Помочь сайту
Поздравления
Воспоминания (продолжение 10)
2 февраля 2015 -
Алексей Лоскутов
Об этом мне рассказывал сам Пономаренко. Сидим мы с Костей на досках возле кабины в кузове автомашины, проехали город и только что повернули на дорогу к нашему ОЛПу, как вдруг кабина за нашими спинами уходит вниз. Я повернулся, чтобы постучать по крыше кабины, но машина и так сразу же остановилась. У изношенного и, возможно, перегруженного Студика переломилась рама. Шофер говорит, - Разгружай, приехали. Разгрузили и шофер потихонечку, задним ходом поехал в гараж. Мы остались возле досок. У меня проблем нет, я бесконвойный и могу через город идти на лесозавод, а вот что делать Косте? В любой момент может проехать какая-нибудь машина с охраной и, конечно же, они поинтересуются одиноким человеком, гуляющим по тундре в такую отвратительную ночь. Если Костю задержат, с гарантией пострадает и он и Пономаренко: отхватят новый срок. У меня на картонке без фотокарточки удостоверение бесконвойного и на картонке же карточка заключенного. Что же делать? Костя встревожен, молчит. Знаю, что Пономаренко тоже бесконвойный. Посмотрел на свое удостоверение, может быть назваться самоохранником Пономаренко, вдруг в темноте, если задержат, не разберут, что там написано. Очень рискованно, уже и для меня. Смотрю на удостоверение, а оно и карточка так размокли, что на них, видимо, ничего невозможно прочитать. Говорю Косте, - Пойдем, считай, что я самоохранник Пономаренко. Костя удивленно на меня посмотрел, немного помолчал и говорит, - Чтоже, пойдем. Идем по городу, уже и до лесозавода недалеко. Вдруг, из-под какого-то навеса у стены дома навстречу нам выходит человек в погонах, - Одну минуточку, граждане. Предъявите ваши документы. Подаю остановившему нас офицеру свое удостоверение бесконвойного и говорю:
- Самоохранник Пономаренко, а это один из четырех охраняемых мною, заключенный Кургалиев.
Офицер долго, освещая фонариком, рассматривал мое удостоверение, затем спросил:- Гдеже у Вас остальные трое?
- В оцеплении на лесозаводе. Сопровождал Кургалиева на разгрузку автомашины, машина сломалась, пришлось возвращаться пешком.
Офицер посмотрел карточку Кургалиева, молча вернул. Стоит, думает, удостоверение мне не возвращает. И вдруг спрашивает:
- Где Вы числитесь?
Я как-то случайно слышал от Пономаренко, когда он разговаривал с охранником, слова про второй взвод третьей роты. Повторяю это офицеру. Он достает из кармана телефонную трубку и подключает ее к розетке телефона под навесом. Соединяется с названной мной ротой охраны и спрашивает:
- Выясните, пожалуйста, есть ли у вас во втором взводе самоохранник Пономаренко? Подождал немного, слышу, говорит:
- Значит есть.
Хорошо думаю, сейчас отпустит. И вдруг офицер резко спрашивает:
- Фамилия командира взвода?
У меня в голове стремительно, с ответом задерживаться нельзя, закружилось все, что я слышал от Пономаренко. Стоп, кажется, я слышал, что в разговоре с охранником он упоминал какого-то лейтенанта Денисова. Отвечаю офицеру:
- Лейтенант Денисов.
Офицер спрашивает по телефону:
- Как фамилия командира второго взвода?
Выслушал ответ, сунул в карман телефонную трубку и отдает мне удостоверение:
- Заменитеудостоверение, там ничего не прочитать, все размокло. Идите.
Мы пошли. Когда отошли достаточно далеко, Костя с восхищением говорит мне:
- Ну, Леха, какой бы вор из тебя вышел! Не думал, что сумеешь выкрутиться из такой заварухи.
Я рассмеялся:
- Нет, Костя, вор из меня не получится. Не обижайся, но вор - паразит, а я не хочу быть паразитом.
Он хорошо ко мне относился, да и был еще под впечатлением только что случившегося, что, кажется, даже не обиделся на меня, сказал только:
- Есть, Леха, люди, которых не грешно обворовать.
Пришли на лесозавод, Пономаренко был очень удивлен, увидев нас без машины. Я рассказал ему, что машина сломалась сразу за поворотом дороги на наш ОЛП. Как же вы пришли сюда? - спрашивает Пономаренко. Видно, что он очень встревожен. Рассказал ему все, что было. Он был сильно удивлен и, видимо, даже напуган. С изумлением спрашивает:
- Откуда ты узнал, в каком взводе и роте я числюсь, тем более, кто у меня командир взвода. Я же никому из вас этого не рассказывал?
- Я, конечно, рисковал, но так хотелось спасти тебя и Костю. Была у меня мысль: отойти от дороги, затаившись в тундре подождать нашу машину. Только по этой тундре не очень-то походишь, видел я, как глотает она породу при отсыпке дороги. И сколько ждать нам продрогшим эту машину, зная, что вы несколько рейсов будете делать на ОЛП шахты Капитальной, в другую от нас сторону. Кроме того, как узнать в такой темноте нашу машину, когда увидишь только свет фар и больше ничего, а останавливать нужно только свою машину, любую другую останавливать опасно. Поэтому от этого варианта я и отказался.
- Да, видно, бог нам помог.
