Заложник дара. Глава восьмая

 

        По пути к загородному дому профессора Герман с головой погрузился в тревожные думы, терзающие его с самого утра. На сей раз в его руках не было книги или же учебника. Даже чистый тетрадный лист с карандашом покоились в его портфеле. Но по привычке юноша сел в конце автобуса, спиной к водителю и вплотную к окну. От его прерывистого дыхания стекло покрывалось влажной дымкой и очертания вечернего Симферополя размывались под натиском его серьёзных ореховых глаз. Рядом с ним то и дело сменялись пассажиры, ёрзали непослушные дети и дремали старики. А Герман всё всматривался в запотевшее стекло, поджимая слегка обветренные губы. Иногда он щурился от яркого закатного зарева, тёплый свет которого румянил его бледный лик. «Жизнь была такой, казалось бы, предсказуемой и тихой до того момента, как я поступил в институт. Всё шло своим чередом, и я знал наверняка, что меня ждёт завтра. А в один момент всё словно остановилось, будто русло реки сковало крепким льдом. Я думал, что в этом моё счастье –стоять посреди оживлённой толпы и отстранённо наблюдать. А сейчас всё так резко переменилось, и мой прежний уклад жизни начал рушиться под напором событий. Непредвиденных событий, иногда даже пугающих. Казалось бы, столько людей вокруг, и никто не может ответить на мои вопросы. Раньше мне отвечали деревья, а сейчас дать верный ответ могут только люди. Но они не умеют быть честными, вот в чём загвоздка. Даже с самими собой. Зато лёд тронулся! Но я не знаю, куда унесёт меня эта хрупкая льдина... К каким же берегам меня прибьёт?»
– Ты изменился, сынок, – сказала Софья в одну из последних встреч с Герой.
– Правда? И в какую же сторону?
– Раньше ты был таким… смиренным. Много размышлял и созерцал. А сейчас в твоих глазах и движениях так много тревоги и суеты.
– Немудрено, мама! Из отшельника я превратился в студента. Сидя в своей комнатушке, я совсем одичал от одиночества.
– Наоборот. Одичал ты сейчас.
– Скажешь тоже… С волками жить – по-волчьи выть!
Тогда Герман лишь отшутился от слов матери, не придав им серьёзного значения. Но сейчас юноша стал понимать: раньше он сторонился людей и одновременно стремился быть с ними. Пускай даже невидимкой. Но когда ему представился шанс стать неотъемлемой частью студенческого сообщества, он не понимал, как правильно себя в нём вести. Но зато теперь, наконец, его заметили…
Когда Герман вышел из уже полупустого автобуса, он ожидал увидеть кого угодно, но только не…
        – Борька, ты что ли? – воскликнул юноша, озираясь по сторонам в поисках его хозяина. – Ты чего тут делаешь?
         Юноша был уверен, что перед ним именно доберман Чехова: собаку такой статной породы не спутаешь с обычной дворнягой. Пёс подошёл к Герману, дав себя погладить, и настойчиво обнюхал его ладонь. Затем он облизнулся и, развернувшись, посеменил вдоль тропинки, ведущей от остановки к небольшой сосновой посадке. Герману ничего не оставалось, как поспешить за своим безмолвным проводником. Борис часто забегал вперёд на своих длинных и сильных лапах, но всегда останавливался, покорно дожидаясь юношу в собачьей стойке. Иногда доберман ложился на узкую тропку, и, высунув длинный язык, наблюдал за тем, как Герман ускоряет шаг, приговаривая:
 – Как же тебя твой хозяин отпустил одного? Была бы у меня такая собака, я бы берёг её и никуда от себя не отпускал… Значит, он тебе доверяет? Эх, как жаль, что я не могу с тобой поговорить.
         «Зато ты вызволил меня из плена тяжёлых раздумий» – с благодарностью подумал Гера.
Ещё издалека юноша увидел неподвижную фигуру на террасе дома. По ореолу серого дымка вокруг головы он сразу понял, что это Чехов. Тот сидел в кресле, укрывшись пледом, и задумчиво раскуривал любимую трубку. Герману захотелось помахать рукой профессору, как своему старому товарищу, но он сдержал свой порыв, подумав, что это будет выглядеть неуместно. Будто прочитав мысли Геры, мужчина оживился и вскинул левую руку, приветствуя юношу и Бориса, который с громким лаем направился к хозяину.
        – Ну что, на сей раз не заблудился, мой юный путник? – с улыбкой начал Чехов, поглаживая подбежавшего Борьку по длинной довольной морде.
        – Здравствуйте, Платон Николаевич! – на ходу поприветствовал профессора Гера. – Как видите, нет. Борис меня довёл кратчайшим путём!
– Я смело доверяю ему самых ценных гостей. Боря отыщет путь домой из любой точки города! Да, мой храбрый вожак? Пойдём скорее вовнутрь, нужно наградить Бориса за прекрасно выполненную работу.
       За порогом тёплого высокого дома вошедших встретил густой аромат свежайшей выпечки. Юноше был до боли знаком этот запах, так как матушка часто выпекала домашний хлеб. Прикрыв глаза и вдохнув полной грудью это уютное благоухание, он на секунду почувствовал себя в стенах родного дома. Чуть позднее до него донёсся характерный дух пряностей: корицы и мускатного ореха, а следом и сладкий аккорд ванили, карамели и печёных груш. «Ммм, так это штрудель!» – пронеслось у Германа в мыслях, и он тихонько сглотнул подступившую слюну. Стакан несладкого чая да сухой бутерброд в столовой – это была его единственная скромная трапеза за целый день.
В домашнем кабинете профессора уже вовсю пылали и потрескивали поленья в камине, встречая гостей. На кофейном столике, расположенном меж двух мягких кресел, дымился чай в фарфоровых чашках. Во главе сервиза стоял пузатый белоснежным чайник. Рядом с ним примостились стеклянные пиалы с мёдом и вишнёвым вареньем, а в центре стола возвышалась ваза на длинной стеклянной ножке. Она была наполнена ароматными шоколадными конфетами. Чехов первым опустился в своё кресло, жестом указав на то, что стояло рядом с камином. Герман не мог и вспомнить, когда в последний раз тонул в таком мягком и пышном кресле. А тепло от кирпичного камина за мгновенье разморило его уставшее тело.
      – Ты себе даже не представляешь, как я соскучился по уюту и умиротворению родных стен за время этой утомительной поездки, – с упоением произнёс Чехов, вдыхая аромат крепкого чёрного чая. – Прошу, угощайся. Это «Крымский десерт», между прочим, с фиником и фундуком.
      – Могу представить, Платон Николаевич. Я тоже частенько скучаю по дому, – ответил Гера и торопливо потянулся к чашке. – Признаюсь честно, мы не ждали вас так рано…
      – А я и не собираюсь пока являться в институт, – сказал профессор и сделал короткий шумный глоток, откинувшись на спинку кресла. – Мне нужно успеть разобраться с домашними делами и подготовить письменный отчёт о прошедшей командировке. Одним словом, заняться важной рутиной! А как дела в институте, Герман?
     – Прекрасно! Всё идёт своим чередом: занятия, подготовка к сессии в поте лица, новые темы для стенгазеты, студенческие собрания…. Наша группа, кстати, успела по вам соскучиться!
     – Неужели? По моему занудству или же по моей предвзятости больше всего? – спросил мужчина и хрипло рассмеялся.
