни до самого Крещения пролетели, как один, зато ознаменовались несколькими приятными событиями: во-первых, Управляющий, прочтя рапорт Брусницына, дозволил тому делать, что и как ему заблагорассудится, и тратить средства по собственному усмотрению, правда с весьма расплывчатым по собственному смыслу ограничением: только на нужды фабрики и в разумных пределах. Далее, рабочие прекратили пить, и крепко взялись под руководством братьев Михалычей за переустройство фабрики: и само здание уже почти подновили, а столярные мастера трудились над новым вашгердом согласно предоставленному Смотрящим чертежу.

Кроме всего прочего, из Березовского пришла полная подвода с металлом, и их малая кузня работала вовсю, оглашая радостным перестуком окрестности фабрики. Но, что пусть и не самое главное, но уж отрадное – это точно, с той подводой прибыл Макарка. Лева впервости хотел было разместить его у себя, в кабинете, да определить спать на топчане, который был принесен для увеличения сидячих мест на ежедневных утренних совещаниях, да, вспомнив, какой тот любитель задавать храпака, передумал.

Впрочем, место для ночлега другу тут же подсказала баба Нюра: оказалось, что в конторе есть теплая камора для старого архива, пускай пыльная, зато с окошком. Таким образом, в здании управления теперь ночевали четыре человека: сам Брусницын, Макарка, и хлопотливая хозяйка со своим внуком, который в общей казарме с родителем ночевать отказывался напрочь. Часовые солдаты, что стояли перед крыльцом, не в счет, они даже чаю или отогреться никогда не просили, внутрь не заходили, воспрещено им это было.

Как ни старался, Брусницын не мог припомнить ни единого года, чтобы он в Крещение не искупался в Иордани, вот и для этого исключения он тоже делать не собирался, и сразу после службы в церкви, построив всех конторских, включая прибившихся к ним Макарку с малолетним Митькой, повел их с общим  ходом окунуться. И, если молодежь восприняла указ Смотрящего с легкостью, люди зрелые – с некоторой  обреченностью, то со старшим канцеляристом, Титом Андреевичем, чуть ли не вышло худо, настолько он не хотел лезть в купель. Старшего канцеляриста Лева уважал, и звал непременно на «Вы», и было за что: старикан лучше всех знал то, что Смотрящий на дух не переносил: документооборот и общее канцелярское дело.

 Однако Брусницын отчетливо понимал, что, стоит дать поблажку хоть одному, даже такому заслуженному человеку, завтра же начнется и у остальных: то голова у них, то еще чего пониже спины заболит. Здесь, как любил говаривать покойный Глоке, «Орднунг мусс зайн[10]», иначе все распустятся, да начальство слушать не будут.

-Невместно мне, Лев Иванович, - еще больше сутулясь, бурчал канцелярист в седые усы, с ужасом глядя, как священник проводит водосвятие, - не вьюнош ведь какой ужо, за пятьдесят годков, вот так-то. В спине еще у меня прострел, да сердце. Кашляю к тому же, чахотка, верно, помру скоро, куда мне – и в прорубь? Пощади старика, Лев Иванович.

-Ничего, Тит Андреевич, - принялся раздеваться Брусницын, -  окунешься в святые Иорданские воды, все хвори у Вас тут же как рукой снимет. А кашляете Вы от своего вакштофа, а не от чахотки, и Вы это знаете. Так что давайте, помолясь, да благодать примем, она и снизойдет. Али Вы против благодати? Вот, правильно, - начал стягивать Смотрящий сапоги, и вскоре остался в одних подштанниках, - Благодать – она и для старого и для малого, правда, Митька? – спросил он уже босоного мальчишку, что плясал рядом со старшими, размахивая руками в попытке согреться. - Вот видите, Тит Андреич: устами младенца глаголет что? Раздевайтесь, да сразу за мной, согласно рангу и замырнем. А то какой Вы пример подчиненным подаете? Смотрящий уже в подштанниках, а Вы тут стоите одетый, словно сам господин Управляющий, неладно это.