Больше он никогда не позволял делить свою группу, что нам, грузчикам, конечно же, было не выгодно: грузить вчетвером было труднее чем вчетвером же разгружать. Менялись ролями, чтобы никому не было обидно.
Зима и морозы не заставили себя долго ждать, но мне сейчас все таки полегче, к работе этой я, видимо, привык. Бревна не кажутся уже не подъемно тяжелыми, щебень и шлак легче уже берутся лопатой. Появилась сноровка, которая приобретается в процессе работы. Только к перевозке известковой пушонки и шлаковой пыли не удается ни привыкнуть, ни приспособиться: известка по-прежнему пылит и обжигает, и по-прежнему не продохнуть в облаке шлаковой пыли. У нас сейчас опять новый экспедитор, тоже заключенный, по фамилии Гороховский. Я уже слышал интересную историю об этом человеке. Рассказывали, что однажды из Москвы в Воркуту прибыл какой-то высокопоставленный прокурор. Один из бесконвойных, работавший на аэродроме, рассказал Гороховскому, что он похож на этого прокурора, как похожи друг на друга две капли воды. Гороховский расспросил у него, как этот прокурор одет. Бесконвойный подробно обо всем этом рассказал. Гороховский в то время тоже был бесконвойным. Он как-то узнал, когда прокурор улетает. К этому времени умудрился достать такую же, как на прокуроре, одежду и такой же портфель. За два часа до отлета прокурора он прибыл в аэропорт и распорядился срочно подготовить самолет к вылету. Ему сказали, что вылет назначен на более позднее время. Лжепрокурор властно произнес, что он летит сейчас. Самолет был срочно подготовлен и лжепрокурор улетел. Часа через полтора в аэропорт прибыл настоящий прокурор. Его тут же задержали, проверили документы и убедились что настоящий прокурор этот, а не тот который улетел. Срочно связались по радио с экипажем улетевшего самолета и приказали вернуться обратно. Ляпсус был таким, что Гороховского не стали даже судить, только законвоировали вновь. Не знаю, сколько тут вымысла и сколько правды, но многие рассказывали эту историю. Сейчас, в конце срока, его снова расконвоировали и поставили нашим экспедитором. Муратбеков работает с грузчиками Пономаренко. Работаем в разные смены.
Строителям военного городка потребовалась горячая вода. Возим ее в большом чане. Недалеко от ТЭЦ есть небольшое круглое строение с небольшим проемом вместо дверей. Из этого проема постоянно клубится плотный белый пар. Когда подъехали к этому строению за водой, Гороховский объяснил, что нужно войти туда и прижимаясь к стене, чтобы не оступиться и не упасть в закопанный в землю чан с горячей водой, дойти до гидранта, нащупать шланг и вытащить его к машине. После того как конец шланга опустят в наш чан, нужно сходить, открыть вентиль. После наполнения чана, закрыть вентиль и убрать шланг на место. Когда я полез в проем, в плотный белый пар, мне было очень неприятно: не люблю, когда я ничего не вижу. Держась за стенку, осторожно нащупываю ногой, где же стенка зарытого в землю чана. Она совсем близко от стены строения, причем практически наравне с землей. Запросто можно оступиться и рухнуть в этот невидимый чан с горячей водой. Не знаю, какая там температура, но если даже выберешься оттуда, то наверняка замерзнешь, пока доберешься до ОЛПа. Набрали воды и поехали. Дорога переметена снежными заносами, машину качает, качает и чан, из него плещется вода и спрятаться от нее негде. Более чем неприятно, когда в мороз и ветер поливает тебя водой, даже и горячей. Впрочем, горячей еще хуже: она глубже проникает в одежду, прежде чем замерзнет. Приехали на стройку и, обледенелые, сразу в теплушку к печке. Воду из чана слили без нас. Мы отогрелись и опять в кузов, только плохо подсохла одежда и очень скоро мы это почувствовали. Подъехали к гаражу, подождали у ворот, когда с машины снимут чан и снова за работу. Не нравятся мне рейсы за водой, холодно потом работать в обледеневшей одежде.