      – Нет, что вы. Скорее, по вашей подаче материала. Вы не подумайте, вас замещает достойный преподаватель, но только у вас получается удерживать интерес к лекциям до последнего. Вы так захватывающе рассказываете об истории журналистики, будто сами участвовали в этих событиях!
      – Хм, сочту за комплимент! Значит, не зря мне доверяют выступления на международных конференциях. По правде говоря, я всегда считал, что оратор из меня отнюдь не самый лучший. Я с детства страдал заиканием и излишней робостью, что изрядно мне подпортило юношескую жизнь.
      – Надо же, ни разу не замечал!
      – Может быть, потому что я умею прекрасно притворяться? – сказал Чехов и губы его растянулись в ухмылке, а в уголках глаз заиграл веер морщин. – Шучу! Ученик в учителе чувствует фальшь куда лучше, чем лисица полевую мышь, затаившуюся в норе. Я много работал над собой, прежде чем поборол этот скверный изъян.
      – Робость или заикание?
      – Первое, конечно. Со вторым пришлось повозиться подольше, да и это заслуга больше на моя, а семейного доктора с логопедическим образованием.
      – А мне кажется, что робость в какой-то степени дисциплинирует человека… – осторожно произнёс Герман, остужая чай.
      – Ты путаешь с застенчивостью. Она как раз украшает молодых ребят, а робость – лишь мешает в жизни. От неё много хлопот… Знаешь, хоть затяжная война и позади, всё равно нужно оставаться сильным и смелым! Иначе твоё место займёт кто-то другой. Бойкий и целеустремлённый! Робость – удел ленивых персон. Прости, что я так категоричен. Но я с удовольствием выслушаю твоё мнение тоже.
      – Вы судите по опыту прожитых лет, поэтому я уважаю вашу позицию и не хотел бы с вами спорить. Но позвольте спросить: почему именно ленивых?
      – А потому что не хотят работать над собой! – отрезал Чехов и закинул в рот шоколадную конфету. Он сладостно замычал, разжёвывая её и покачивая рыжей головой с редкой проседью.
Герман задумался: стоит ли ему продолжать эту дискуссию или лучше тактично промолчать? К слову, он уже успел засомневаться в сказанной ранее фразе про робость. Чехов подметил замешательство юноши и громко произнёс:
 – Видишь, я полон пороков! Ещё и упрямый до невозможности! А ты, друг мой, весьма застенчив. Но тебе это идёт, добавляет тебе этакой загадошности... Девушкам это нравится, хе-хе! Но ты, я смотрю, ни к одному угощению не притронулся, кроме чая.
      Герман смущённо улыбнулся и проворно зачерпнул ложкой тягучий янтарный мёд.
      – Я просто выпечку больше люблю, а шоколадные конфеты только по праздникам ем. Как-то отвык от них совсем…
      – Какая самодисциплина... М-да, к дефицитным продуктам лучше не привыкать. А выпечку мы сейчас отведаем! – радостно воскликнул профессор, потирая руки. Кряхтя, он поднялся из глубокого кресла и, подойдя к открытой двери, громко крикнул в коридор: – Марииия! Неси десерт! Признаюсь, честно, Герман, я тоже выпечку люблю! А коробку конфет мне на конференции всучили. Не пропадать же добру!
     Но на крик профессора явился лишь возбуждённый Борька, хлёстко виляя коротким хвостом. Он сел по левую руку от хозяина и облизнулся, переводя умоляющий взгляд со столика на профессора и обратно. Чехов погрозил ему пальцем и с досадой произнёс:
      – Ишь ты, сладкоежка! Тебе нельзя ни грамма сахара, Борис! Ты на диете. А вот нам очень даже можно… Для мозговой деятельности полезно. Ну где там наш штрудель?!
     К тому времени, когда Мария Григорьевна переступила порог кабинета, Герман успел узнать о том, что Борька пристрастился к сладкому ещё будучи щенком, хотя собакам строго настрого запрещено сладкое и мучное. Гера очень удивился, узнав, что четвероногих можно потчевать фруктами и ягодами, но Борька их не ест ни в каком виде. Однажды Мария Григорьевна спрятала бусинки спелой черники в ломоть свежего батона и угостила им Бориса. Через несколько минут ягоды лежали в миске совершенно нетронутыми. При этом рацион питомца был весьма разнообразен, и жаловаться тому не приходилось. Не только человеку, как оказалось, хочется чего-то поистине вкусненького, но вредного.         
       После этого Чехов принялся рассказывать о конференции. В Керчи, по его словам, было дождливо и скучно, а северный ветер прямиком с Азовского моря то и дело норовил схватить его любимую выездную шляпу и уволочь с собой. Профессор пожаловался на неудобные полки в купе поездов, ведь они испортили всё удовольствие от поездки, которую он так ждал. Чехов обожал поезда: под размеренный стук колёс мысли в голове выстраивались в стройный ряд, и думалось так охотно и хорошо! А осенью такие поездки становились куда краше с потрясающими крымскими пейзажами за окном. Но в этот раз ему не повезло: в купе Чехов оказался не один, а в компании некоего мужчины средних лет, который подсел к нему в Приморском. Незнакомец оказался весьма словоохотлив. В ходе завязавшегося разговора попутчик без зазрения совести сообщил профессору, что едет к своей давней любовнице, ласково величая ту возлюбленной. Чехова не спасли ни частые перекуры в тесном тамбуре, ни увлечённое чтение текста своего доклада.
      – Так странно, что первый встречный доверяет тебе такие тайны. Будто у меня на лице написано, что я умею их хранить. – заворожённо глядя на танцующее пламя в зеве камина, приговаривал Чехов. – Сколько путешествую в поездах, впервые встречаю человека, столь откровенного.
      – Может быть, он хотел поделиться с вами не тайной, а своим личным счастьем? – предположил Герман. – Вполне возможно, что даже его товарищи не догадываются о том, что у него есть жизнь на стороне.
      – Какая честь… – иронично произнёс профессор и усмехнулся. – Я бы о таком помалкивал. Хоть многие и относятся к купе, как к этакой исповедальне, и свято полагают, что всё сказанное там – не вырвется наружу. Но я люблю хранить своё при себе. Так целее будет. А ты умеешь хранить тайны, Герман?
       – Да, – немного замявшись, ответил юноша и словил на себе пронизывающий взгляд профессора. – Но люди мне, правда, не так часто их доверяют.
      – Счастливчик… Чужие тайны – непрошеная ноша.
      – Утомили вы Германа Олеговича своими разговорами! – вдруг послышался строгий женский голос из коридора. Мария Григорьевна мягко вплыла в комнату с серебряным подносом в руках и сразу направилась к письменному столу. – Человек только после занятий, уставший, поди!
       – Это ты утомила нас долгим ожиданием! – парировал мужчина, поднявшись с кресла, и прытко направился к столу. – Я всё равно его не отпустил бы без десерта. Герман Олегович, – вдруг обратился профессор к юноше со всей серьёзностью в голосе: – Неужто я вас утомил?
      – Что вы, Платон Николаевич! – встрепенулся Гера. – Я только с удовольствием…
       – Слыхала? – с вызовом бросил Чехов в сторону женщины, которая невозмутимо убирала на поднос вазу с конфетами и пиалы с кофейного столика. – Когда баба вмешивается в разговор двух мужчин, начинается настоящая неразбериха!