-Вот-вот! – похоже, пришла в голову канцеляриста спасительная идея, - Федор Николаевич вон, на нас в окошко себе смотрит, как я перед ним, да в одном исподнем?! Негоже так! Да и черта мне смывать ни к чему, ряженым не ходил[11] уж лет сорок как. Сами посудите: как я, даже окунувшись, в мокрых-то подштанниках буду?! Нет, Лев Иванович, не дело это. Не могу ж я, как вон эта глупая молодежь, - кивнул он на молодых канцеляристов, некоторые из которых разделись догола, и толкались, отпуская насчет друг дружки сомнительные шутки, накинув на плечи для тепла одни только кафтаны, - хозяйство свое показывать! Нет, увольте, Лев Иванович, не могу!

-А и уволю, - то ли в шутку, то ли всерьез, сказал Брусницын, пожав плечами. - Без пенсии-то долго ли протянете? Да и кто мы с вами, ежели не ряженые, сами подумайте, кто таковы? А сухие подштанники я Вам дам, у меня чистые есть, не волнуйтесь. Я Вас жду, да и народ вон тоже только нас и ожидает, мерзнет, пожалейте хоть его, коли меня Вам не жаль.

Дело обстояло в том, что в отсутствии Управляющего Брусницын среди всех желающих окунуться в Иордани был самым главным, и именно ему и предстояло открыть торжество очищения святой водой. В Уфалее, правда, завсегда первым окунался сам поп, отец Михаил, да на то он и первейший священник в округе: у него даже Управляющие окунались, да ослушаться боялись. Наконец, перекрестившись, старший канцелярист, чуть не плача, скинул шубу, мундир, затем, отвернувшись от народа, снял сапоги, брюки, и удрученно, поддерживаемый под локоть Брусницыным, морщась и ежась от холода, пошлепал босыми ногами к особенно черной, даже страшной на вид на фоне белого снега крестообразной купели.

-А водичка-то как молоко! – уже на выходе из Иордани подал канцеляристу руку Смотрящий. - Крепче держитесь, Тит Андреевич, тут склизко. Вот так, хорошо. Правда, хорошо? А Вы молодец, Тит Андреевич, я просто горжусь Вами. Ей-Богу, горжусь! Вы уж извините меня, что принудил, но ведь не зря? – заботливо подал он старику шинель, лучась той счастливой улыбкой, что бывает у людей, только что прикоснувшихся к чуду. - Теперича точно все хвори из Вас вон изойдут, и сомневаться в том даже не стоит. Славно же? О, смотрите – смотрите! – кивнул он на иордань.

Народ тем временем уже беспорядочно нырял в прорубь, поднимая вокруг тучи брызг. Некоторые, те, что постарше, окунались молча, деловито: покрестятся, трижды погрузятся, поблажат, и сразу к своим вещам; другие же, коих оказалось большинство, оказались словно бы заражены неким блаженным безумием: они хохотали, брызгались и молились во весь голос, славя Всевышнего. Брусницыну такая картина несомненно нравилась, и единственное, что его подвигло поскорее направиться в контору, была необходимость следовать рядом с Титом Андреичем. Кивнув Макарке, чтобы тот забрал с собой свои и его вещи, а также амуницию старшего канцеляриста, смотрящий босиком зашагал рядом со скорбно вздыхающим канцеляристом, который больше смотрел себе не под ноги, а на прилипшие к телу мокрые  подштанники, да на сведенные, словно бы судорогой, руки.

-Тит Андреевич, - подыскивал Лева слова, чтобы найти непростое примирение. - А ведь народ Вас только больше за это Вас уважать будет, поверьте.

-Да что мне народ! – гневно отмахнулся тот. - Мне этот народ уже вот где, - похлопал старший канцелярист себя по мокрой проплешине, - и пишет-то, как куря лапой, но ведь пишет, собака! Эта молодежь вон, - не глядя, ткнул он рукой в сторону купели, - разобрать ничего не может, а я чего? Двужильный, что ли?! Вот заболею по Вашей милости, да помру, будете тогда знать, как без меня, старика, работать! – и он, вздернув острый бритый подбородок, твердо пошагал, размахивая руками.

Смотрящий даже немного подотстал, и с усмешкой глядел на вдруг выпрямившуюся фигуру канцеляриста. «Ничего, немного еще пообижается, да простит, - думал он. - Такие люди в себе зла долго держать не умеют. Тит Андреевич своим трудом да прилежанием до старшего канцеляриста дослужился, а не происками какими злыми, навроде…, - тут Лева поморщился. - Такой непременно простит, быть может, даже и подружатся они, коли время позволит».