В одну из смен этой зимой я чуть было не подвел Чуму. Нагрузили на нашей погрузочной площадке шестиметровый брус, надо везти его на военный городок. Сильный мороз и ветер, Чума говорит, - Зачем всем мерзнуть, пусть Леха с Борисом съездят вдвоем, оба в кабине, там не дует. Возражать не стал никто. Поехали мы с Борисом. Я за рулем, хочется мне прокатиться побыстрее. Включил третью скорость, добавил газу. Примерно за километр до военного городка дорога прорыта в глубоком снегу, траншея немного шире машины, плотные снежные стены высотой почти с машину. Участок этой траншеи прямой, скорость у меня приличная и я боюсь случайно зацепить крылом машины эту снежную стену: она совсем рядом. И показалось мне, что машина вильнула вправо. Не знаю, или я крутанул руль не в ту сторону, или правое переднее колесо ударилось в снежную стену, но только вижу я перед собой небо, а не дорогу. Машина заглохла, я в смятенье, что же я натворил. Открываю дверцу кабины - передок ее левым колесом висит над дорогой. Говорю Борису, - Вылезай. Он спрыгивает с подножки вправо на снег, я за ним. Смотрим, машина стоит на дыбах. Передней осью она продавила хребет выброшенного с дороги снега. Внизу брусья своими концами уперлись в дорогу. Непонятно, почему машина не перевернулась. Взяли каёлки и лопаты, срубили и выбросили снег из-под передней оси. Я сел в кабину, Борис покрутил рукоятку и, какое счастье, мотор заработал. Думаю, опрокинется или нет машина, когда я буду съезжать с этой стены, ведь левая сторона машины висит над дорогой. Борис отошел по дороге подальше, тоже ждет, что будет. Осторожно отпускаю тормоз - машина вниз не сползает. Соображаю, что этому мешают упершиеся в дорогу брусья. Военный городок уже рядом, говорю Борису, - Сходи, возьми какой-нибудь дрын подлиннее. Борис принес такой дрын. Я осторожно отпускаю тормоза, Борис с помощью дрына приподнимает упирающиеся в дорогу брусья. Съехали, машина не опрокинулась, скатилась вниз на дорогу. Уже осторожно доехал я до места разгрузки. Сбросили груз, и так же осторожно я поехал назад к нашей разгрузочной площадке. Рассказал Чуме, что случилось с нами, и сказал, что за руль больше не сяду: рано мне машину доверять. Чума спокойно и равнодушно произносит, - А, с каждым когда-нибудь, да что-нибудь случается. Не переживай - все живы и машина цела.
Греемся у костра из кусков каменного угля. Уголь здесь хорошо горит даже в костре. Видим, к нашей вахте ведут небольшую, какую-то странную, колонну заключенных. У них с плеча, наискосок через грудь к поясу проходит белая, с какой-то надписью, лента. Когда они подошли ближе, мы прочитали на ленте надпись “Немецко-фашистский злодей”. Таких я еще не видел. Эти, видимо, из наиболее отъявленных фашистов, из тех, кто занимался массовым уничтожением людей в концлагерях, кто сжигал деревни вместе с людьми, освобождал от людей низшей расы захваченные земли. Колонну подвели к вахте и поставили на колени. Часть конвоиров ушла на вахту. Немцы имели жалкий вид. На вахте конвоиры пробыли недолго. Начальник конвоя скомандовал, - Встать! Ауф штеен! Немцы с трудом вставали с колен, двое вообще не могут подняться. Охранник пинком помогает им встать на ноги. Другие немцы подхватили их, помогли подняться. Колонна медленно пошла обратно. Непонятно, зачем их сюда приводили. Видимо только затем, чтобы конвою погреться на вахте. Не жильцы эти немцы и обращаются с ними очень жестко, не выдержать им морозов и ветров Воркуты. Даже жалость какая-то появляется к ним, но тут же и гаснет: эти заслужили то, что имеют сейчас.
Из всего что нам пришлось перевозить на наши лагерные стройки, особенно запомнилась перевозка с лесозавода на строительство радиостанции бруса из лиственницы. Брус этот должен был служить основанием кирпичных стен радиостанции. Шестиметровый брус сечением не менее 30 на 20 см. Удельный вес сырой лиственницы не меньше удельного веса воды, так что вес этого бруса был около 400 килограммов. Нас всего четверо, никаких подъемных механизмов нет. Взять вдвоем конец этого бруса на плечи не хватает силы. С трудом поднимаем втроем. Решили делать так: Трое кладут один конец бруса четвертому, все втроем бегут ко второму концу, поднимают его на плечи двоим, а третий бежит назад к первому, чтобы тут подставить свое плечо под брус. Как не удивительно, но удержать в одиночку брус на плече смог только я, самый молодой из грузчиков. Одному удерживать широкий брус такого веса на плече сверхтяжело. Кажется, брус сломает и раздавит тебя, ребра заходят друг за друга, да брус еще и поворачивается немного, когда второй его конец берут на плечи. Кажется, в это время даже ребра хрустят. Но не удержать брус нельзя, если я его не удержу, он переломает и меня и тех троих на другом конце. Тяжело, очень тяжело давалась нам эта погрузка. Меня и сейчас удивляет, как могли мы выдержать голодные и изнуренные, плохо одетые такую тяжелую физическую нагрузку в климатических условиях Воркуты.
Вскоре после того, как мы закончили отгрузку бруса на стройку радиостанции, ударили очень сильные морозы. Температура понизилась до -52 градусов, ветер, правда, в эти дни был слабый, но он был, а кроме того когда едешь в кузове машины, ветер дует всегда. Так вот после такой морозной смены, вроде не с такой, как мне показалось, жадностью съел я свой ужин. Поделился этим своим товарищам и говорю, - Схожу-ка я в медпункт, вдруг я заболел. Валяй, - говорят, - попробуй. Пришел в медпункт, а там медбрат в первую очередь измеряет температуру у всех пришедших на прием к врачу. Медбрат усадил нас, сразу троих, на скамейку, сунул под мышку каждому по термометру и стоит, наблюдает за нами, чтоб не смухлевали. Подождав нужное время, берет термометр у первого, смотрит на него и говорит, - Температуры нет, врач не примет. Берет термометр у меня, посмотрел на него, потом с удивлением на меня, и сразу же говорит, - Проходите к врачу. Заходит к врачу вместе со мной и подает ему мой термометр. Врач посмотрел на термометр, потом сердито на меня, встряхнул его и сунул мне под мышку. Хорошо, думаю, что-то, видимо, есть, вдруг еще на день два освободит от работы. Вот будет здорово в такой-то мороз проваляться на нарах в теплом бараке. Врач берет у меня термометр, смотрит на него, как и медбрат с удивлением, и говорит:
- 39,7. Сейчас я дам Вам направление в стационар, медбрат Вас туда проводит.