      – Нет, ну а что? – не выдержала Мария. – Время-то уже позднее, а ему ещё в общежитие нужно успеть, да и ехать ему от нас не близко… Я же волнуюсь.
      – Ты не море, чтобы волноваться! Так, я обо всём позабочусь, – строго отрезал мужчина и взял тарелку с горячим десертом со стола, торопливо приговаривая: – Дальше мы сами. Иди, иди, не мешай нам, ради Бога!
     Мария Григорьевна обиженно хмыкнула и, поджав губы, молча вышла.
      – Ты видел? Вздумала выгонять моих гостей! – сердито процедил Чехов, раскладывая пирог по тарелкам. – Я здесь хозяин дома или она?
      – Думаю, Мария Григорьевна хотела, как лучше… – сказал Герман и тихонько добавил: – Или она просто не в настроении.
      – Её настроение меняется со скоростью света, я за ней не поспеваю! Никогда не угадаешь, какой она будет через минуту. Я же специально оставил самое важное на десерт! – бодро сказал Чехов и приосанился.
      – Я весь во внимании, Платон Николаевич! – замер Гера, чувствуя, как колотится сердце, а к горлу подкатывает ком.
      – Не буду тебя больше томить, Герман, и скажу одно: твоя статья наделала много шума!
      – Правда? В хорошем же смысле? – затаил дыхание юноша и чуть подался вперёд.
      – Несомненно, – твёрдо ответил Чехов и, набрав в грудь побольше воздуха, вкрадчиво продолжил: – Но начну с того, что Софронов – человек строгих правил и консервативного ума. Не зря ему доверили руководство над одним из передовых литературных изданий нашего времени! Поэтому он довольно дотошно отбирает произведения, которые готов взять в печать. Ведь он сам человек не просто деятельный, но и творческий. Ты же знаешь, что Анатолий и прозаик, и поэт, и драматург. Да о чём я вообще говорю, он лауреат двух Сталинских премий в области литературы и искусства!
      – Анатолию Владимировичу не понравилась моя статья, да? – предчувствуя неладное, спросил юноша. Сердце в его груди неистово колотилось.
      – Нет, нет, не совсем! – Чехов замахал ладонями и замотал головой, словно отбиваясь от назойливых мух. – Он посчитал твою статью достойной, интересной и даже прогрессивной в рамках нынешнего времени. Услышать такую рецензию из уст Анатолия – это величайшая похвала, Гера!
      – Но ведь есть то, что ему не понравилось, верно? – не унимался юноша. Он сразу подметил бегающие глаза профессора и его внушительное замешательство. Казалось, тот тщательно взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести. «Если бы статью взяли, он бы сразу мне об этом сказал… Что-то тут неладно! – звенели мысли в голове юноши. — Только держи себя в руках. Не давай волю эмоциям!»
      – Видишь ли, Герман, мне очень близка твоя нравственная позиция, иначе я бы вовсе не стал затевать эти «смотрины». Твой текст искусно передаёт трепетное отношение к окружающему миру. И по нему заметно, как много ты работал, чтобы проанализировать и соотнести между собой многие исследования и гипотезы. Чего стоят выдержки из Ветхого завета, когда Творец обращался к Ною, чтобы спасти жизнь на земле после Всемирного потопа. Секунду, я сейчас их даже зачитаю! Погоди… – профессор вскочил и метнулся к рабочему столу.
Герман отрешённо наблюдал, как Чехов шуршит страницами в толстой папке, неразборчиво бормоча себе что-то под нос. Наконец, мужчина воскликнул: «Вот, вот, нашёл!» и, схватившись за пенсне, принялся выразительно читать: «…Ной повиновался Творцу, и вскоре все птицы, животные, насекомые и букашки были собраны на ковчеге парами, дабы обеспечить их дальнейшее размножение на новой земле. Но как же деревья и цветы? Как же травы и кустарники? В столь страшный час о них никто и не вспомнил… А ведь речь шла о спасении всего живого на земле! Получается, что в Священном писании весь окружающий природный мир не сравнивался с миром животным и вовсе не брался в расчёт. Покинутые деревья и растения должны были сгинуть в сокрушительных водах потопа? Или ждать чуда вместе с остальными неодушевлёнными предметами? Растения в представлении Священного писания были настолько ничтожными и неважными, что о них и не стоило беспокоиться. Но в дальнейшем я столкнулся с весьма противоречивыми фактами. Первый факт, который смутил меня, открылся ещё во время плавания, когда проливной дождь прекратился на пару дней и ковчег, наполненный спасёнными зверями, сел на мель. Ной послал голубя, дабы узнать, что творится в мире и есть ли поблизости хотя бы клочок земли. И вскоре птица возвращается, но не одна... В клюве у неё зажата веточка оливы, а это означает, что где-то над водой показалась суша. И это поистине благая весть! Значит, новая жизнь теперь возможна. И так близка… Отсюда я сделал вывод, что Ной прекрасно осознавал то, что без участия природы на земле жизни нет...» Это очень смело, Гера! Подвергнуть критике строки из Священного писания, ведь что мы видим потом? Высадившись на вершине горы Арарат, Ной ступает на сушу и выпускает спасённых животных с чувством выполненного долга! И что же он делает дальше? Сажает в землю виноградную лозу! Но спрашивается, откуда же она у него взялась? По всей видимости, он взял её с собой на ковчег ещё до плавания. Не состыковка! Получается, что Священное писание сообщает нам, что растения не являются живыми существами. И далее ты подтверждаешь это строками о том, что все три основные монотеистические[1] религии отрицают растения как живые создания. Как одушевлённые существа!
      – Да, жизненная ценность растительного мира до сих пор остаётся непризнанной, и это несправедливо, – подытожил Герман и, набравшись смелости, спросил: – Простите мне мой напор, Платон Николаевич… Но я полагаю, что именно этот кусок и смутил господина Софронова?
     Казалось, профессор не спешил с ответом. Он, поджав губы, захлопнул папку с бумагами, заблаговременно вынув из неё статью Германа, и отложил пенсе на край стола. Прошло несколько долгих и мучительных мгновений перед тем, как Чехов заговорил. Но для Германа уже всё стало ясным: ему не видать печати.
      – Понимаешь, Софронов всегда думает наперёд, это его особая профессиональная черта. К слову, за которую я его и уважаю, – произнёс профессор, двинувшись неспешной походкой к окну. – Он всегда говорил, что любой литературный труд должен вызывать эмоцию и отклик в сердцах и умах читателей. И только тогда он возьмётся за материал. Твоя работа вызвала у него целый спектр чувств и впечатлений, но... – Чехов замолк и на носках развернулся к юноше: – Анатолий не осмелился за неё взяться. Он… побоялся.
      – Но почему?! – ненароком воскликнул Герман, за что мгновенно мысленно себя одёрнул.
      – Признаюсь честно, мы долго и неистово с ним спорили, но он продолжал настаивать на своём, – пропустив вопрос Германа мимо ушей, продолжил Чехов. – И дело не только в том, что ты упомянул Ветхий завет в невыгодном свете, но и выдвинул теорию о том, что растения обладают душой, коллективным разумом и способностью чувствовать, воспринимать наш мир. Софронова поразило и то, что ты опирался не только на труды учёных и философов прошлых лет, но и на собственные наблюдения. Ведь у тебя нет ботанического образования, ты, по сути, самоучка. Анатолий посчитал твою статью очень фантастичной и, далее цитирую: «Она слишком нетипична для литературного журнала или простой газеты. Да, в ней присутствует доля художественного вымысла, но всё же это, скорее, попытка провести научное исследование. А для этого автору явно не хватает специализированных знаний. Да и в тексте затрагиваются псевдонаучные темы, и я не уверен, возьмутся ли за неё даже профильные журналы. Это новшество для нас. Публиковать это – большой риск». Софронов сказал, что ты опередил своё время.
