Она с детства, с фильма «Кубанские казаки», увиденного ею в тёмном кинозале заболела киношной болезнью. Никем иным, как киноактрисой, она с той поры себя не представляла. Господь не обделил её привлекательной внешностью, которую не могли испортить даже те тряпки, которые ей приходилось носить: ситцевые платьица, растянутые свитера со штопанными на локтях рукавами, бумазейные юбочки, ношеные туфельки со сбитыми носками, купленные с рук.
В таком виде после окончания школы она и поехала в 59-м году в Москву поступать во ВГИК.
В первый момент, когда она пришла на первый экзамен, её испугала толпа нарядно одетых абитуриентов, атакующая вожделённую дверь, за которой сидела экзаменационная комиссия.
Шёл первый отборочный тур. Через одну, если не чаще, из-за двери выходили расстроенные парни и плачущие девушки.
На парней Ульяна не обращала внимания, не считая их своими конкурентами. Она ожидала своей очереди в уголочке. Её волновало не то, как она прочитает выученную к экзамену басню Крылова «Мартышка и очки», сколько то, что у неё оторвалась пуговичка у юбки и, чтобы она не свалилась, её приходилось поддерживать рукой.
Вот женский голос выкрикнул и её:
– Миранович!
Ульяна вскочила со стула и с громко бьющимся сердцем отворила дверь и вошла.
Зал поразил её своей огромностью. Где-то там, вдали, за длинным столом сидело человек десять важных мужчин и элегантных женщин. Она знала, что принимают экзамены известные актёры и актрисы, но, сейчас глядя на них, она никого не узнавала.
Сделав шаг вперёд и чуть не выпустив из рук юбку, Ульяна начала читать:
Мартышка в старости слаба глазами стала;
А у людей она слыхала,
Что это зло ещё не так большой руки:
Лишь стоит завести очки.
Очков с полдюжины себе она достала;
Вертит очками так и сяк:
То к темю их прижмёт, то их на хвост нанижет…
Ульяна взмахнула руками и тут случилась катастрофа: тяжёлая юбка, пошитая из дерюги, поехала вниз, открыв экзаменаторам голубые хлопчатобумажные рейтузы.
За столом кто-то хихикнул, кто-то крякнул, что-то со стуком упало на пол. Ульяна запнулась и замолчала. Она наклонилась и подтянула юбку на место. А выпрямившись, сдерживая душившие её слёзы, продолжила:
То их понюхает, то их полижет;
Очки не действуют никак.
«Тьфу пропасть!» говорит она: «и тот дурак,
Кто слушает людских всех врак:
Всё про очки лишь мне налгали;
А проку на волос нет в них»…
– Достаточно, девушка, – раздался бархатистый голос от экзаменационного стола. – А танцевать вы умеете?
– Умею, – ответила Ульяна, – но у меня оторвалась пуговичка у юбки.
– Поди сюда, деточка, – послышался второй голос, женский, ужасно знакомый.
Ульяна пошла на голос. Немолодая, красивая женщина, сидевшая на правом краю стола, подтянула Ульяну поближе к себе.
– Пришить пуговичку я тебе не могу, но я зашпилю тебе юбку булавкой.
Ульяна вышла на середину зала и – запела, весело, задорно:
– Я на горку шла, тяжело несла –
Уморилась, уморилась, уморииилася,
Уморилась, уморилась, умориииласяя…
Она танцевала, нет, павой выступала под собственное пение, степенно поводя грудью, приподняв гордо голову, осознавая свою неотразимую красоту.
Кто-то одобрительно похлопал в ладоши. Потом послышалось:
– Довольно, девушка. Вы свободны. Ждите наше решение…
…Ульяна прошла все конкурсные туры, чуть не завалила историю, но пожилой экзаменатор, видя её отличные оценки отборочных туров, поставил ей четвёрку, но заметил:
– В училище подналягте на историю. Настоящая актриса должна хорошо знать её.
