Загадка Симфосия. День пятый

[Скрыть] Регистрационный номер 0436102 выдан для произведения:     Валерий Рябых

                Загадка Симфосия
                (продолжение)


                День пятый
                
                
   Глава I.   
      Где  осматривается  келья  убиенного  изографа  Антипия,  коему  не  смогли   помочь  даже   самоцветы-обереги.
   
   Полуночница была в самом разгаре. Отрешившись от мирских дум, я самозабвенно, с восторженным чувством, внимал службе. Как вдруг, ощутил в спину досадный тычок, негодуя на нахала, прервавшего столь редкую благость, я оглянулся и увидел Филиппа. Мечник решительным тоном поманил за собой. Мы прошли в пустынный придел. Меня обуревало желание попенять гридне, что он помешал молитве. Но стоило Филиппу раскрыть рот, как я начисто забыл о том намерении: 
   - Отче Василий, опять беда нагрянула! Мазилка Антипий, да тот, припадочный дурачок, учудил…? Ну, это, - из-за волнения запнулся, - приказал долго жить! - И, уловив мой недоуменный взгляд, решительней добавил. - Только что нашли горемычного, странно все как-то? Твой боярин уже там, требует тебя. Так уж пошли скорей!
   И лишь теперь я обратил внимание, что в церкви отсутствуют начальствующие иноки. Причина лишь одна – Антипий!
   По дороге Филипп пояснил некоторые обстоятельства. Настоятель Парфений, предвосхищая всяческие напасти и неожиданности, строго-настрого обязал иноков приглядывать друг за дружкой, чтобы все были на глазах. Старший из изографов, мой осведомитель Макарий, не отыскав Антипия в храме, послал служку выяснить причину неявки. Тут-то все и закрутилось. 
   Мечника весьма насторожило то, что в каморке Антипы все перевернуто вверх дном. Злодей добрался аж до укладки с грязным бельем, определенно он что-то упорно искал. Покойный же возлежал в самом, что ни на есть расхристанном виде. На припадок падучей не походило, скорее всего, несчастный оказал бурное сопротивление налетчику, но по хилости своей не справился, и был задушен подушкой, из прорванных недр которой обильно просыпалось перо. Видать, Антипа не сразу отдал богу душу, помучился сердешный. 
   В келье Антипия, помимо неслышимо толковавших Андрея Ростиславича и отца настоятеля, в сторонке прикорнули старец Макарий, келарь Поликарп и новый библиотекарь Аполлинарий, в чьем подчинении и состоял усопший.  
   Но вот, взвинченный и измученный с виду игумен заговорил, между прочим, вполне спокойно, призывая нас рассудить его сомнения:
   - Не возьму в толк, почто ирод так злобствовал, зачем лишил жизни и без того квелого человека? - И пристально оглядев понурое собрание, продолжил столь тихо, что мне пришлось напрячь слух. - Ну, что особенного может укрывать простой черноризец? 
   Не услышав живого отклика на вопрос, игумен в задумчивости ответил сам себе:
    - Неужели и в самом деле убиенные иноки причастны к чему-то жуткому, за что приходится квитаться ценой жизни?  
   Боярин Андрей, погладив бороду, двусмысленно обронил:
   - Отче, тебе видней, какие секреты обретаются в обители? Ведай я, в чем закавыка, сыскать убийц не составило бы труда, да господь не ссудил, - вот и приходится елозить как слепому кутенку, тыкаться носом обо все углы, а толку-то нет. Трупы множатся день ото дня, так всю обитель скоро по выбьют?
   - Побойся бога Андрей Ростиславич, - сердито перебил боярина игумен,  – на что ты намекаешь? Получается я, намеренно скрываю важные сведения, способные объяснить смерти иноков? А коли так, то думается мне, - вздохнул, - только ты не обижайся, более всего убийц возбуждает именно твое расследование. Оно вызывает у них страх расплаты, призывает спешно заметать следы, чтобы не быть схваченными за горло. Они стремятся опередить тебя, - добавил с едкой иронией, - и у них хорошо получается!
   Андрей Ростиславич часто задышал, его лицо стало наливаться кровью. Уразумев, что затронул наболевшее, игумен деликатно умерил обличительный пыл:
   - Грешно тебя, боярин, в чем-то винить. Я отнюдь не сомневаюсь, ты ведешь розыск по правилам, как и принято. Возможно, я не справедлив, ожидая скорый результат? Но пойми правильно, я отвечаю перед богом за жизни людей. Думаю, будет гораздо спокойнее для всех, если  ты  свернешь свой розыск. Об этом стану сегодня просить князя, по всей вероятности, так будет лучше. Возможно, убийца успокоится. А мы потом сами, с божьей помощью, обезвредим злодея, или злодеев, когда они притупят свою бдительность.
   - Твое право так поступить, отец настоятель, – отчужденно произнес Андрей Ростиславич, но ублажать игумена не стал. – Ты, отче, прав в одном: прекратить розыск убийцы - вольны лишь светские власти. Но позволь заметить, что на карту поставлены не только покой и благоденствие обители, а нечто еще более весомое. И это хорошо известно тебе. Посему заявляю: я решительно против отмены следствия, и скажу больше, буду настаивать, чтобы оно продолжилось. – Выдержав паузу, боярин стал говорить уже совсем резко. - Но это не все. Я расшибусь в доску, но отыщу, чего бы то ни стоило, настоящих убийц! И прошу тебя отче, самым настоятельным образом прошу, не мешайся на моем пути. Коль не можешь помочь, так не путай! Авва в твоих интересах  развязать тот узел, так что, не затягивай его. Истина вопиет!?
   - Не много ли ты на себя берешь, боярин? - Парфений вскипятился. – Полагаю, князь Владимир Ярославич...
   - Князь так не думает, - отрезал Андрей Ростиславич. - Прошу тебя, отец Парфений, – указал дланью на выход, - покинь, пожалуйста, келью, мы оглядимся тут. И вы, отцы, - кивнул иеромонахам Аполлинарию и Поликарпу, застывшим в оцепенении, - тоже ступайте. А Макарий пусть останется, – боярин вовремя упредил попытку чернеца улизнуть.
   - Помилуй бога ради, но я настоятель сей обители.… И волен обретаться, где хочу и сколько хочу! – запротестовал Парфений, явно не собираясь уступить боярину.
   - Отец игумен прояви благоразумие, не перечь мне. Повторяю, я действую во благо обители, а значит, в интересах ее настоятеля. Будь добр, предоставь мне возможность заняться делом, - и почти извиняющимся тоном добавил. – Прошу тебя, отче, так надо.
   Парфений, смирив гордыню, малость попеняв на своеволие гостей, отрешенно махнул рукой и вышел вон. За ним на отдалении, боязливо озираясь на боярина, последовали старцы Поликарп и Аполлинарий. 
   К общему стыду замечу, что эти взгольные словопрения происходили при покойнике. Тело Антипия уже застывшее, со сложенными на груди руками, вытянуто на разглаженном одре. Усопший возлежал с неестественно запрокинутой головой, выставив остренький подбородок, скудно поросший растительностью. Я подошел ближе, вгляделся в исхудалые по детски мелкие черты бедного рубрикатора.
   - Эх, Антипа, Антипа!? Ты был самый знатный миниатюрист, которого я только знал. Отец небесный сполна, если не чрез меру, наделил тебя талантом. А ты презрел божий дар. Сгинул так, не за что, ни про что, исполняя чужую корыстную волю. Хитрил, ловчил, подличал, запутывал следы, словно заяц пред гончими псами. А зачем, спрашивается? Рассказал бы все боярину без утайки, глядишь, остался бы цел целехонек, по-прежнему украшал бы живописными перлами Святое Писание, жития и сочинений отцов церкви, своды летописные и прочие рукописи. Благое то дело, ибо лепота токмо к славе божьей творима!
   Мне искренне жаль тебя Антипий! Ведь не ради рабской покорности рожден ты матерью своей в муках и боли? Не для роли укрывателя чужих тайн пестал тебя отец твой, с ликованием взирая на твое мужское достоинство?
   Появился же ты на свет божий для того, чтобы радовать людей дивными красочными миниатюрами. И сама немочь твоя была не наказанием и не бессмысленна она, а, наоборот, располагала к кропотливому труду. Корпя рукотворно, облачал ты в цветистые ризы запечатленное в веках слово, восславлял веру нашу и служил ее большему торжеству. И оставался бы до глубокой старости угодным богу и полезным церкви человеком. 
   Жалко мне Антипия рубрикатора, не ко времени окончил человек дни свои, злою рукою погубленный. Жалко мне было столь редкое дарование, в самом расцвете прерванное. Жаль просто человека, вчера еще смотрящего на свет божий, сейчас же в кромешной тьме пребывающего: 
   - Прости господи раба твоего Антипия, ниспошли  ему царствие небесное, упокой  душу его бессмертную!
   Андрей Ростиславич между тем успел поладить со стариком рубрикатором, они уже прониклись взаимным доверием. Стоило монастырскому начальству покинуть келью, как Макарий без проволочек взялся перетряхивать бумаги покойного. Любопытный инок заслужил право ворошить секреты Антипия. Мы с боярином, располагая рачительным помощником, отошли в сторонку. Андрей Ростиславич поделился рядом соображений, назову их:
   Первое. Скорее всего, убийство Антипия связано с копированием запрещенных текстов. Что подтверждает записка, найденная Макарием. Странно, едва приоткрыв завесу тайны, мы опять лишаемся важного свидетеля. Нас вновь обезоружили. Кто-то крайне пристально следит за нами, весьма успешно предвосхищая наши шаги.
   Второе. В очередной  раз мы испытали недоверие к Парфению. Опять ощутили неуемное желание настоятеля прервать наше расследование. Эти потуги игумена, памятуя заявленные ключарем Ефремом обвинения, лишний раз наводят на мысль о причастности старца к убийствам.
   Третье. И находка боярина в столе Захарии, и донос Макария, и сами убийства бедных иноков непреложно убеждают, что преступления обусловлены загадками библиотеки. Поэтому нечего тратить время на пустопорожние разговоры о кладах и закопанных тайниках. Никакой речи не может идти о сокровищах Ярослава или забытой всеми княгини Оды. А в книжных развалах наверняка упрятаны серьезные и значимые бумаги, только вот, - какие? Исходя из обнаруженного «благовеста» Фомы, по-видимому, это списки запретных сочинений, а то, и сами древние редкости, одно не ясно, почему столь строго и безжалостно сохраняется их тайна, - чей в том интерес?
   Таким образом, мы должны, во что бы то ни стало, отыскать те манускрипты. Наша святая обязанность вырвать скорпионье жало из рук убийц, докопаться до сути творимого злодейства, из-под спуда явив ее на всеобщее обозрение.
   Тут рубрикатор Макарий перебил наш затянувшийся разговор. В забитом ветхим хламом темном углу, он обнаружил футляр из бересты, где хранился обильно исписанный пергаментный свиток. Черноризец заверил, писано рукою Антипия. Также он добавил, что пару раз замечал ту укладку на столе покойного, однако не придавал ей особого значения, а теперь сожалеет о том: 
   - Эх, кабы знать заранее о чинимой им крамоле, а не полагать, что каждый черноризец волен делать всякие записи. Вот он и черкал Антипа-то, а я считал, ну и бог с ним. 
   Подумалось мне, слушая неуемные ахи и охи алчного до чужих секретов черноризца:
   - Слава богу, что хоть ты, иноче, не влез в это мерзкое дело, не то, глядишь, лежал бы где-нибудь рядом?
   Оставим Макария в покое. Нам прямо сейчас предстояло уяснить, что же все-таки кропал несчастный изограф. Я самолично взялся разбирать записи, благо изложено по-славянски. И вот, к какому выводу мы пришли: 
   На протяжении семнадцати лет пребывания в обители, Антипий регулярно и обстоятельно отмечал буквально все исполняемые им работы, а не только украшение книг миниатюрами. Так ему поручалось подновление иконок и складней, роспись церковной утвари, освежение красками затертых облачений, плащаниц, посохов, и даже золоченых реликвариев. Не отказывался он и от переписки текстов, вероятно, красочно их оформляя. Итак, в каждой повременной записи обязательно описывался полученный урок, а если то был частный заказ, указывался сам заказчик, и оценивалось вознаграждение, положенное за труды. 
   Напрашивался вопрос, зачем рубрикатору такая мелочная дотошность, с какой целью он вел столь подробный учет своих приработков? Пойди, теперь разберись, у мертвого не спросишь?
   Однако счастье улыбнулось нам, - повезло по существу самого розыска! Я машинально углубился в конец списка, обозначенный последним годом. И вот она, - любопытная находка! Следом, столь же занятные: вторая, третья, четвертая. Записи неясные, невнятные, непосвященному и не понять, о чем идет речь, но я как чувствовал, что обнаружу именно такие, а не другие сведения. Посудите сами:
    «Под  Якова  майского,  за  три    дня,  с  изветшалого   свитка,   греческими    же  буквицами, сделал  список  для  отца  Захарии,  он премного  был  благодарен». 
    «На  Илию-пророка   переписал  с   греческого  древний  текст,  просил  Захария». 
       «К  Троице  закончил  писать  с  ветхой  рукописи, должно  еврейской, очень    заковыристо  было. Захария  за  труды  дал  совсем  новые  сапоги». 
    «На   Покрова   написал   с  пяти   старинных   листов,  по-гречески   же,  Захария  не  пожадовал,  преподнес  три  деньги». 
   Как бы невзначай, я показал опись Андрею Ростиславичу, со значением кивнув головой, мол, все стало на свои места. Боярин не подал виду, с понятием сложил свиток и оставил у себя. На вопрошающий взгляд Макария, он с деланным равнодушием ответил: «Опосля почитаю». 
   Сметливый старичок догадался, что мы обнаружили нечто значительное. Но поступил разумно, выпытывать не стал, досаду не показал, а обыск продолжил с прежним рвением. В похоронке за печной трубой он раскопал весьма увесистый глиняный горшок, заткнутый сыромятным вервием. Мы высыпали его содержимое на столешницу. Было чему удивиться? Нам был явлен настоящий клад. В основном преобладала почерневшая византийская монета мелкого достоинства, но попалось с десяток серебряных оболов, два венецианских дуката и даже арабский дирхем, встретились еще две деньги незнакомого чекана. Вот тебе и рубрикатор!? Вот тебе и убогий мазила! Да, немало скопил припадочный инок на черный день. Только все его достояние пошло прахом!
   Стали искать пристальней. Под застрехой откопали, замотанную в тряпицу, резную шкатулку из рыбьей кости. Вскрыв ее, мы честно сказать, застыли в изумлении. В огне свечи засверкала горстка самоцветов. Не смею утверждать, но подозреваю, что Антипа выковырнул перлы из освященных реликвий? А где еще их взять? Так или не так, иноку не пристало иметь ценные каменья! 
   Но ничуть не меньше удивил нас и рубрикатор Макарий. Он проявил необычайные знания по части самоцветов. Конечно, его сведения почерпнуты из греческих Лапидарий: книг о диковинном разнообразии камней, их магических свойствах. Но зачем скромному чернецу таковые познания? Разве ему позволительно мыслить о роскоши, приставшей более епископу, а то и самому митрополиту. Однако испитой чернец в застиранном подряснике так не думал. Перебирая масляно блестевшие камушки, он стал говорить, да так складно, что мы с боярином заслушались, позабыв с какой целью находимся тут:
   - Камни сии тайные силы имеют. Одни защищают человека от дурного глаза и порчи, другие приносят ему счастье, здоровье, богатство. Иные влияют на будущее, есть и такие, что предохраняют от всяческого зла. Вот, к примеру, лазурин, - старик указал на ярко-синий камешек с золотистыми вкраплениями.  – Он похож на ночное небо, усеянное звездами. «Ночничёк» облегчает дыхание, укрепляет зрение, исцеляет от эпилепсии. 
   Мы с боярином понимающе переглянулись, вспомнив о недуге Антипия. 
   – А вот аметист, - инок выбрал фиолетовую капельку. - Он отводит болезни желудка, очень полезен в долгих постах. 
   Посмотрите на бирюзу, - Макарий взял в руку нежно-голубую горошину с матовым блеском, - неверные почитают ее самым благородным камнем из-за приятности и сладостности цвета. Бирюза укрепляет сердце и ограждает от ударов молнии. Талисман из нее сберегает от сглаза, приводит к удаче в делах. Камень добывают в Хорасане возле Никапура, что в Персии. 
   Глядите, как пышет солнцем сердолик, - он поднес к свечке оранжево-лучистый сколок. – Пророк Мохаммед учил неверных: «Кто носит сердолик, тот пребывает в благоденствии и радости». Добавлю еще, что сердолик оказывает успокаивающее и усмиряющее действие. Кроме того, он приносит пользу людям, страдающим кровотечением. Зело доброе творенье! – Макарий восторженно залюбовался рыжей чешуйкой. 
   А это изумруд, – указал на ядовито-зеленый ограненный камушек. - Изумруд тоже имеет волшебную силу. Покажи ядовитой змее, у гада вытекут глаза, вот так! 
   Старый рубрикатор был безмерно счастлив, что ему удалось пообщаться с чудодейственными перлами. Мы искренне позавидовали его самозабвенной страсти к пришельцам из полуденных стран. Да, воистину, пути господни неисповедимы. 
   Люблю благовейно внимать истинным знатокам живописи ли, камней ли, других каких наук и художеств. Но избранная нами стезя не позволила долго расслабляться. Дотронувшись до холодной россыпи камней, мы с боярином понимающе переглянулись. Впрочем, с покойника взятки гладки. Да и камушки не пошли ему впрок? 
   Порывшись по сусекам, Макарий еще приложил три книги, а именно: Псалтырь латинской работы, с яркими, цветастыми миниатюрами, затем крохотный томик, изукрашенный вязью арабских узоров, да еще потрепанный сборник хождений, опять же с картинками. Надо полагать, Антипий использовал книги в качестве наглядного пособия, перенимал образчики чужого мастерства. Больше, как мы ни старались, ничего путного сыскать не удалось
   Позвали келаря Поликарпа, тот скромно выжидал за стенкой. Велели ему пересчитать и оприходовать выявленное богатство. «Сокровища» покойного наповал сразили Поликарпа. Иеромонах, разведя руками, изумленно произнес:
   - Ишь ты, а прикидывался божьей овечкой. Все болел сердешный. Не пил, не ел, а туда же, мшелоимствовал, - и сгинул! Эх, люди, люди, – келарь осуждающе покачал головой. - Не зря сказано, имей богатство не на земли, а на небеси! А то у нас многие повадились деньгу зашибать? Так-то вот!
   Говорить-то Поликарп умел, но и денежки считал споро. Впрочем, грешно плохо отзываться  об отце келаре. Условимся впредь благочестиво думать о людях, радеющих нуждам обители. 
   Завершив обыск, мы по христианскому обычаю, простились с усопшим, испросив у покойного прощения за причиненные неудобства. И с чувством сполна выполненного долга покинули келью, пропитанную запахом мертвечины.
                
   
Глава II.
       В  которой  выстраиваются  различные  версии,  более  похожие  на  досужие вымыслы. 
 