     – Но ведь мысль о том, что растения обладают разумом, не нова! Об этом писали ещё древнегреческие философы и учёные… Демокрит, к примеру, приравнивал растительные организмы к разумным существам. А Аристотель хоть поначалу и отнёс растения к неодушевлённым предметам, впоследствии изменил свой взгляд на них. Ведь они умеют размножаться, а значит – у них есть примитивная душа. Есть свои потребности!
      – Не спорю, мальчик мой, но этого ещё никто не доказал!
      – Люди ещё не готовы… Как не были готовы за несколько столетий до рождения Христа, так и после. Всегда было то, что отворачивало человечество от признания значимости природной среды. И её величия. А сейчас люди и подавно не хотят это признавать. Видимо, ещё не время…     
      – Вот! Анатолий сказал то же самое. По его мнению, народу после тягот и лишений войны нужно нечто другое. Надежда и правда! Надежда на новый виток жизни и правда о войне. Будто нам всем её тогда не хватило… То есть для Софронова первостепенным и главным героем всех художественных, публицистических и научных трудов должен оставаться человек. К слову, те же шестидесятники, которые на собственной шкуре испытали, что такое фронт и смерть. Вот они в его глазах настоящие герои и нынешние передовики литературы. И ведь никто же не спорит! Они голос целого поколения, Гера!
       – Я не видел войну в анфас, и я не смогу об этом писать. Но я ни в коем случае не умаляю художественный труд и нравственный вклад шестидесятников в мир литературы. Я просто не умею писать о войне.
       – И в этом твоя сила!  Писать о том, о чём люди давным-давно позабыли. Об истинной природе. О такой, какой её видишь именно ты. Если те же фронтовики стали посредниками между прошлым и настоящим, то ты можешь стать посредником между человеком и природой!
       – А есть ли в этом смысл? Сам Софронов сказал, что людям сейчас нужно другое.
       – Он так сказал, потому что сверху следят, чтобы всегда было то, чем можно занять руки и голову. Если с производственной нагрузкой у нас в стране никаких проблем нет, то с интеллектуальной имеются трудности. Русскую классику перестали читать должным образом, да и кто её будет читать, если вчерашним детям пришлось воевать наравне со стариками? Только к началу пятидесятых уже взрослые лбы взялись за учебники! А сколько за годы войны было уничтожено общественных и личных библиотек! Ой, страшно представить… А сейчас у нас что популярно? Отнюдь не классика! Героические рассказы, военные стихи и песни, патриотические поэмы или, на худой конец, фельетоны на злобу дня... Чтобы либо скорбеть, либо хохотать до упаду! Вот так… Грубо, но зато правдиво.
     – Значит, если бы мою статью напечатали, она бы всё равно оказалась на задворках литературных журналов…
     – Как бы не так! Опыт последних лет показывает, что читательский голод сейчас лишь возрастает. Люди скупают всё, что печатается, и читают всё, что пишется. Но печатается только то, что выгодно для общественного сознания и просвещения.
     – Анатолий Владимирович тоже так считает?
     – Анатолий вообще сказал, что после выпуска статьи может подняться волна споров и даже буря негодования… Пускай верующие и не осмелятся высказать своё «фи»! Спасибо Никите Сергеевичу… Но зато представители науки точно не останутся в стороне! Видишь ли, они слишком ревностно относятся к своим гипотезам и открытиям. И к исследованиям коллег. Прости, Герман, я этого не предвидел. У меня более радикальные взгляды. Я, безусловно, обожаю новаторов, которые могут дать миру свежие и прогрессивные идеи, но наше общество не всегда готово их принять. И чёрт его знает, как им втолковать мысль о том, что созданное не по канонам – не значит плохое! Я бы хотел тебя обезопасить от ошибок, Герман.
      – Что ж, это было весьма ожидаемо. Но для меня это был бесценный опыт, ведь я должен принимать в расчёт спрос и реакцию граждан, – как можно спокойнее произнёс Гера. Но внутри его бушевал огонь разочарования и обиды.
      – Я вижу, что ты расстроен! – Чехов метнулся к своему креслу, крепко обхватив его спинку ладонями. – Анатолий предложил переработать статью, убрав из неё «опасные» куски, но тогда это была бы не твоя работа! Да и из песни слов не выкинешь! Что поделать, я отказался.
      – Вы всё правильно сделали, Платон Николаевич. Я вам очень благодарен.
      – Но это вовсе не значит, что тебе стоит отступать от своей благородной цели донести до мира свою идею. – Чехов опустился в кресло, наклонившись к Герману. – Я готов продолжать работать с тобой и редактировать твои тексты. Мне хочется знать, на что ты способен. Чёрт с ним, с этим «Огоньком», будем штурмовать «Науку и жизнь»! Кто-то же должен оценить по достоинству твои старания! Я уже оценил.
      – Это было бы здорово! – кивая, ответил Гера.
      – Но только после первой сессии! – подняв вверх указательный палец, строго сказал профессор. – Учёба сейчас главнее всего, на первом курсе ой как легко вылететь. Но я в тебя верю!
     В глубине дома, приблизительно из гостиной на первом этаже, раздалось приглушённое кукование, и Чехов прислушался. Когда кукушка затихла, профессор поднялся из кресла.
      – Пойду водителю позвоню, он тебя отвезёт к общежитию! – обронил он на ходу.
      Герман не стал отказываться, как прежде, а лишь молча кивнул, натянув улыбку в знак благодарности. Он так и не прикоснулся к пирогу, а остывший крепкий чай был даже кстати, так как в горле пересохло. Одним глотком он допил его и поморщился, будто хлебнул Лёниной настойки.
     – Герман Олегович, да на вас лица нет! – всплеснув руками, посетовала Мария.
Герман не заметил, как она вошла в кабинет, и немного смутился. Но женщина взволнованно лепетала дальше:
– И к штруделю так и не притронулись! Неужели не понравился?  Я всегда его готовлю по маминому рецепту… А давайте я вам с собой заверну? На завтрак, ну?
     – Знаете, а я не откажусь. – отозвался Герман, поддавшись напору Марии Григорьевны.
     – Простите мне моё женское любопытство: у вас что-то в институте случилось? Или дома? – осторожно спросила она, убирая со стола. – Могу я чем-то вам помочь?
     – Не берите в голову, – лишь отмахнулся Герман. – Я сам виноват. Нагородил себе в голове невесть что… Пострадал от собственных ожиданий. Нужно быть более приземленным.
    – Тю, ещё успеете спуститься с небес на землю! И кто же посмел оборвать вам крылья? – спросила Мария и на мгновение на её румяном лице блеснуло нечто сродни озарению. Она быстро отложила звенящий поднос в сторонку и, подойдя на цыпочках к двери, выглянула в коридор. Затем тихонько прикрыла дверь и посеменила к креслу Чехова, подавшись грудью вперёд.