…Учёба Ульяне давалась легко. У одного из преподавателей по сценическому искусству как-то вырвалось:
– Эту девочку учить, только портить…
…Весной 62-го года Ульяну пригласили сняться в кино в роли комсомолки-активистки, отправившейся после школы на целину.
Всё лето и осень она провела со съёмочной группой в казахстанских степях. Там она влюбилась в своего партнёра, по кино – игравшего тракториста, шалопая и разгильдяя, любившего выпить и приударить за девочками. Кажется, и в реальной жизни Вадим ничем не отличался от него.
Тёмноволосый красавец с сочными губами, герой – любовник, не упускал ни одной юбки и поначалу закрутил роман с гримёршей голубоглазой Эллой, походившей на нимфу на носу каравеллы с шарами грудей, перекатывающимися под шёлковой блузкой.
Вадим ухаживал за Эллой до тех пор, пока вдруг не обратил своё внимания на юную студентку.
Снимался эпизод, где герой-шалопай-тракторист объясняется в любви Ульяниной героине, пытается поцеловать её и получает пощёчину.
Как только съёмка закончилась. Вадим подхватил Ульяну под руку и повёл в степь.
– Откуда ты такая красивая? – спросил он Ульяну, будто увидел её впервые.
– Я учусь во ВГИКе, – ответила Ульяна.
– А здорово ты съездила мне по морде. Натурально, – сказал Вадим. – Если Тараканыч заставит переснимать сцену ещё раз, я не выдержу. От души смазала, да?
– А не лезь без спросу, – ответила Ульяна.
– Не полезу, – пообещал Вадим, – хотя губы у тебя такие – не оторвёшься…
Когда потекли на землю жёлтые сумерки, Вадим и Ульяна были уже далеко от их киношного лагеря, где гримёрша Элла в ревнивой истерике рвала и метала в своём вагончике, пропахшем косметикой, клеем и лаком.
В степи пахло горько и сухо. Спадала дневная жара и зной. Потускневшим серебром блестели воздух и травы, убегающие в далёкие дали. Космос фиолетово распростёрся над степью, зажигая белые звёзды, пустив по небу серебряный кораблик месяца, из безмерного пространства упала звезда – подходил августовский звездопад. В ночной тишине шуршала сухая трава. Горячая рука Ульяны лежала в сгибе Вадимова локтя.
В той фиолетовой ночи Вадим поцеловал Ульяну, не играя, по-настоящему. Вспухли от его поцелуя Ульянины губы, ослабли в коленях её ноги.
По ногам, по ситцу платья рука Вадима сначала пошла вниз, что-то ища, затем медленно поползла вверх, к талии, затянутой лаковым пояском, а вместе с нею и ситец. Горячая мужская ладонь легла на прохладную кожу Ульяниного живота.
– Какая у тебя гладкая кожа… – прошептал Вадим на ухо Ульяне и опустил руку за резинку её трусиков, приглаживая волосы на бугорке.
От его руки, от его поглаживания бугорка Ульяне стало щекотно. Она попыталась вырваться, но вторая рука Вадима удерживала её.
Трусики, стронутые Вадимом со своего места, скользнули по её ногам вниз, к щиколоткам, стреножили её.
– Что ты делаешь? Зачем? – прошептала Ульяна, падая на тёплую траву.
– Я люблю тебя, – пробормотал Вадим, пытаясь раздвинуть её ноги.
– Погоди… – сказала Ульяна. – Я хочу писать…
Вадим отпустил её. Она стянула со щиколоток трусики, сунула их в руки Вадиму:
– Подержи, а то в темноте потом не найдешь их… И отвернись…
Вадим повернулся к ней спиной, она помчалась в темноту степи, на дальний огонёк киношного лагеря.
Вадим, услышав удаляющиеся шаги, понял, что Ульяна его обманула и побежал за нею. Он догнал её, схватил за плечо, развернул к себе лицом. Они оба запыхались, но это не помешало им слиться в долгом поцелуе.