      Андрей Ростиславич, надеясь на сотрудничество со старцем, попросил Макария проводить нас до странноприимного дома. Монах согласился, но без особого воодушевления, видимо мы не оправдали его любознательных надежд, и он не рад, что связался с нами. Вскоре сам чернец посетовал: уж лучше бы ему не передавать ту треклятую записку, глядишь, все бы обошлось, а теперь, вон какая каша заварилась. Безусловно, инок опасался суровой взбучки от начальства, ибо нигде не принято выносить сора из избы. Рано или поздно донос обнаружится и, не дай бог, его сочтут причиной смерти Антипия. Монах роптал: «Вы-то,  небось уедете, а мне-то оставаться?»
      Я сам, будучи излишне мнительным человеком, понимал состояние инока. К тому же, когда чужая беда меня не касалась, я мог трезво оценить обстановку. Рубрикатор излишне восприимчив, но, по сути, ему ничто не угрожает, наоборот, он поднялся в глазах остальной братии, удостоясь общества сильных мира сего. Я попробовал шуткой успокоить встревоженного черноризца.     
     Сообразив, что мы не принимаем всерьез его опасений, Макарий стал искать пути отступления. Взялся уверять, что при всем уважении к нам, он не способен, по причине хлипкого здоровья, оказывать нам помощь. Когда я заметил, что его не понуждают ворочать  бревна, инок осерчал и заявил, что, в конце концов, у нас своя цель, у него же сугубо иноческие обязанности.
      Я, того не замечая, несколько перестарался, улещая черноризца. Поэтому Андрей Ростиславич благоразумно сгладил мои неуклюжие потуги. Боярин заявил, что не в его правилах отдавать рачительного и полезного человека на заклание кому бы то ни было, и искренне поблагодарил Макария за оказанную услугу. Добавил, что пусть тот плохо не думает о своих иереях, как и простые иноки, начальники трепещут от ужаса перед убийцей и вожделеют покойной жизни. С какой стати им преследовать Макария, коль тот ратовал общему благу. Насущная задача всех насельников монастыря состоит в том, чтобы скорей разгрести дерьмо, загадившее обитель, разрубить кровавые тенета, увившие киновию страхом и, наконец, навести подлинный уставной порядок. И потому, если уж очень понадобится для благого дела, можно ли нам надеяться на одолжение со стороны рубрикатора. 
       Макарий понял, что влип по самые уши, оттого и не стал отнекиваться. Уклончиво ответил, мол, коль приспичит, то подсобит в меру сил, поможет при одном условии, чтобы никто про то не знал. 
      Андрей Ростиславич заверил чернеца, что так и будет. На такой не утешительной ноте мы и расстались с Макарием. В душе инока поселилась тягостная обуза: ожидание своей востребованности. Мне стало искренне жаль чернеца, но как говорится, сам нашел приключения на свою задницу.            
     По уходу старца, Андрей Ростиславич, с издевкой подметил:
     - Дедок спешит сушить портки, видать обделался со страху? Ну и жидкий же народ – черноризцы, чуть что, сразу на попятную, головенку в песок, мол, мы не при чем. Сто раз следует подумать, прежде чем спознаться со скуфейником, пользы кот наплакал, зато хлопот не оберешься!
     Мне стало не по себе. Почему боярин неуважительно отзывается о братии, чекрыжит всех под одну гребенку? Пришлось напомнить ему, - как никак, я ведь тоже чернец.
     Андрей Ростиславич тут же выкрутился, по свойски похлопал меня по плечу: 
     - Ты братец, Василий, не из того теста замешан. Да и какой из тебя монах, чай по бабам бегаешь (уткнул-таки подлец, долго видать примеривался), тебя, Вася, давно расстричь пора. Да ты не бойся, не пропадешь. Я тебя к себе возьму, мне сметливые люди ой как нужны. А что, может, дерзнешь? Такому молодцу не посох, - меч больше подходит. Помнишь, как там: «Не мир, но меч я принес вам!» То-то, брат!
    Чем я мог возразить боярину, лишь притворно рассмеялся в ответ.
     Пошутив таким образом, Андрей Ростиславич обратился за советом. Пожелал узнать, как я расцениваю новые обстоятельства. Мне было лестно  высказать свое мнение, и, как кажется, оно было вполне разумным.
     Находка записей Антипия окончательно убедила меня в том, что заваруха в обители обусловлена секретными манускриптами. Список с апокрифа апостола Фомы, найденный в столе Захарии, понуждает предположить, что в монастыре незаконно сохраняются запретные писания первохристиан. А коль так, то становится понятен интерес ученой братии, готовой смертельно рисковать, ради приобщения к запретному знанию. Ибо, та - неудержимая тяга просвещенного человека общеизвестна по всему христианскому миру. Извращенный любомудрием мозг книжника видит в сакральных писаниях скорый путь познания бытия, призванный, по его убеждению, изменить мир к лучшему. В особенности сие относится к сочинениям богословского характера, тем паче основанным на священном предании. Сочтя их руководством к действию, высоколобые ученые мужи, ведомые чрезмерной гордыней, рассчитывают стать вровень с богами, забывают участь Люцифера и его воинства.
     Уж, каким таким боком, но, скорее всего, покойный Захария приобрел доступ к тем раритетам. Возможно ему, как восприемнику библиотекаря Ефрема, поручили хранить их, или он самостоятельно выведал, где они спрятаны. Заимев возможность пользоваться рукописями, с благой или иной целью, он взялся переводить доступные ему тексты с греческого на славянский. Насколько я знал, кроме греческого и начатков латыни, иных языков, скажем, таких как арабский, еврейский и арамейский, он вообще не знал. 
     Захария избрал себе в помощники Антипия. Видно тот внушил доверие своей немощью, ибо из-за болезни он менее остальных подвержен подозрению в крамольном непочтении. Кроме того, при всеобщем попустительстве, припадочный инок пользовался немалыми свободами: нерегулярно посещал церковные службы, уставные уроки творил в своей келье, мог не ходить на общую трапезу. Из-за жалости и сочувствия, по причине своей болезни, был вхож к важным инокам, - лучшего сотрудника и не найти. Чтобы пытливые иноки не заприметили у него на столе древних рукописей, припадочный по мере возможностей копировал их на дому. 
     Непонятно только, зачем Захарии потребовался еврейский текст? И с какой целью он показал рубрикатору библиотечные тайники? Для чего сам, не покладая рук, переводил скопированные Антипой пергаменты? Стоп, а откуда я взял, что он переводил тексты. Мы видели только перевод Дидима Иуды Фомы. Так, что не спеши Василий, не то наломаешь дров.
     И все-таки общая тайна крепко сплотила Захарию с Антипием. И кто знает, имелись ли еще у них совместные интересы? Во всяком случае, иноки были в одной упряжке. Вот откуда пошла  упертость Антипия. Ведь он ни на волосок не приблизил нас к тайне Захарии. Наоборот, все так лихо закрутил, что мы поверили ему. 
    И еще одно стало ясным, не только сбережения Захарии вынес рубрикатор после его убийства. С ними он очень легко расстался, покаянно отдал все Парфению, разыграв при том душещипательную сцену. Наверняка, он, заметая следы скрытных занятий, унес и надежно спрятал потаенные бумаги. 
     Андрей Ростиславич внимательно выслушал мои излияния, соглашаясь, изредка  поддакивал кивком головы. Но стоило мне прерваться, как он озадачил меня. Боярин спросил, а что я думаю насчет богомаза, он то какую роль исполнял? Но я уже вошел в раж и, ни мало не задумываясь, мигом сочинил очередную версию:
     - Должно, художник Афанасий вызнал о негласных плутнях библиотекаря. Будучи в близких отношениях, просил того поделиться сокровенной тайной. Естественно, Захария не пожелал открыться приятелю, а чтобы не разругаться с ним, наплел про клад Осмомысла. 
     - Кстати, в обители все словно сговорились, так и норовят втемяшить нам байки о сокровищах старого князя. Уж очень это странно? – обмолвился боярин.
     - Но Афанасий оказался не так прост, не поверив хранителю, провел собственное расследование: проследил, подслушал, или еще как, но он узнал секрет библиотекаря. И, вполне вероятно, предпринял какие-то свои шаги. Вопрос лишь в том: хорошо ли он их обдумал, не явилась ли поспешность причиной его гибели? Даю голову на отсечение, что именно после смерти Захарии, он пошел напропалую, потому и расстался с жизнью. Обратившись к нам за помощью, он рассчитывал выиграть время, да прогадал.
     Мои догадки понравились Андрею Ростиславичу. Но я пошел дальше, предположил, что и эконом Ефрем многое знает и скрывает от нас. Уж очень он рисковый человек. Люди с авантюрной жилкой никогда не упустят своего интереса, любыми путями, из кожи вылезут, но будут добиваться поставленной цели. 
     Боярин не стал спорить. Одно только его смущало, неужто христианские реликвии столь важны, что из-за них напрочь летят головы? Ему, человеку земному, не очень то хотелось верить в безрассудность людей, отдающих жизни за древние пергаменты. Поэтому он допустил, что помимо апокрифов, скорее всего в тайнике хранятся еще и важные хартии. Скажем, крестоцеловальные грамоты или иные сверхсекретные обязательства? Оглашение тех документов может нарушить мир  и благоденствие, а то и поломать сам миропорядок. 
      Расставаясь, он согласился с моей мыслью, что мы упорно уклоняемся в область досужих вымыслов, мало способствующих поимке убийц.
     

Глава  III.
       В  которой   Василий   сочувствует  боярину  и  гадает,  как  лучше  исполнить его  поручение.

     Андрей Ростиславич просил меня пристальней покопаться в «хронографе» Антипия, рассчитывая выявить остальные уникумы, заказанные Захарией. Сам же боярин собрался по утру проведать князя Владимира, который вознамерился покинуть обитель, в Галиче его ждали неотложные дела. 
     Вчера поздним вечером прибыл гонец с известием, что в стольный град явились послы Святослава Киевского. Им поручено разрешить оставшиеся еще со времен Ярослава Осмомысла долговые тяжбы. Ход понятный: оказывая давление на должника, киевский князь намерен привязать Владимира Ярославича к Киеву, внести сумятицу в его отношения с Всеволодом Суздальским,  да и с самим императором Фридрихом.
     Кроме того, вестник сообщил князю, что в городе стало неспокойно. Среди торговцев и ремесленников кем-то насаждаются слухи о грядущих поборах в истощенную казну. И, что львиная доля тех средств пойдет на не нужную княжеству брань. Подкупленные витии трезвонят о создании отборной дружины для участия в крестовом походе, понуждая галичан, открыто, во всеуслышанье отказывать в поддержке рыцарям Креста. Напуганный народ страшится блокады Галича с моря из-за неизбежного конфликта с византийцами, противниками крестоносцев. Любому дураку понятно: дряхлой империи грозит сплошной разор от продвижения немецкого воинства к Святой Земле.
     Уже передовые рыцарские отряды сцепились в схватке с ромейскими друнгами(1), ставящими препоны переправе через Босфор. Дружины крестоносцев, растекаясь по дунайской пойме и Фракии, нещадно вытаптывают земли мадьяр, сербов и болгар. Стоном наполнены мирные пажити, обираемые прожорливым воинством, конца которому не видно. Разоренные поселяне сбиваются в разбойничьи шайки, совершают дерзкие набеги на растянутые обозы крестоносной орды. А несметные полчища рыцарей, невзирая ни на что, словно саранча, опустошают благодатный край, превращая цветущие земли в мертвую пустыню.  
    Получается, миссия Андрея Ростиславича оказывается под угрозой. Хотя, если быть честным, еще толком ничего не оговорено, нет даже предварительного соглашения об участии Галича в войске императора Фридриха. Враги же крестоносцев уже подняли головы, всколыхнули народное недовольство, всячески настраивают люд против святого дела. Издалека видны ослиные уши греческого прихвостня епископа Мануила, обозленного на суздальцев и князя Владимира. 
     И, как на грех очередная загадочная смерть черноризца. Хорошо, если цепочка смертей обусловлена внутренними причинами, враждой монашеских группировок или грызнёй неуемных книжников. А если она звено хитроумно спланированного заговора, посягающего на высшую власть? 
    Понятно, с кондачка ничего не решить, нужно детально разобраться во всей запутанной истории. Оставить же нарыв дозревать, лениво отмахнуться от него, по крайней мере, опрометчиво, если не сказать, преступно!
    Кроме того, стала рушиться, пусть и эфемерная, но все-таки надежда князя на сокровища, сокрытые отцом. То золото помогло бы ему разрешить наболевшие вопросы: уплатить откупное Фридриху, усилить дружину, помириться с Киевом. 
    А может и к лучшему, что Владимиру не удается «поднять голову», - всё останется послушным и смиренным. Но что бы там ни было, основная задача Андрея Ростиславича - подвигнуть галицкого князя к прямому участию в новом крестовом походе. 
     По расчетам Фридриха ослабленный долгими раздорами Галич обязан предоставить крестоносцам сто конных и пол тысячи пеших воинов. Пай, по меркам княжества, не малый. Но это не старческая блажь заносчивого императора, а именно разумное требование стреляного полководца. Безусловно, Фридрих знал, не вся гигантская рать дойдет до Палестины. Тысячи ратников полягут еще на дальних подступах к ней, в столкновениях со стихийными ополченцами, горными дикарями и коварными конийцами. Иные горе-вояки просто сбегут восвояси, устрашась тягот, испробовав хлад и зной, а главное непереносимую жажду пустынных переходов. Вот и сгонял император в неисчислимую орду своих вассалов, всех, кого можно понудить силой или хитростью. 
    А как быть Галичу? Обуза, прямо сказать, непосильная для бремени княжества. Пустая казна и недовольство горожан делали задачу неосуществимой. Боярин, вникнув в суть положения дел на Галичине, понимал это, но и отказаться от выполнения миссии не мог. Вот почему он так настойчиво взялся за поиски клада. Ухватился, как за спасательную соломинку, надеясь подсобить незадачливому правителю, хоть в чем-то облегчить тому исполнение ультиматума кесаря Фридриха.
     И вот теперь Андрею Ростиславичу предстоял нелицеприятный диалог с князем  Владимиром. Прежде всего, следовало пресечь тщетные помыслы о дармовых деньгах, а затем, вопреки паническим доводам окружения князя, уговорить Владимира Ярославича все-таки снарядить дружину и повести ее к императору. Ну, а если князь смалодушничает, станет ловчить, то его следует напугать жуткими напастями, кои он безрассудно совлечет на себя. И обязательно растолковать, что Всеволод в Суздале и пальцем не шевельнет, дабы выгородить нерадивого племянника.  
     Кроме того, боярин твердо решил довести до победного конца расследование в обители, для чего потребен сугубый указ Владимира. Князь должен наделить боярина особыми полномочиями, сделав Андрея Ростиславича как бы своим наместником в этом уделе. 
     Добиться задуманного не просто, однако Ростиславич верил, что обломает княжью строптивость. Рассудите сами, князь, наведя порядок в обители, восстановив попранную справедливость, бесспорно, выиграет во мнении подданных. 
     Второй козырь состоял в том, что в ходе следствия наверняка удастся изобличить происки епископа Мануила и тем самым прищучить хитрого лиса. Само собой разумеется, Владимир на дух не переносил изворотливого грека, и был бы несказанно рад его бесчестью.
     Впрочем, на словах-то все гладко выходит, потому я искренне сочувствовал Андрею Ростиславичу, понимая, как нелегко ему придется.
     Мне же, помимо изучения записей припадочного Антипия, предстояло разведать, где могут храниться переписанные рубрикатором окаянные бумаги. 
     Было еще одно задание: лучше разузнать о библиотекаре Аполлинарие с Афона. Я знал только одно: старец самый старый и наиболее ученый из оставшихся в живых книжников обители. Мне должно определить, разумно ли искать у него содействия. 
    Проводив Андрея Ростиславича до княжьих покоев, я неторопливо побрел в сторону странноприимного дома. В голову втемяшилась каверзная мыслишка, если к ней отнестись серьезно, то она изрядно ломала ход наших рассуждений.
     Речь шла о шифрованном послании художника Афанасия. Богомаз вполне определенно заявил, что не существует сказочного клада Ярослава. Но есть укрытая от чуждых домогательств важная реликвия, связанная с загадочными «заморскими людьми», ключом к ней является книга, им же принадлежащая. Мы с боярином толком не воспользовались подсказкой Афанасия, вот почему наши попытки отыскать ту книгу безрезультатны.
     И тут запоздалое прозрение пронзило мой мозг. Я ведь прекрасно знал, что небольшие малоценные тексты, как правило, сшиваются в толстенные кодексы. Причем нерадивые чернецы соединяют в единое целое абсолютно разнородные рукописи. Под одним переплетом могут находиться хроники, судебники, жития и духовные наставления. Сыскать нужный текст порой нелегко, во всяком случае, чтобы перелопатить все сшивы потребуется уйма времени. Такой возможностью мы, конечно, не располагаем, хотя, если подумать, то старожилы скриптория, как правило, наделены уникальной памятью, они должны помнить эту рукопись, даже если не читали ее, а просто листали свод. 
     Выходит, боярин не зря поручил мне найти общий язык с Аполлинарием. Я не сомневался, старец с Афона наперечет знает монастырское собрание и должен помочь, разумеется, лишь в том случае, коль сам не причастен к богомерзким делам. 
     Спешить нельзя, но и медлить не допустимо, в нашем положении каждая минутка дорога. Кого же взять себе в помощники? Скрипторные старожилы повязаны круговой порукой, довериться им стрёмно. Остается лишь наложивший в штаны рубрикатор Макарий. Кто же еще, кто? Мои ровесники, переписчики Яков и Владимир для подобного дела не подходили, им не позволят шарить в книгохранилище, да и мелкотравчаты они, языков не знают. Савелий - помощник библиотекаря? Навряд, он личность невразумительная, скользкая, не внушающая никакого доверия. Бородач Зосима? Я вспомнил, как он сноровисто переводил Аристотеля «О душе». Вот бы его привлечь на свою сторону, только как? О двух же пришлых переписчиках и речи не могло быть. Они никто в скриптории, и звать их никак. Значит, надобно сойтись с Зосимой. Кто меня сведет с ним, может Макарий, возьмется ли он?
     И тут меня окликнули. Ба, да это старый знакомец послушник Аким.
     - Здорово живешь Аким! Куда ты, братец, запропастился, давненько тебя не видно?
     - Да в Теребволь посылали. Я сам напросился, давно родителя хотел проведать, а тут оказия вышла.
     - А что за оказия-то?
     - По книжному делу поручение. Ты не думай, я хотя и молодой, но читаю и пишу шибко, спасибо батюшке, сподобил грамоте.
     - А чего надобно-то было?
     - Да так. Тамошний кастелян отказал обители знатную книжицу. Сказывали, якобы кесарь Андроник, тот самый, что гостил четверть века назад у князя Ярослава, забыл ее. Книга та греческая, сборник трудов древних мыслителей, кому их в пустом замке читать. В обители же философам самое место. Наш писец Зосима, вызнав про книгу, все уши начальству прожужжал. Зосимий, он дока в любомудрии, сказывал, такую книгу в самом Киеве не отыскать.
     - Какой, такой Зосима, - прикинулся я несведущим, - не бородач ли, переводчик?
     - Он самый, земляки мы с ним. Хотел он единолично съездить в родные палестины, да недосуг вышел. А кастелян-то помирать собрался, и чтобы книга не ушла в чужие земли, меня снарядили.
     Я сразу же сообразил, - это судьба! Удача сама идет в руки!
     - Ну, а ты, Аким, давно знаешь Зосиму?
     - Да сызмальства. Он-то меня в обитель и пристроил. Отец сказывал, чай с родни нам приходится. Ну, там третья вода на киселе, а все же, что ни говори, близкий человек.
     - Извини Акимий за нескромный вопрос. А в каком он стане-то, Зосима, – увидев непонимание юнца, пояснил, - к кому примыкает в обители?
     - Он инок серьезный. Сам по себе. Ни кому шапку не ломит.
     - А скажи-ка тогда, - как он, доверять ему можно?
     - Да, что ты, отче, про него пытаешь, на кой ляд он тебе сдался?
     - Дело у меня к нему есть серьезное. Ну, так как?
     - Мужик – кремень! Будь спокоен, ни в жисть не продаст!
     - Сведи меня Акима с ним, век буду благодарен.
     - Свести можно, дело не хитрое. Ты приходи к утрени, там и познакомлю вас.
     - На людях бы не надо. Ты меня так, по секрету, сведи.
     - Гм, - хмыкнул малый, - понятенько, вот что, ступай-ка ты к стойлам, там клетушка такая, справа, как подходишь, дверца войлоком обита. Мы там с парнями снедаем, когда подопрет. Спозаранку в ней никто не бывает. Там и жди, а я сей миг, сбегаю за Зосимой. Ты не бойся, он придет, он уважает суздальских.
     - Молодец парень, выручил ты меня!
     - Ну ладно, ты иди пока, я быстро, - и смышленый малец кинулся в сторону братского корпуса.
     - Вот так удача, - обрадовался я, - повезло, так повезло! - и резко повернув, зашагал в сторону конюшен.

Приложение:

1.  Друнги –  боевые части византийской армии.




        Глава IY.   
   В  которой  философ  Зосима  становится  советчиком  и  помощником  в  проводимом  расследовании.
   