     – Не говорите больше ничего, я, кажется, всё поняла! – она быстро угнездилась в тесноватом кресле напротив озадаченного юноши и достала из кармашка в фартуке что-то маленькое и прямоугольное. – Платон удалился на свежий воздух на пару с трубкой, так что у нас точно есть пара минут! Сейчас мы с вами узнаем, чем же ваше сердце успокоится!
      – Это игральные карты? – удивился юноша. – Вы что, собираетесь мне… погадать?
      – Я предпочитаю называть это несколько иначе: прояснить ситуацию. Я не гадалка, и уж тем более – не ворожея. Моя бабуля по отцовской линии научила меня простым цыганским раскладам. Иногда они очень выручают!
     – Надо же, я и не думал, что у вас есть… такие знания. – Гера воодушевился и не сводил пытливого взгляда с Марии Григорьевны.
 Женщина, закрыв глаза, что-то шепнула потрёпанной игральной колоде и начала сосредоточенно выкладывать по одной карте на кофейный столик, красной рубашкой вверх. Юноша почувствовал себя героем баллад Жуковского и поэм Пушкина, которые он с упоением перечитывал в детстве. Его особенно привлекали, будоража воображение и мысли, описания крещенских гаданий и желания юных героинь узнать свою дальнейшую судьбу. Правда, там были зеркала и растопленный воск. Но само действо было для юноши особенно мистическим, загадочным, но в то же время невероятно притягательным. И сейчас, прямо на его глазах, совершались настоящие магия и таинство. Гера не знал, что хочет услышать из уст Марии, но с особым мальчишеским любопытством наблюдал за каждым отточенным движением пышной изящной руки. Когда женщина начала раскрывать карты, он замер в нетерпении.
     – Ох, в мыслях у вас, конечно, полный крах… Вы надеялись на что-то, но оно так и не исполнилось. И, кстати, продолжаете надеяться. В прошлом у вас был казённый дом: это, вполне возможно, институт или общежитие. В настоящем у вас – одни разговоры, а в будущем – встреча. Встреча с некой дамой. Для вас она закончится хорошо, это бесспорно! Карты выпали прекрасные, вы найдёте с ней общий язык.
     – А что за дама? – спросил Гера, и в мыслях у него сразу всплыла незнакомка, к которой он намеревался пойти.
     – Карты, к сожалению, не могут дать точный портрет. Я даже не могу утверждать, знакомы вы с ней или нет. Но девушка незамужняя, молодая и белокурая, так как, видите, дама бубен выпала. Хочу сказать сразу, что она не простая… Очень своенравная, местами даже вспыльчивая, принципиальная. Но кокетка. Как вы помните, вы с ней поладите. Так, а что у вас на сердце…
     Герман заметно выдохнул. Он уцепился за эти слова как за спасительную соломинку: «Если это она, та самая Котова, то это чудесно! Наверное, это единственная хорошая весть за день».
     – А на сердце у вас так тяжело, словно якорь неподъёмный висит. Одна чернота вышла: трефы да пики… – сказала Мария и с опаской взглянула на юношу. – Чем же оно успокоится… Вот, встречей! И последующим разговором. Не принимайте близко к сердцу перипетии сегодняшнего вечера, ради Бога. Как говорят, утро вечера мудренее. Завтра вам уже будет спокойнее. И не пропустите встречу!
     В коридоре послышались тяжёлые шаги, и Мария Григорьевна торопливо собрала карты со столика и поднялась с кресла.
     – Ведёте светские беседы, дамы и господа? – сказал Чехов, входя в кабинет. – Скоро Геннадий заедет, собери пока в дорогу Герману сладостей.
     – Уже всё готово, Платон Николаевич! – отозвалась Мария и мельком подмигнула Герману. Юноша улыбнулся и отвёл глаза в сторону камина, в котором красиво дотлевали алые угольки.
     – Мы с тобой ведь обо всём договорились, Герман? После сессии жду от тебя новых блестящих работ. Ну, а пока: только учёба! И выше нос!
     Юноша поднялся с кресла и покорно кивнул, поблагодарив Чехова за вечер, а Марию Григорьевну за австрийский десерт. И за новую надежду. Ведь правды он сегодня получил с лихвой.

                                                ***

           Герман осторожно дёрнул на себя тяжёлую дверь в надежде, что незаметно юркнет в общежитие мимо дремлющей Клавдии Ивановны. Юноша догадывался, что в столь поздний час пожилая женщина либо читала, либо вязала. А в недолгих перерывах между рутинными делами вахтёрша клевала носом, естественно, навострив уши. Но все надежды пробраться незамеченным в «логово врага» рухнули в одно мгновенье, когда неподвижную вечернюю тишину прорезал взвизгивающий звук не смазанных петель. Герман опасливо зажмурился, словно перед казнью и, выдохнув, решительно шагнул в полутёмный вестибюль. «Эх, будь, что будет! Умирать, так с гордо поднятой головой», – мелькнула отчаянная мысль.
– Поплавский, ты? – послышался строгий возглас с вахты.
– Я, Клавдия Ивановна, не волнуйтесь! Простите за опоздание. Я вышел из дома вовремя, а автобус, будь он неладен, меня подвёл! Сами знаете, как они сейчас ходят… – пришлось соврать юноше. «Во благо!»
          – Вот надо было и оставаться дома. А то так мне весь первый этаж разбудишь! – с укоризной ответила женщина и смахнула с носа очки с толстыми мутными линзами.
– В следующий раз останусь. Ей-богу, обещаю!
– Ох, и не перестаёшь ты меня удивлять, Поплавский, – вдруг сменив гнев на милость, начала Клавдия, медленно потянувшись к нижней полке под столом. – Отошла сегодня в каптёрку на пять минут, возвращаюсь – а тут вон какой подарочек… – В руках женщины появился глиняный горшочек с маленькими фиолетовыми цветками с жёлтой сердцевиной. Яркое цветение обрамляли пушистые аккуратные листочки. – Кто это тебе такие посылочки шлёт, а, Гер? Девчатам, вон, ромашки не положат, а тебе приволокли целую фиалку в горшке! Да ещё и сорт такой, диковинный… Поди, дорогая?
Герман удивился не меньше вахтёрши, в маленьких юрких глазках которой так и светилось старческое заискивающее любопытство.
– Да вы что, Клавдия Ивановна! С чего вы взяли, что это мне?! – смутился юноша, не сводя заворожённого взгляда с цветка, который до сих пор таинственно молчал.
         – Я не совсем из ума-то выжила! – сердито воскликнула вахтёрша и поставила перед притихшим юношей цветочный горшок. – Под ним лежал конверт с твоим именем! А у нас теперь так заведено: если звонят на вахту, то непременно тебе, принесли посылку – тоже тебе! И письма шлют тебе, Поплавский! Ты ж у нас личность известная… Можно сказать, знаменитость местного разлива, о! На конверт, читай, коль мне не веришь!
Женщина достала из потрёпанной книжки на столе запечатанный конверт с синим штампом. Гера бегло пробежался по нему глазами и заметил витиеватую надпись в графе «кому»: «Первокурснику Герману Поплавскому». Остальные поля пустовали.
– Извините, я… – едва успел смущённо обронить Герман, как услышал настойчивое: «Забери меня, наконец, от этой сварливой старухи! Она мне уже порядком надоела, как и местный сквозняк».