- А можно мне в барак зайти, предупредить грузчиков, что завтра я не выйду на работу?
- А Вы сможете дойти до барака?
-Смогу
-А знаете где стационар?
-Знаю
Зашел в барак. Рассказал своим товарищам, что меня кладут в больницу. Они позавидовали мне: отлежаться в больнице в такой мороз - большая удача. Пришел в стационар, отдал дежурному врачу свое направление. Помылся в ванной, получил кальсоны и нательную рубашку. Ввели в палату и показали койку, на которой я буду отдыхать. Лег. Какая благодать: матрац, чистые, белые простыни, одеяло и подушка. Даже не верится, что так может быть. Что же такое со мной случилось? Я не чихаю и не кашляю, ничего у меня не болит и вдруг высокая температура. А если завтра будет уже нормальная температура - меня выгонят на работу, а хочется, очень хочется полежать здесь подольше! Спал прекрасно, беспробудно. Разбудили, чтобы измерить температуру. Утро - 38,8. Хорошо! Пока не выгонят. На утреннем осмотре, молодая симпатичная женщина-врач прослушала меня, спросила, что болит? Ничего, - говорю, - не болит. Просто не стало прежнего аппетита. Потом был завтрак. Чем и как кормили в больнице, я почему-то совершенно не помню. Видимо, больничный уют и блаженный отдых вытеснили воспоминания об этом. Вскоре после завтрака к моей койке подошла врач, прикоснулась к моей руке и показала, чтобы я раскрыл ладонь. Я раскрыл ладонь, и она высыпала в нее целую горсть каких-то небольших жёлтых шариков и сразу же ушла. Я понимаю, что сделала она это тайком, только зачем мне эти шарики? Сунул один шарик в рот, раздавил его зубами и ощутил во рту приятный кисло-сладкий вкус. О витаминах в то время я и понятия не имел, просто понял, что шарики эти съедобны. С удовольствием, с наслаждением, съел все, в один прием. Через некоторое время мне стало жарко, горят даже руки и ноги. Жар продержался довольно долго, но постепенно прошел.
Температура вечером - 37,9. Все замеры температуры я и сейчас помню совершенно точно.
Утром на следующий день температура была нормальной, только вот случился со мной в это утро очень неприятный конфуз. Проснулся: мне так хорошо, лежу, не раскрывая глаз, и вдруг - пукнул. Громко. Сразу же открыл глаза и вижу: доктор стоит у спинки моей койки и смотрит на меня. Я захлопнул глаза - какой стыд. За все время пребывания на Воркуте у меня, кажется, не возникало такой необходимости, а тут вдруг и в такой момент. Осторожно приоткрываю глаза - она ушла. Как я буду смотреть на нее при вечернем обходе! Пукнуть при людях у нас в деревне считалось очень неприличным. Тетка Анна рассказывала, что в мужском монастыре на Опытном поле, монах, подметая пол в комнате у прихожанок, неожиданно пукнул вслух. И ночью от стыда повесился, хотя и знал монах, что самоубийство - грех непростительный. Нет, я, конечно, не так стыдлив, мысли о самоубийстве у меня не возникло, но было мне очень неприятно. У меня есть, конечно, смягчающие конфуз обстоятельства: во-первых, я не знал, что врач стоит возле спинки моей койки; во-вторых, в палате лежат только мужчины, равнодушные к таким мелочам быта. Только будет ли врач принимать в расчет эти обстоятельства. Врач на вечернем обходе была, как обычно, внимательна и приветлива. Понимаю, что она делала вид, что ничего не слышала. Температура у меня нормальная, как и утром. Выздоровел, а вообще-то, и не болел, почему была высокая температура - не понятно. На следующий день утром температура тоже была нормальной и врач сказала, что больше не может держать меня в больнице, но, так как я лег в больницу с высокой температурой и не удалось установить причину заболевания, то меня выпишут сначала в барак выздоравливающих.
Я не знал, что есть такой барак в нашей зоне, мне сказали, где он находится. После завтрака оделся в свою одежду и пошел в барак выздоравливающих. Пришел в этот барак и, то, что увидел там, потрясло меня. Я уже привык видеть истощенных, очень худых людей. Здесь же в бараке содержались живые скелеты с черной кожей. По сравнению с ними те, кто ходят на работу - розовощекие здоровяки, не смотря на то, что и эти тоже изнуренные доходяги. Скелеты эти очень злобны друг к другу. Пока я разговаривал с фельдшером, возникло две драки, хотя драк, как таковых, не получилось: драчуны от малейшего толчка теряли равновесие и с отборным матом расходились в стороны. Не верится, что из этого барака кто-нибудь может выйти живым. Нет, я не хочу тут быть, ни одного дня! Говорю об этом фельдшеру, что лучше я пойду на работу. Фельдшер не возражает, - Обычно стараются уклониться от работы, а ты просишься, чтоже, иди работай. Вернулся в свой барак. Друзья мои работают, а я сегодня еще отдохну. Вечером, после смены, встретились, поговорили и о больнице и о работе. Николай шутя упрекнул, - Не оправдал ты наших надежд, болеть уметь надо, а тебя через три дня на работу вытряхнули.