   Хозяйственные службы обители, как и утверждал Аким, в столь ранний час пребывали в сладком сне. На всем пути к стойлам я не встретил ни единой души. Оттого стало как-то странно и неуютно. Мы, иноки, кругом монастырских часов вынужденные пробуждаться далеко засветло, с некоторым осуждением относимся к прочим людям, встающим по солнцу. Я уже не говорю о том презрении, которое монах испытывает к соням, нежащимся в постелях до полудня. Но порой строптивый разум восстает, - даже звери лесные спят по ночам в берлогах, даже вольные птицы, кроме нетопырей, не свищут во тьме. Зачем тогда человеку мучить себя, подымаясь в такую рань? Зачем потом весь день бродить сонной тетерей, спотыкаясь на ходу, не лучше ли взять за образчик поведение самой матери-природы? 
   Впрочем, грех мне, иноку, подвергать сомнению порядок, заведенный преподобными отцами. Что я, ленивец, взъелся на избранную стезю: вставать к полуночнице, строго являться к утрени, обедни и вечерни, верша суточный круг по раз и навсегда размеренным часам. Да, в том не досадное отличие от грешных обывателей, а моя привилегия и преимущество пред ликом вечной жизни. 
   На такой праведной ноте разыскал я сарайчик, указанный Акимом. Расшатав подмерзшую в петлях дверь, еле пропихнулся вовнутрь. Приученный иночеством к порядку, я не стал, словно тать ночной сидеть впотьмах, благо всегда имел при себе свечной огарок и огниво с кресалом. Затеплив лучину, я огляделся. Низкий, провисший по матице, потолок угнетающе давил на плечи, побуждал согнуться в три погибели. Почти на четвереньках я перемещался по этой норе. По стенам прилепились узкие лавчонки, на них и полежать-то толком нельзя. Обнаружил я закопченный комелек. Но сходить за соломой и разжечь огонь я не решился, хотя ощутимо продрог на ночном морозце. Не попадая зуб на зуб, ждал я, читая утренние молитвы, пока не расслышал осторожные шаги по хрупкому насту.
   Но вот в узкий дверной проем протиснулся писец Зосима. Инока я узнал более по окладистой бороде, нежели по едва различимой в полумраке физиономии. Я протянул руку для приветствия, располагая простым обхождением к доверительной беседе, и начал ее без излишних зачинов:
   - Отец Зосима, тебе должно известно, что по княжьему поручению боярин Андрей разыскивает злодеев, чинящих убийства в обители. Он человек не местный, и честно сказать, ему приходится нелегко. Посуди сам, мы тут ни кого не знаем, да и вообще нам мало ведома  здешняя жизнь. Но делать нечего… 
   Как ты прекрасно понимаешь, собственными силами монастырским насельникам не обнаружить ката. Да, и до того ли им? Недружные старцы во всем видят интриги и происки соперников. Извини брат Зосима, но в таком Содоме не до поиска убийц, самому бы живу остаться. 
   Вдобавок, в монастыре разместился князь с вельможами. И, как назло, самого видного вчера ухойдокали, - чего тут сказать? Мечник князя, парень расторопный, но мало сметлив. Гиблое то дело, если бы не Андрей Ростиславич, боярину Андрею опыта не занимать, но и он находится в затруднении. Нам нужен помощник, на которого можно положиться. 
   Уж так вышло, что кроме тебя, Зосима, и выбрать-то не из кого. Я на многих прикидывал, -  ты единственный изрядный инок остался. Остальные чернецы или трусливые овцы, или хуже того – негодяи,  или совсем недоумки, враждующие меж собой. Так, что решайся отец Зосима. Порадей правому делу! Бог истину любит, рано или поздно он проучит иуд. Пойми, негоже злу плодиться, пора ему дать укорот, - видя недоумение в глазах черноризца, я вскипел. - Прав я, али не прав!? Ты-то, что думаешь, Зосима?
   Инок, внимательно слушавший мою речь, ответил не сразу, солидно выдержал весомую паузу: 
   - Скажу так, отче Василий, воистину, последнее время в монастыре творятся, мягко говоря, нехорошие дела. Оно, и до убийств обитель здорово лихорадило, покоя не знали. Даже я, грешный, подумывал: не уйти ли мне отсюда, к примеру, в Киев или дальше, на север. Ты прав, наши старшины перегрызлись промеж себя. 
   Поди, разбери кто прав, кто виноват? Вроде как, Парфений здраво рассуждает, многие ему пособляют. Да только не понятно мне, чего он хочет-то: толи князю подсобить супротив гречина епископа, толи самому заступить на место владыки?
    А князь Владимир Ярославич? Ты уж меня прости, коль, что не так, только не люб он мне, поддельный он какой-то. 
   Но в одном ты, Василий, прав! Убийство - смертный грех! Злодеев должно найти, положив лиху предел. Нельзя «обчеству» потерять веру в справедливость. Тогда всяк зачнет по-своему промышлять, равновесие в мире порушится. А по тому, сколько смогу - помогу боярину. Чего надо делать-то, сказывай отче Василий.
   - Прежде всего, хочу спросить Зосима, сам-то ты, - на кого мыслишь? Кто, по-твоему, вершит расправу? Один ли ирод орудует или целая свора? И в чем его или их интерес? 
   - Думать я, конечно, думал, но беспочвенно обвинять никого не могу. Чернецы мелют всякое, иные клепали на Ефрема. Но, судя по тому, что он уложил  Горислава, ключарю не в масть резать иноков, кстати, и Антипа убит опосля. Некоторые считают, якобы Микулица с охвостьем глумится, но я не верю. Они хоть и шебутные, но на смертоубийство не пойдут, - риск больно велик. Есть, кто чернит Парфения, - считаю, старец нашел бы пристойный способ повлиять на неразумных иноков. А больше и в голову не возьму.
   - Ну, а слышал ли ты о кладе в окрестностях обители, принадлежащем покойному Осмомыслу?
   - Как не слыхать, то излюбленные пересуды бездельников. Только, по-моему, эту сказку сочинили для простачков. Сам посуди, – крупный клад в одиночку не зарыть. Варвары предают тех копачей смерти, да ты сам знаешь, чтоб никто из них не проговорился. Но мы не басурмане. Ярослав Осмомысл, будучи у последней черты, стал столь богобоязненным, мухи не обидит, а тут, безвинных казнить. Во всяком случае, будь клад в самом деле, давно бы повырывали сокровища, уж слишком о них судачат.  
   Уверен, - клада нет! Просто любят простецы посудачить на трепетные темы. Их медом не корми, лишь дай потрепаться о нечистой силе, о разбойниках, ну и, разумеется, о легких деньгах, что под боком лежат, дураков дожидаются.
   - А не кажется ли тебе, Зосима, что кто-то намеренно распускает слухи о кладе? Вдобавок, увязывая их с гибелью иноков, якобы занимавшихся поисками сокровищ. Не для того ли это деется, чтобы направить розыск по ложному следу?
   - Ты сам отвечаешь, отче. Но только Захария, Афанасий, да и припадочный Антип не такие глупцы, чтобы мечтать о молочных реках с кисельными берегами. Клады притягательны для дурней, что думают: отыщи он кубышку, и заживет как царь. Но никому не позволят разжиться на халяву. Деньги просто-напросто отберут в казну. Ну, а кладокопателю,  в лучшем случае, поставят жбан медовухи, и будь здоров!
    Получается Зосима, что следует отбросить мысль о кладе. Я верно понимаю? 
   - Ну, совсем-то не от чего нельзя отрекаться. Но дело явно не в кладе.
   - А не может ли, отче, весь сыр-бор проистекать из-за неуемного желания монаха-книжника обладать особо редким сочинением? Ну, вот ты, например, жаждал заполучить теребовльских философов?
   - Этак ты, брат Василий, меня под дыбу подведешь? - И рассмеялся понимающе. – Всяко может быть, для алчущей души, иная книга дороже матери с отцом. 
   - Кто из ваших самый страстный читатель? 
   - Не думаю, что отцы Аполлинарий, Феофил или Даниил способны на убийство. Хотя нет в обители иноков более любострастных до всякого знания. 
   - Но то совсем старики. Кто еще из скрипторных падок на книжный мед?
   - Молодежь наша мелкотравчата, и, увы, малокнижна. Да и не за что ее упрекать, ведь набрана по владычной указке. Горе с лежебоками, - языки учить не хотят, а ведь без знания иноплеменных наречий не постичь книжной мудрости. Не нам с тобой о том говорить. 
   Я понимающе кивнул, Зосима продолжил не останавливаясь: 
   - Что до переплетчиков, то ребята простые. Их наука клей варить, да по торгам баб щупать. Тупорылые они у нас. 
   Рубрикаторы, те просвещенней. Но скажу тебе, отче, - инок испытующе вгляделся в меня, - одно дело слыть книгочеем, другое дело поножовщиной заниматься.
   - Есть у вас Макарий, старичок. На него можно положиться, ты как считаешь?
   - Поганенький старикашка, скажу тебе. Суетлив без меры, любопытен, повсюду нос сует, впрочем, безвреден, аки агнец. Скорее всего, по старчеству в малолетство впадает. А какое у тебя дело к нему,  – поинтересовался Зосима,  – ему не стоит доверять.
   И тогда я, сославшись на Макария, рассказал Зосиме о рубрикаторе Антипе, шаставшем по смерти Захарии в книгохранилище.
   Таким образом, наш разговор переключился на припадочного миниатюриста. Вот что сообщил бородатый переписчик.
   Знал он Антипия с устройства того в обитель, пять лет уж прошло. Говорили, якобы за короткий срок малый сменил несколько киновий. Побывал даже в киевских святынях, и все, ради высокого искусства. Талантами инока бог не обидел, наоборот, наградил весьма щедро. Все сходились в том, что монастырь заполучил редкого мастера. К тому времени работы Антипия уже ценились по склонам Карпат. Древний градский монастырь даже предлагал с выгодой выкупить миниатюриста. Но Антипа, сославшись на болячки, не пожелал переезда, видимо здесь прижился. 
   Как я убедился, Зосима, не падок до сплетен, его не интересовало содержимое чужих карманов. То, что у Антипы водились денежки, он подтвердил, но не более того. О тесных сношениях рубрикатора и библиотекаря, о явном подчинении Антипия Захарии Зосима не скрывал, то известно любому из скрипторных. Однако заметил, что не менее почтительно Антипа относился и к Парфению, и к Аполлинарию, не говоря об экономе Ереме, который поставлял заказы невыездному рубрикатору. 
   Антипа был из породы людей изначально послушных сильным мира, но в тоже время стоял как бы на отшибе. Признавая мастерство изографа, самого его, как человека, особо никто не любил. Хотя зла и даже мелких пакостей он никому не чинил, наоборот, чем мог, стремился всем угодить. Толи ту остуду вызывал его устрашающий недуг? Падучая издавна считалась у нас и не хворью вовсе, а божьим наказанием, сродни Библейской проказе. Толи его принимали за каженика(1)? А природные скопцы завсегда у русских вызывали неприязнь и настороженность. Во всяком случае, от Антипия исходил хлад людей неприкаянных, не от мира сего, видимо этим многое объяснялось и в его поступках, и в отношении окружающих к нему. 
   Умного переписчика поражали странности рубрикатора: одаренный человек, а какой-то пришибленный, затюканный. Привычнее видеть талант с высоко поднятой, строптивой головой, а не покорным и бессловесным. Какая-то двойственность жила в Антипе. Зосима ценил настоящее дарование. Но не может личность рабская по натуре, выражать своим мастерством чувства, присущие вольному человеку, нести в умы заряд, подобный вызову титанов.
   Я согласился с рассуждением Зосимы, вспомнив необычайно увлекательные, красочные, являвшие целый мир миниатюры Антипия. Действительно, как непритязательный человечишка сподобился сотворять неописуемую словом вереницу чувств и образов. Поразительный случай, одним словом! Интересно, как бы дальше развился его талант, коль не преждевременная гибель? Странная смерть оборвала его самобытное искусство, лишив мир возможности увидеть рождение новых книжных чудес. 
   Дабы нам, разглагольствуя не уйти в сторону, я перевел разговор в нужное русло:
   - Макарий сказывал, что скрипторные ведают потаенные засовы, - инокам не составит труда самовольно прокрасться в книгохранилище.
   - В том нет секрета для старых монахов, возможно, и молодежь вызнала скрытые библиотечные запоры.
   - А в сугубое хранилище тоже знают ход?
   - То по уставу ведает лишь настоятель, библиотекарь и его помощник. Существует строгий ритуал посвящения в тайну особой кладовой. 
   - А кто посвятил в тот секрет Парфения и Аполлинария, ведь Захарии уже не было в живых? Неужто Савелий помощник библиотекаря? 
   - Все знают, что Савелий не подлежал посвящению, он лишь временно исполняет те обязанности. По правилу - помощник библиотекаря должен в совершенстве владеть греческим языком и понимать латинский. Его экзаменуют старцы, и коль он не удовлетворит их требований, полновесным помощником ему не быть. Савелий упорно учит латинский, но пока безуспешно. 
   Кстати сходное, но еще более суровое, правило существует для самого библиотекаря. Он обязан знать три священных языка, включая еврейский. Скажу тебе по секрету, Захария весьма слабо знал даже латынь, язык же иудеев вовсе не ведал. Но игумен Кирилл, по своей прихоти, хотя старцы сильно возражали, все же назначил его главным в скриптории. 
   Что до Парфения и нового библиотекаря Аполлинария, то нет нужды посвящать их в секрет сугубого хранилища, они и так все знают в обители. Старцы сразу же уверенно открыли «мертвецкую», так у нас прозываю особую кладовую. 
   - Вон как любопытно, а я и не знал? А, как ты считаешь, мог бы Захария открыть секрет каморы Антипию?
   - Зачем? Ты, видимо, не представляешь, что означает для иноков та тайна. Ну, как тебе объяснить? Это одна из высших, негласных степеней посвящения. Наделенный ею, может себя считать небожителем. А делиться «святостью» у людей не принято. 
   Откройся Захария, он ущемил бы самого себя, лишась ореола превосходства, поднял бы Антипу до своего уровня. Положено знать единицам. Они отвечают перед богом, они стерегут вечное знание, с них спросится там! - Зосима указал пальцем в потолок, и уже покойно добавил. - Им нести тяжелый груз. Не каждый возжелает подставить свое плечо. А я, так вовсе того не хочу.
   Я знал, что философ Зосима кривит душой, но простил его.
   - Все же мне как-то не верится, что кроме Парфения и Аполлинария никто не знает, как попасть в «мертвецкую», ты так страшно называешь особую кладовую. Мы ведь живем ни двести лет назад. Иное время, иные люди, иные нравы. Полагаю, так безоговорочно уже не чтятся заветы отцов основателей.  
   - А не намерен ли ты, отче, самочинно проникнуть в сугубую кладовую? Уж больно странные вопросы задаешь, словно выпытываешь, кто мог тебя туда сопроводить. Ты определенно  ищешь важные документы, я не прав? 
   - Ты прав Зосима, действительно мне нужна некая книга. Я не думаю, что она спрятана в «мертвецкой». Так что, не бойся, на «святая святых» я не стану покушаться. Но я был бы счастлив, найдись такой человек, кто отыскал бы эту самую книгу. Вот почему, я обратился к тебе. Моя просьба вызвана не лукавым честолюбием, я не хочу оскорбить чувств добропорядочных иноков. Но пока я не имею права объяснить свой мотив. Ибо тогда порушу следствие, перечеркну нашу работу. А это будет на руку убийцам, позволит им избежать возмездия. Пойми меня правильно отче. Поверь мне!
   - Какая книга тебе нужна отче Василий? 
   - Если бы я знал название, мы бы вчера, при досмотре скриптория, изъяли ее. В том-то и дело, оно не известно. – Напряг голову, сбивчиво пояснил. - В том манускрипте (в кодексе, в сшивке ли какой) - есть текст…. Содержанием своим, авторами своими (ну не знаю, страной ли, описываемой в нем), он соотносится с «заморскими людьми». Короче, некий инок, характеризует книгу всего четырьмя словами: «Книга людей из-за моря». Теперь-то ты понимаешь, Зосима, насколько мне сложно отыскать то, не зная что.
   - Да, отче, задачка не из простых. Но и отчаиваться не следует! Давай порассуждаем, подумаем не спеша. Ты говоришь: - «людей из-за моря», значит, книга та описывает иноплеменных людей, или же, ее сочинителями явилась группа заморских авторов. Что, согласись со мной, совсем ни одно и тоже. Книг или сборников, принадлежащих чужим писателям в нашей библиотеке не счесть. И не думаю, что духовное лицо столь расплывчато назвало плод совокупного сочинительства. Это выглядит, как ткнуть пальцем в небо и сказать: «Там!» Глупость, одним словом. Скорее всего, клирик имел ввиду людское содружество, обитающее за морем. Причем, не племя, не народ, ни язык какой, иначе, так бы и сказал. О религиозном обществе, наподобие секты или толка какого, по-моему, тоже речи нет. 
   Внезапно Зосима умолк, на минуту ушел в себя, потом очнулся, будто прозрел:
   А послушай-ка, кажется, я догадался о ком идет речь! Главная черта тех людей, их свойство, что они не здешние, а заморские. Кого у нас зовут людьми из-за моря? Ну-ка вспомни! Правильно, «заморскими гостями» кличут торговых людей, купцов. Но оставим купцов в покое, ибо большинство добирается к нам посуху. Ну, кто еще прибывает морским путем? Всяческая мастеровщина: камнерезы, художники, ваятели, зодчие, лекари и бог весть кто. О них ли речь, не думаю, почто писать-то о мастеровом люде? По той же причине отметаем наемных воев, к ним же посольских людей, толмачей и прислугу их. Ну, а кто тогда остается? Да никто и не остался. Значит, наш подход не верный! Не про иностранных гостей сказано в книге, да и не про жителей стран закордонных. Смекаешь?
   А не о путешественниках ли, не о паломниках до Земли Святой идет речь? Не зря говорят в народе о вернувшихся из Палестины или Царьграда: «Вона идет муж, хожалый за море!» Разумею так, тебе нужно искать «хождение», по ученому книги те называются итинерариями(2). Посуди сам?
   Но я уже прозрел сам и обрадовано перебил Зосиму:
   - Истину глаголешь ты, отче! И как я не смог сам догадаться. Ай, какой же ты умница, какой ты молодец! В самую точку попал!        
     Зосима с явным удовольствием воспринял мою бурную радость, и изъявил готовность делом помочь в поисках той книги:      
    - Ты мне только скажи, отче, что тебя в ней интересует-то? Ну, сделаю я подборку всех итинерариев? По моим подсчетам их в хранилище штук двадцать-тридцать. Разом в твои руки их передать не получится, лучше будет, если я разыщу нужный. И внимания меньше привлеку, да и времечко сэкономим!
     И тогда, сочтя его доводы убедительными, я пояснил рубрикатору цель своих поисков:
     - Нужно обязательно отыскать вложенную в сшивку карту местности или план участка земли, - чуть подумав, добавил. – Тот лист должен быть оборван снизу, получается не полная карта, а ее половинка.
     Сметливый инок словно читал в моих мыслях, он тотчас догадался, что движет мною:
     - Все-таки вы с боярином уповаете найти злополучный клад, не иначе? Не хочу навязывать свое мнение, но то пустая затея, вас кто-то хитро водит за нос.
     Разделив его опасение, я высказал точку зрения, что, возможно, мы и на ложном пути, но следует проверить все более-менее разумные версии. И только, отметая их поочередно, можно напасть на настоящий след.
     Зосима, почесав бороду, согласился со мной.
     Нещадный холод уже забрался под самые микитки, так и заболеть недолго. Было условлено, что Зосима к вечеру разыщет тот итинерарий. Связником, дабы никто не заподозрил наших сношений, останется Аким, он и занесет мне книгу. В залог возникшего союза, мы обменялись крепким рукопожатием и, разошлись порознь.

Примечание:

1. Каженик – скопец.
2. Итинерарий – путеводитель по местам религиозных паломничеств.


                
Глава  Y.
      Где   Василий   узнает,   что   за   книгу   такую   следует   искать,   и   где   они   с   боярином  гадают  о   «приорах» 