Больше Ульяна не сопротивлялась. Вопреки расхожему мнению, ей не было больно.
– Дура, ты думаешь, что он женится на тебе? – ехидно спросила Ульяну гримёрша Элла, поняв, что Вадим закрутил роман со студенткой. – У него в Москве жена. Знаешь такую?.. – она назвала фамилию молодой, но уже известной актрисы. – Разве он променяет её на тебя.
– А на тебя? – парировала Ульяна.
– Я и не думала женить его на себе, – усмехнулась Элла. – У меня в Москве тоже муж. А с Вадимом мне просто нравится спать.
– Мне тоже, – ответила Ульяна.
…В октябре экспедиция вернулась в Москву. Вадим, едва они ступили на перрон Ярославского вокзала, исчез, растворился в толпе приезжих и отъезжающих.
Ульяна пережила это, уложив роман с Вадимом в свой жизненный багаж. О потерянной девственности она не жалела, помня слова одной старой актрисы:
– Актриса-девственница – нонсенс. Актриса, не познавшая мужчину в постели – и не одного, не может быть хорошей актрисой. Все наши чувства должны идти из души, а душа наша – между ног.
Не было ни для кого в киномире секретом, что в молодости эта актриса давала жару. И сейчас меняет мужей и любовников.
Зимой кинофильм вышел на экраны страны, не вызвав ажиотажа. Наутро после премьеры Ульяна не проснулась знаменитой.
Профессор, читающий курс лекций по истории искусства, сказал, грассируя, Ульяне:
– ‘Ради такого кино не стоило, к’расавица, т’ратить в’ремя ни на съёмки, ни на его п’росмот’р…
…В 64-м Ульяна окончила ВГИК. К этому времени она снялась ещё в двух фильмах. Рольки были эпизодически, фильмы дрянные. Но её заметили. И едва она получила диплом, её позвал в свой фильм режиссёр Марьин. Славился он тем, что снимал всегда то, что нужно о современной жизни в стране, в которой текли молочные реки в кисельных берегах. Фильмы его массово тиражировались и шли во всех кинотеатрах при почти пустых залах. Советские кинокритики и киноведы называли его новым Эйзенштейном. Маститые актёры сниматься к нему не шли, считая это позором, но они Марьину и не были нужны. Он использовал молодёжь. Для них он был мэтром, мастером. К своим пятидесяти пяти годам он сменил уже четырех жён и много-много любовниц.
– Я могу дать тебе главную роль, – сказал он Ульяне, обшаривая её фигуру с головы до ног.
Ульяна обрадовалась, хотя последние два фильма, снятые Марьиным, ей не понравились. Они были скучны, как История КПСС в вузовском учебнике.
Марьин подсел к ней на диван.
– Мне как раз нужна такая, как ты, детка, красавица и умница, – сказал он и положил руку ей на обнажившееся колено, погладил капрон. – Фильм о врачах. Ты будешь играть молодую докторшу, приехавшую по распределению в село…
Ульяна согласилась. Марьин повёз её в ресторан обмыть начало их сотрудничества. Из ресторана за полночь они поехали к нему на дачу.
Там, в двухэтажных хоромах, кроме пожилой домработницы Нины, никого не было. Она открыла им дверь, накрыла стол: грузинское вино и фрукты, и до утра удалилась в свою комнату.
Уже изрядно поддатый Марьин налил ещё по фужеру вина и потащил Ульяну в спальню. Он толкнул её на широкую кровать, рванул на ней блузку, оголив до пояса, больно, очень больно сжал её груди. Ульяна даже не вздрогнула, только поморщилась, помня слова старой актрисы:
– Хотите иметь в кино хорошие роли, девочки, будьте готовы задирать подол перед режиссёром. И хорошо, если он на вас обратит внимание. В противном случае, вы останетесь за кадром…
Получив своё, Марьин сказал:
– Спать… хочу спать…
…Села Ульяна почти не видела. Марьин с оператором один раз выехал на природу, где снял на территории какого-то закрытого правительственного пансионата аккуратные домики. В кино это должно быть рядовым русским селом.