С утра снова на работу, но мне легче: кончается моя последняя зима на Воркуте. В полдень уже робко из-за горизонта выглядывает красное солнце, кончилась полярная ночь. Строительство военного городка идет полным ходом, а строительство радиостанции почти заглохло: там все еще занимаются фундаментом. Сложновато видно, на вечной мерзлоте строить кирпичное здание. Недопустимо, чтобы под зданием оттаивала тундра, поэтому-то кладут вначале на столбы фундамента наш лиственничный брус, а на нем возведут кирпичные стены здания радиостанции. Ветер под зданием должен гулять, чтобы выдувать излишнее тепло. Вечером нарядчик объявил, что лицам, занятым на особо тяжелых работах, на складе нужно будет получить причитающийся им сахар. Зачитал фамилии счастливцев. С радостью услышал, что сахар причитается и мне. Пришел на склад и получил 900 граммов сахару! Вот это подарок! Такого не бывало ни разу. Грешен, 900 граммов сахарного песку я съел, можно сказать, не отходя от склада. Ложкой черпал его из бумажного кулька. Съел на сухую, даже не запивая водой, остановиться не мог, пока не вытряхнул в рот из кулька последние крошки Не знаю, сколько от этого было проку, вреда, во всяком случае, не было.
И еще один случай, именно случай, единственный за три года лагерей: на ужин дали нам по кусочку рыбы, очень вкусной. Кожа у нее почему-то похожа на наждачную шкурку. Кто-то сказал, что это акула. А мне-то что, я бы ел эту акулу каждый день.
Время идет, и снег уже растаял и солнце, даже на севере, не скрывается за горизонтом. И жить летом легче, и до августа, до конца срока уже не далеко. Однажды утром, в начале июня, меня вызвали в контору и объявили, что сейчас с вещами я должен идти на вахту. Сказал друзьям, что меня куда-то отправляют. Высказали предположение – может, освобождают. Мне, - говорю, - до конца срока еще почти два месяца. Муратбеков говорит, - Леха, пиши, не напишешь, освобожусь и зарежу тебя. Хотя после освобождения никто сюда уже не пишет. Не напишешь и ты.
Таких, как я, на вахте собралось пять человек, нас конвоирует один человек, не сделал нам никаких предупреждений, идет почти вместе с нами. Пришли на пересылку, нас приняли и привели в небольшой барак. На двойных нарах, причем только на верхних, непривычно мало заключенных. На верхних нарах разместились и мы. Взаимные расспросы: никто ничего не знает, но срок заключения ни у кого еще не закончился. Есть такие, кому до освобождения еще больше двух лет. И почему-то все тут за побег с завода - указники. Переночевали, но почти не спали. Закончились разговоры, кажется, все спят, но вдруг кто-то тихо спрашивает, - Все-таки, зачем нас сюда собрали, неужели освободят? И вновь начинаются разговоры, где среди всевозможных предположений пробивается и робкая надежда на освобождение. Утром принесли нам пайки хлеба и спросили, не желает ли кто-нибудь подмести территорию около барака. Тоже странно: нас спрашивают - не желаем ли мы? Такого в лагерях не бывает. Подметать вышли все. Быстро закончили работу. Вернулись в барак и снова разговоры о том, что же нас ждет? Откуда-то пришел робкий слух: нас будут освобождать. К вечеру к нам добавили еще несколько человек. Ночь снова почти не спали, волнение не проходит: пусть и осталось-то мне меньше двух месяцев, но так хочется на свободу, и какой же это восхитительный подарок - освободиться на два месяца раньше.
На следующий день нас фотографируют. Сразу же новые вопросы - а это зачем? Если нас будут освобождать, то фотокарточка не нужна: ее нет на справке об освобождении. Зачем же тогда фотография? И эту ночь почти не спали.
С утра по одному стали вызывать в контору. Вызвали и меня. Захожу в кабинет, офицер, сидящий за столом, жестом приглашает сесть на стул у стола и объявляет:
- Лоскутов Алексей Арсентьевич, Вы освобождаетесь. Никому не разглашать, как вы здесь жили, что видели и слышали. Распишитесь вот здесь, что вас предупредили. Вам выдается годичный паспорт, вот тут в паспорте распишитесь. На вопрос, были ли судимы, как на устный, так и на вопрос в анкете, отвечайте, что судим не был. После освобождения возвращайтесь на прежнее место работы.
Вот это оборот: мой срок заключения почти истек, я честно искупил свою вину, и, тем не менее, должен возвращаться на прежнее место работы.
- Домой месяца на два, чтобы поправиться, могу я заехать? - спросил я у офицера.
- На два месяца можно, сейчас Вам выдадут хлеб на дорогу. За вахтой Вас будет ждать сопровождающий. Он выдаст всем Вам паспорта и будет сопровождать до станции Печора.
На дорогу мне выдали полторы буханки хлеба. Вернулся в барак за своей телогрейкой, больше вещей у меня нет. В барак запустили заключенных нового этапа. Не знаю, как они узнали, что нас освобождают, только один из них останавливает меня и говорит:
- Как же ты приедешь домой в таких брюках: одна штанина черная, другая - синяя. Давай поменяемся, смотри у меня хорошие шерстяные брюки, давай буханку хлеба и бери их. Мне отдашь свои.