     Червь сомнений не давал мне покоя, настойчиво глодал проклятущий. Вспоминая разговор с философом Зосимой, я вознамерился найти неувязку в его рассуждениях. Но не мог сосредоточиться, понуждая себя думать одно, помышлял же совсем о другом. Перед глазами навязчиво возникала горстка монет и стекляшек, найденных в келье Антипия, в связи с чем на ум пришли слова Спасителя: «Не ищи себе сокровищ на земле». Следом вспомнились три колоритные книжицы, найденные Макарием. И вот тут меня осенило: «Как же я оплошал, упустив из виду «хождения пилигримов», не он ли, тот самый итинерарий, что мы собрались искать?» 
     Вскочив как угорелый, я бросился в монашеское общежитие, моля господа, чтобы каморка рубрикатора оказалась незапертой. Господь услышал мою просьбу. В чисто  прибранной келье, увязывая в тюк нехитрые пожитки покойного, корпел келарев посыльный. Я дрожащими пальцами разворошил уложенные стопкой бумаги Антипия, и заветная книжечка, воистину чудо, сама скользнула мне в руки. 
     Пухлый от времени, изрядно потертый томик едва ли мог привлечь чье-то внимание. Вскоре он оказался бы погребен в скрипторный шкаф, обреченный вослед незадачливому хозяину пребывать в забвении. Уповая на божью помощь, я перелистал замаслившиеся страницы. 
     Кудрявая вязь славянских буквиц складывалась в забавные истории об иноческих странствиях. Монахи паломники, по своей неискушенности, принимали за диковинные чудеса и морской парусник, и фонтан на городской площади, и величественный античный театр под южным небом. А то, попросту восхищались гладко мощеной дорогой, проложенной во времена римских цезарей. Чернецы относились ко всему увиденному с детской восторженностью. Знакомое мне состояние провинциала, взирающего на чуждую жизнь, иной раз, не веря глазам, словно пред ним сказочная явь.
     И я, впервые повидав циклопические башни и храмы Царьграда, как мошка был раздавлен их величием. И я, ступив на палубу триеры(1), ужаснулся её причудливым формам, а более размерам, вмещавшим толпы людей и немыслимые горы поклажи. Лишь потом, со временем, научился я спокойно воспринимать увиденное, оценивать по достоинству, отличать истинные перлы от подражательной безвкусицы. Но сладостное чувство первопроходца навсегда угнездилось в моей душе. Ибо, что может быть радостней и увлекательней, чем открытие нового, доселе невиданного мира.
     Но что это? Неужто находка? Почти в самом конце повествования оказался недавно вшитый лист пергамена, испещренный, я уже в том не сомневался, подчерком Антипия. Отвернувшись от чернеца кастеляна, пристально глядевшего в мою сторону, не веря в удачу, ощутив нервическую дрожь, я углубился в весточку «с того света»:
      «Захария,  помыкая  немощью  моей,  принуждает  вершить  дела  сомнительные,   уж   если, вовсе  не паскудные. Заставляет  списывать непостижимые разуму тексты сочинений  тайных  и  неправедных.  Рисую буквицы чужие, а они, подобно  шершням  кусачим,  скорбью жалят  сознание, тиранят  сердце мое.  Почто  Захария  изгаляется  над  смиренным  собратом, вводя  того во  грех? Сказывает он, якобы восполняет некогда забытую правду, и мое содействие во благо тому. Но одно я знаю и  трепещу, - господь  накажет за своеволие!  Ибо идем наперекор святым отцам, а возможно и супротив веры православной. И лишь на то уповаю, что уподобился я  греху сему по хилости и зависимости рабской. И, возможно, войдет господь в мое  уничиженное положение и не  покарает меня ужасно, сколи  я,  доподлинно  знающий, во  что  погряз,  заслуживаю».
     Я огорошено перевел дух на сгибе странички. Неужели мы, путем одних рассуждений, попали в самую точку, выявили участие Антипия в изысканиях библиотекаря, разгадали саму их суть. И теперь, исповедь припадочного изографа доказывала нашу правоту. Но продолжу разбирать запись:
     «Понудил  он,  подновить  оторванный клок  с рисованным  изображеньем  тайной тропы, помеченным   условными  значками  и  вшить  в  латинскую  книгу  о  людях,  принявших  крест 
за  гроб  господень».
     У меня аж во рту пересохло: «Вот кто они такие, люди из-за моря? Ну, что же, весьма разумное уподобление крестоносцев странникам на Святую Землю! А главное карта не поддельная, и мы на правильном пути! » – но читаю далее: 
     «Сообразил  я  скудным  умишком,  что  запутываю  начертанный  Свидетелем  путь   к  чему-то сокрытому.  Боюсь очень, что  ущемляю  особ,  коим   есть  дело  до  карты.  Коль узнают  о гнусности, казнят  в  отместку  за  пакость  мою». 
     Последние две строчки, сильно ужатые, едва умещались на листе. На обороте, чернила сочней оттенком, написано гораздо позже.
     У меня пьяно кружилась голова. Разум ликовал, встав на пороге великой и ужасной разгадки! Я предвкушал разительные перемены в розыске, чуть ли не победные фанфары. Жаль, рядом нет боярина, вот бы он возрадовался вместе со мной. 
    Но, что там еще намарал, Антипий? Всего три строчки:
    «Возмездие  пришло!   Захарию   покарала  рука  ужасных  в  своем  гневе,  приоров.  Молюсь  и  трепещу.  Господи  помилуй!   Минуй  меня  чаша  сия!  Мне  страшно!»
     Закончив читать жуткое послание Антипия, я окончательно уразумел, что провидение существует. Оно ведет меня за собой. Ведь неспроста, помыслил Зосима о поиске хождений. Чудны и недоступны слабому уму дела твои господи. Слава и хвала создателю за заботу о чадах своих! Аминь!
     Но вдруг, следом, волнение вошло в мою душу. Зацарапали под сердцем ледяные иголочки животного страха. Кольнула тошнотворная мыслишка: «Ой, не к добру, не к добру все это». Спрятав томик в карман, я поспешно покинул келью, походившую на склеп.
     Подходя к странноприимному дому, оглянувшись, я приметил Андрея Ростиславича, покидающего игуменские палаты. Боярин ушел в свои мысли, выглядел расстроенным, я не отважился бы беспокоить его, коль не припасенная находка.
     Едва я открыл рот, в надежде порадовать его, - да не получилось, он пресек мою потугу, безучастно и как-то обреченно отмахнулся, мол, все вздор, не суетись, потом расскажешь. Мой радостный пыл улетучился, и я тогда понял, что в сравнении с миссией, возложенной императором, наше расследование всего-навсего головоломная забава, нервная щекотка, попытка утвердиться в собственной значимости. 
     Впрочем, то была минутная слабость со стороны боярина. Придя на место, я подробно известил о своих изысканиях, начав с отрока Акима. Выслушав меня, Андрей Ростиславич прямо-таки воспрял духом, даже, с азартом ловчего, потер ладони. Впрочем, чувствовалось, что совершенно иное занимает его помыслы. Он покуда пребывал в воображаемом споре с Владимиром Ярославичем, пока подбирал убедительные доводы, способные обратить князя в нужную сторону.
     Но я недооценил боярина. Хотя в его глазах все еще сквозила печаль, Андрей Ростиславич взялся щедро нахваливать меня. Присовокупил, что совсем не надеялся на такой успех. И, как бы оправдываясь, удрученно и кратко поведал о неудачных переговорах с Галицким князем: 
     - Владимир стал невообразимым скупердяем, канючит одно: «Нет денег, нет денег!» Где же нам откопать столь щедрого заимодавца, где найти палочку-выручалочку, - в каких таких краях? – Боярин развел руками. - Опять у нас зашел разговор о мифических сокровищах Осмомысла. Я пытался разубедить князя, привел уже известные тебе рассуждения. Правда, оставил ему маленькую надежду. Лишь ради того, чтоб не отказал в поиске убийц. Уж очень мне хочется изловить злодеев. В нашем распоряжении два дня. Лоб разобью вдребезги, но катов найду! Ну, а потом, - Андрей Ростиславич смял бороду в кулаке, - не знаю, как и поступить? Мне необходимо быть у Всеволода во Владимире. У нас оговорено с ним. Но я обязан известить императора Фридриха о переговорах с Галицким князем. Вот незадача-то? 
      Помолчав, испытующе оглядел меня. Мне стало не по себе, что он задумал-то?
      - Боюсь, как бы тебе, Василий, не пришлось ехать к  Барбароссе, - и весело заключил. - А что, ты самая стоящая кандидатура: боярский сын иноческого чина, к тому же языки знаешь, на мякине тебе не провести. Самое то, что нужно! Дам в конвой двух гридней, и отправишься к самому кесарю. Да не робей ты, поедешь с княжими посланцами, - предвосхитил он мой вопрошающий взгляд. – Князь, в свое оправдание, решил подольститься к императору. 
     Ты же, Василий, будешь моим доверенным. Мне требуется верный человек в ставке императора. Сойдешься там с людьми Великого князя, я дам рекомендательное письмо. Выяснишь, что мне требуется, и спокойно возвратишься назад. Ну, как, поедешь? – интригующе вопросил боярин.
     Признаться, я растерялся. Чего-чего, но такого поворота событий никак не ожидал. Моя цель, скорей добраться до родной обители, повидать мать с отцом. А затем, мирно предаться любимому занятию: читать в удовольствие и начать писать собственную книгу. А тут, вон какие открываются горизонты!
     - Надо подумать, боярин, - единственное, что я нашелся сказать в ответ.
     - Хорошо, подумаем вместе, – обнадежил, он меня. - Ну, а теперь, давай пораскинем мозгами над тем, что ты выведал. Где те «хождения», ну-ка покажи, - боярин поудобней устроился в кресле, даже обшивка затрещала.
      С трудом, разбираясь в мудреном подчерке рубрикатора, он углубился в послание. С минуту поразмыслив, Андрей Ростиславич задался вопросом:
     - Ты вот, Василий, весьма осведомленный человек. Что за приоры(2) такие, само собой разумеется, не в буквальном смысле. О ком намекает Антипий? Может, ты знаешь? Получается, они вершат произвол в обители. Что за люди такие?
     - Приорами или верховниками в латинских землях порой именуют вождей тайных сообществ или еретических сект. Я слышал, точно так же зовутся наставники Лангедокских катаров, избранная верхушка «чистых». – И, вдруг в моей голове прояснилось. - Дай-ка бог памяти! Помнится, в тирольской харчевне, один опившийся до чертиков рыцарь-крестоносец, живописал свои приключения в Святой Земле. Бражник ненароком обмолвился о негласно учрежденном франками "Ордене Сиона", с его слов, дабы вершить «горнее правосудие». Правда, протрезвев пропойца всячески открещивался от сказанного, но мне хорошо запомнилось, что он называл предводителей того ордена - приорами. – По наитию почувствовав, что ступаю на правильный путь, поспешил не дать мыслям разбежаться. - Больше ничего определенного вспомнить не могу. Замечу лишь, у нас то слово не встречается, наверняка заимствовано у католиков. Сам рубрикатор не мог такое вычитать (мы знаем, он не владел латинским), придумать, и подавно. Скорее всего, просветил его отец библиотекарь. А уж какой смысл Захария вкладывал в слово, одному богу  известно? 
      Пришел черед высказаться Андрею Ростиславичу:
      - Выслушай внимательно, Василий. А не о богомильских ли иереях идет речь? Посуди сам, богомилы и те самые катары - одного поля ягода. Сам знаешь, насколько близки учения еретиков, да и пошли они из павликанского корня. Вполне возможно, что именно так именовался причт эконома Ефрема. 
     Ну, а коль Ефрем? Многое ставится на свои места. И тогда не три, а все четыре убийства связываются воедино. А само поведение «святоши»? Крутится, как уж на сковороде, путает нас всячески. Смотри-ка, ведь именно он возвел поклеп на старца Парфения. Обвиняет иже с ним травщика и ученого Аполлинария в заговоре супротив старого Ярослава  и Настасьина ублюдка Олега. Он желал, чтобы порядочных иноков сочли адским исчадьем, заподозрив в убийстве. Умно, нечего сказать! 
     А я ведь взаправду поверил, развесил уши. Да и сейчас не могу переубедить себя, что Парфений ни в чем не виноват. Тоже касаемо и лекаря Савелия. А уж куда богоугодный человек? И смотри: Ефрема и Захарию связывали грязные делишки, начни с малого - сводничество ключаря, остальное и поминать не хочется. Они и есть первые греховодники, - они, а не старцы в гроб смотрящие. Все предстает в другом свете.  
     Внимательно выслушав Андрея Ростиславича, забыв о своём, я вдохновился его догадкой. По всем видам, боярин прав. Если и есть в обители что незаконное, так то богомильские радения. Вокруг них и крутится жуткое, смертельное колесо, косящее иноков. Ну, а апокрифы и прочая книжная напасть не что иное, как горнило еретических страстей, ядовитое болото их обретания. Окажись мы по ту сторону Карпат, папскому суду вполне достало бы улик, чтобы сжечь мерзких еретиков и развеять их пепел по ветру. 
     Пожалуй, лишь одно непонятно, кто тогда же убил изографа Антипия, коль все богомилы за решеткой? Я набрался наглости и задал сей каверзный вопрос, введя боярина в смущение:
     - Я могу допустить, что сорная трава сполна не выкошена, - боярин явно вымучивал собственное оправдание, - возможно, кое-кто остался в сторонке, вот и вершит кровавую расправу. Да, так оно и есть, - заверял он себя, но, не отыскав  вразумительных доводов, продолжил размышления. - Однако, братец, для очистки совести мы должны обнаружить злодея и доказать его вину. Но к моему стыду, улик-то у нас кот наплакал. Так что же, будем искать, кстати, заодно проверим и Афанасиеву карту. Ты, как думаешь, ведь дыма без огня не бывает? 
     Боярин ждал моего ответа, но я молчал, как воды в рот набрал. Тогда он стал подводить итог:
     - Бог даст, раздобудем ту «важную реликвию». Ты, Василий, куй железо пока горячо,  свяжись с Зосимой, надо обязательно отыскать книгу о крестоносцах. Пусть скорей разыскивает! – Помолчав, добавил. -  Да совсем забыл. Сегодня мне повстречался боярин Судислав. У него дельце имеется, старик вспомнил давнюю историю о засекреченных свитках. Обещал рассказать. Весьма любопытно? Для нас любая наводка, что хлеб насущный, особенно не из чего выбирать-то. Вот и сходим к Судиславу, - и, наконец, похвалил меня. - Скажу честно, ты, брат Василий, весьма силен в книжном деле, без тебя не обойтись.

Примечание:
1. Триера – многоярусный морской корабль.
   2.   Приор (от лат. prior– первый, старший). – Настоятель небольшого католического монастыря. Должностное лицо в духовно-рыцарском ордене ступенью ниже великого магистра.

  
Глава YI.
         Где   послушник   Аким   остается   нам   верен,   а   боярин   Судислав   рассказывает  то,  что  обещался  забыть

     Окрыленный добрым словом боярина, я по-мальчишески резво сбежал вниз, с разгона выскочил на крыльцо. И лоб в лоб столкнулся с настоятелем, чуть не сбив старика с ног. Парфений, будто специально подкарауливал, опередив мои извинения, изрек:
     - Отче, до тебя есть нужда, зайди после утрени, нужно поговорить наедине,  – и, не пояснив, зачем я потребовался, важно прошествовал наверх. 
     Я даже оторопел, так все быстро случилось. Радужное настроение испарилось. Предугадывая подвох со стороны игумена, мне пристало крепко призадуматься.
     Что за спешное дело у настоятеля? Резонно допустить, что оно связано с нашим розыском. Зная, что мы костью в горле застряли во мнении здешних старцев, я не ожидал от грядущего разговора ничего хорошего. 
      Лишась воодушевления, тронулся я на розыски отрока Акима. Нашел его не сразу: пришлось заглянуть и на конюшни, и на скотный двор, и даже в трапезную. Везде, словно заклейменный, ловил я подозрительные взоры иноков и челяди, слышал за спиной язвительный шепот. Но стоило оглянуться, как чернь торопливо делала вид, что ей до меня нет дела. Дурное предчувствие подступило к сердцу, следом пришли суетные мысли, что я не так сделал, где оступился?  
      Аким и два худосочных отрока укладывали рассыпавшиеся поленицы на дровяном складе. На мой оклик, малый отозвался не сразу. Утирая вспотевший от работы лоб, неспешно подошел, отвел меня в сторонку. И приглушенным голосом, торопясь и сбиваясь, выложил свою тревогу:
     - Отче, сегодня поутру мне была выволочка от наставника. Ему кто-то донес о наших с тобой приятельских отношениях. В толк не возьму, что здесь плохого? Феодор  учитель грозит, коль продолжу знаться с тобой - посадит в холодную. Я хитро прикинулся оговоренным, мол, нет у меня дел с чужаками, да и быть не может. Но он не верит, сулил  разобраться со мной, якобы перепадет мне на орехи, ишь как взъелся-то, не пойму, чего он озлобился.
     По малолетству Акиму не взять в толк, но мне стало понятно, откуда дует ветер. Определенно Парфений установил за мной и боярином слежку. Настоятель жаждет помешать розыску, ему не по нраву наша бойкость. И стало до боли досадно, что старец, облеченный игуменским саном явно потакает чинимому злу в обители, уж коли не сам его зачинщик. Редко случается, но я раздраженно пожалел, что не выслужил высокого сана, да и по рождению своему недалеко ушел. А как хотелось мне уткнуть Парфения, как власть имущему понудить его лебезить перед собой. Одно утешало: слава богу, не в его воле я нахожусь, не обязан ему зад лизать.
     Но Акима грешно подводить, однако, как я без него? И сказал я тогда: 
     - Я на тебя, парень, очень рассчитываю, окажи последнюю услугу. Извести скорей Зосиму, что ему нужно искать книгу с подправленной картой о крестовых рыцарях. Только вот, как без твоей помощи он принесет мне ее? Но, коли такое дело пошло, сам попробую вечером встретиться с ним.  
     Однако отрок оказался на удивление смекалистым, с непререкаемой удалью в  голосе, он твердо заявил:
     - Я сделаю, как нужно, отче, а коли что, подамся в бега! С голоду не подохну, - руки есть, голова на плечах. Надоело мне горбатить на братию. Что я холоп? Как никак, пусть захудалого, но все же боярского роду-племени. Неужто не приткнусь где по душе? Давно собираюсь уйти из монастыря, вот только зиму переждать. Ты думаешь, я запросто так отлучался в Теребволь? Я ведь повод искал с отцом переговорить. Оно,  конечно, денег у нас отродясь не было. Две сестрицы еще на выданье сидят, как бы вековухами не остались. А так бы, подался я к каштеляну в дружину, да вот, не на что снаряженье справить. Отец-то мне сочувствует, жалеет, чай сам прежде воем был. Понимает старый: не гоже смолоду юдоли придаваться. Сказал: «Потерпи сыне, обожди, хотя бы до весны, может, и надумаем что». Ну, а коль не повезет, так пешим поступлю в войско!
     Мне искренне жаль Акима. Имейся у меня золотишко, ей-ей справил бы малому коня и доспехи. Да сам нищ, гроша лишнего нет за душой. Но тут я подумал, а не взять ли парня с собой, к Барбароссе? А, что? Надо посоветоваться с Андреем Ростиславичем. Акиму же ответил:
     - И то верно, не к лицу молодцу заискивать каженикам. Надеюсь, что смогу помочь тебе, - вместе оставим обитель.
     Отрок обрадовался, как дитятко:
     - Просьбу твою, отче, немедля передам философу Зосиме, а книгу обязательно занесу. Ты не думай, я парень ловкий. Говори, чего еще надобно сделать.
     Условясь о месте и времени встречи, я велел малому хранить наш уговор про себя. А наушникам наврать, мол, Василий-инок просил за конем приглядеть, монетку обещал. На том мы и расстались.
      А теперь, скорей к боярину! Встречные черноризцы кротко кланялись и провожали замутненным взором, их удел смирение, я в их глазах вольная птица - сегодня здесь, завтра там!
     Андрей Ростиславич уже поджидал меня, встретил, загадочно улыбаясь. Я обстоятельно поведал разговор с Акимом, поделился тревогой, по поводу учиненной за нами слежки. И напоследок, посетовал на приказание Парфения явиться к нему. Боярин также был откровенен:
     - Ты прав, друзей в беде не бросают, парню нужно помочь. А еще лучше отпросить совсем из обители, не то изведут они его здесь. 
      Я с преданной благодарностью посмотрел на боярина, он же с ухмылкой продолжил:
      - Чаешь, Парфений собственной персоной ко мне пожаловал. Возомнил о себе старик, учинил по нашему розыску сущий допрос. А главное, опять упорно вменяет мне в вину содеянные смерти иноков, якобы своим неумелым вторжением я возбудил убийц на дерзкие шаги. Не будь меня, все обошлось бы без лишней крови. Получается, это я разворошил навозную кучу - вони много, а толку мало! 
      Старец потребовал от меня покинуть обитель вослед князю, Владимир видимо уведомил игумена, что наше расследование будет продолжаться, а тому не в жилу. Ты можешь себе представить, старец запугивает, что в противном случае не ручается за мою жизнь. И он не сумеет, да и не захочет помешать расправе над нами. 
      Я тогда спросил Парфения откровенно: «В чем его-то интерес, чего он добивается? Выходит, игумену не нужен порядок в обители?» От прямого ответа настоятель уклонился, вывернулся старый хрыч, мол, ему потребно лишь спокойствие, об остальном господь позаботится. Вот хитрая лиса! Ну, ничего, прижму его к стенке! Он того и боится, что отроется его подноготная, не желает, видать, каяться?  
      Впрочем, в одном можно согласиться со стариком: после отъезда князя, за нашу жизнь не дадут и полушки. Но и пусть не дают, да и я не отдамся! Коль нужно, всех по струнке выстрою, всех в стойло поставлю! Ишь, чего удумал, хочет застращать посла Великого князя и Римского императора, меня - рыцаря, взявшего кре..., - и тут мой боярин осекся, смекнув, что сболтнул лишнего. 
     Однако его нечаянное откровение не явилось новостью. Я давно, еще в Праге, предположил, что Андрей Ростиславич возложил таки на себя Крестное обязательство. Не знаю почему, но я был горд, что мой вожатый крестоносец. Хотя и не православных людей то поприще, но по справедливости рассуждая, - нет на Земле ничего более достойного почета, как пострадать за Гроб Господень. Вечная слава рыцарям Креста!
      Тем временем, боярин, преодолевая неловкую паузу, вспомнил и о моей нужде:
      - Зачем ты-то ему потребовался? Не иначе и тебя запугивать станет. Ты, Василий, обязательно сходи к авве, прояви уважение к его летам, - боярин скоморошничал. – Но особо ему не поддавайся. Лишнего не болтай. Милей всего, - прикинься несведущим, недалеким монашком. Использует, мол, меня боярин в темную, в планы не посвящает, только «поди, да принеси». Давай Василий поиграем с игуменом в его игру, коль ему стало невтерпеж. А то, так сделай вид, что устрашен его угрозами, якобы, рад бы сознаться, да не в чем: предосудительного не творил,  греха в помыслах не имел.
     - А-а-а!? - попытался я напомнить недавнее свое похотливое падение, но боярин тотчас скумекал, что тяготит меня:
      - Ну, а коли ему донесли про твои шашни, так ты, братец, не робей. Так прямо и  скажи: «Я мол, с дальней дороги, оголодал без баб. Дело молодое, отмолю в старости!» Так ему и скажи, уткни его мужескую гордость, и уже совсем по-отечески добавил. – И в самом деле, да не бойся ты его, у старца гонор взыграл, а мы причем тут? Нам ручки следует целовать, что разгребаем грязь в киновии, а не палки в колеса вставлять. Ишь, умник отыскался! – помолчав, боярин в раздумье добавил. – А может и не умник вовсе, а кат висельный? Ну ничего, бог даст, разберемся! Главное не показать, что уразумели его уловки. И постарайся Вася ничего не есть - не пить, ежели он угощать зачнет. Мы с тобой не голодные. Смекаешь?
     И тут в дверь кельи раздался острожный стук. Створка отошла и в проем просунулась сморщенная мордашка княжьего вельможи Судислава.
     Андрей Ростиславич по-хозяйски радушно пригласил боярина в келью. Тот, не заставил себя упрашивать. Быстренько юркнул вовнутрь, притворяя створку, опасливо, оглядел покинутый коридор. Убедившись, что остался незамеченным, старик облегченно перевел дух. Но едва заметил меня, стоящего на отшибе, помрачнел и недовольно вымолвил:
     - Боярин Андрей, а как же наш уговор? – кивнул в мою сторону.
     На что, Андрей Ростиславич, подойдя к вельможе, полуобнял его и с расстановкой ответил:
     - Извини Судислав Брячиславич, что не предупредил сразу. Иноку Василию я доверяю как самому себе. Он мой первый помощник во всех делах, к тому же сведущ в книжном деле и, как мне кажется, без его совета нам никак не обойтись.
     Старый боярин, пристально оглядел меня с ног до головы, после чего молча кивнул головой, дав добро на мое присутствие. Пригласив нас к столу, Андрей Ростиславич кратко, по деловому изъяснил суть дела:
     - Убийства в обители, несомненно, связаны между собой, но их нельзя отнести к распрям ополоумевших чернецов, в том просматривается более серьезная подоплека. По моему убеждению, убийца пытается сокрыть некую тайну, краешек которой приоткрыли излишне пытливые иноки. Что же это за секрет?
    Обитель полнится разными, весьма противоречивыми, слухами. Монахи, кто со страха, а кто с умыслом, городят невесть что. Но как сказано, дыма без огня не бывает. Поэтому надобно проверять любой факт, хоть как-то проливающий свет на преступление. Нужно понять, что движет убийцей, почему он так немилосердно жесток?
     Василий, мы с боярином Судиславом Брячиславичем уже обсудили эти напасти. Нас сблизила разгадка смерти Горислава. Хотя эконом Ефрем взят с поличным, однако не все ясно в этом, казалось, раскрытом деле. Злодейства с роковым постоянством следуют одно за другим, скорее всего конец им еще не наступил. Посему, Брячиславич доложи-ка, что ты припомнил на досуге.
     Боярин Судислав, сотворив заговорщицкую мину на лице, начал с отдельного предисловия, впрочем, судите сами:
      - Я говорил тебе, Андрей Ростиславич, что знавал покойного князя Ярослава Владимирковича с измальства. Мы с ним пуд соли съели: и в походах дальних, а более в устроении мира-порядка в княжестве Галицком. Так вот, не имел Владимиркович привычки зарывать в землю свое достояние, подобно татям лесным. Помню его знаменитые слова: «Злато призвано работать, а не лежать под спудом. А коль не приращивает самое себя, то все равно обязано служить общему благу».
     Безусловно, князь Ярослав опасался за судьбу младшего сына Олега, видя непостоянство бояр и происки окрестных властителей. Но был уверен, что порукой безопасности княжича явится то почтение, что заслужил Осмомысл от галицкого люда, да и по всей Руси. Считал он, что не изменят бояре и дружина крестоцелованью, не поднимется до времени их рука на наследника престола, а там, он сам божьими молитвами в силу войдет. 
      Верил Ярослав в провидение, помня судьбину отца своего: 
      Старый Владимирко лет сорок назад, потерпев поражение от Изяслава киевского, укрылся в Перемышле. Притворясь умирающим от ран, послал к венгерскому королю с просьбой о заступничестве. Венгры поручились за него, он целовал угорскую святыню - крест святого Стефана, обещаясь вернуть киевскому князю захваченные города. Стоило опасности исчезнуть, Владимирко отступился от клятвы, и во всеуслышанье подло язвил о «малом кресте». Возомнив высоко о себе, с обидами прогнал киевского посла Петра Бориславича. Но вечером возвратясь в палаты, проходя тем местом, где днем осыпал киевлянина бранью, Владимирко ощутил словно бы удар в плечо. Князь повалился, его скоро снесли в горницу, но через час он скончался. Так-то вот! 
      А что клад? Конечно, деньги всегда сгодятся, особенно в лихую годину. Только схрон - схрону рознь. Умные люди сказывают: «Один зарывает злато, дабы самому и отрыть, другой, чтобы досталось наследнику. Первый безмолвствует, второй доверяет другу. Но в друзьях нельзя обольщаться. Ибо велик соблазн умыкнуть запрятанное, коль нет хозяина». Да и казну в одиночку не зарыть. Нет, Ярослав Владимирович был не столь наивен. На том и сошлись мы с тобой друже, Андрей.
     Когда я узнал, что ищешь ты какие-то рукописи, или книги старинные, меня, как крапивой ожгло. Вспомнил я одну давнюю историю. И сейчас поведаю её вам, только вот попью.
     Утолив жажду, вытерев рушником губы, старец продолжил свой рассказ:
     - После казни Настасьи полюбовницы, лишенный власти княгиней Ольгой и боярами, отправился Ярослав вослед немецким рыцарям в Святую Землю, изгонять сарацин. И я с ним был по ту пору. Торопились мы к Дамаску, да опоздали малость, отступил Конрад(1) с воинством своим от града того великого. Пришлось и нам повернуть в сторону запада. И вот тут-то и приключилась с нами та история.
     Оставалось нам всего полдня перехода, как вдруг заприметили мы в ущелье кровавую стычку. Безбожные турки избивали горсточку непреклонных рыцарей-храмовников. Князь отдал команду поспешить на выручку союзникам. Как ураган налетели мы из-под кручи, мигом разогнали нечестивцев. Но к нашей печали из тех тамплиеров лишь один в живых остался, да и то смертельно израненный. Имел князь Ярослав беседу с умирающим воином. При том случились свидетелями  я, да писарь княжий, черноризец Ефрем. Чтобы стало понятно, скажу, что стал он потом библиотекарем здешней обители. Смекаете?  
     Издыхающий рыцарь молил князя доставить в ближнее командорство и передать комтуру уцелевший скарб, уж очень важно было то имущество. Ярослав заверил умирающего, что исполнит его просьбу. 
      Погребя, как должно, павших рыцарей, дружина справляла поминальную тризну. Мы же, втроем уединились и подло вскрыли походный рундук рыцаря. Он до верху был набит старинными, ветхими свитками, с неведомыми письменами. 
     Писарь Ефрем - человек книжный, пояснил князю, что это арамейские и еврейские древности. На его ученый взгляд, - они цены неимоверной. Редкий в мире государь или монастырь владеет подобными сокровищами. Хорошо бы эти свитки не возвращать, а взять себе трофеем, ибо мы заслужили такую награду. Поначалу Ярослав отверг Иудино предложение. Но писарь стал канючить, и таки убедил князя. Я же по дурости не стал им перечить. Вот так и порушили обещание франку. 
     Изменили мы тогда и воинскому долгу, резко повернули к морю, сославшись на плачевные обстоятельства. То походило на правду, ибо разрозненные толпы разноязыких рыцарей брели к Акке, собираясь навсегда покинуть Палестину. Добравшись до первого порта, не встав за ценой, сторговали мы латинский корабль и отчалили восвояси.
     Радуясь возврату домой, пребывал я подобно остальным в беспробудном пьянстве и порочной игре в кости, перенятой у крестоносцев. Но все же узрел, как Ярослав Владимиркович уединялся вместе с писарем в трюме и там, они разбирали присвоенные рукописи храмовника. На мое язвительное замечание, уж не собирается ли князь перейти в иудаизм, он осадил меня, - не моего ума дело, обсуждать занятие господина. Я внял уроку, и впредь помалкивал о странном поведении Осмомысла. 
     По возвращению в Галич, я вскоре начисто запамятовал про те свитки. А на досужие расспросы о подробностях нашего похода, отвечал: «Богу было угодно, чтобы армия крестоносцев потерпела поражение от неверных. И пусть бесславье падет на императора Конрада и французского короля - никчемные то полководцы. Мы же, галичане, ни разу не показали спины сарацинам, завсегда бивали слуг Пророка и не к чести нам посыпать голову пеплом».
      На такой возвышенной ноте старый вельможа закончил любопытную повесть. Внимая которой мы не раз переглянулись с боярином, но выказывать собственное мнение остереглись. Андрей Ростиславич искренне поблагодарил Судислава, и не стал более его удерживать. Старик и так на многое открыл нам глаза. Вельможа с чувством выполненного долга поспешил к себе, полагая снаряжаться к отъезду.
     История, поведанная им, заставила нас глубоко призадуматься. Наше предположение о таинственных рукописях подтвердилось. Наверняка, именно из-за обладания этими раритетами в обители творится невесть что. Но в тоже время, какой смысл из-за иудейской писанины изничтожать иноков?  
     Возможно, - есть иная, более веская причина для убийств. Какая? Пока не ясно, но мы обязательно отыщем ее.