Все основные съёмки проходили в павильоне. Кончался фильм широкой русской свадьбой.
На середине работы пришлось Марину срочно переснимать и переозвучивать часть эпизодов: слетел со своего поста Никита Сергеевич Хрущёв, а в кадрах фильма мелькали его портреты, неоднократно упоминалась его фамилия, колхозники выращивали кукурузу. Но, в конце концов, работа над фильмом завершилась, и он вышел на экраны, как всегда скучный и тягомотный.
Съёмки закончились, а вместе с ним и любовь Марьина к Ульяне. Она была рада этому потому, что и любви-то настоящей не было. Марьин был импотентом. Редко он доводил дело до конца.
Освободившись от съёмок и озвучивания, Ульяна поехала к матери, которая, пока шла работа над фильмом, переехала в какой-то Арбенин к неожиданно появившемуся на горизонте мужчине.
Её встретили на вокзале – мать и её муж. Мужчина ей понравился: высокий, представительный с благородными манерами. Звали его Николай Владимирович Арбенин.
Был конец марта. Таял серый снег. Они шли по городу, незнакомому ей. Где-то в центре города торчала колокольня с обвалившейся штукатуркой и съехавшим набок куполом. На площади, как и в любом городе, стоял памятник Ленину с указующе выкинутой вперёд рукой.
На другом конце площади стоял другой памятник – какие-то два бронзовых парня. Один из них, как бы выламывали из мостовой камень, второй – схватив его за шиворот, как бы пытался тащить его вперёд. Они были оба босые и матросских, если присмотреться повнимательнее, робах.
– А почему у вас стоит здесь памятник морякам? – поинтересовалась Ульяна.
– Это не моряки. Это рабочие со стеклоделательного завода фабриканта Хайлова, – пояснил Николай Владимирович. – Они в девятьсот пятом устроили забастовку, поддержав москвичей. Правда, памятник делался не для нашего города, а в честь потёмкинцев для Севастополя, но там его забраковали, и первый секретарь нашего обкома задёшево купил его для Арбенина.
Они шли мимо вытаивающих мусорных куч, мимо бренных домов замученного цвета, мимо ворон, кучкующихся на помойках и на мусорных кучах. После столицы, Арбенин показался Ульяне краем земли – пройди дальше за город и упрёшься в синюю твердь небосвода.
Они и прошли центр города, вышли к реке. Здесь, на задворках лесокомбината и стоял барак из почерневших брёвен. В нём и жила мать с мужем.
А до барака дойти – идти через раскисшую грязь со снегом, а как это сделать в итальянских сапожках за 200 рублей пара? Остановилась Ульяна, хоть назад на вокзал поворачивай. Остановились и Анна с Николаем Владимировичем. На сапожки итальянские посмотрели.
– А, была ни была, – сказал Николай Владимирович, отдал чемодан, что нёс, Анне, подхватил Ульяну под колени и за плечи, оторвал её от земли и понёс через грязь на руках.
Вечером мать и Ульяна остались одни. Николай Владимирович куда-то ушел.
– Как тебе, Уля, мой… муж? – спросила мать.
Ульяна улыбнулась:
– Сильный мужик, мама.
– Уля, я хочу тебе сказать… – начала мать, но запнулась.
– Чего, мама?
Пауза затягивалась. Мать молчала.
– Ты мне что-то хотела сказать, мама?
Анна посмотрела на Ульяну. Непросто, оказалось, сказать такую простую фразу: это твой отец. Она сделала глубокий вдох и выдохнула:
– Уля, Николай Владимирович твой… отец.