– Я, пожалуй, пойду. – Герман молча схватил цветочный горшок с конвертом, торопливо пожелав вахтёрше доброй ночи, и поспешил на свой этаж. Его спину прожигал колкий взгляд, а голову одолевали смутные догадки. «Кому понадобилось так глупо надо мной шутить?!»
В комнате Гера застал пустую не заправленную кровать Леонида да неубранный стол, на котором громоздились раскрытые учебники и тарелки с подсохшей гречкой. «О, у нас был званый ужин? Какая жалость, что я на него опоздал…» Юноша поставил фиалку на край стола и кинул конверт на свою кровать. Затем наспех стянул с себя тяжёлое колючее пальто и обессиленно опустился на койку, сомкнув глаза. Минуту он неподвижно сидел, прислонившись спиной к стенке и тяжело дыша, будто до этого пробежал целый кросс. Когда Гера повернулся в сторону окна и прижался левой щекой к холодной неровной стене, сознание его будто немного прояснилось. Он ощутил, как сильно гудит голова, как неистово хочется смочить горло да погрузиться в глубокую дрёму. Хотелось, чтобы этот день, наконец, закончился и сознание перестали терзать стервятники-мысли. Из-за стены он услышал приглушённые мужские голоса, которые то ли спорили о чём-то, то ли что-то яро обсуждали. Как обычно бывает, после захода солнца в общежитии только начинала кипеть бурная студенческая жизнь. Только старенькой вахтёрше всё время думалось, что её «владения» погружаются в крепкий сон аккурат после одиннадцати. Но на деле лишь она одна предавалась благостной дрёме прямо на посту. Дабы не нарушать «священный сон Клавы», как выражались местные ребята, жильцы с первого этажа перебирались на верхние, чтобы порой до глубокой ночи побалагурить с соседями. В такие длинные и шумные вечера Герман подолгу не мог заснуть, ворочаясь в неудобной скрипучей постели. Он прислушивался к разговорам, льющимся за тонкой стенкой, и иногда различал мелодию, которую дружно напевали всем скопом под гитару. Зачастую струнный инструмент был безобразно расстроен, но от этого звучал даже фактурнее, чем обычно. И Герман всё гадал, от чего ему было особенно тоскливо в такие моменты: от того, что он не мог забыться сном, или от того, что не мог быть частью этих посиделок.
          Но на сей раз юноша знал, что заснуть ему не помешает даже грохот несущегося на него поезда, а галдёж за стеной лишь убаюкивал его. Да и койка показалась ему мягким и воздушным облаком, а не пружинистой лавкой. «Нет, не могу себе позволить сейчас такую роскошь, как сон… Прежде всего надо выяснить нечто важное».
– Признавайся, кто тебя мне передал? – не открывая глаз, спросил Гера, но ответа не последовало. Юноша взял в руки конверт и присмотрелся к штампику в правом верхнем углу. От частых прикосновений краска успела размыться и некоторые слова стёрлись. «Или намеренно стёрли?..» Герман лишь смог различить пару слов, которые так и не натолкнули его ни на одну догадку: «лавка» и «сестёр». 
«Так и будешь на него глядеть? Али сам всё узнаешь? Нечего меня попусту беспокоить» – недовольно откликнулась фиалка. Герман ещё раз посмотрел на надпись, словно пытаясь узнать в этом ровном аккуратном почерке что-то знакомое. Быстро вскрыв конверт, он достал маленькую записку и жадно впился в неё глазами:

  – Олеся?! – Герман подпрыгнул на кровати. Усталость как рукой сняло. Перед ним возникло её детское сердитое лицо, нахмуренные тонкие бровки и поджатые губы бантиком. Юноша вспомнил, как нелепо напугал девушку и стыдливо сбежал, сверкая пятками. Но он сбежал вовсе не от Олеси, а от цветочного гомона, который буквально окружил его. Он испугался такого напора… Тогда Гера надеялся, что судьба больше не столкнёт его с ней. А теперь Олеся сама желает видеть его. Но зачем?! Герман почувствовал, как на секунду запаниковал: ведь пятница уже совсем скоро, послезавтра. Что ж, нынешний день продолжал испытывать его на прочность.
«Я до сих пор не понимаю, почему она выбрала именно меня! Словно решила избавиться, как от нашкодившего котёнка. Здесь холодно и сыро… И вообще, мне тут не нравится!» – возмущённо запищала фиалка, и Герман вспомнил о её существовании.
– Почему она хочет видеть меня, скажи! – в нетерпении спросил он, взяв горшок в руки.
«А ну-ка поставь меня на место, мальчик!» – запротестовала фиалка. – «Меня весь день вероломно хватают, таскают по холоду и трясут. Я так устала! Мне нужен покой и тепло, иначе я здесь совсем зачахну…»
– Я обещаю, что отнесу тебя домой! – Герман лишь сильнее сжал глиняный горшок обеими ладонями. –  И найду для тебя укромное и тёплое местечко… Только скажи мне, пожалуйста, зачем я ей понадобился?!
«Хм, а сладкая водица в этой пещере имеется?» – казалось, фиалка немного смягчилась.
Гера аккуратно потрогал почву подушечкой пальца и сказал:
– Так тебя поливали недавно, почва достаточно влажная…
«Да, старуха меня полила вопреки моему желанию. Но то была зябкая и невкусная проточная вода. А меня давно не угощали водицей с сахаром, а я дюже соскучилась по ней… Найдёшь для меня сахарок – так и быть, скажу, зачем ты ей понадобился».
  – Ха, вот же наглая какая, а! – возмущённо воскликнул Герман и поставил фиалку на стол. – Что ж, пойду поищу для тебя сахар. Только знай, что мы находимся там, где он в дефиците!
«Уж какая есть… – отозвалась фиалка.  – Буду тебе признательна за угощение, мальчик».
Герман спрятал конверт с письмом под подушку и принялся размышлять о том, где бы добыть сыпучую сладость. Позднее он вынул из портфеля конфеты и штрудель, которыми любезно угостил его Чехов, и с досадой спросил:
– А конфеты для тебя шоколадные не подойдут? – и, не услышав ответа от цветка, добавил: – Зато я точно знаю, кому они будут в самый раз… И где его, кстати, носит?! Этот проныра точно знает, у кого можно спросить щепотку сахара.
Обшарив все закрома на своей стороне комнаты, Герман сахару так и не обнаружил. Однако копаться в вещах соседа он не решился, хотя и был уверен, что, если бы у Лёни было такое богатство как сахар, он непременно поделился бы с ним. По крайне мере, в глубине души Гера на это надеялся. После тщетных поисков ему ещё сильнее захотелось пить. Юноша решил выйти за водой, и, прихватив трёхлитровую банку, вышел в коридор. Перед этим он заботливо поставил фиалку под тусклый свет настольной лампы. «Не солнечный свет, конечно, но хотя бы чуточку согреет эту капризную даму».
 В тесном тёмном коридоре Гера увидел трёх ребят у дальней стены. Они негромко и увлечённо разговаривали между собой и смеялись. Парни вовсе не заметили Германа, когда тот безликой тенью прошмыгнул мимо них, прижав к себе пустую банку. В прохладном воздухе витали запахи гречневой каши, табака и крепкой заварки.
             Вернувшись в комнату, юноша застал в ней Леонида, который поспешно убирал со стола.
– О, журавль, мысли мои читаешь! – увидев Германа с банкой воды в руках, воскликнул Лёня. – А ты, я смотрю, из дома к нам пожаловал? Я этот запах ещё в коридоре учуял… Собственно, на него и пришёл! – Парень радостно расхохотался, предвкушая сладкий поздний ужин.