……….

 Смотрящий попытался как можно мягче перевести разговор на текущие дела, но вышло только хуже: старик начал распространяться о тонкостях канцелярского дела, и уже через полчаса, несмотря на вторую чашку кофе, голова Брусницына  окончательно распухла, мысли смешались в клубок почище Гордиева узла, и он принял единственно верное решение: подав лист бумаги и перо гостю, сказал:

-Тит Андреевич, окажите любезность, начертите общую схему движения бумаг, напишите имена ответственных за сохранность лиц, более мне ничего не надо. К примеру, пришло там письмо из Березовского или Екатеринбурга, где его искать, и кто ответит, если утеряется? А если письмо от мастерового? С рудников? Кто отвечает, что к кому попадет? Вы? Именно что нет, их разделяют, так? На каком принципе? Мне здесь важно уяснить, Тит Андреич, у кого я в любой момент могу запросить ту или иную бумагу, я понятно изъясняюсь?

-Понял: общая система Вам нужна, - задумчиво повертел пером в руке канцелярист. - Через час будет готово. Токмо я тогда к себе пойду, мне там сподручнее, хорошо?

К вечеру Брусницын понял все, что ему было интересно: спервоначала все письма идут к кудрявому пискле Мишке, что на Рождество заглядывал в его кабинет, там нумеруются, учитываются, затем под роспись расходится по кураторам (выдумают тоже словечко!), там по нумерам и ищи. С исходящими бумагами работа та же, только наоборот, и опять все через Мишку.

-Этот Мишка здесь что, такой незаменимый? – водил пальцем по схеме Брусницын.

-А куды ему деваться? – усмехнулся Тит Андреевич. - Русские на такую каторжную работу не идут, а для крещеного жида[12], почитай, это единственная возможность на пенсию заработать, да чтобы детишки его уже на общих правах учились. А так он парень дельный, старательный, даже ревностный до работы, нахвалиться не могу. Коли не даст промаха, не попадет впросак – лет через пять можно и до унтер-канцеляриста повысить, как Вы полагаете? Подпишете?

-Через пять лет, я надеюсь, меня уже здесь не будет, - отогнал от себя кошмарную перспективу оседлой будущности на фабрике  Брусницын, тряхнув головой.

-Отчего же так?! – удивился старший канцелярист, - Федор Николаевичу скоро на пенсию, к себе в имение он уедет, здесь не останется, Вам бы Управляющим и быть! Ей-Богу, потерпите пару годиков, и, я уверен, Вас и назначат! 

……….

Весна, не сулящего ничего доброго своей несчастливой цифирью тринадцатого года, выдалась поздняя и затяжная, с холодными дождями, то и дело чередующимися с мокрым снегом, и пронизывающими даже новое теплое обмундирование ветрами. Грело лишь, что вашгерд-таки уже закончили, поставили на место, да испытали, и обновленное дробильное отделение, на которое унтер-механикус прямо не мог нарадоваться, так бы и ночевал там, верно, если бы не его жена, которая даже Брусницыну успела наперечить с жалобой, что он-де, ее супружника непосильной работой в гроб загоняет. С дурой-бабой Смотрящий ругаться не стал, однакож Севостьяну до самой полуночи колдовать с новым оборудованием все же воспретил.

Несколько раз Брусницын напару с Макаркой выходил на ближние разведки, да много ли найдешь, когда снега – по пояс, а солнышко словно так и  спешит за Уральским хребтом укрыться? Разумеется, зря только померзли, лучше бы вместо золота рыбу в речке искали, больше пользы было бы. Потому Смотрящий больше внимания уделял именно фабричному обустройству, благо, отказа в деньгах пока не было, да и заказанные материалы, сколь то ни удивительно, пришли в свои сроки. Посему по наступлении теплых дней Брусницын был, как на иголках, ожидая весенней ревизии, даже другу Семену отписал, чтобы тот предупредил заранее, когда Шленева ожидать следовает.