- Мне далеко ехать, а останется на всю дорогу всего полбуханки, - говорю я. - Ничего, доедешь, ты же на свободе будешь.
Поменялся: брюки действительно хорошие. Вышел за вахту. Сопровождающий собрал нас, выдал паспорта и повел на железнодорожный вокзал Воркуты. Пока ждали поезд, половину своего хлеба я съел. Наконец-то подошел поезд, нас посадили в пассажирский вагон, еще какие-то минуты ожидания, паровозный гудок и прощай Воркута!
Погода хорошая, из окна вагона прекрасно видны уральские горы. Сижу, любуюсь пейзажем, радуюсь своему освобождению. К югу от Воркуты горы становятся выше и, кажется, что они близко от дороги, но сейчас я уже знаю, что это не так. Приехали на станцию Печора. Здесь нас почему-то высадили из вагона и сказали, что нужно ждать следующий поезд. Провожающий пожелал нам доброго пути и уехал обратно. Чувствую себя не очень уютно. Денег нет, хлеба нет: еще в вагоне доел остатки, любуясь пейзажем. Ехать еще далеко, и повезут ли нас и дальше бесплатно? Переночевали на вокзале. Вместе с нами едут несколько, одновременно с нами освобожденных, блатных. Они успокаивают, говорят, что все вместе мы доедем до Кирова.
На следующий день нас вновь посадили в пассажирский поезд и на этот раз мы спокойно доехали до Кирова. Вышли из вагона. Блатные объявили, чтобы мы не расходились: они дадут прощальный обед. Я не ел уже почти двое суток, хлеба тут полно, покупай, что хочешь, только вот денег у меня нет. Предложил работяге, работающему на железнодорожных путях, свою телогрейку с рукавами разного цвета. Он презрительно нанее посмотрел, но спросил:
- Что тебе за нее надо?
-- Да, хотя бы, буханку хлеба.
- Хорошо, подожди.
Вскоре, приносит большой белый батон. Я отдал ему телогрейку, но попробовать батон не успел: блатные пригласили всех к столу. На каких-то ящиках лежат белые булки, вареная картошка, соленые огурцы и даже две бутылки водки. Откуда-то достали штук пять стаканов. Блатные подняли стаканы, поздравили нас с освобождением и пожелали доброго пути. Я хорошо поел. Еще бы - белый хлеб, вареная картошка, соленые огурцы. Без водки конечно, но об этом я ни капельки не сожалел. Сейчас очередной отрезок пути, нужно добраться до станции Котельнич. На перроне милиции почти нет, можно прыгнуть на подножку вагона, что я и делаю перед самым отправлением поезда. Уже в пути захожу в тамбур. Проехали станцию Оричи, когда в тамбур вышел мужчина и предупредил, что в вагоне проверяют билеты. Я вышел на подножку вагона и закрыл за собой дверь. Этого мало - если дверь откроют, я попался, а попадаться я не желаю. Надо что-то предпринять. Смотрю, примерно, метра на полтора ниже окон вагона тянется стальная полочка, шириной сантиметров семь. Можно, придерживаясь руками за наличники вагонного окна, встать на эту полочку и, таким образом, исчезнуть с подножки вагона. Как только услышал, что открывается дверь вагона, я быстро устроился на эту полочку. Дверь действительно открыли и сразу захлопнули, а я тут же вновь перебрался на подножку. Стоять на этой полочке и держаться за наличники окна довольно трудно, легко и сорваться, но операция удалась.
Вот и Котельнич, я почти дома, до Тужи осталось сто километров, правда сейчас ночь и трудно будет поймать попутную машину. Иду на автостанцию, там полнейшая тишина. Маленький зал, вернее комната ожидания. В комнате дремлет несколько человек. Пристроился на скамейке и я. Вскоре, что-то маленькое и легкое упало мне на лицо. Провожу рукой по лицу - клоп! Встаю со скамейки и выхожу на улицу. Походил немного и думаю, что мне тут торчать, пойду-ка я за город на наш тракт Яранск-Котельнич, может быть, удастся поймать какой-нибудь грузовик. Вышел на тракт: тишина, никакого движения. Съел купленный за телогрейку батон, жду. И, наконец-то, вижу огни приближающейся ко мне машины. Поднимаю руку, машина останавливается, вижу - это небольшой автобус Газик. Автобус, а денег у меня ни копейки. Будь что будет - сажусь. Шофер не предлагает мне купить билет или заплатить деньги. Сажусь на свободное переднее сиденье. Немного проехали, слышу сзади голос, - Лешка! Мое имя, но кто тут может меня знать, ясно, что зовут не меня. Снова, - Лешка, - и кто-то трогает меня за плечо. Поворачиваюсь, - Мишка! Вместе привезли нас в сорок четвертом на Кировский машиностроительный завод имени 1 мая, его направили учеником автослесаря. Спрашивает:
- Откуда едешь?
- Из Воркуты, отишачил три года, освободили и еду домой. А ты откуда едешь?