Ульяна удивлённо посмотрела на мать, на её сконфуженное лицо и засмеялась:
– Вот это новость!
Посерьёзнев, она спросила:
– Где же он был все эти годы?
– Сидел в лагере. Его репрессировали, – ответила Анна. – Пятнадцать лет.
– За что?
– Его обвинили в дезертирстве. Но он не был дезертиром. Его самолёт сбили над нашим островом, где жили мы. Когда наши пришли, его арестовали.
– А пока он жил на острове, он тебе заделал ребёнка, то есть, меня, – усмехнулась Ульяна, потом обхватила мать за плечи, обняла и рассмеялась: – Значит, тебе его Бог послал.
– Так думала и баба Ариша, – ответила Анна. – Она нас с Колей и благословила.
– Я рада, мама, что у меня появился отец. Теперь хоть будет кому выпороть меня за мою беспутную жизнь – посерьёзнев, ответила Ульяна.
Николай Владимирович был рад, что Ульяна признала его отцом.
На третий день в дверь комнаты постучали. Вошли двое – молодой человек и девушка.
– Мы из райкома комсомола к товарищу артистке.
– Слушаю вас, – удивилась Ульяна.
– У нас в кинотеатре идёт ваш фильм, где вы играете врача, – сказала девушка. – Мы узнали что артистка, играющая главную роль в фильме, гостит в нашем городе. Райком комсомола хочет организовать просмотр фильма для комсомольцев нашего района с вашим выступлением перед началом сеанса.
Нельзя не признаться, это польстило Ульяне, и она не отказалась, спросила:
– Когда?
Встреча со зрителями в кинотеатре была назначена через день, на воскресенье. Ульяна пригласила в кино и родителей. Сама она пришла перед самым началом сеанса и в зал вошла уже в темноте. Девушка из райкома комсомола проводила её на место в пятом ряду.
Ульяна смотрела фильм второй раз. Первый раз она видела его в кинозале на киностудии. В тот раз она следила только за своей игрой, отмечая только свои удачи и свои промахи. По окончании просмотра Марьин сказал:
– Ничего. Главное, там понравилось, – он ткнул пальцем вверх. – Для наших олухов сойдёт.
Сейчас она смотрела фильм целиком, и что-то её коробило в нём. Уж слишком красиво всё получилось. Даже «Кубанских казаков», пожалуй, обставили по приукрашиванию действительной жизни.
За спиной, с боков и спереди вскоре послышалось:
– Где они такое село нашли?.. А изба?.. Холодильник?.. Хотел бы я в таком селе пожить… Мура, не кино… Обманщики… По нашему селу на легковушке и летом не проехать – в колее на мост сядешь… А ты спроси: откуда у свинарки «москвич»? На какие шиши она его купила?..
Ещё много нелестных высказываний в адрес фильма услышала Ульяна. А кто-то просто откровенно смеялся. Да и сама Ульяна увидела постыдную неправдоподобность своего фильма. Если зрители и не выходят из зала, то, видимо, только для того, чтобы высказать ей в лицо, что фильм – говно.
Ульяна за полчаса до окончания фильма тихо поднялась со своего места и вышла из зала на улицу. Она почти бежала домой. А там, собрав чемодан, поспешила на вокзал. Она ещё успевала на вечерний поезд. Родителям она оставила записку:
«Простите, но мне нужно срочно вернуться в Москву. Уля».
ВЛАДИМИР АРБЕНИН
Далёкими уже казались Владимиру Николаевичу годы, проведённые в Красном Торфянике.
В шестьдесят восьмом он, отработав положенные по распределению три года, подал документы в аспирантуру и следующие три года писал диссертацию под руководством профессора Атояна. Занимался он челюстно-лицевой хирургией. Привлекла она его после случая ещё в Красном Торфянике, когда к нему в больницу привели «химичку» Зою Панкратову, которой в драке, а они часто случались в бараке «химичек», откусили нос. К счастью, не целиком – были откушены только ноздри, а носовая перегородка осталась цела. Тогда Владимир Николаевич, аккуратно совместив края откусов, тончайшей иглой сшил их.