Однако же, то ли почта запоздала, то ли Шангин оказался недостаточно расторопен, но генерал прибыл совершенно неожиданно. И, что самое скверное, не один, а с Рыкуновым, Фелькнером, и еще каким-то генералом, видать, из Екатеринбурга или Перми, а то и вовсе из столицы. Так и то было бы еще полбеды: их вниманием целиком и полностью завладел Федотов, сам все нововведения показывал и рассказывал, словно это его заслуги, а Лева лишь бессильно плелся позади в страшном негодовании и недоумении, не в силах разобрать, о чем идет речь: говорили-то по-французски!

Механические термины – те да, те понятно, общие они у немцев с французами, видать, а дальше что? И почему надо непременно на этом басурманском языке изъясняться?! Побили же Наполеона? Побили. Пусть не до конца, но побили, едва ноги унес. Вот и пущай он сам русский язык бы учил, а то чего же это наши – и на французском?! Совсем, что ли, Христа забыли? Очень обидно было Леве, когда он, такой безгласный и ненужный, ходил с господами ревизорами. И, что самое прискорбное – ему лишь пожали на прощание руку, а вместо долгожданной беседы Николай Алексеевич одарил Брусницына лишь конвертом за сургучной печатью, и начальство, даже не оставшись на ужин, укатило дальше, ко «Второй палке», громко смеясь и балакая на французском.

Поэтому пришлось Смотрящему ужинать напару с Управляющим; тот даже, находясь в распрекрасном расположении духа, и слышать ничего не хотел о делах и планах своего подчиненного, и чуть ли не силком затащил его к себе в дом. Оглядев стол, Лева с горечью отметил, что Управляющий-то непременно знал о визите высокого начальства: вон, сразу на несколько персон накрыто, и даже, несмотря на Великий пост, яства уж явно не постные расставлены, пара поросят только чего стоят. А напитков! Явно не в Березовском покупали их, аж глаза разбегаются

……….

Эх, лучше бы он, Брусницын, сейчас с Макаркой сидел, пустые щи хлебал, зато про дело бы разговаривал, чем тут киснуть! Быть может, раскрасневшийся от съеденного и выпитого, хозяин все же уловил настроение гостя, и потому спросил:

-А чего это у Вас, Лев Иванович, там за письмо такое?

-Где? – озадачился Смотрящий.

-Вы в свой портфель его еще положили, ну?! Николай Алексеевич Вам дал, что, уже не помните? – и Федотов добродушно засмеялся. - Что, хорош у меня коньяк, не правда ли? Все мысли прочь гонит! Так что, скажете, что в тот конверте, да за семью печатями?

Лева и на самом деле уже позабыл, будучи удрученным неудачей, про такую мелочь, как пакет. Он, извинившись за беспамятство, сходил до тумбы в углу, на которой оставил портфель, и с сожалением посмотрев на красную печать с двуглавым орлом, сломал ее. Брусницын трижды перечитал приказ, и только затем озвучил написанное:

-Назначен похштейгером второй статьи[13], более ничего, - и попытался унять дрожь в руках, подавая лист начальнику, - приказ вот. 

Не в силах совладать с чувствами, Лева присел на стул, стараясь не выдать волнения: он – и похштейгер! Все, о чем только мечталось, сбылось! Да какой там всё – даже более того! Не унтер там какой, а настоящий похштейгер! Второй статьи! С окладом в шестьдесят полновесных рублей в год! С пожизненной пенсией[14]! Нет, это просто уму непостижимо… Сдержал свое слово господин генерал, и даже с лихвой, теперь Левкина очередь держать: землю грызть надо, а золото добыть! Чтобы они, Брусницыны, да обещанного не исполнили?! Не бывать тому никогда, чтобы ему с места не сойти!