Примечание:

1. Конрад – Конрад III Гоненштауфен (+1152), германский император.
    

Глава YII. 
          В  которой   Парфений  спольщает  Василия,  предлагая  тому  стать  помощником  библиотекаря.

     Сразу же из трапезной я с сердечным трепетом направился в покои отца настоятеля. Удрученное состояние вызывал отнюдь не страх. Старец Парфений мне не указ, он не волен, распоряжаться моей судьбой, поэтому нечего опасаться гнева игумена. Однако на душе скребли кошки.  Внутренне я приготовился к наихудшему, что может случиться – позорное выдворение из обители. Ну и пусть! Я всего-навсего прохожий: сегодня здесь, завтра там…
      Вопреки опасениям, Парфений находился в благодушном настроении, встретил дружелюбно, даже сказать, ласково. Провел меня через анфиладу комнат в зарешеченную ризницу. Усадил на покрытый пушистым ковриком табурет, и вместо назиданий, с хвастаньем стал показывать богатую утварь, разложенную на полках: 
     - Всякий из предметов, - старец очертил обширный круг, - имеет собственную историю и даже судьбу. Вот, к примеру, потир, - он взял в руки золоченый сосуд с искусно выполненным рельефом, - сия вещь получена в дар от княгини Ольги, родительницы  Владимира Ярославича. Чаша принадлежала великому князю Юрию, перешла к нему от матери, порфироносной греческой царевны. Живописец Паисий, мир его праху, знаток редких поделок относил потир к временам Юлиана Отступника(1). 
      Посмотри, внимательно, - и стал вращать сосуд перед моими глазами, - видишь, на троне восседает мускулистый муж, то не господь Саваоф, как кажется на первый взгляд, а Зевс вседержитель. В его руке разящий трезубец, испускающий молнии. 
      Полногрудая жена, прикорнувшая к спинке трона - Гера, матерь богов. 
      По другую сторону, муж в доспехах - их сын Арес, бог войны. И дальше, да ты смотри! - Парфений поднес кубок к самому моему носу. - Боги олимпийцы: Афина с совой на плече; Феб, прижавший к груди кифару; Диана, у ее ног трепетная лань. А вот, посланец богов Гермес с крылышками на шлеме и поножах.
     Я еще не пришел в доброе расположенье духа, чтобы умиляться филигранной чеканкой, но изобразил на лице восторг, чтобы ублажить старца. Парфений же, войдя в искус, продолжил назидательным тоном:
     - А теперь, обрати внимание на фигурки у подножья трона? Глянь, они попирают ногами распластанный крест. Догадался? 
     Признаться, я пребывал в тупости, и лишь недоуменно пожал плечами. И тогда игумен, как завзятый искуситель, прошептал заговорщицки:
     - Так то христиане, пришедшие на поклон к язычеству!
     Ожидая всякого подвоха, я уклонился от рассуждений на скользкую тему, но молвил с опаской, притворясь наивным:
     - Помилуй отче, вещь хоть и красивая, но лепота ее чревата погибелью, место ли ей в святой обители?
     - Ты не прав иноче, самое, что ни на есть, ей тут место. Знак поруганного христианства, угодив в твердыню оного, доказывает тщетность потуг гонителей православия, их ущербность. Сатана и его Ваалы могучи, но что их мощь, в сравнении с Правдой Божьей?! 
     - Наверное, ты прав, отец Парфений, - спорить я не хотел, да и не за тем явился, чтобы ввязаться в богословскую полемику.
     Настоятель же, упоенный собственной велеречивостью, перешел к следующей посудине – медному блюду с кудлатым ликом властного старца.
     - Как думаешь, отче, чье это изображение?
     По логике вещей узнавалась эллинская  работа. Бородач, выдавленный на братине - Зевс-Юпитер. Но я прикинулся несведущим и нарочно несмело предположил:
     - То, Бог Саваоф, кто же еще.
     - Ты прав и не прав, иноче. Разве ты не распознал царя богов олимпийцев - Зевеса? В подтверждение моих слов посмотри на окантовку блюда, узнаешь греческий орнамент из изломанных линий, сплетенных в строгий узор. Тот же Паисий сказывал, что первые богомазы и византийские мозаичисты по вдохновенному наитию, а я вижу тут высший промысел, копировали лик Бога отца со скульптурного изображения Зевса Олимпийского. Если вдуматься глубже, начинаешь  проникаться замыслом господним, постигаешь его абсолютный, всеохватный смысл. Через древних господь открыл миру образ свой, пусть опосредствованно, но явил себя в обличье седовласого мужа с окладистой бородой. И нет ничего удивительного, что и ты, и все остальные до тебя, и после тебя, воспринимали и будут воспринимать изображение на посудине, как лик Создателя. Да пребудет так вовек! Чудесный сей поднос дар Осмомысла.
     Парфений, довольно потирая руки, продолжил показ диковинок. Поначалу я внимал с недоверием, но вскоре купился на обходительную манеру игумена, и стал с неподдельным интересом рассматривать сокровища обители. Встречались подлинные шедевры. Рядами стояли начищенные изогнутые кувшины, изящные подсвечники и тонко кованые кадильницы - все арабской работы. Привлекало внимание множество статуэток: бронзовых, керамических, слоновой кости и просто деревянных. Они изображали неведомых мне божков и сказочных существ разных стран и народов: эллинов, персов, армян, сирийцев, египтян. 
      Парфений много тогда чего изрекал, большую часть рассуждений старца я и припомнить не могу. А, коль и помню чуток, но из-за высокого полета мысли игумена, не смогу передать простыми словами. Скажу одно, по его изощренной логике выходило, что это обильное разнообразие, в своей совокупности сливаясь в целостную сущность, воспроизводит общего для всех бога-творца, создавшего мир в гармонии с желанием своим, а людей по образу своему и подобию. 
     Одно открылось мне из тех рассуждений – старик отнюдь не прост. Он самобытен не только силой природного ума, но и склонностью к интриге, в чем мы, с боярином, никогда не сомневались. Игумен выявился с новой стороны, в смысле душевной тонкости, способности к восприятию искусства и философии. Старец стал интересен мне. И если бы не розыск и наша чрезмерная скрытость, я бы с удовольствием пообщался бы с Парфением на досуге, и уверен, многое бы почерпнул от него. 
      Но как обыкновенно происходит в жизни, то, чего жаждет душа и сердце, мало исполнимо из-за препон чинимых судьбой. И наоборот, обстоятельства подвигают нас к решениям и поступкам, противным чаяньям сердца и души.                
     Оттого, я с опаской ожидал, когда старец известит, для чего все-таки вызвал меня, однако он продолжал тянуть время. 
     Поравнявшись с  резным ларцом, инкрустированным перламутром, игумен обнажил его внутренности. Там лежало два увесистых фолианта. Но каких!? Яркие сафьяновые переплеты отделаны золочеными ажурными окладами, с вкраплением жемчужин и самоцветных каменьев. Одна риза уже целое богатство! А что же там внутри? Игумен распахнул одну из инкунабул, стал перелистывать тяжелые страницы, показывая мне, удивительно красочные, цветастые заставки и миниатюры. Воистину царская книга!
     Я не преминул спросить, что за сочинение он держит в  руках? Последовал полный достоинства ответ:
     - Пятикнижие Моисеево, изложенное на латыни! Книга принесена из града Рима - папский дар князю Ярославу Владимирковичу! 
      Вторая книга, - настоятель указал на не менее роскошный фолиант, - Деяния Апостолов, на греческом - подарок патриарха, когда игумен Геронтий сопровождал митрополита Иаанна(2) из Царьграда на Русь. 
      Парфений высокопарно заключил, укладывая книги на место:
      - Книги сии знаменуют окончательное торжество христианской веры над диким безбожием. Ибо слово, облаченное в порфиру и злато, становится царственной истиной и законом. Ему поклоняются подобно кесарю, оно правит миром.
      В чем я мог возразить Парфению? Молча закивал головой, выражая восхищение увиденным и полное согласие со словами игумена. Старец, разжигаемый проповедническим зудом, продолжил излагать отнюдь не бесспорные суждения. Смысл их сводился к тому, что накопленные монастырями и храмами богатства и есть главный показатель торжества веры и преуспеяния  церкви:
   - Церковь, подобно рачительному хозяину, преумножившему собственное добро, в ознаменование завидного состояния своего, как и он одежды, украшает себя драгоценностями. Каждый перл, каждая жемчужина на окладе иконы или книги обозначают торжество того духа и тех истин, коих мы являемся носителями. И пусть порой завистники, видя сияние и блеск литургии, обилие сокровищ на алтаре господнем, порицают нас за отступление от духа христианства, якобы стоящего за бедность. То идет от скудоумия их. Бог, которому мы поклоняемся, есть единственный и истинный бог, а великолепие нашего культа выражает величие нашего вероучения. Все взаимосвязано и взаимообусловлено. Великая церковь носит украшающие ее, величественные же одежды. По делам её – ей и воздается! При том, мы не прячем своих сокровищ, как вещественных, так и духовных. Они явлены всем сполна! – и самодовольный старец, окинув горделивым взором достояние обители, хвалебно добавил. - Так и сия киновия являет тому наглядный пример: «По нашим заслугам, да имеем!» 
   И тут я не выдержал. Меня словно прорвало:
   - Отче, - сказал я, - церковь Христова не должна кичиться накопленным земными богатством. Удел слуг ее сеять зерна веры и благовейно растить духовные плоды. Цель тех трудов улучшение натуры и характеров людских, в строгом соответствии с заповедями господними, с заветами святых апостолов и преподобных учителей наших. Ибо стяжание злата и серебра на этом свете, не позволит познать сокровищ того, горнего света. И здесь, весь Закон и пророки! 
   И не мне объяснять Вам, отцу-настоятелю, что сам дух православия глубоко чужд воспеванию внешнего благополучия. Он, наоборот, ратует за красоту и совершенства внутренние, ибо лишь они определяют сущность, как человека, так и его деяний. Мшелоимство(3) же великий грех! И не стоит далеко ходить, в поисках подтверждения тому. Обитель сия, бездумно обретя пышность свою, оказалась вторгнутой во внутренний разлад. Следствием коему - убийство иноков, причиной же тому - стремление к мирской славе и богатству. 
   Игумен воздел руку, пытаясь умерить мой пыл. Но я уж совсем безрассудно продолжил, уповая лишь на свой внутренний голос: 
   - Вот ты, отче, призываешь простецов постигать через церковное благолепие суть веры, мол, царственное величие культа выражает величие веры. Так, я не согласен с тобой. Истинная вера является результатом работы ума, ущедренного проповедями и наставлениями, но, отнюдь, не итогом наивной впечатлительности от увиденной лепоты. 
   И еще, одно хочу заметить. Что может быть прекрасней и удивительней дивного храма, созданного самой природой? Но тогда по твоей логике, отче, выходит, что вдохновясь природными красотами, люди невольно воспримут язычество, как меру того совершенства, - и будут правы. 
   Притягательность каждой религии, каждого верования определяется суммой ценных и полезных идей, привнесенных ее создателями в мир. Идей, объясняющих миропорядок, идей воспитывающих понимание, что есть истинное благополучие и как обеспечить личное спасение в веках. 
   Ты, отче, прекрасно знаешь, что первые христиане были движимы, отнюдь не стремлением к культовой роскоши? Наоборот, она претила им. Тогдашние города переполняли прекрасные святилища всяческих ваалов, а культ тех божеств был гораздо изощренней и помпезней нынешних литургий. Но те люди пошли за нищими проповедниками, собираясь для общих молитв в катакомбах и на кладбищах, их воспламенили не злато и жемчуга, а жажда справедливости и воздаяния по заслугам. 
   А насаждаемая по Руси история, что Владимир Святой, выбирая веру, доверился восторженным оценкам Цареградского благолепия и оттого избрал православие – лишь красивая сказка, потому, что неправда! Равноапостольный князь выбрал греческую веру по здравому размышлению, а, не поддавшись чувственному искушению. Естественно, он соотнес свой выбор и с дедовскими обычаями и предпочтениями, и с многовековыми связями славян и византийцев, да и с самим раздольным духом русского народа. 
   Ты же, отче, представляешь все так, якобы мы русичи дети несмышленые. По неразвитости спольщаемы блеском висюлек и треском погремушек, будто дикари пещерные. Но ведь ты прекрасно знаешь, что не из лесу мы вышли, когда восприняли христианство. По ту пору обретались предки наши в многочисленных городах, успешно торговали по всему подлунному миру. Не раз оружие русское одерживало громкие победы над ромейским воинством, не говоря уж про хазар и булгар. Владели пращуры наши письменной грамотой, и нет такого ремесла, коего не было бы на Руси. А уж кольчуги и мечи русские ценились повсюду на вес золота. Да, многое в чем преуспели наши деды, но сейчас не время заниматься перечнем их заслуг. 
   Одно лишь добавлю, что старая вера славянская не такая глупая и примитивная, как принято вещать с амвонов. Не будь её у нас, не имей  мы собственной традиции, объясняющей окружающий мир, причем близко к православным постулатам, – не восприняли бы мы христианство как должно. А неминуемо бы низверглись в одну из множества скотских ересей, причина возникновение которых невежество их адептов. 
   Так с какой целью я так много говорю? А все для того, чтобы доказать тебе отче, что задача церковная состоит отнюдь не в сохранении и преумножении земных богатств, а тем паче их умиленном воспевании. Церковь, как и сам Христос, обязана быть бедной, абсолютно безразличной к мамоне. Именно в том ее сила! Она призвана стоять над бренными вещами и лишь тогда приобретет полную власть над сердцами и умами людей!
   Парфений слушал, разинув рот, не перебивая. Когда я завершил свой монолог, он очнулся, словно ото сна:
   - Позволь иноче, мне воспротивиться, согласен с тобой, катакомбная церковь обязана быть бедной, уже оттого, что неимущи ее прозелиты. Но, приобретя статус узаконенного религии, церковь обязана показать миру свое торжествующее величие, лишить своих противников всякой надежды на перемену принятой веры. Уже видом своим гордым доказывать, что она есть неприступная твердыня. Надеюсь, я понятно выразился?
   - Да уж куда понятней, – я решил стоять до конца. - Скажу одно, спор наш пребудет извечным. Церковная и монастырская знать всегда будет противиться бедной жизни, исходя из своекорыстных, стяжательских  устремлений. Каково ей лишиться привилегий и достатка? 
   Таким, как я, выражающим евангельские истины, никогда не достучатся до ушей ваших. Ибо никогда сытый не уразумеет голодного, а гордец не послушает скоромника. Оставим наши препирательства отец настоятель. Лучше поведай мне, для чего все-таки позвал меня?
   Моя отповедь была не в жилу Парфению, но он сдержался:
   - Ну, коли инок, ты так ставишь вопрос, изволь! Но прежде поясню, с какой целью я показал тебе монастырское достояние. Я хотел зримо донести до тебя мысль,  что ни какие потрясения не смогут повредить столь славной обители. Все напасти и всякую суету перетирают жернова времени, оставляя нетленными только подлинные сокровища, которые, итожа минувшие дни, показывают сущую цену делам прошлым и убеждают нас в правильности выбора настоящего. 
   Обитель всегда была и остается самодостаточной. Свои нужды и проблемы она разрешает без постороннего вмешательства, надеясь лишь на промысел божий и собственные силы. Нам не нужны доброхоты, вмешивающиеся в размеренный распорядок нашей жизни, критикующие наши устои, надменно поучающие, как нам дальше жить. Любая подобная потуга приводит к сбоям в ладно отлаженном быту обители, ведет к непоправимым последствиям. 
   Я, как настоятель, не могу позволить раскачивать вверенный мне корабль. Я полагаю, что благодаря попечению господа, обитель без постороннего вмешательства изничтожит зародившееся зло, сама восстановит попранную справедливость. 
   Я не стерпел и перебил настоятеля:  
   - Отче, ты говоришь «сама», но ведь за этим стоят люди. Само собой ничего не происходит, - любой итог есть результат чьих-то усилий. И если ты клонишь к тому, что мы с боярином поступаем неверно и наше расследование не нужно, то скажу одно: любое преступление в замкнутой среде, где все повязаны личными отношениями, должно расследоваться извне. И, слава богу, князь это понимает!
   - Вот вы и залезли «по самое не хочу», куда вас не просили. Ничего толком не раскрыли, а лишь преумножили число невинных жертв.  
   - Так уж они и невинны? И позволь заметить, отче, коль не мы, не быть бы тебе игуменом. Остался бы Кирилл, а грязные богомилы по-прежнему бы радели в подземелье. Вот тебе наглядный пример полезности стороннего вмешательства. 
   - Вы всего-навсего ускорили естественную развязку. И я утверждаю, все разрешилось бы гораздо безболезненней, нежели теперь. Впрочем, я благодарен вам за услугу. Однако согласись, те, у кого  вы искали содействия - убиты. Странно, не правда ли? Я не стану спорить с боярином Андреем, он прав: преступник устраняет свидетелей. Но не лучше ли отказаться от следствия, не множить число жертв, оставить все как есть. Мы сами наведем порядок в монастыре. Ко всему прочему, черноризцы недовольны, они страшатся заклания и потому, не станут сотрудничать с вами. 
   Пока замешкавшись, я осмысливал сказанное настоятелем, Парфений сменив обличительный тон на милостивый, продолжил:
    – Не подумай Василий, что я обвиняю тебя в чем-то. Я понимаю, за тобой стоит Андрей Ростиславич, но мне хочется, чтобы ты осознал, будучи иноком, - вмешательство светской власти в церковные дела недопустимо. Оно подрывает пастырский авторитет, низводит иереев на положение княжих тиунов, подменяет задачу нашего служения - вместо «богово» получается «кесарево»? 
   - Помилуй, отец игумен, никто не собирается посягать на монастырские права, тем более подрывать значимость духовенства. Бог с вами! Но, коль вы не способны обезвредить преступника, волей неволей приходится вмешаться светской власти. Так принято везде в христианском мире, и я думаю, это разумно. А как иначе, зло должно быть повержено, - убийца не имеет права обретаться среди невинных людей.
   - Согласен! Но нельзя плодить новое зло в надежде искоренить существующее. Не будь вас, были бы живы Афанасий и Антипий.
   - Да кто тебе сказал, отче, что мы тому виной? – вспылил я.
   - Я сам вижу, чай не слепой.
   - Ладно, не стану больше спорить. Это пустой спор. Чего ты, игумен, от меня-то хочешь? 
   - Я хочу брат, Василий, - Парфений приосанился и опять подобрел, - чтобы ты оставил службу у боярина Андрея. Она не делает тебе чести. Да и не дело, иноку быть в подручных у мечника. Курьезно это!? – и понизив голос, добавил. - Ведомо мне так же, что, пользуясь попустительством боярина, ты преступил обет целомудрия? – игумен как кощей уставился на меня.
   Я ощутил, что щеки мои налились кровью. И было, собрался я солгать, совершенно забыв о подсказке боярина. Но Парфений, предвосхитив мою ложь упреждающим жестом, беззлобно продолжил:
   - Нехорошо брат, так нельзя, одумайся и исполни, о чем прошу. А я со своей стороны, ценя твой книжный талант, предлагаю тебе остаться здесь и стать помощником библиотекаря. Ты видел, что наше книжное собрание одно из крупнейших на Руси. С твоим дарованием ты вскоре станешь библиотекарем. Многие достойные люди мечтают о подобной чести. 
   - Спасибо за заботу отче Парфений. Предложение твое лестно и по нутру мне, действительно, я не смею мечтать о лучшем уделе, но позволь мне повременить с ответом. Хочу хорошенько поразмыслить, прежде чем сказать «да», – признаться,  я совсем не ожидал подобного расклада от Парфения, он поверг меня в настоящий шок.
   - Иди брате, Василий, подумай! Посоветуйся с Андреем Ростиславичем. Надеюсь, он не враг тебе, глупо отговаривать в таком деле. Ну, а теперь, прощай! Мне нужно к князю, – Владимир Ярославич покидает обитель.               
Примечание:

1. Отступник –  Юлиан Отступник (331-363), став римским императором (361) объявил себя сторонником языческой религии, гонитель христианства.
2. Иоанн – Иоанн IV (+1166), киевский митрополит (1163-1166)
3. Мшелоимство – корыстолюбие (от «мшель» (церк.) – мзда, корысть) 



   Глава YIII.   
   Где   богомаз   Филофей   изобличает   покойного   Афанасия   художника   в кощунстве.
   