– Да, Лёнь, из дома… – Герману вовсе не хотелось лгать соседу, но он был настолько измотан, что решил не забивать Лёне голову лишней информацией. – Слушай, а ты не знаешь, у кого можно сахару попросить? Я бы чайку сладкого выпил перед сном…
– Зачем с сахаром-то? Вон сколько сладостей с собой притащил, и так попьём… – начал было Лёня, но услышал, как Герман тяжело вздохнул.
– Так это я тебе специально взял! Сам уже объелся этих конфет, что аж зубы сводит… Угощайся, Лёнь, а я не буду.
– Экая ты щедрая птица! Ну ладно, твоя взяла. Только надо на второй этаж к Симонову спуститься. Если у него не осталось, то тогда только к Клаве на вахту… У этой сердобольной старушки всё найдётся – и сахарок, и чаёк, и мыло. И люлей схлопотать можно за милую душу!
– Ты шутишь, наверное? До сердобольности ей ой как далеко… – нахмурившись, начал Герман. – Я вообще не хочу ей на глаза попадаться!
– А чего так, отчихвостила тебя, поди, за то, что пришёл не вовремя, да? – с иронией произнёс Лёня, не сводя глаз с кислой мины соседа. – Запомни, у неё одно правило для всех: хоть перебинтованным, хоть пьяным, хоть безногим, хоть хромым, но явись к порогу общежития вовремя! А иначе и жалобу может накатать.
– Ой, да ну её! – с обидой махнул рукой Гера.
– Послушай, а ты цветок из дома принёс или у Клавы свистнул? Я его, кажись, у неё на столе видал…
– Всё равно не поверишь! Лучше кипятильник неси, чаю страсть как хочется… – снова отмахнулся Гера от дотошного Лёньки. Меньше всего ему хотелось объяснять соседу, откуда взялась фиалка.
– Тогда я заодно и за сахарком сбегаю. Только больше одного куска не жди! Петька жмот ещё тот, зараза.
Герман остался в комнате молиться о том, дабы не пришлось спускаться на вахту. Испытывать терпение Клавдии Ивановны ещё никто не решался, а он и подавно. «Будто я специально стараюсь ей насолить! Ей лишь бы придраться… Да и неудобно было Чехову напоминать, чтобы на вахту позвонил. И так водителя своего потревожил…» – с досадой думал Гера, глядя на фиалку.
Когда Лёня, наконец, вернулся, Герман сидел на койке, поджав под себя ноги. Глядя на редкие капли, неровными струйками стекающие по тёмному стеклу, Гера тщетно пытался вспомнить, когда в последний раз ощущал запах дождя.
– В этом году дожди рано окропили наш город… – начал он, не отрывая застывшего взгляда от окна, и подумал: «Не хотелось бы, чтоб такая же погода была в пятницу…»
– О! Зато будет повод в общежитии отсидеться за учебниками, а не по улицам шастать. Сессия ж не за горами!
– Ты сахар принёс? – встрепенулся Герман, повернувшись к Лёне.
– А вы что, сомневались в добытчике? – засиял парень и, театрально занеся правую руку, аккуратно вынул из нагрудного кармашка клетчатой рубашки спичечный коробок. Он потряс им и положил на стол перед ликующим Герой. – Как раз тебе поклевать точно хватит!
Когда комната понемногу наполнилась густым ароматом чайной заварки, а окна заволокло влажной дымкой, ребята успели обсудить насущные институтские дела и новости со своих потоков. Лёня жаловался на нудные студенческие собрания, с которых постоянно норовил улизнуть. Зато в спортивной секции по футболу Леонид забывал об учёбе и проявлял особые рвение и инициативу. Он был одним из самых сильных и выносливых ребят, и требовательный тренер Горшков возлагал на него большие надежды. Тот частенько говорил: «Если и дальше будешь делать такие успехи, то возьму тебя в нашу спортивную команду нападающим!» Одни студенты смотрели на Лёню с завистью, а другие – с восхищением.
Выросший в суровых деревенских условиях паренёк рано научился бегать, правда, в особенности за домашней скотиной. Рано научился колоть дрова и таскать их в сарай, заполняя его доверху. И так же рано научился таскать тяжёлые вёдра из колодца, обливая себе босые ноги ледяной колодезной водой. Только плавал мальчуган с удовольствием да играл
с местной ребятнёй в футбол, где вместо мяча использовали всё, что попадётся под ногу: кочан капусты, ржавые консервные банки, пеньки, башмаки, связанные между собой старым тряпьём… Правда, это бывало так редко, что Лёнька ждал выхода на «поле» как настоящего праздника! Поэтому выбор среди обилия спортивных секций был для него очевиден. А первым его детским воспоминанием был огород, на который его брала с собой матушка. И Лёня, сидя на тёплой отцовской фуфайке и жмурясь от полуденного солнца, с интересом наблюдал, как ловко она пропалывает грядки коротенькой тяпкой. Запах тяжёлой глинистой почвы и свежей ботвы до сих пор хранился в его памяти.
–  Вот на картошку пошлют в следующем году, я там косточки-то свои разомну! Крылья-то расправлю! – мечтательно вещал Лёня. – Да и на вольном воздухе куда веселее, чем в душных аудиториях, скажи? Ты не поверишь: у меня аж суставы ломит, когда я долго на одном месте сижу. Иногда так хочется на волю: побегать, в реке поплавать, тяжести потаскать, чтоб каждый мускул проснулся да силой заиграл!
– А чему тут удивляться? Для тебя физический труд привычнее интеллектуального, – констатировал Гера. – Хотя иногда второй куда тяжелее будет, чем первый. Зато у тебя непременно есть большое преимущество перед нами – скучными интеллектуалами: голова никогда не болит!
– Почему это? – нахмурился Лёня. – У меня на погоду, знаешь, как череп раскалывается? Хоть на стенку лезь!
Гера улыбнулся, опустив глаза, и махнул рукой.
– Ты в курсе, что Люба приболела? Её на занятиях сегодня не было, – сказал он после недолгой паузы.
– Вот те на… – Казалось, Лёня был растерян. – А я думал, что обошлось. Значит, захворала всё-таки…
– Если хочешь, можешь передать ей завтра конспекты и домашнее задание. Заодно и узнаешь, как она. Ты же теперь знаешь, где Люба живёт?
– Я-то знаю, но… – замялся Леонид, пожимая плечами. – Но я даже не её однокурсник.
– И что? Так, я не понял: ты хочешь её увидеть или нет?
– Ещё спрашиваешь! – подхватил Лёня и заулыбался. – По правде говоря, я уже и соскучился за ней…
– Только Любе об этом не говори! А то ещё зазнается, – сказал Гера и засмеялся. Он еле успел увернуться от учебника, который кинул в него возмущённый парень с соседней койки.
– Эй, ты чужое имущество-то не порть! – бросил Лёне Герман. – А то вовек не рассчитаешься!
– А ты в следующий раз думай, что говоришь!
С недавних пор Леонид перестал скрывать от Германа то, что чувствует к Любаше. Эта смелая, честная, активная и миловидная девчушка определённо нравилась спортивному и бесхитростному парню. И Гера позволял себе в адрес влюблённого соседа невинные шутки, которые порой выходили ему боком. Германа пуще прежнего забавляла метаморфоза, происходящая с Лёней, стоило ему завести разговор о своей одногруппнице. Всегда шумный, весёлый и бойкий юноша опускал широкие плечи, отводил глаза и тушевался, а на лице бродила глуповатая улыбка. Он становился молчаливым и застенчивым, как школьник.