………

Фомин[15], новый старший рудоищик, прибыл на фабрику, когда все разумные мастеровые уже давно работали в лесах, Брусницын даже начинал было подумывать, что Рыкунов подзабыл про него, и запрет на разведки, быть может, не столь уж обязателен, и наметил для себя насколько мест, где бы стоило поработать. Однако же, не тут-то было, память у обергиттенверфера оказалась крепкая, что тот незамедлительно и продемонстрировал: прибыв на место без сопровождающих (Григорий Осипович с подрудчиками[16] не в счет), начальник дотошно выпытывал у Смотрящего детали успехов в переустройстве фабрики, причем больше придирался, нежели чем хвалил. Затем он еще раз указал Брусницыну заниматься сугубо фабричными делами, доверив разведки Григорию с его товарищами, а наконец и вовсе огорошил страшной новостью: оказывается, где-то в Германии в самом начале летнего похода внезапно скончался сам Кутузов[17], и насколько после сего война с Бонапартием может продлиться, одному лишь Господу ведомо. Так что моралите из сего такая: работать, ужесточать дисциплину и не транжирить попусту Государевы деньги. Хотя напослед дал удивительное распоряжение: на рудоищиков средств не жалеть, и за самоличной подписью выделил на их цели аж две тысячи рублей. После чего, довольный собой, Рыкунов вскочил на коня и ускакал обратно в Березовский, оставив Леву одного, с самым мерзким осадком в душе.

………

Уже к июню на фабрике вновь началась «катастрофа»: запасы руды, что скопились за зиму, почти подошли к концу, на шахтах она тоже почти истощилась; по крайней мере, Брусницын, облазив все подземные закоулки, так и не смог даже примерно определить, в каком направлении нужно искать новые жилы, и это его крайне угнетало. Посему он приказал бить наугад, а в казармах, если погода позволяет, не ночевать, и все силы отдавать работе. Однако толку было мало: недели на две еще хватит для полной загрузки цехов, а дальше… дальше самому искать надо, коли уж на Фомина с его больной спиной и бестолковыми мужиками надежды никакой. Нет, ну нашли же кого прислать! Человеку уже за шестьдесят – а его заставляют по горам лазить, да еще при этом золото искать.

 И Брусницын, будучи не вправе надолго покидать фабрику, бродил по окрестностям с Макаркой и лотком. Макарка копал и таскал, штейгер – мыл. Мыл в песках, мыл на пригорках, в старых отвалах, и заметил некую интересную особенность: в заросших травой и кустарником отвалах, коим по десять, и по двадцать, и даже более лет, есть золото! Негусто, в самом нижнем слое, но – есть! Зато эти отвальные руды уже нет необходимости с тщанием пропускать через похштевни, хоть прямо так на усовершенствованный вашгерд клади, да промывай. А это – рабочие руки, деньги, в конце-то концов! Сделав несколько таких раскопов, Брусницын убедился, что пески стоящие, а на вопрос Макарки, откуда же в обработанных отвалах, да вдруг может взяться доброе золото, ответил:

-Первое: стоял старый вашгерд, не все улавливалось, мелкие частицы в незначительных количествах оставались, а лотками, тем паче – ртутью, здесь не мыли, но не это главное, - и сам задумался, правда, недолго. - Вишь ли… Ты заметил, что все золото снизу? Слоем таким плоским, вершка в два-три толщиной, нет? По моему разумению, оно, как самый тяжелый материал, со временем оседает вниз, оставляя кварцы и прочие легкие нерудные породы сверху. Может, водами оно туда увлекается, дождями там, талыми снегами, так, наверное. Не ведаю точно, Макарк, здесь еще думать надоть. Но ведь есть? Теперь фабрику мы с тобой точно работой загрузили. Вот так-то, друг.

Брусницын ничуть не ошибался: отвальные пески чуть ли не круглые сутки подводами свозили на фабрику, там промывали, дробя лишь самую малость, и на выходе получали более золотника на сто пудов руды, что, учитывая дешевизну сырья по сравнению с шахтной добычей руды[18], было куда как великолепно. И Смотрящий с молчаливого согласия Федотова все больше и больше времени отдавал разведкам протолченных отвалов, давая тем самым задел на будущее: вон, от Фомина до сих пор нет толковых вестей, все «Ищем, да ищем», мало на него надежды. Да и откуда ей взяться, когда он, как и ожидал Брусницын, опять только по отрогам ищет! Целую армию мужиков ему Рыкунов отрядил, и что толку? Даже ни единой жилы не сыскали, рудоищики хваленые! Так что путь один пока – это брать то, что лежит под ногами, да запасы создавать, иначе фабрика опять, как в том годе, встанет, и самому искать, искать, искать.