   Покинув палаты настоятеля, я с трудом преодолел сумятицу в мыслях и желаниях, возникшую по милости Парфения. Возможность заполучить неограниченный доступ к книжному богатству обители редкого книгоеда оставила бы безучастным. Каждому известны хлопоты и унижения в стремлении раздобыть вожделенную книгу. Самое обидное, не всегда точно знаешь, есть ли предмет твоей страсти в скрипторном собрании, ибо не позволительно страждущему иноку запросто так шарить по книжным полкам, удовлетворяя читательский зуд. На то есть библиотекарь и его помощник, они доподлинно знают, кому и что положено читать. Я даже предвкусил усладу, с которой перелопачивал бы монастырские развалы, отыскивая редкую книгу. Это настоящая отрада - жизни не хватит, дабы перечесть все книги в собрании!
   В то же время, я понимал, - став одним из хранителей библиотеки, придется навек поселиться в химерическом мире чужих дум и откровений. Есть ли резон лишать себя умственной свободы ради схимы библиотечного анахорета? Не рано ли, в тридцать лет, обрекать себя на удел, более приличный ветхому старцу?
   И мимо тогда пойдет бурлящий поток людей и событий. И станут чуждыми мне заботы смертных, их страхи и радости. Лишусь я стержневого ощущения: чувства жизни, присутствия в живущем мире. Мой ли то удел? 
   Нет! Не смогу я схоронить себя за книжными полками. Подобно таракану, выглядывать из щели на свет божий. При каждом скрипе ускользать в свою норку. Блюсти душевный покой, паразитируя на чужих трудах. Не по мне это! Уж лучше, как «перекати поле», скитаться по свету, чем всю оставшуюся жизнь сидеть взаперти, вдыхая гниль пергамента и чернил. Лучше воочию зрить красоты природы, нежели о них читать на линованных листах. Лучше бражничать на пиру, нежели слушать рассказ о чужом застолье, как лучше быть здоровым и живым, нежели больным и недвижимым. 
   Мысль отказать игумену Парфению окончательно победила соблазн предаться размеренной жизни книгочея. Кроме того, я не мог отбросить  принятые на себя обязательства, связавшие нас с боярином узы не разорвать, они завязались помимо моей воли, знать, то судьба.
   Окрыленный принятым решением, отставив предательские сомнения, повернул я к гостиному дому. У парадного крыльца игуменских палат, в предвкушении торжественного отъезда князя Владимира, праздно толпились иноки и служки. 
   И тут меня кто-то сдавленно окликнул. Оглянувшись, увидел я инока Филофея, вжавшегося в кирпичную стену. Два дня назад он подробно поведал мне историю своего собрата, покойного богомаза Афанасия. 
   Художник, по-свойски кивнув головой, поманил меня заговорщицким жестом. Заинтригованный, я на некотором отдалении последовал за ним. Черноризец уводил меня все  дальше и дальше от храмовой площади. Обойдя трапезную с полуденной стороны, он свернул в узкий проход меж глухих стен амбаров и вывел меня окольным путем к строению, где хранились языческие истуканы и греческие статуи. Поджидая меня, он с опаской оглядывал окрестности: толи опасался слежки, толи выискивал кого?
   Я замедлил шаг, во мне шевельнулась несуразная мысль, а вдруг меня заманивают в ловушку. Понятна причина подобного опасения, боярин неоднократно призывал к бдительности, да и сам я видел, что многие жаждут пресечь нашу надоедливую деятельность. Однако Филофей – скромный труженик, как-то не вязался с ним образ коварного заговорщика. Все конечно так, но, кажется, я впервые пожалел, что не взял болонский кинжал, а уж об кольчужке и не говорю. Хотя, что поделать, оставалось лишь дать зарок: впредь носить оружие. 
   Между тем художник увлек меня за собой, отбросив глупый страх, я подчинился и ступил за порог. Оказавшись со света во мраке, боясь поломать ноги, я отступил к стене, коснувшись бревен, спросил инока:
   - Филофей, ты, куда меня завел? Ты чего удумал-то?
   Но богомаз, кошкой зрящий во тьме, проскользнув к известному ходу в подземелье, бодро ответил:  
   - Отче, Василий, погодь капельку. Дай огоньку зажгу. – и скоро запалил припасенный масляный фонарь. 
   В отблесках пламени, колышимого сквозняком, различил я нагромождение знакомых истуканов. Выискав обнаженный торс Афродиты, я подумал: «Уж не ты ли, богиня, прельстила меня, ниспослав встречу с Марфой, вторгнув во сладкий грех? Не ты ли искушаешь прелестями мирской жизни, так и норовишь подвигнуть меня к отречению от пострига?» 
   Но тут, в ход моих мыслей вмешался Филофей:
   - Отче я привел тебя в Ваалов погост, чтобы показать мою недавнюю находку. Но сначала выслушай меня, - и, не дожидаясь моего утвердительного ответа, стал рассказывать. - Случалось, живописцы, совершенствуя мастерство, в их числе и Афанасий, использовали в качестве натуры собранных тут идолов. Особенно вон тех!
   Он указал пальцем на античные скульптуры - безупречное воплощение в камне человеческой плоти. Я напрягся, ожидая любого подвоха. Богомаз, не видя моего лица, продолжал: 
   - Поясню малость… Иноки не сами до того дошли, они взяли пример с ромейских   художников, которые издревле подобным образом обучали начинающих. В Царьграде и крупные мастера не чураются оттачивать свое мастерство, копируя идеальные формы и пропорции языческих статуй. 
   Я перебил Филофея, поинтересовался: по чьему почину, и с какой целью свезли в христианскую обитель языческие древности. Я задавал тот же вопрос игумену, но мне хотелось узнать мнение простого богомаза, общее цеху живописцев. Последовал немедленный, обстоятельный ответ:
   - Стаскивать каменных идолов из лесных капищ стали со времени крещения Галичины, вослед созданию обители. Мудрые владыки считали, что лучший способ избежать поклонения низвергнутым кумирам - лишить русичей памяти о древних богах.  Деревянных болванов сжигали на месте, каменных поначалу раскалывали. Узнав, что осколки изваяний приверженцы язычества растаскивают по домам, велено было, увозить истуканов прочь. Местом их упокоения избрали монастырь, оттуда их никому не вызволить. 
   Ну, а что среди груботесанных изваяний оказались перлы античных ваятелей,  то  вполне объяснимо. Достаточно вспомнить славные походы Олега, Игоря, Святослава(1). Многочисленные трофеи наших праотцев и по сей день, украшают жилье и торжища славян. Взять к примеру Корсунскую бронзовую квадригу, вывезенную в стольный Киев князем Владимиром. 
   Поначалу каменюки складывали у стены в кучу, собираясь применить в качестве бута под фундамент. Однако нашелся умник, изрекший, что здание, построенное на языческом основании, обречено на погибель. Ему поверили. Затем объявился просвещенный иерей, который надоумил стащить поверженных кумиров под кровлю, как память старины и образчики искусства. 
   Вот и заладилась у богомазов страсть, запечатлевать кудлатые лики богов и полногрудые торсы богинь, переняв сие занятие у византийцев, – богомаз вздохнул, переводя дух.
   Я с пониманием кивнул головой, так как в Италии сталкивался с похожим рвением у тамошних живописцев. Замечу так же, что римская церковь весьма недоброжелательно относится к такой вольности. Но послушаем еще не завершенные откровения черноризца:
   - Афанасий, как никто из богомазов, преуспел в рисовании мраморных тел. Пожалуй, в последние годы лишь он один с завидным тщанием упорстовал в сих трудах, -  помолчав, инок пояснил подробней. - Покойный показывал мне свои рисунки. Скажу прямо, достоверность его парсун не выразить словом, словно глядишь в зеркало. Насколько мне известно, те листы он складывал в специальную папку, и немало их скопилось. Меня грешного разжигало любопытство - сполна познать ее содержимое. Но Афанасий скромничал, никому не позволял прикоснуться к ней, прятал свои наброски от посторонних взоров.
   Только его не стало, каюсь, я задался бесстыдной целью, добраться до заветной укладки. Искал ее повсюду, и, ты не поверишь, нашел именно тут. Место, прямо скажу, совсем не годящее для сохранности парсун, но Афанасий умней не придумал, как прятать на холоде. Я не открыл бы тебе, отче, что польстился на работы собрата, однако обнаружил среди них кое-что, показавшееся мне странным и страшным. А, как сам понимаешь, открыться мне больше некому. Да, вот, посмотри сам!
   Филофей протиснулся чрез залежи истуканов, подошел к нагой Афродите, и, о боже, поднатужась, стащил статую с постамента. Лишь сейчас я увидел, что ваяние располагалось на замшелом саркофаге, различался даже стертый рельеф по его бокам. Инок сдвинул тяжелую плиту, извлек стопку матерчатых листов и протянул мне. Присев вблизи пылающего факела, я с нескрываемым любопытством вгляделся в первую из парсун. 
   На меня с улыбкой смотрела мраморная богиня, - только один лик. Я перевел взгляд на стоявший сбоку оригинал, - сходство изумительное, во истину зеркальное подобие! Тот же абрис лба, щек, подбородка. Неподражаемой светотенью переданы завитки уложенных локонов, ушные раковины, тонкий, благородный нос. Лишь в одном погрешил против истины художник: если мраморные губы статуи были равнодушно стиснуты, то на листе они изображали непередаваемую словами таинственную усмешку, настоящую улыбку богини любви. Я оцепенел, потеряв дар речи. Никогда ранее не доводилось мне лицезреть подобное живописное совершенство, я соприкоснулся с чудом. 
   Войдя в разум, я лихорадочно принялся разглядывать другие перлы. Помимо начертанных свинцом, а лучше сказать, мастерски вылепленных ликов, были столь же отточенные изображения могучих торсов и, пусть ни покажется зазорным, спин и ягодиц мраморных изваяний. Окончательно удостоверился я во мнении: Афанасий гениальный художник, подобного которому мир еще не знал.
   Но, что такое? Чьи это распластанные, увядшие тела, безвольно повисшие руки, сморщенные лики с окаменелыми чертами? От странных видов повеяло хладом и разложением. Сдерживая собственную догадку, я обратился к Филофею за разъяснением. 
   И тут, сконфуженный инок, поведал сугубую тайну покойного собрата:
   - Афанасий не по христиански возомнил себе, что ему все позволено. Он рисовал с натуры мертвецов! - Филофей скорчил страшную рожу, ожидая отклика на ужасные слова.
   Я был обескуражен. Монах разъяснил совсем уж замогильным тоном: 
   - Афанасий самовольно, скрытно ото всех проникал в склеп, разоблачал мертвое тело и срисовывал его. Не исключаю, что он оттаскивал труп в укромный отсек, чтобы не подглядели, ибо был иноком рассудительным. У нас тут зело понарыто, прости господи, сам  черт не разберет, - чернец торопливо перекрестился и вздохнул. - Ходил в мощехранилище должно отсюда, - показал на знакомый мне проход. - Здешний лаз мало кому известен. Все свыклись с пристрастием Афанасия к идолищам. Никому и в голову не придет, подумать плохо о нем. А он, надо же, - подобно стервятнику, терзал мертвецов!  
   - Зачем? - оставаясь бестолковым, переспросил я. 
   - Должно не мог лучших образчиков сыскать, не раздевать же собратьев донага, ведь могут подумать невесть что?
   Что двигало Афанасием, для меня, дело второе. Надо знать его страждущую, вечно недовольную, ищущую природу, понятно, что он ухищрялся в поисках натуры. Но дикость и непристойность способа оттачивать навыки рисовальщика, прямое надругательство над усопшими, - возмутительна! Это сущее кощунство! И, хвала господу, что вовремя прибрал Афанасия, иначе разразился бы огромный скандал, далеко ни чета изобличению богомильского отребья. Кощуннику наверняка был бы обеспечен костер. Его храмовые фрески велели бы сбить, алтарные доски и иконы поколоть на дрова. А уж обитель «прославилась» бы на весь крещеный мир.
   Представив весь ужас содеянного богомазом, ни мало не раздумывая, я принял единственно верное решение: немедля уничтожить парсуны Афанасия. Именно все до одной, хотя сердце кровью обливалось при мысли, что уже никто никогда не увидит такого взлета человеческого мастерства. Но лучше пусть так, нежели обвинят живописца в некромантии и уничтожат, как сатанинское, все ранее содеянное им.
   Филофей с тяжелым чувством согласился со мной. Я видел, как нелегко ему отважиться на твердый поступок. Сам, будучи художником, он сознавал, что за варварство мы собрались устроить. Но делать нечего, никто больше не должен страдать, да и смерть Афанасия обрубила все концы. Мы уговорились с Филофеем впредь помалкивать. Правда, я выговорил право уведомить боярина Андрея Ростиславича, заверив инока, что ему то ничем не угрожает, к тому же и самих улик вскорости не будет. 
   Но прежде, чем осуществить наш отчаянный замысел, я спросил Филофея:
   - Послушай-ка брат, а еще мог, кто прознать о рвении Афанасия к покойникам, скажем, невзначай подглядеть за рисовальщиком? Ну, ты понимаешь, о чем речь?
   - Как не понять? Черноризцы народ болтливый, коль так, то богомазов давно бы затягали расспросами, но бог миловал, думается мне, кроме нас с тобой никто не ведает. 
   -  А не могли Афанасия лишить жизни за эти упражнения? Якобы, нет человека, и говорить не о чем! Ведь монастырскому начальству - ой, как несладко бы пришлось, выплыви все наружу?
   - Если даже и так, то зачем убивать инока при наплыве высоких гостей, можно и погодить. Хотя, как сказать, подожди, дай-ка еще подумать… 
   - Предположим, богомилы, шастая по подземельям, могли заприметить Афанасия в склепе. Став узниками, ради спасения собственной шкуры, они шантажировали тем самого игумена. 
   - Так ты полагаешь отче, что это Парфений приказал лишить Афанасия живота?
   - Экий ты скорый, Филофей! Я такого не говорил, просто, гадаю, как могло быть. Ты сам-то, что думаешь?
   - Скажу тоже самое, а решать тебе. Раздевание покойника от одежд, пусть даже для рисования его бренных останков, в глазах верующего человека непростительный грех. Монастырские страшины не станут вникать в умысел Афанасия, да и не понять им того. В их глазах, брат Василий, он  нечестивец, злее которого не сыскать. Согласен с тобой: во избежание огласки, не то, что шилом заколоть, живого в землю зароют, - помолчав, задумчиво добавил. – А, может, так и следовало поступить, откуда мне знать? 
   В столь драматических обстоятельствах, не видя иного выхода, мы, служители господни, взяли грех на душу. Покрывая прегрешение собрата, сожгли с очистительной молитвой его неповторимые работы. Пепел собрали и вложили в саркофаг, водрузив поверху, как и было, богиню любви. Во имя блага остальной братии, во имя мира и покоя в обители, аминь!
   Покинув осиротелое строение, мы с горечью разошлись в разные стороны. Филофей понуро поплелся в скрипторий. Я направился к надвратной башне, надеясь застать убытие Владимира Ярославича. В душе скребли кошки. Мне стало не до отъезда князя, не до роскошной свиты и пышной рыцарственной кавалькады. Но остаться наедине с противоречивыми мыслями было для меня еще худшим испытанием. Я страждал хоть чуток отвлечься, развеяться на свежем воздухе.
   К лучшему или к худшему, - не ведаю, но я прозевал проводы князя Владимира, явился к шапочному разбору. Последние обозные телеги и замыкающие гридни запропали в проеме ворот и тяжелые створки затворились с резким скрипом. Я разочарованно постоял с минуту, потом спохватился и отправился на розыски Андрея Ростиславича.   
   
   Примечание:
   
Олег, Игорь, Святослав  - первые киевские князья Олег Вещий (879-912), Игорь Старый (912-946), Святослав I (946-972).  

                
   
   Глава IX.    
В  которой    тиун   Чурила   предстает   другим  человеком   и   доставляет Василию  чрезвычайное  известие.
   