- Я, еду в отпуск, по-прежнему работаю на заводе. Работать и жить сейчас можно. Тот наш барак расселили. Живу сейчас в хорошем бревенчатом бараке, зарплата хорошая. Разговоров хватило на всю дорогу и интерес к разговору взаимный. Вот и село Тужа, автобус останавливается, открывается дверь. Я у самой двери, смотрю на шофера, хочу сказать ему, что нет у меня денег, а шофер кивает головой на дверь - выходи. Большое, - говорю, - спасибо, а он, - Ладно, не благодари, будь счастлив, поправляйся. Наверное, слышал он наш разговор с Мишкой и пожалел меня. Мишка говорит, - Зайдем в ресторан, я тебя угощу. Какой ты худой - откармливать надо. Зашли, Мишка заказал шикарный обед: мясной суп, жареная картошка с громадной котлетой, чай и по стакану водки. Никогда не ел я ничего вкуснее. Вышли из ресторана, пожелали друг другу счастья и здоровья и расстались довольные встречей. До дома остались последние десять километров.
Иду, и душа моя поет: я дома, живой, живой и здоровый, скоро увижу свою мать и сестер. Прохожу деревни Катню, Скорняки, Федосово и Цепаи. В полукилометре от деревни Цепаи наш Студеный Ключ, за ним поля нашего колхоза. Подошел к веселому, прозрачнейшему ручейку и с удовольствием напился вкусной холодной воды. Как тут хорошо, какой аромат от пихт и елей и как душисты травы. Лег в высокую, наполненную цветами траву, какая благодать, как все-таки хорошо в родной деревне. И небо, какое тут красивое небо! Вспомнил детство, вспомнил, как шли мы этой дорогой в половодье, как вброд переходили здесь бурлящий поток. Девять лет прошло с тех пор, и каких лет! Эти годы врезались в мою память так, что их не забудешь никогда. Очень многим за всю свою жизнь не доведется повидать и испытать того, через что пришлось пройти мне за эти девять лет. Позади остались страшная, опустошительная война и жестокая, свирепая Воркута. Может быть, кончились уже мои беды, и счастливая жизнь ждет меня впереди… Проснулся, смотрю, солнце уже на западе. Размечтался, уснул на пороге дома! Если сказать об этом матери, что она обо мне подумает. Лучше молчать и не говорить ей о том, что я несколько часов проспал в траве на студеном ключе.
Вот и деревня, сворачиваю в проулок и со стороны лужка совершенно неожиданно появляюсь в доме. Сестры, увидев меня, оцепенели, стоят и смотрят на меня, и вдруг, старшая, Галя, заплакала. Я обнял сестер и даже не знаю, что им сказать. Галя говорит, - Надо маме сказать, она косит на лугах. Ой, какой же ты худой. Галя убежала. Спрашиваю Аню, как она учится, как они живут? Отвечает, что учится хорошо и живут тоже хорошо. Немного времени прошло, как вижу, перед окном пробежали мать и Галя. Прямо с порога мать бросилась ко мне, мы обнялись, а она, запыхавшись от бега и волнения, ничего не может сказать, обливаясь слезами. Я ее успокаиваю, - Не плачь, мама. Видишь - я уже дома, живой и здоровый. Мать кое-как отдышалась, и посыпались вопросы: Освободили? Как доехал? Почему не предупредил об освобождении? И много еще других.
Галя накрыла стол для обеда, да какой еще обед; ждут меня молоко и вареная картошка, сливки и творог, целая тарелка яиц и хлеб. Только хлеб все еще с лебедой, хотя примесь ее в хлебе сейчас намного меньше, чем в годы войны. Мать, Галя и Аня смотрят, как я ем, и все трое плачут: они видели и мою худобу и с какой жадностью я ем, и правильно понимают причину этой жадности. Хотя Аня плачет, наверное, за компанию, навряд ли она в свои десять лет в полной мере понимает, что такое тюрьма и голод.
Как быстро в деревне распространяются новости. Смотрю, идут уже к нам друзья мои по работе в колхозе - Павлик, Илюшка, Сережка и Толька. Вскоре, вслед за ними, пришли Дмитрий Петрович и Михаил Степанович, одноногий наш кузнец. Разговоров было много. Меня подробно расспрашивают обо всем: где эта Воркута, как кормили, какая была работа, как здоровье. Много было задано вопросов, интересно людям узнать, как там живут. Всего-то побывали в тюрьме со всей деревни: Дмитрий Петрович за убийство жены - где-то в начале двадцатых годов, Михаил Захарович за разгон колхозного собрания - перед войной, и я за побег с завода - после войны. Отвечаю на все вопросы, но про подписку при освобождении помню. Воркута, - говорю, - Почти на берегу Ледовитого океана, недалеко от Уральских гор, работал грузчиком на машине, кормили хорошо. Дмитрий Петрович говорит:
- Как кормили по тебе видно, а что там такое нашли, что даже город построили, как ты сказал, почти на берегу Ледовитого океана.
- Там, нашли хороший коксующийся каменный уголь. Построили много шахт. Михаил Степанович спрашивает:
- Где будешь искать работу? Все, кто может, бегут из деревни. На трудодни до сих пор ничего не дают.
- Не знаю, я еще не думал об этом, пока поживу дома.
- Пока, конечно, можно пожить дома, тем более что ваш год вот-вот призовут в армию.
- Не знаю, о чем думает наше правительство, погибает деревня, а без деревни страна жить не может. С фронта почти никто не вернулся - погибли все. Молодежь, кто только может, бегут из деревни. Одно слово - гибнет деревня, - говорит с горечью Дмитрий Петрович.