………

И фабрика не встала до самых первых морозов, когда лопасти водяного колеса, от которого были движимы все механизмы, приходилось, перекрывая шлюз, отдалбливать ото льда каждый час, а промывальщики больше грели свои зазябшие от ледяной воды руки у печки, чем работали. Мужиков, что возили отвальную руду, отправили обратно в теплые шахты, отогреться, да кайлами поработать, мастеровые же принялись за ремонт оборудования, а не терпевший безделья похштейгер откровенно заскучал, в отличие от Управляющего.

Тот же был на седьмом небе от счастья: и фабрика весь сезон проработала, как никогда, и стоимость золота, по его расчетам, получалась даже ниже семи рублей, а то и того меньше, но да это потом, по итогам года, можно будет уточнить. Уточнить, и ждать заслуженной премии, которая перед пенсией ой как пригодится. Брусницын же никакой премии не ждал, он надеялся лишь на известие от Шленева или, на худой конец, от Рыкунова с Фелькнером, но те молчали, а напрашиваться на приемы Лева не привык. И наконец, уже на пределе осени, его призвали в главную контору  Березовских заводов. Звал Рыкунов.

Пожав в секретарской Шангину руку, штейгер одернул кафтан, пригладил волосы, и, сняв шляпу, с содроганием зашел в начальственный кабинет. Спервоначалу разговор получался добрым, даже почти душевным, Брусницына хвалили за смекалку и добрую организацию, но это только настораживало: где мягко стелют, там могут быть и грабельки под сеном. И они отыскались:

-Теперь вот еще что, - как бы мимоходом, этак с ленцой, заметил начальник. - Ты знаешь, во что обошлась твоя пустая идея с песочным золотом? Нет?! – и он вдруг взорвался, даже с места вскочил. - В три тысячи рублей!! Ты чего это надумал такое вредное?! Кто отвечать будет?! Чего «неправильно искали»?! Молчать! Все было правильно, и чтобы про эти россыпи я больше не слышал! Золото ему в песке! Я тебе еще покажу такой песок, мать родная не узнает! В шахты тебя отправлю, Иуду! – и, вернувшись в кресло, успокоился. - Впредь запрещаю тебе искать таковое. Раз и навсегда, уяснил?! Знаешь, как Его превосходительство разгневался на потраты[19]?! Так что молись, как бы сызнова до простых мастеровых тебя не разжаловали. Все, иди долой с глаз моих.

Вопреки ожиданиям, друг Семен как сидел за столом, так и остался, только вот улыбался отчего-то еще шире, да еще и подмигивает, зараза ехидная. Брусницын хотел было сгоряча сказать ему пару нехороших слов, да Шангин опередил:

-Ерунда все, Левка, - прошептал он, оглядываясь на дверь. - Вечерком забегай, объясню.

………

Ох, грехи наши тяжкие… Нет, надо срочно ехать к отцу Михаилу, покуда настоящие холода не наступили, насчет Катерины, да невесть чьего сына, с ним советоваться, а там посмотрим. Главное, родителям пока ничего не говорить, а то еще надумают чего, да полезут с расспросами да советами, а к чему это?

Не став откладывать дело в долгий ящик, похштейгер прямо с самого утра, одевшись потеплее, и захватив с собой на всякий случай форменный костюм, поспешил в Уфалей, к отцу Михаилу: переживет уж как-нибудь без него недельку родная Первопавловка. Брусницын надеялся также застать на заводе старых знакомцев – рудоищиков, с которыми ходил на разведки, а ежели удастся – то и проводников – башкирцев, что в позатом годе здорово помогли с поисками, показывая самые короткие и надежные пути, куда бы Лева им не указал.

……….

В Уфалей похштейгер въехал еще засветло, даже иззябнуть как следует не успел. После короткого раздумья, куда бы направиться – в казармы или же к дому священника, он выбрал третий вариант: надобно спервоначала пристроить Штревеля, а дальше идти, куда ноги приведут. И ноги сами принесли его ни к жизненной обители отца Михаила, ни к обиталищу работного люда, а напрямик к Никольскому храму. Перекрестившись на висящую над входом икону Николы-чудотворца, Лева вступил внутрь и удивился: вместо обычной тишины, царящей здесь вне служб, откуда-то сбоку от алтаря раздавался стук, кряхтенье, и прочая подозрительная возня. Штейгер подобрался, сжав кулаки, дал глазам привыкнуть к полутьме, и осторожно, стараясь не шуметь, пошел в сторону шума. В углу он увидел большой прямоугольный провал в полу, в котором возились по меньшей мере двое сердито переговаривающихся меж собой людей, а о чем разговор – не слыхать. Наконец высунулась кудлатая верхушка головы, а за ней – и рука, слепо хлопающая пальцами по полу: 

-Где же этот топор, мать его ети! – наугад шлепала ладонь по доскам. - Прости мя, Господи, грешного, ну вечно же запропастится куда!