На кафедре Владимиру Николаевичу приходилось заниматься более тяжёлыми травмами лица. К ним в клинику доставляли пострадавших в автодорожных авариях, в драках, в спортивных соревнованиях и в быту. Он старался не просто зашить раны, совместить отломки сломанных носов и челюстей, но вернуть людям их утраченное лицо.
Здесь, в клинике, он и познакомился с пятикурсницей Эрикой Струковой. Эрика занималась в студенческом научном кружке при кафедре. Нередко занятия проводил и аспирант Арбенин.
Эрике после института хотелось заняться челюстно-лицевой хирургией, поэтому она старалась понравиться профессору Атояну: проводила в клинике всё своё свободное от учёбы время, оставаясь и на ночные дежурства. Как-то получалось, что чаще всего ей приходилось ассистировать Владимиру Николаевичу.
В одно из ночных дежурств, на редкость спокойное, они сидели в ординаторской вдвоём. Владимир Николаевич рассказывал Эрике о своей жизни и работе в Красном Торфянике. Эрика, утомлённая дневными занятиями, незаметно уснула и склонила голову к плечу Владимира Николаевича, а потом…
…Она проснулась и почувствовала, что её кто-то ласково гладит по голове. Открыв глаза, она увидела, что лежит на диване головой на коленях у Владимира Николаевича.
– Ой, простите меня, – встрепенулась Эрика и поспешила сесть, оправляя халат и волосы на голове.
– Ничего страшного, – улыбнулся Владимир Николаевич. – Вы так мило спали, что я побоялся разбудить вас. Только вы слишком скоро проснулись…
Так у них всё началось февральской ночью семьдесят первого года. Сначала они встречались в клинике во время дежурств Владимира Николаевича, на операциях. Потом Владимир Николаевич достал два билета в театр на Таганке и пригласил Эрику. После спектакля он проводил её до дома и, прощаясь, поцеловал её. Она призналась, что любит его…
…9 мая Владимир Николаевич и Эрика отмечали вместе. Утром они гуляли по Москве, смотрели на ветеранов войны в сквере у Большого театра, потом пошли к Владимиру Николаевичу в общежитие, где у того была отдельная комната.
Эрика была у него впервые. Там они выпили шампанского, целовались. Эрика впервые в жизни позволила мужским пальцам распустить молнию на своём платье, впервые в своей жизни сняла платье в присутствии мужчины, впервые обнажила грудь – два девственных холмика с оттянутыми набухшими сосками, – перед мужчиной и позволила их ему ласкать.
Владимир Николаевич целовал её груди. Затем он взял её на руки, поднял и перенёс на кровать. Эрика знала зачем, знала, что произойдёт через минуту-другую.
– Я люблю тебя, – сказал Владимир Николаевич Эрике, соскользнувши с её влажного тела, но продолжая обнимать её. – Пойдёшь за меня замуж?
– Ты спрашиваешь… – улыбнулась Эрика. – Побегу, потому что я не знаю, как смогу теперь жить без тебя…
Через неделю она познакомила Владимира Николаевича с отцом.
– Эрике с вами жить, – сказал Кирилл Иванович кандидату в зятья. – Раз она любит вас, пусть выходит за вас замуж. Я не враг своей дочери.
Они подали заявление в ЗАГС и через месяц расписались. Владимир Николаевич перебрался жить к Эрике. Только тогда он узнал, что его тесть – полковник КГБ.
– Почему ты мне не сказала раньше, что твой отец гебист? – спросил Владимир Николаевич Эрику.
– А это что-нибудь изменило бы в наших отношениях? – поинтересовалась та.
– Ничего, – ответил Владимир Николаевич.
Помочь сайту
Поздравления