– Кому расскажешь – прибью на месте! – грозя увесистым кулаком, приговаривал Лёня, с нарочитой серьёзностью глядя на Геру. А тот смотрел на товарища снисходительным и понимающим взглядом, как смотрит родитель на маленькое дитя или старший брат на младшего.
– Вот кому мне рассказывать, да и зачем? – спрашивал Гера. –Угомонись! Я за тебя, дуралей.
Было решено, что завтра с утра Лёня отправится к Любаше, благо, занятия у него начинались с обеда. В такие благостные дни парень обычно отсыпался, но сегодня он попросил Геру утром растолкать его пораньше, дабы подготовиться к встрече с девушкой.
Герман не мог дождаться, когда наконец останется в комнате один. И такой момент наступил. Перед сном Лёня решил покурить с соседскими ребятами, и, как только за ним захлопнулась дверь, Гера сразу же вскочил. Он быстро отлил ещё тёплой воды из банки в пустой Лёнин стакан и высыпал туда остатки сахара из спичечного коробка. Шустро и громко размешав кристаллы сахара ложечкой, он, затаив дыхание, полил рыхлую цветочную землю.
– Ну что, теперь довольна? Говори, что Олеся от меня хочет? – выпалил юноша, грозно нависнув над фиалкой как на допросе. Но прошла секунда, затем минули вторая и третья, но Гера так и не услышал ни словечка. Он вплотную прильнул к цветку, уловив его сладкий пудровый аромат с тонкими нотками свежей древесины. Юноша настойчиво повторил свой вопрос ещё раз. Прошло ещё несколько долгих минут, в которые Герман пытался добиться от фиалки ответа, обхватывая горшок руками и переставляя его с места на место. Каждый раз он опасливо озирался на дверь, когда в коридоре слышались приближающиеся шаги, но все они проносились мимо.
– Обдурила меня, значит! – рассерженно бросил Герман, скрестив руки на груди и сверля фиалку недружелюбным взглядом. – Не ожидал от столь благородного цветка такой дерзости. Ну что ж, придётся тебе задержаться здесь подольше. И сладкой воды ты больше не получишь!
Юноша рывком встал со стула. Нервно разбирая постель, он услышал приглушённый смешок. Гера резко выпрямился и с возмущением взглянул на фиалку.
«Боже правый, какие же люди уязвимые и смешные, когда злятся! Вас так легко обидеть! Не злись, мальчик, тебе не идёт…»
– Ты играешь со мной?
«Ой, больно надо! – фыркнула фиалка и продолжила: – Если оставишь меня в этом ужасном месте, то в долгу не останусь: буду мешать тебе своей болтовнёй каждый день!»
– Ой, напугала! Отдам тебя обратно на вахту, где тебя никто не услышит. Там хоть серенады можешь исполнять во всю глотку.
«Ты так не поступишь! Хоть ты и нетерпеливый, да и невоспитанный в придачу, но сердце у тебя доброе. Я это чувствую…»
– Это я невоспитанный? – со злостью воскликнул юноша. – И это мне заявляет та, чей дурацкий каприз я исполнил! А ты не сдержала своего обещания! И ты даже не представляешь, какой гадкий у меня был день!
«Я не виновата в том, что у тебя был плохой день. И я не люблю, когда от меня что-то требуют сию минуту. Ты не дал мне насладиться долгожданным мгновеньем, когда водица начала питать и отогревать мои корни… Я только начала просыпаться от её нежного прикосновения, а ты сию же секунду пристал ко мне со своими дурацкими расспросами. Неужели самому трудно догадаться?»
– Ох, простите, ваше превосходительство! – Герман сделал низкий поклон, махнув рукой, и в изнеможении опустился на кровать. – Чёрт с тобой… Не хочешь – не говори… Меня уже ничем не удивишь.
Неожиданно дверь распахнулась, и в комнату вошёл Лёня, а вместе с ним пожаловал и ядрёный запах табака. Не разуваясь, парень рухнул на койку и, подложив ладони под голову, мечтательно уставился в потолок.
– Эх, я даже не думал, что так быстро увижу её снова. Только волнуюсь я чего-то, журавль… А вдруг с ней что-то серьёзное приключилось, а?
– Если бы правда что-то стряслось, нам бы в институте сообщили, так что выкинь из головы эти глупые мысли, – отозвался Гера, устало взбивая подушку.
– И то верно… А ты чего смурной такой? Вроде, когда уходил, ты был куда веселее.
– Да я спать хочу, устал сегодня как собака… Сил уже нет.
– Ааа… – протянул Лёня и сладко зевнул. – Ну, сегодня спать будешь, как младенец, эт точно! Вон, дождь за окном потихоньку накрапывает. А я в такие ночи сплю как убитый… Покойно так на душе, прохладно и дышится легко.
– Если дождь ночью усилится, то к утру задубеем тут, – поёжившись, отозвался Герман. Он потянулся к столу, схватив свой стакан с недопитым чаем, и сделал большой глоток. И внезапно услышал:
«Не пойму, что Олеська в тебе нашла? Ты такой занудный, как старик… На свидании с ней хоть не нуди, я тебя умоляю. Иначе она сама от тебя сбежит!»
Герман тут же поперхнулся. Холодный чай потёк по подборку и окропил колени. Неминуемый приступ кашля вцепился в его горло, и юноша, беспомощно хватая воздух мокрым губами, попытался откашляться. Лёня тут же встрепенулся от дремоты и уставился на покрасневшее лицо Геры в полном замешательстве. Но уже в следующее мгновенье он метнулся к юноше и принялся хлопать его по спине, аккурат между лопаток. В тот момент Герман не знал, от чего ему стало хуже: от того, что он не мог вздохнуть или от того, что Лёня со всей силы лупил его по спине. Гера быстро замахал руками, отстраняясь от нависшего над ним Леонида.
– Ну, ё моё, ты как так умудрился чаем-то подавиться?! – взволнованно спросил Лёня, сев на свою койку.
– Сам… не знаю! – отозвался еле откашлявшийся юноша, утирая выступившие слёзы. – Первый раз такое… – он покосился на замолкшую фиалку, борясь со жгучим желанием выкинуть её в окно.
«Беру свои слова обратно! Ты так смешон!» – с хохотом выдала фиалка. –  «Возьми с собой на свидание что-то другое, а не свой понурый вид. И оденься поприличнее, Олеська ведь у нас барышня внимательная. И требовательная! Погоди, а ты на свиданиях-то был хоть раз? По твоему ошарашенному виду так и не скажешь!»
– Так, я спать, – хмуро отрезал Герман и отвернулся к стене. В нём кипело негодование, злость и… страх. Страх перед встречей с Олесей.
– Ладно, доброй ночи. Ты меня точно завтра разбудишь? – спросил Лёня, стаскивая с ног ботинки.
Гера лишь угрюмо угукнул. Ему так хотелось ответить наглой фиалке, но он сдерживал свой порыв изо всех сил. И только когда Лёня засопел, Гера повернулся к столу и выключил лампу, процедив сквозь зубы:
– Спектакль окончен, госпожа фиалка! Гасим свет. Аплодисментов не будет.