                
   Откровение Филофея спутало единственно стройную версию, связавшую смерти иноков в один узел. В самом деле, коль Афанасий поплатился за безмерную тягу к зеркальной правде в художестве, перешел дозволенную грань, - найти его убийцу, можно только переосмыслив все заново. При острой нехватке времени задача трудно исполнимая. И я уже не мог представить, как Андрей Ростиславич с честью выйдет из этой ситуации? С каким лицом мы покинем обитель через два дня? Мне стало совестно, что я обескуражу боярина дурной вестью. Но уж лучше горькая правда, чем сладкая ложь! 
   Эх, Афанасий, Афанасий, ну и заварил же ты кашу! 
   Погруженный в тягостные размышления, я испуганно вздрогнул всем телом, едва  кто-то коснулся моего плеча. Потревожил меня наш управитель Чурила по прозвищу «Хрипун». Странно, но в монастыре он выпал из поля моего зрения, и вот вновь объявился. С болезненным усилием безголосый тиун сообщил, что Андрей Ростиславич уехал вослед князю Владимиру, возможно, его не будет до самой ночи. 
   «Еще чего не хватало? – раздраженно подумал я. – Зачем боярин так легкомысленно разбрасывается временем, на что надеется?»  В тот миг я совершенно позабыл, что Ростиславича прежде всего беспокоит судьба основной миссии, а уж потом все остальное. 
   Хрипун, не обратив внимания не мое смятенное состояние, оповестил:
   - Я утром вернулся из Галича. Был там по поручению господина. Отче, боярин Андрей наказал тебе выслушать меня. Я выведал кое-что, тебе будет интересно. Давай уединимся, смотри, на нас уже оборачиваются, - и указал перстом на двух приземистых иноков, озиравшихся в нашу сторону. 
   Мы поспешили к странноприимному дому. Вот, что я узнал:
   Андрей Ростилавич снарядил Чурилу в Галич к приверженцам Великого князя, с задачей склонить горожан к содействию крестоносцам. Заготовил послания, запечатанные перстнем с Суздальским львом. 
   Попутно боярин велел разузнать об игумене Парфении и его круге, а также об их недругах. Особо просил вызнать о низложенных иереях Кирилле и Ефреме. Рассказ тиуна чрезвычайно меня увлек:
   - Ты отче наверняка осведомлен, что правитель, коль он стремится упрочить собственную власть, обязан иметь осведомителей в своем уделе и соглядатаев в чужих землях. И чем большее его притязания, тем гуще должна быть сия сеть. Учителями в том искусстве были и остаются византийцы. Издревле они использовали подкуп, вымагательства, устраивали заговоры и, конечно, убийства неугодных лиц. Их лазутчики не только выведывали секреты государей, но и влияли на их волю. Такого чрезвычайно нужного человека ценят на вес золота, порой его услуга дороже победы в целом сражении. Суздальские князья многое переняли от ромеев, не мало они разослали испытанных мужей по прочим княжествам и странам. 
      Приведу одну тонкость: грош цена тому лазутчику, коль он не ведает о таковых же собратьях из иных земель. К взаимной выгоде, они обмениваются меж собой добытыми сведениями, даже состоя во враждебных лагерях. И зачастую опекают друг дружку от столь частых в том деле провалов. А почему? Да все для того, чтобы не утратить надежных поставщиков необходимых сведений. Таким образом, для опытного соглядатая, ни что не должно быть секретом.
     И если Андрей Ростиславич еще тебе не открылся, то поведаю я. Он один из тех пауков, поставленных плести хитрющие сети, в том числе и в Галиче. 
     Сказав «аз», скажу и «буки». Ты, верно, считал меня вздорным человеком, прилипшим к боярской кормушке? Ан, не так все просто! Я давно при боярине, состою для сношения с людьми в окрестных уделах, лишь он, да я знаем их в лицо. Понятно теперь, кто я таков?
     Для меня стало настоящим откровением, что в нашей компании Чурила - второй по значимости  человек после самого Андрея Ростиславича. Коль с ними, не дай бог, что-то случится, - тайная сеть Суздаля в юго-западной Руси рассыплется в прах, скоро ее не воссоздать, потребуются многие годы. Только зачем мне об этом знать? Но  хитрющий хрипун, ощутив мое недоумение, растолковал: 
     - Андрей Ростиславич намерен послать тебя в ставку императора Фридриха. Мне поручено стать твоим наставником, - почесав в затылке, Чурила присовокупил, - преподать кое-какие уроки. Без них в нашем деле и дня не проживешь, а главное, людей за собой потянешь! Так, что не обессудь, удели мне вечерком часок другой, просвещу малость. Как, не трусишь? – Получив мое согласие, обрадовался. – Коль так, то по рукам! 
      Мы в залог будущего ученья обменялись с Чурилой крепким рукопожатием. Потом многоопытный связник вкратце поведал, что узнал в городе по нашему делу. Изложу его рассказ, начав с ключаря:   
      Убийца Ефрем, был частым гостем в болгарской общине Галича. То лишний раз подтверждает его богомильство, ибо болгары главные проводники той ереси на Руси. Памятуя об известной поре жизни эконома, теперь ясно видится его связующая роль меж фракийской и галицкой ветвями богомильства. Следует учесть, что в последнее время Ефрем приобрел у тех болгар необычайное уважение, почитался ими за старшего наставника. Можно предположить, помятуя события в обители, что он просвещал пришельцев запретными текстами, явленными на свет божий стараниями Захарии.
     Следует особо отметить, что Ефрем также был вхож  в дома знатных горожан и даже бояр. Определенно, и там он проповедовал еретические воззрения. Интересная получается картина? Видный богомил беспрепятственно разъезжает по городам и весям княжества, вольготно излагает безбожные убеждения, руководит Галицкими еретиками. Ну, и ну!? Есть о чем задуматься церковным судьям? 
     Но как соотносится богомильство ключаря и убийства иноков обители? Вот главный вопрос! Ответа у Чурилы не было.
     Что до игумена Кирилла, то, со слов тиуна, его в Галиче все жалели и не осуждали. Кирилл слыл человеком не от мира сего, одним словом – книжный любомудр. По той же причине, его считали непричастным к самовластным игрищам сильных мира сего. 
     Впрочем, таковым и подобает быть настоящему пастырю. Сила аввы помимо истовой веры, состоит в полной независимости от кого бы то ни было. Хотя, как мне думается, Кирилл не претендовал на пастырскую роль, тем паче, был еще и трусоват. Однако, по прошествии трех дней, я с опозданием осознал его отрешение как поспешное и необдуманное. 
      Доместик Микулица? В городе доподлинно знали, что псалмопевец давний клеврет владыки Мануила. Звезд с неба он не хватал, науками особо не просвещен. Музыку постигал в Киеве, попав туда безбородым певчим. По возвращению в Галич поступил в Успенский собор, правда ходила молва, что тому содействовала супруга протопопа, падкая на смазливых вьюношей. Был и подлый слушок, насчет того, что спознались они с новоявленным епископом Мануйлой, тогда еще мужчиной в расцвете сил, и извращенным, как и большинство византийцев. 
      Сегодня Микулица предстает человеком суровой внешности, высохшим и изможденным. Я съязвил, мол, по моему разумению, содомиты обыкновенно круглы и упитаны, облик регента не вяжется с обвинениями в его адрес. 
      На что умудренный жизнью Чурила проворчал: 
      - Был хват, а стал свят! Возможно, зарок дал, вот и говеет остальную жизнь. А может, и клевещут злые языки. Пойди, разбери?  Однако, как бы ни было, Мануил не оставил Микулицу, сказывают, собирается поставить его на градскую киновию. Тут им и карты в руки! 
     Помнили в Галиче и рыжего басовитого великана Викулу, но больше, как бабника и запойного гуляку. Всерьез его не воспринимали, не тот размах.
     Совсем чуть-чуть об окружении аввы Парфения и о нем самом. 
     Старца Евлогия в городе глубоко почитали за святой образ жизни. Ему давно простили крутой нрав во дни царствования Ольги Юрьевны, он был ее исповедником и наставником. Потерпевшие от него издохли, их потомство хлебнуло лиха и без его участия, да и много воды утекло с тех пор. 
     О книжниках Аполлинарие, Данииле, Феофиле горожане отзывались уважительно, но в то же время, ведали о них совсем мало. Да и кому, какое дело до просвещенных старцев?
     Парфений!? О нем разговор особый. Парфений ключевая фигура! Враги его ненавидят, друзья боготворят. Он главный столп суздальской партии, о том не знает разве лишь младенец. Парфений стреляный, умудренный лис. На мякине его не проведешь. Дела свои он обставляет так, что комар носу не подточит. 
     Лазутчики суздальские не мало выведали о старце. Злые языки утверждают, что Парфений в годину опалы Ярослава, с благословения Ольги, ворочал выкупной казной. Теперь, концов никому не найти. А коль очень надо, поезжай в степь, узнай у Кончака: почем тот отпускал русский полон? За руку Парфения не поймали, но кляузы имелись. Недаром сетуют лукавые люди: «Грешно быть у воды, да не намочиться». 
     Но истина и в том, что люди праведные чураются денег. Они по складу ума и характера безучастны к мамоне, она им претит. Нельзя облыжно утверждать, что старец нечист на руку. Для себя лично он, уж точно, ничего не попользовал. Но за ним стояла и стоит сила, и какая, - сила, смещавшая князей, рубившая головы боярам. Вот и думай, что хочешь? 
     В городе во всеуслышанье твердят, что Парфений самочинно вертит князем Владимиром Ярославичем. Вот, он какой - игумен Парфений! Теперь разумей, на что способен его изощренный ум, - гадай, что у старца в голове, да и вообще, есть ли у него совесть?
      Из рассказанного Чурилой я не уяснил для себя ничего нового, впрочем, особо и не рассчитывал. 
     В заключение рассказа тиун уведомил, что побудило его незамедлительно покинуть Галич. Тайные осведомители боярина, честь им и хвала, сработали наилучшим образом. Извещение Чурилы заставило меня крепко призадуматься, приведу его дословно:
     - В потаенном сообществе весьма настороженно относятся ко всякому новичку. Первым делом распознают чей он человек, кто его господин. А уж затем, выведывают и самое его поручение. 
     Так вот, с неделю назад в городе объявились две группы лазутчиков.
     Первыми привлекли внимание два бенедиктинских(1) монаха, довольно крепкой наружности, подвизавшиеся в подворье папской церкви св. Климента. Присущей орденским инокам замкнутой сосредоточенности у них не отмечалось. Наоборот, те иноки как скаженные шныряли по городским весям, посещали злачные места, водились со всякой шушерой. Не раз они были замечены в стремлении подпоить княжих гридей, и даже порывались проникнуть в сам замок. По своему говору чернорясцы были явно франкского происхождения. По дюжему телосложению, по увесистым кулакам, отнюдь не способным перебирать четки, можно было смело заключить, что истинный орден, коему они принадлежали – орден рыцарей Храма. 
    Таким образом, стало ясно, что в Галич пожаловали тамплиерские соглядатаи. При расспросах их собутыльников, выяснили, что храмовников интересуют участники давних походов князя Ярослава. Только зачем, никто не ведал? Решили прибегнуть к отпетым мазурикам. Но воровской улов был ничтожен, весомых улик монахи при себе не носили. Сочли, что задание лжеклириков соотносится с участием Галича в крестовом походе. Вот, пожалуй, и все.
     Со второй группой гораздо сложней. Опять черноризцы - калики перехожие, только греческого исповедания. На них и не обратили бы внимания, только уж слишком смуглы их наглые рожи, да и гортанный акцент, выдавал в них не греков, а скорее персов или сирийцев. Вели они себя чрезвычайно осмотрительно, а дня три назад начисто пропали, словно сквозь землю проваливались. Установить слежку за ними не успели, да и было невозможно. Безусловно, то матерые лазутчики! «Сообщество» сошлось во мнение, - они ассасины, посланцы Старца Горы. Дело принимало нешуточный оборот! Ассасины или федаи, как их прозвали в крещеном мире, отъявленные убийцы, их появление означало, что жизнь князя Владимира, да и не только одного его, находится в большой опасности. 
     Негласный старшина соглядатаев немедля уведомило об незванных гостях главного княжьего мечника. Наместник отдал команду об аресте федаев, но те ускользнули. По общепринятой версии, они засланы Саладином, дабы сорвать участие Галича в крестовом деле.     
     Вот почему Андрей Ростиславич, узнав о федаях, бросил остальные дела и оправился с князем, в надежде вразумить и оберечь его от лиха.  
     Воеводе Назару Юрьеву приказано пресечь появление ассасинов в обители. Извещен и настоятель Парфений. На ближайшей службе, он призовет иноков к бдительности. Мечник Филипп разослал людей по окрестным весям, старост предупредили о бродячих убийцах. 
    Казалось, меры приняты, но, ей богу, не было уверенности, что удастся схватить негодяев (по распространенным слухам - они практически неуловимы).
     Пора идти в трапезную. Мы условились о встрече, дабы Чурила преподнес мне потаенную науку.

Примечание:

1.  Бенедиктинский – Бенедиктинский монашеский орден основан в 525 г., члены ордена облачены в черные рясы.

                

Глава X.
     Где  говорится  о   Старце  горы   и   ассасинах,  и   совсем   мало   о   наставлениях  Чурилы.
    
     Оставшись один, я невольно задумался об ассасинах. Лет семь назад я впервые услышал об убийцах федаях и их родоначальнике Старце горы(1). Однако я не воспринимал тех ангелов смерти как взаправдашних людей, полагал, что небылицы о фанатиках-изуверах выдумали крестоносцы, дабы утешить уязвленное самолюбие, скрыть  беспомощность и страх перед Саладином. Оттого и множатся байки об иноверцах душегубах, безмерно проливающих христианскую кровь. Казалось мне, якобы дело не в мифическом Старце, просто сарацины хитры и изворотливы, да и гораздо самоотверженней, нежели жители полночных стран. И им в том порукой их вера, что не говори, ислам учит фатализму, это религия воителей-смертников.
     Но невежество молодости излишне самоуверенно. Со временем прочитал я записки почтенных странников, немало беседовал с бывалыми людьми и узнал в полной мере о секте исмаилитов. Усвоил доподлинно историю их тайного имама и вождя - Хасана ибн Саббаха(2).
     Саббах уродился в середине прошлого столетия. Точный срок его появления на свет, пожалуй, никто не назовет. Поначалу Хасан являлся приверженцем правоверных шиитов. Но в Рее, его родном городе исмаилиты(3) издавна свили себе крепкое гнездовье. Они всеми доступными силами склоняли юношу к своей вере, однако он был тверд, на мой же взгляд, просто боялся ступить на скользкую тропу ереси. 
     Старая истина: все мы данники смерти!  Хасан, тяжело заболев, принял обет, - коль излечится, станет исмаилитом. И сдержал, проклятый, данное слово. Он много учился, объездил весь арабский мир. Проповедовал, претерпел множество гонения от беев султана Малик-шаха(4). И не стало более ревностного апостола у тех еретиков. Поборники подобострастно возвеличили Саббаха, его культ стал походить на поклонение святому. Хасан, не требуя почитать себя новым имамом, уверял, что он только язык и око святейшего, известного лишь ему самому, - но то уже были повадки небожителя.
      Приверженцам новоявленного «пророка» удалось захватить крепость «Орлиное гнездо»(5) в Дейлеме. Не было неприступней твердыни в султанате. Она стояла на отвесной скале посреди долины, окруженная снежными вершинами. Сама природа постаралась, создав оплот Хасана ибн Саббаха, - султан Малик-шах не раз пытался вытравить эту язву, но безуспешно. Саббах выстоял и преуспел еще более. Особенно рьяно ратоборствовал исмаилитам визир султана - Низам аль-Мульк(6).
     Меж тем, Саббах знамением своей борьбы сделал тайные убийства. Смерть и ужас смерти насаждал он в окрестных краях, а затем и по всему Востоку: изводил не только кровных врагов, но и всякого инакомыслящего, не щадил и служителей Аллаха и мудрецов его. Так погибло не мало светочей разума полуденных стран. Наконец настал черед государей: первым от кинжала палача пал Низам аль-Мульк, следом неизвестными был  отравлен и Малик-шах. С тех дней засланных из Аламута убийц стали называть фидаями – «жертвующими собой», самого Саббаха именовали – Старцем горы. 
     Вскоре Ассасины завоевали мощную крепость Ламасар, превратив ее в свою столицу. В замке Ламасара фидаев обучали кровавой науке. Среди благоуханных садов и цветников, окруженные негой и лаской прелестных наложниц, они вкушали рай уже при жизни, готовые в любое мгновение по воле своих начальников безропотно уйти из нее. В Европе смертников Саббаха прозвали гашишинами, за их склонность обкуривать себя дурманным зельем, делаясь безропотным орудием убийств. 
     Пришел черед цитадели Шахриз. О, это любопытная история об измене и коварстве. Потом старец учинил жестокую резню в многолюдном Исфагене, стольном граде султанов. Приемник Малик-шаха его сын Мухаммед поклялся на хлебе извести исмаилитскую заразу. Султан нанес злодеям великий урон, но полностью скверну не выжег.  
     К тому времени крестовое воинство пришло на Святую землю. И оно немало пострадало от козней Старца горы. Был убит князь и государь Раймунд Триполийский(7) и много других прославленных палладинов. 
      Господь, аллах ли - правду видят! Перед своей поганой кончиной, высохший от злобы как мумия, Саббах, страшась низложения и расплаты за злодейство, немилосердно умертвил своих сыновей, оклеветанных царедворцами. И сдох пес смердящий, но гнусное дело его не умерло вместе с ним, бессчетные вы****ки его и по сей день, исправно исполняют адские  заветы Старца Горы. 
   Отмечу, кроме того…. Мы с Андреем Ростиславичем на одной из стоянок, еще в Чешских горах, разговорились об ассасинах. Боярин утверждал, что и на Руси от их рук погибли видные мужи. Одним из тех несчастных был Ян Выгода, известный многим поставщик сирийского булата в русские земли. На дамасские клинки испокон века был неизменный спрос, но со смертью Выгоды ручеек их поступлений иссяк. Проведенное княжье расследование показало, что убийство то заказное, стали ведомы и сами заказчики: в основном круг цареградских оружейников. Однако исполнителей изловить не удалось, хотя доподлинно известна их принадлежность к банде гашишинов. И теперь всякий толковый мечник, особенно южных уделов, столкнувшись с загадочной смертью значительного лица, первым делом прикидывает: уж не ассасины ли тут постарались? 
   После таких воспоминаний, в мою голову закралась каверзная мысль: «А вдруг, и в обители зверствуют люди Старца горы, пожалуй, не сыскать катов безжалостней?» Но, маленько подумав, я отмел ту догадку, как явно несуразную.
   С такой вот головной болью, отобедав, стал я в келье ожидать Чурилу хрипуна и не заметил, как крепко заснул: 
   Едем мы с боярином Андреем по заросшему вереском ущелью. И уже в конце каменного коридора светлеет просвет. Душа радостно трепещет от окончания наших невзгод. Я подхлестнул лошадку, скорей бы вырваться на простор, но Андрей Ростиславич, как назло, все медлит и медлит. Едва сдерживая раздражение, оборачиваюсь к боярину с призывом поспешить, но тут, в страхе вижу, как с крутого склона накатывает волна диковинных всадников. Они дико гикают, злобно потрясая копьями, грозят нам жестокой расправой. Мы заняв оборону, изготовились к неминучей смерти.
   Но, господи, еще больший ужас сковал мои члены: то и не люди вовсе, а волосатые кинокефалы, песьеглавцы так называет их простонародье. Неужели нам суждено принять кончину от мерзких тварей, есть ли спасение? Кличу боярина за собой, к противному от налетчиков откосу. Что есть сил настегивая савраску, заставляю ее карабкаться вверх по уступам. Мне удалось взобраться на приличную высоту. Но что же боярин, чего он замешкался? Его конь, мотая башкой, невзирая на понукания, пятится назад, не хочет идти в гору.
   Время упущено, собакоголовые, как обозленные осы, налетели на боярина! Страшные мгновения ожесточенной рубки, и Андрей Ростилавич, пронзенный копьями и израненный мечами валится на острые камни. Но это лишь жуткое начало, спешившись, уроды разъяренно бросаются на тело боярина и рвут его на куски, оглашая ущелье хищным рыком,  вперемежку с собачьим лаем. Все кончено! От Андрея Ростиславича осталась лишь жалкая кучка объедков, втоптанных во прах. Кинокефалы, одурманенные свежатиной, забыв про меня, бросились по следу скакуна, также побитого и истекающего кровью. Настигли его, и столь же плотоядно стали пожирать.
   Моя же лошаденка, да храни господь спасительницу мою, выкарабкалась-таки наверх. Но все равно, нет в моей душе чувства безопасности, ужасаюсь при мысли, что скоро придет и моя очередь. И в усилии спасти себя, само свое существо, – просыпаюсь в холодном поту.
   Словно спьяну силюсь сообразить: наяву ли приключилась эта жуткая история? Осознав, что привиделся сон, все равно не могу успокоиться. Меня встревожила судьба боярина, уж не стряслось ли чего с ним? Мозгам думать не запретишь. Явилось опасение, что пригрезился сон-вещун, предрекающий скорую погибель Андрея Ростиславича. На душе гадко и противно, настроение безнадежно испорчено. Гоню гнетущее раздумье прочь, ведь сколько раз я зарекался  не почивать после обеда на полный желудок,  и вот на тебе…  
   И тут, к моей отраде, в келью протиснулся Чурила управитель. Он пришел, как и условлено, понатаскать меня тонкостям своего ремесла.
   Я не преминул поведать ему сновидение, выбившее меня из колеи. 
   Разумный тиун не разделил моих опасений, прохрипел лишь с насмешкой, что если верить снам, то их с боярином уже раз двадцать как похоронили, а они – живы, живехоньки; и ободряюще успокоил: 
   - Нечего попусту забивать голову лабудой. Сновиденья лишь сколки наших раздумий и запавших страхов. Совсем иное дело, - сон загаданный! Когда в попытке вызнать будущее, закаиваешься, - однако, подумав, опроверг сам себя.- Но и там вранья изрядно. Грезы, что ветер, - он сложил пальцы щепотью и легко дунул на них, - фу-у!
   То, чему взялся обучать Чурила, положено знать крайне узкому кругу людей. Нет в том пользы обыкновенному человеку, только соблазн один. Оттого я не стану рассказывать в подробностях, перечислю только основное: 
   Прежде всего, я получил детальную науку по применению тайнописи, благо кой-какой опыт у меня уже имелся. Сразу скажу, показанные Чурилой образцы шифров были гораздо проще, чем придуманный Афанасием художником. Не требовалось вычерчивать сложных таблиц, оно и понятно: в походной обстановке не до изысков, там предельно нужно беречь время.
   Очень кратко был просвещен в придворном этикете, а именно: как следует вести себя в присутствии знатных персон, тем паче коронованных особ, что и как можно говорить, а о чем лучше помалкивать. Дать маху здесь никак нельзя. 
   Говорили и о поведении в безотлагательной обстановке, признаюсь, урок для меня полезный. Чурила определил четкие задачи, сообразуясь с которыми я должен вести себя на случай провала. Как ни странно, главным мерилом являлась сама жизнь, ее следовало сохранить при любом раскладе, заранее имея набор правдоподобного вранья. Чурила взялся очерчивать узловые моменты, а уж далее - дело моей сметливости.   
   Первым делом не дать застигнуть себя врасплох, не попасться впросак. Для того требуется сноровка обнаруживать слежку, ловко уходить от нее, растворяясь в толпе, а также  умение самому выслеживать неприятеля. 
   Порой случается не обойтись и без скоморошьих навыков, приходится портить одежду и обувь, обустраивая потайные кармашки и тайнички. Да что одежда, не редко  доводится внешность менять, приклеивать подложные бороды и усы, а то и приделывать накладные горбы и культяпки. 
   Подумалось мне тогда: «Моя миссия не столь значительна, всего лишь передать послание Андрея Ростиславича имперскому канцлеру, навряд ли сам Фридрих пожелает встретиться со мной. Однако я прошел через такое натаскивание, что упаси бог, а каково настоящему лазутчику, а того более - государеву посланнику?»
   
Примечание:

1. Старец горы – шейх аль-джебель («старец гор»),  глава теократического  государ-ства исмаилитов (1090-1256).
2. Хасан ибн Саббах  - Хасан ибн Саббах (+ 1124), фанатик и политический авантю-       рист, основоположник секты ассасинов или гашишинов (курильщиков гашиша). 
3. Исмаилиты –  приверженцы мусульманской шиитской секты, основатель Исмаил (VIII в.). И. считают, что Исмаил является седьмым законным имамом.
4. Малик-шах – Малик- шах (+1092), иранский султан (1080-1092) из династии Сельджукидов.
5. Орлиное гнездо – крепость Аламут близ Казвина взята ассасинами в 1090 г.
6. Низам аль-Мульк - Низам аль-Мульк (+1092), везир султана Малик-шаха
7. Раймунд Триполийский – Раймунд де Сен Жиль (1041-1105), граф Тулузы, одни из предводителей Первого крестового похода.

   Глава XI.      
   В  которой  Аким послушник  приносит   раздобытую   философом  Зосимой    заветную  карту.
   