Лева с облегчением узнал голос отца Михаила, и подал в ищущую руку топор, лежавший аж в двух шагах от провала:

-Негоже так ругаться, батюшка, да еще и в Божьем храме.

-А ты чего тут?! – гневно блеснули снизу глаза. - Кто таков? Да к свету повернись, не видать тебя, варнака! О, Левонтий! – вслед за глазами залучилась улыбка, правда, как-то странно: половину зубов, видать, у батюшки уже годы сожрали. - А ну, сигай к нам вниз, помощь нужна! И как же ты вовремя-то! Скидовай свою доху, да сюда, здесь тепло! И как же долго-то я тебя не видел!

Под полом церкви священник напару со своим дьяком меняли разошедшуюся напополам лагу, и штейгер много чего нового узнал про горе-мастеров, которые такую простую вещь, как дерево, срастить как следоват не могут, руки бы им поотрубать, чертям полосатым (прости мя, Господи!), да скобы бьют не крестом, а продольно, твари скудоумные, Творцом разумом обделенные. Нарожают же таких, вскормят, воспитают, а они даже на Божий храм сил своих жалеют, ибо не твари они Божьи, а скоты подлинные, если не сказать – подлые! А он, Михаил, все голову ломал, отчего здесь пол все боле да боле проседает, думал уже, что свая загнила, а вон поди ж ты! А если бы он на службе какой здесь споткнулся людям на смех, да все свечи поломал?! Эх, люди!

……….

-Что за дума тебя сушит? – положил ладонь на Левину руку священник, из-под низа, наклонившись через стол, заглядывая ему в глаза. - Говори уж, что тебя тревожит, как на духу ведай. Ты же дома? Так и не будь, как на исповеди, у меня одним только «грешен» не отделаешься. Иль я не друг тебе уже? Так будь же другом: скажи.

-Скажу…, - благодарно покивал Брусницын, даже руку священника, сам того не замечая, погладил. - Скажу. Все скажу. Попробую. Скажи, а ты в значение имен веришь? В даты там всякие, в совпадения?   

-К чему ты это? – нахмурился священник.

-А к тому, что… Ты знаешь, отчего меня Львом назвали? – и штейгер в смятении растрепал  пальцами волосы. - Это сейчас я слегка с рыжиной, а, как мамка бает, родился и вовсе белесый, не потому. Кхе… В Касьянов день я родился[20], да настолько слабым, что меня сочли за благо тут же и покрестить, пока я не помер. Помнишь, чьи именины на тот день? То-то же: Касьян, Илья, да я, - и Лева усмехнулся собственной шутке, - Касьяном меня отец не хотел, Илюха-брат уже был, так и вышел я Львом. И все у меня, не как у людей: все друзья вон, скоро внуков нянчить начнут, с домами, с хозяйствами, а я все по лесам, да по горам лажу, ежели не хуже: в конторе еще сижу, света белого на видючи. Не так все, как задумано, понимаешь?! – в отчаянье воскликнул штейгер, всплеснув руками. - Темно у меня на душе, вот так вот, словно бы конец света наступил, вот. Ну что тебе еще сказать?!

-Конец света, говоришь? - придвинул к себе с угла стола Библию отец Михаил, приласкал ее  ладонью, словно кошку, и со вздохом отложил обратно. - А ты, Лев, лучше сам мне растолкуй спервоначала, что это такое.

-Как это? – слегка опешил от вопроса рудоищик. - В Писании же все сказано: первый Ангел вострубил, на землю пали град и огонь, смешанный с кровью, отчего на треть все живое сгорело, а на людях, что имеют на себе начертание зверя, гнойные раны открылись. Вострубил второй Ангел, и большая гора низверглась в море, и третья часть моря стала кровью, отчего все одушевленное в море вымерло. Затем вострубил…

-Ты мне Откровение-то прекрати тут пересказывать, - перебил его хозяин, - соль скажи.