   Стоило проводить Чурилу, как нежданно-негаданно явился послушник Аким. Он достал из- за пазухи увесистый сверток, обернутый белой тряпицей, и молча вручил его мне. Наконец-то! Вот она, - книга о рыцарях крестоносных! Я спросил юношу, как удалось  её отыскать, всё ли прошло благополучно? 
   Со слов малого, Зосима очень обрадовался подсказке в намеченном поиске. Чтобы заполучить заветный томик, ему лишь осталось растолковать библиотекарю, зачем тот потребовался, хотя всякое праздное любопытство начисто исключалось. Философ выразил надуманную нужду следующим образом: якобы у него возникла срочная необходимость сличить поименованные Аристеем(1) библейские места с подлинным их географическим описанием. Для этой цели, лучше всего подходят воспоминания паломников на Святую землю. В числе итинерариев были названы книги о крестоносцах, ибо описание военного похода не чета запискам малограмотных пилигримов. Целое утро Зосима понуждал ленивого Селивания подтаскивать то одну то другую книгу, благо библиотекарю Аполлинарию было недосуг возиться с прихотливым читателем.  Вконец загнанный помощник, предложил разборчивому иноку: пускай тот, сам ищет нужные сочинения, - чего собственно  и добивался Зосима. Заповедный том нашелся не сразу, его кто-то умышленно запихнул на полку сочинений ибернийских(2) авторов, мало востребованных братией, но зато богато изукрашенных миниатюрой. 
   На счастье все сошлось – книга о крестоносцах! На вклейках тщательно выписаны цветистые рисунки местностей. Причем, один из них, по технике исполнения, совершенно не вписывалась в чреду собратьев, не говоря о том, что грубо оборван по месту сгиба. Да и краска еще не успела пожухнуть, даже липла к пальцам от своей новизны. Для отвода глаз, взгромоздив на стол разномастные тома, Зосима ловко перепрятал, а затем вынес книгу о крестоносцах. 
   И вот желанный фолиант в моих руках. 
   Раскрыв его на титульном листе, вчитываюсь в вычурную латиницу: «Historia rerum  transmarinarum», - перевожу название вслух: «История  заморских событий» 
   Читаю дальше: « Хроника франкских  рыцарей,  восприявших  крест  и  подвергшихся   тяготам  войны   с  сарацинами  на  Святой земле,  изложенная  в 1180  году от рождества Христова каноником обители св. Лазаря Галфридом Яффским». 
   Листаю отбеленные страницы. Вот планы и маршруты движения крестовых войск к пупу Земли, расцвеченные необузданной прихотью рубрикатора. Восхитительное зрелище сии карты! Ужасающие чудовища о трех головах, всплыв из морской пучины,  целиком заглатывают парусные корабли. Водную гладь бороздят гигантские рыбы Киты, на оных, будто на островах, растут деревья и водится живность. Разумные дельфины - водяные собаки, заигрывают с пышногрудыми девами о рыбьих хвостах. Те полужены – полутвари поджидают в укромном месте незадачливых мореходов, чтобы сладкоголосым пением погубить их в бездонной хляби. В гуще водорослей затаился огромный осьминог, длинными щупальцами хватающий мореплавателей, отправляя несчастных в зубастую пасть. 
   Многочисленные острова и прибрежные земли населяют, помимо обыкновенных людей, одноногие ипсиаходы, безголовые бегмы с личиною на груди, птице и песьеголовцы, а уж про диковинных зверей и птиц - говорить не приходится. Тут и клыкастые львы, иные, подобно сфинксу, с людским ликом, тут и неуклюжие броненосцы, вытаптывающие поселения, и слоны с башнями на спинах, и черепахи, поедающие спящих, и вовсе неописуемые звери, встреча с ними не оставляет надежды на спасение. На одной из карт, среди горных пиков обитает исполинская птица Рухх, кормящая птенцов человечьим мясом. Помнится, мне сказывали, что исмаилиты приручили тех Руххов скрытно доставлять федаев к месту исполнения беспощадных казней. Изобретательный рубрикатор поселил огромных птиц на Кавказских горах.
   А вот и искомая, подновленная рукой Антипия карта! На ней нет морей, высоких гор и бескрайних пустынь. Я не вижу стен городов и башен замков, отсутствуют названия. Одним словом – слепая карта. Проще сказать, тот лист пергамента более походил на запутанную головоломку, нежели на выверенный план местности. То тут, то сям щедрой рукой, по руслу извивающейся реки, или скорее оврага, а возможно и пещеры хаотично разбросаны камни-валуны, звериные морды, другие непонятные знаки…. Они явно служат ориентирами, что уже хорошо. Их соединяли стрельчатые линии, иногда помеченные цифирью. Первая стрелка выползала из-за линии разрыва листа…. Разумно предположить, что она берет начало у двурогой рогатины на уже имевшейся у меня половины. Таким образом, сей обрывок являлся подобием и продолжением плана, врученного мне покойным богомазом.
   Было очевидно, что, не смотря на нарочитую запутанность карты, в ней без труда сможет разобраться местный следопыт. Для того поприща как нельзя лучше подходит бродяжка Кологрив, излазавший вдоль и поперек окрестные веси. Я почему-то не сомневался в его содействии, да и что ему оставалось?
   Разысканный обрывок доставил мне настоящую радость. Айда молодец Зосима! И Аким тоже умница. Одно тяготит: куда боярин-то мой запропастился, куда его занесла нелегкая, когда тут такие дела? Мне не терпелось немедля отправиться на поиски запрятанного сокровища. Впрочем, на дворе сумерки. Добрый хозяин пса за порог не выпустит, подождем лучше до завтрашнего утра.
   Я спросил Акимку: «Не домогались ли больше до него Парфеньевы тиуны?» На что малый ответил:
   - Бог миловал! Правда, до обеда наставники еще собачились, но после отъезда княжьего поезда начальников как подменили. Право слово, словно к бабушке сводили. Знаю только одно, что Парфений собирал монастырских старшин и долго с ними совещался. Возвратились они, как в воду опущенные, разбрелись по кельям и затихли, будто зачуранные. Верно, досталось им не орехи. Ты-то, отче, не ведаешь, что за выволочку они  получили?
      Я отнекнулся. Хотя причина возникшего уныния ясна, как божий день - ассасины! Да, лишь они одни могли повергнуть обитель в шок и трепет. 
      Во истину мне бог послал Акима! Сообразительный паренек без понуждений поведал о царившем в обители настроении.
     Чернецы, видя явное замешательство среди старейшин, почувствовав, что до них  никому нет дела, разбились по группкам и живо обсуждали последние события, в том числе и скороспелый синклит у настоятеля. Выказывались различные точки зрения. Но все сходились в одном: в киновии стало опасно жить! Кто-то пустил слух, что монахов убивают по приказу настоятеля как неугодных ему. Песня старая, я более чем уверен, породил ее ключарь Ефрем, обвиняя Парфения в смертных грехах.
     Иные доморощенные провидцы, даже наметили цепочку будущих умерщвлений. Вот как выглядел сей прискорбный мартиролог. Первым, как ни странно, фигурировал травщик Савелий, вторым числился, что вообще, не лезло ни в какие ворота, старый духовник Евлогий, третьим - келарь Поликарп. Кроме искреннего замешательства, - ведь все они сторонники Парфения, я ничего не испытал. Мне осталось выразить полное недоумение и уверить Акима, что все это ерунда на постном масле.
     Дабы избавить послушника от тревоги за будущее, я поведал о согласии боярина взять над ним попечение. Обрадованный Аким удалился, посулив впредь извещать о всякой новости: и дурной, и доброй.
     Итак, монахи предрекают грядущие убийства: лекарь, духовник, келарь!? Их мнение схоже с доводами богомила Ефрема. Коль Савелий причастен к отравлению Осмомысла и его любимого сына, - правильно, чтобы оборвать все концы нужно убить травщика. Хорошо, тут я не возражаю. А почему стал неугоден Евлогий? А в чем провинился келарь Поликарп? Одни загадки!
     Сознавая собственное бессилие, как-то повлиять на ситуацию в монастыре, я решил никуда не лезть, а дожидаться Андрея Ростиславича. 

 Примечание:

1. Аристей – Аристей (III в. до н.э.), согласно преданию, он по поручению египетского царя Птолемея II Филадельфа организовал перевод на греческий язык Ветхого завета (Септуагинты).
2. Ибернийских – ирландских.
   
   
   
   
   
   Глава XII.   
    Где   боярин   Андрей   размышляет   о   том,   кто   наслал   ассасинов  
   
   Андрей Ростиславич припозднился, воротился в сумерках, когда неласковое ноябрьское солнце напрочь скрылось за горизонтом. Монахи уже завершили трапезу, по правилу ужинать следует до наступления темноты. Потому вечерять ему пришлось в келье, благо повар не забыл распорядиться насчет кормежки.
   Ко мне зашел, приглашая к боярину, один из дружинников, хмурый, неразговорчивый Федул. На мой вопрос: «Как съездили?», - он нелюбезно пробурчал: 
   - Туда плелись, - от зевоты аж скулы свело. Оттудова неслись, будто на пожар, весь зад сопрел! - затем незлобиво, по укоренившейся дурной привычке, матерно выругался.
   Мне пришлось посовестить нерадивого гридня, напомнить ему, где мы находимся. Да и, кроме того, я  как никак человек духовного звания. 
   Своим приходом я поднял боярина Андрея с лежанки, дорога его изрядно вымотала. Он признался, что доскакали почти до пригородов Галича, уклонясь от обсуждения недавней поездки, стал выведывать мои успехи.  
   Конечно, первым делом я похвастал клоком карты, спрятанной в книге каноника Галфрида Яффского. Не стану описывать нашу общую радость, когда, сложив две части, мы получили единое целое. Слава богу, наконец-то обретен искомый путеводитель! Только куда он выведет нас?
   Дальнейший мой отчет отличался сумбурностью. Начал с визита к настоятелю. Попытался доподлинно представить противоборство воззрений на бедную и богатую церковь. Но из-за спешки многое упустил. 
   Кажется боярин, так до конца и не осознал мою мысль, что, позволив церкви обогащаться, светская власть получает право помыкать духовенством. Церковь призвана быть бедной, независимой от подаяний, а значит от воли мирских властителей. Имея духовный авторитет и чистые, не замаранные серебряниками руки церковь должна наставлять власть на праведный путь, наущать добру, а коль та противится - свергать ее, опираясь на преданный богу народ. Впрочем, то материи весьма щекотливые, и стороннему человека до них мало дела.
   Очень подробно, я передал обвинения Парфения, правильнее сказать, его ультиматум: настоятель гнал нас взашей. 
   С напускной иронией я поведал Андрею Ростиславичу о поступившем предложении заделаться помощником библиотекаря. Не умолчал, что Парфений дал время на раздумье и совет с боярином.
   Я видел, как смутился Андрей Ростиславич, гадая, вправе ли он оказывать влияние на мою судьбу, уместно ли взывать к продолжению нашего обоюдного сотрудничества. Поэтому, он даже вознамерился обсудить столь щепетильную тему. Но я решительно оборвал его, заметив, что давно не в детском возрасте и за себя решаю сам, выбор сделан мною осознанно, и обсуждению не подлежит. В ту минуту я был горд собой, охвативший меня молодецкий порыв отвергал любые разумные доводы. 
   Сегодня, по прошествии многих лет, я порой задумываюсь: правильно ли поступил тогда, отказавшись от лестного предложения игумена Парфения? Променял покой на неопределенное и шаткое положение толи боярского гонца, толи, вообще, вольного лучника. 
   Скажу, как на духу: однозначного ответа на этот вопрос у меня нет, и никогда не было. Хотя я всегда старался убедить себя в правильности сделанного выбора. 
   Но так уж устроен наш мозг, не будь «если, да кабы…», насколько упростилась бы вся жизнь, избавясь от ненужных сетований по поводу утраченных возможностей. Люди стали бы гораздо настойчивей и целеустремленней в помыслах и делах своих. 
   Вот и терзаюсь теперь: чего я добился в жизни, к чему пришел, а что могло бы статься со мной, - каких высот мог бы достичь? 
   Нет, и не будет ответа на эти вопросы, да и не мне о том не судить.  
   Вслед за тем я рассказал о походе с богомазом Филофеем в сарай с каменными истуканами. Пораженный боярин узнал тайную историю Афанасия живописца. Не в ней ли причина его убийства? Одно лишь ясно, - наше следствие обрастает кучей излишних подробностей, разрастаясь до неимоверных размеров, она грозит погрести нас под своей махиной.
   Еще большее недоумение боярина вызвало сообщение о бредовой очередности грядущих убийств: услужливый травщик, дряхлый духовник, деятельный келарь. 
   А тут еще приключилась новая напасть: объявились восточные демоны - ассасины. Боярину пришлось, поменялся со мной ролью рассказчика:        
   - Поговорим Василий теперь о федаях исмаилитских. Меня мучит вопрос: кто их направил в наши края, зачем, с какой целью? Не зная  доподлинно «отчего и почему», трудно выстроить ответные действия, предпринять ответные шаги, порушить намерения врагов. Поделюсь своими соображениями, мне не безразлично твое мнение: ум хорошо, а два лучше! 
   Я не считаю, что засланные федаи являются агентами Саладина(1), его правильней называть Салах-ад-Дином. Насколько мне известно, став правителем Египта, а позже, по благословению халифа Багдадского, султаном передней Азии, Саладин повел немилосердную борьбу с исмаилитами, гонимые им ассасины досаждали ему и даже готовили покушение на султана. Разумеется, искоренить волчье племя полностью не удалось, но благодаря тем усилиями влияние Старца горы в Палестине заметно ослабело. Потому знай, союзниками Саладина они никогда не были, и думаю, не станут.   
   Хочу так же подметить, что Саладин, в отличие от христианских властителей, человек необычайной чести. Свое слово он держит крепко, и вряд ли станет размениваться на услуги циничных убийц. У него и так достаточно сил и умения, чтобы приструнить любого врага.
   - Разве у басурман есть честь? - пытался я возразить. - По-моему, им не ведомо само это понятие, - хотя распрекрасно понимал, что мусульмане такие же люди, среди них, как и средь нас – всякого «добра» достаточно.
     - Ну, не скажи, - перебил боярин, должно не уловив моей иронии. - Рыцари магометанские отличаются верностью и справедливостью. Исламский закон, неукоснительно соблюдаемый ими, отнюдь, не ущербней христианского, а твердостью своей превосходит наши вовсе не суровые заповеди. 
     Саладин сдержал слово, данное патриарху Ираклию(2), когда после сдачи Иерусалима отпустил плененных горожан за ничтожный выкуп. И не было бесчинств и мародерства со стороны магометан, пленникам дали уйти, и даже оплатили генуэзцам доставку беженцев в Европу. Саладин редко лукавил, в отличие от предводителей рыцарей Креста. А уж по части милосердия крестоносцам с ним никогда не сравниться. Те сто лет назад при захвате городов на Святой земле начисто вырезали мусульман и иудеев, такая участь постигла и Иерусалим. А тех, кого не умучили, продали в рабство, - насилие и изуверство крестоносцев стало притчей во языцех. 
      Приверженцы Аллаха терпимее к иноверцам, они совсем не тронули греков и армян. И я больше скажу, вернули храмовникам их казну. Во что невозможно поверить, известно, что в битвах сарацины не брали рыцарей Храма в плен, по причине бесчинств творимых тамплиерами (иоаннитов же они всегда миловали). Ну, а два года назад Саладин проявил великую милость: всех простил под клятвенное обещание покинуть Палестину; однако крестовые рыцари и не думали исполнить данную клятву. 
      Добавлю, у султана и так много забот: приходится удерживать крестоносцев под Аккой, к тому же другие государи магометанские отвернулись от него, во всяком случае, его мольбы об оказании помощи остаются безответными. Я уверен, федаев отрядил никак не Саладин. 
     Мне осталось лишь  тупо вопросить:
     - Так кто же наслал их на наши головы?
     Андрей Ростиславич, имея соображения на этот счет, в надежде заручиться моей поддержкой, стал терпеливо пояснять:
     - Я более склоняюсь к византийской руке. Империю ужасает новый крестовый поход. Страх вызван тем, что христово воинство проторенным путем, как и  век назад, нескончаемым потоком хлынуло к Святым местам, заполонило Болгарию и уже топчет греческую землю. Изголодавшему рыцарству потребно пропитание, отсюда неизменны повальные грабежи и насилие. Таким образом, Византия опять станет невольной жертвой крестового похода. На ее тучных пажитях после продвижения армады Фридриха останется лишь прах и пепел. 
     - Это первая причина? – благоразумно уточнил я.
     - Вторая причина, византийцев вполне устраивало прежнее состояние равновесия. Саладин ни в коей мере не претендовал на лены империи. Случалось даже, что Византия выступала в роли третейского судьи в делах палестинских, разумеется, получая за услуги жирный куш. 
     И вдруг, устоявшийся ромейский миропорядок рушится: является новая сверхмощная сила, которая все пригребает к своим рукам. Одним словом, грекам очень не хочется оказаться под пятой германского императора. Им выгодно помешать приготовлению крестового воинства, в нашем случае, не допустить, чтобы к Фридриху примкнули дружины русских князей. Их цель - любым путем ослабить мощь крестовой орды.
     Тебе, Василий, следует знать, что Всеволод Юрьевич давно мечтает сбить гонор с ромеев, но двинуть за море полки из Суздаля ему не по силам. Да и Киев с Овручем встревожатся по той же самой причине, что и Константинополь. Киянам никогда не забыть страшного разора, учиненного двадцать лет назад Андреем Боголюбским. Может возникнуть большая сумятица на русской земле, она совершенно не входит в планы Великого князя. 
     Между тем византийцы денно и нощно заигрывают с Киевом, всячески лилеят Святослава Всеволодовича. Суздалю это медоречивое кумовство, как нож к горлу. Пришла пора порвать эти узы. Русь не нуждается в межеумочном киевском великом княжении, бармам Владимира Мономаха надлежит быть только в граде его имени и ни где боле. Ослабление греческой империи даст Суздалю возможность окончательно подчинить Русь своему влиянию. 
   И скажу дальше: союз с Фридрихом крайне необходим князю Всеволоду, ибо усиливает его в балтийских землях в противовес своевольным новгородцам, лицемерно сгибающим выи пред Суздалем, но исподтишка клянущим великого князя. Вот почему ему пришлось дать разрешениие немецким рыцарям обосноваться в Поморье.
   Всеволод Юрьевич далеко метит, сдается мне, он уже прикидывает на себя венец цесаря всея Руси. Возложить царскую корону, правомочен лишь Вселенский православный предстоятель. Патриарха к тому можно понудить в том случае, когда базилевсу Византии, ошеломленному успехами Барбароссы, станет только самому до себя. 
   Император Фридрих не станет противиться усилению Всеволода: у него гноит Италия, у него свербит гнездо Вельфов. Генрих Лев(3) его главный противник не сложил оружия, затаился, выжидает в изгнании. Да и с римским понтификом тянется бесконечная свара, чреватая интердиктом. А мощная дружественная держава на Востоке, чего большего желать Фридриху?
   В граде Константина все прекрасно понимают. И уж, коль нельзя сорвать крестовый поход целиком, то помешать участию русских дружин и укреплению союза Руси и Германии они в силах. Вот и исхитряются, вот и снарядили ассасинов, - верно питают надежду запугать князя Владимира? 
   Так, кто же все-таки заслал федаев? Пораскинем умишком. Исаак Ангел(4) нынешний басилевс, в отличие от своих предшественников Комнинов: Мануила, да и Андроника - весьма слабый государь. Придя к кормилу власти на волне народных смут, единственное, что он предпринял со всей строгостью, так это изуверскую казнь бежавшего старика Андроника. Надеюсь, ты слышал о ее подробностях? Последнему Комнину вначале отрубили руку, потом распяли на столбе, всячески издевались над старцем и, наконец, наемные фландры иссекли его мечами. Изуродованный труп бросили в пыль ипподрома, в назидание сторонникам свергнутой династии. 
    Все так, а что последовало за тем? Болгарские вожди Петр и Асень вырвали свою отчину из пут империи. Дальше, больше! Сербский жупан Стефан Неманя(5) изгнал ромеев, вдобавок отхватил под себя весомый кус Долмации. Венгры, еще те разбойники, хищно рыскают по дунайским землям. Конийский султан нещадно наседает с востока. Даже маленькая Киликия норовит отщипнуть кусочек от рыхлого тела Византии. 
   А что же Ангел? Горе-император бездумно пирует, да упражняется в соколиной охоте. Скорее всего, ему и дела нет до планов Всеволода Юрьевича. Исаак наслаждается свалившейся благодатью. Кем он был раньше? Прихлебатель, один из многих дворцовых приживал. Дурацкий случай вознес его на вершину мыслимой власти, видимо он еще не опомнился, не взял в толк своего предназначения. 
   Но в закромах ромейского патрициата еще не перевелись рассудительные головы, осторожные логофеты по-прежнему вершат изощренную политику усыхающей империи, полагая по старинной закваске, что византийцам до всего есть дело. И это мудро, не нам их учить, порукой им в том тысячелетняя история Византии.
   Андрей Ростиславич намеренно остановился, дабы я мог переварить сказанное. Наконец, уловив мой осмысленный взгляд, он продолжил свои грандиозные размышления:  
     - Помимо теряющего былое величие Царьграда, нельзя сбрасывать со счетов и ромейского выкормыша Белу угорского, который еще в юности по обручению с дочерью Мануила(6) был провозглашен восприемником кесаря. Но едва у императора родился от антиохийской принцессы законный наследник, Белу унизительно отправили к брату в Эстергом. Став королем Венгрии, он взялся мстить Византии за понесенное оскорбление. Но потом поостыл, женив сестру на сместившем Комнинов Исааке Ангеле. Так вот, Бела исконно блюдет восточный интерес, считая Галичину своим леном. К тому же он люто ненавидит Фридриха, что копьями ляхов согнал принца Андрея, и посадил на Галич Владимира Ярославича, вовремя  сбежавшего из угорского плена. 
      Но более всего венгры страшатся усиления Великого князя Владимирского, его союза с Барбароссой, ибо тогда мадьяры окажутся в клещах. Немцы, чехи, поляки, русские – в итоге кругового охвата Венгрия будет разорвана на части. Потому вожделенная мечта короля Белы низложить нашего Георгиевича, в том угры исправные друзья византийцев, несмотря на былые раздоры, они нашли общий язык.
     Боярин, как опытный начетчик, намеренно сделал короткий перерыв, дав сказанному устояться в моем сознании. Но видно и сам умаялся, потому не стал чрезмерно распинаться:
     - Нельзя забывать и Святослава Всеволодовича Киевского, у того по жизни неприязнь к Мономашичам. От Владимирова тестя следует ожидать любой подлости, он спит и видит, как бы нагадить Великому князю Всеволоду. Понимая, что Суздаль ему не по зубам, алчет отыграться на своем бедном зятьке Владимире.
     Вот такой расклад на нынешний день…, впрочем, пути господни неисповедимы, всего не предусмотришь. 
     Ладно, не вешай носа инок, поживем, увидим! Иди отче, отдыхай, - утро вечера мудреней. Завтрашний день покажет…     

Примечание:

1. Саладин – Салах-ад-Дин (1138-1193), египетский султан (с 1171), основатель династии Айюбидов, возглавлял борьбу мусульман против крестоносцев.
2. Ираклий – патриарх Иерусалима 
3. Генрих Лев – Лев Вельф, герцог Баварии и Саксонии, главный противник императора Фридриха в Германии. 
4. Исаак Ангел – Исаак II Ангел, император Византии (1185-1195 и 1203-1204)
5. Стефан Неманя – Стефан Неманя (+1196), великий жупан области Рашки в Сербии, в 1190 г.добился независимости Сербии.
6. Мануил – Мануил I Комнин, император Византии (1143-1180).