-Так это…, - недоуменно, словно бы ища подсказки или помощи, поглядел Лева на Библию. - Семь их, Ангелов-то, было. А про соль-то, так то, может, третий Ангел да звезда Полынь, что источники вод отравила? Нет? – и он принялся загибать пальцы. - Так, четвертый - это звезды и солнце, пятый – саранча, что людей, которые не имеют печати Господа на челах своих, пять лет подряд жалила, тоже не то, - и, запыхтев, штейгер заерзал на месте. - Шестой – это про рога золотого жертвенника, да про коней, что огонь, дым и серу изрыгали, опять треть людей от этого умерла. Отец Михаил, да не понимаю я! Что с того, что из уст дракона, зверя и лжепророка три духа нечистых повыскакивали?! А когда седьмой Ангел свою чашу в воздух вылил, тогда все и свершилось…, - совсем уж беспомощно закончил Лева краткий пересказ. - Но все равно не пойму, к чему это ты про соль. Али я чего-то напутал?

Священник задумчиво отломил от каравая корочку, разломил ее пополам, одну часть отдал Брусницыну, другую же засунул в свой беззубый рот. Рассосав ее, проглотил, и с легкой укоризной посмотрел на гостя:

-Пойдем с другого конца: а ежели этот твой конец света не для всех зараз случится, а токмо с тобой? Вот помрешь ты завтра, упаси, Господи, и не говори мне, что молодой еще: путей Господних еще никто не изведал, и что? Представляешь: я, старик, живой, а ты – уже нет? А чем это тебе не конец света? Али тебе в одиночку помирать страшно? 

………

В тепле домашнего уюта Брусницын чувствовал себя еще хуже, чем на улице: там хоть воздух лоб холодит, мозги остужая, здесь же все плавится, словно воск, нет ни твердого и прямого стола, ни прямоугольных образов в углу, все плывет, плывет… Куда плывет? Зачем? И, что самое страшное – Левка также плывет вместе со всем этим, душа его, словно отделившись вовсе от тела, удивленно смотрит на бренный мир своими неземными глазами, и тщетно пытается понять, разобрать, вновь воедино складывая, отчего это здесь все так неверно устроено, почему люди такие глупые, самолюбивые и ложные, зачем им необходимо настолько искажать все вокруг, если творение Господа правильно и неповторимо?

-Правильно и неповторимо, - прошептал вслед за мыслями похштейгер. - Я, отче, чай не стану, спасибо. Я пойду к Катерине, и Бог нам всем судия. Где живет, подскажете?

Жену рудоищик даже не сразу и признал, настолько она исхудала и осунулась, вовсе спав с лица, а глаза… Где та былая веселость, даже – бесшабашность, где она? Грусть, тоска и безнадежие, вот что читалось во взгляде у Катерины, и похштейгеру, несмотря на смертельную обиду, ее стало даже жаль.

-Здравствуй, Екатерина, - остановитлся он в двух шагах от нее.

Какая-то девчушка, шедшая вместе с женой, быстро поняв, что она здесь явно лишняя, поклонившись, живо усеменила прочь, и рудоищик остался с супругою с глазу на глаз. Вернее, глаз у Кати было уже вовсе не видать: оттуда ручьями хлынули слезы, рот в бессильной муке кривился, но, словно бы зашитый, не открывался, а напротив, поджатый, поскуливал закушенными губами, подбородок дрожал, а из носа лезли пузыри, но баба этого не замечала, она стояла и безмолвно плакала.

-Ну, ты это чего, дуреха? – пересилив себя, погладил ее по мокрой щеке Брусницын, и жена, бросив котомку, схватила ладонь рудоищика руками, и принялась горячо ее целовать:

-Не ви… не виновата я, не…

-Убью! – рявкнул похштейгер, выдергивая руку, и уже почти спокойно добавил. - Еще раз про то напомнишь – убью, так и знай. Я здесь не из-за тебя, а из-за Степки, - и он закряхтел, мотая головой. - Одним словом: перебирайтесь ко мне, в Березовский, там найдете, - и, уже сам не в силах сдерживаться от смешения чувств, развернулся, и решительным шагом направился к дому священника.