Долго сидели и разговаривали, предполагали, что нас ожидает в ближайшее время. Дмитрий Петрович уверен, что ничего хорошего деревню не ожидает. Меня удивило, что до сего времени не призваны в армию парни 1928 года рождения. Михаил Степанович ответил:
- Здесь-то как раз все, пожалуй, ясно. Если бы их призвали, работать в деревне было бы некому. Вот обеспечат мало-мальски колхозы сельхозтехникой, тогда и возьмут. Пожалуй, заболтались мы, пора тебе и отдохнуть. Будет еще у нас время, чтобы поговорить. Отдыхай.
Дмитрий Петрович поднялся и вместе с Михаилом Степановичем они пошли домой. Вслед за ними заспешили домой и мои друзья. В сенях на кровати мать уже приготовила
мне постель.
- Иди, Леша, отдыхай, устал ведь с дороги. Я сейчас затоплю баню. Иди пока до бани на сарай, там свежее сено, отдыхай.
- Да я, мам, хорошо доехал и совсем не устал, но запах свежего сена я люблю, так что пойду, поваляюсь на сене.
- Вот и хорошо. Иди, отдыхай.
Я забрался на сарай, лег на свежее душистое сено и такая волна умиротворения, счастья и покоя нахлынула на меня, что как-то враз отодвинулись в далекое прошлое все невзгоды прошедших лет. Я дома и знаю, что здесь любят меня, и я люблю, люблю мать и сестер, люблю свою деревню, поля, луга, реку и лес, люблю все, что здесь меня окружает. Люблю друзей своих, вот пришли, поговорил я с ними, и впечатление такое, как будто мы и не расставались. Хотя нет, вспоминая разговор с сельчанами, я начинаю осознавать, что очень многое изменилось в деревне за эти три года. Узнал, что Толька Анютин уже не работает в колхозе, почти сразу после освобождения из районной КПЗ он устроился на работу в какой-то леспромхоз, от рака горла умерла его мать Анна Осиповна. После войны вернулись домой только Иван Ильич и Василий Михайлович, оба они всю войну служили в войсках, расквартированных на дальнем востоке, ни того, ни другого нет уже в деревне. Иван Ильич с женой Клавдией и сынишкой уехал к брату в Свердловск. Василий Михайлович и Иван Нефедович со своей семьей, как и Толька Анютин, сейчас тоже работают в леспромхозе. На очереди призыв в армию парней 1928 года рождения. После этого призыва из мужского населения в деревне останутся старик Дмитрий Петрович, одноногий Михаил Степанович, однорукий Александр Михайлович и три подростка: Ленька Степанов, Колька Санин и Гошка Митрев. До войны в одной деревенской избе, пусть и не в каждой, мужиков было не меньше. Уезжают из деревни и девушки: кое-кто на работу в леспромхоз, другие выходят за муж и почти всегда вместе с мужем уезжают в город. Жалко деревню, так хорошо она расположена на берегу, пусть и небольшой, но красивой и чистой реки с роскошными лугами. И поля у деревни холмистые, прорезанные с севера на юг Красной Речкой, Теплым и Студеным ключами, тоже живописны и радовали крестьян неплохими урожаями. И как стремительно захирела наша деревня, обезлюдила совсем. Когда я пошел в школу, нас в первом классе Жеребецкой школы было 55 учеников. А сейчас эта школа уже закрыта, учиться в ней некому. Неужели везде так?! Мне очень понятна тревога Дмитрия Петровича. Я понимаю, как тяжело ему видеть умирающую деревню. В молодые годы он видел ее ухоженной и процветающей. Деревня росла, появлялись новые хозяйства, которые строили свои дома в слободке. В годы коллективизации по деревне был нанесен удар, появились в деревне первые прогалины, места, где стояли дома раскулаченных, перестали строить новые дома. Кстати, не было в нашей деревне кулаков, никто не использовал наемный труд. Семьи были большие и все трудились, не считаясь со временем, когда это было нужно. Жалели сельчане раскулаченных и никто не называл их кулаками. Удар коллективизации деревня все же выдержала, хотя и увяла заметно, но в каждом доме была большая семья и не менее двух детей. Война подкосила деревню и, как ни странно, хиреет и рушится она и сейчас, после войны. Не знал я, не написали мне в письмах, что и сейчас еще бесплатно работают колхозники, ничего не дают им на трудодни. От нужды, большой нужды покидают люди родные, любимые с детства места.
Не знаю, можно ли воскресить деревню, пока что совершенно ничего для этого не делается. Покинул деревню даже Сергей Петрович, наш бывший председатель, сейчас работает кем-то в райцентре на строительстве маленькой гидростанции. Теперь в деревне новый председатель, откуда-то со стороны. О том, как выбирали нового председателя, поведал Дмитрий Петрович. Кандидата в председатели привез представитель райкома. Два раза колхозники, вызывая раздражение райкомовца, голосовали против навязываемого им председателя. Райкомовец произнес гневную речь, обвиняя колхозников чуть ли не в саботаже, и предложил голосовать в третий раз. На этот раз выбрали. Единогласно. Во время беседы с односельчанами эти новости хотя и были с болью восприняты мною, но боль эта быстро гасилась радостью встречи. Сейчас же, оставшись один, я отчетливо осознал, что происходит с нашей деревней: это тяжелая и, видимо, неизлечимая болезнь. С такими мыслями трудно уснуть даже на таком свежем и душистом сене и после такой радостной встречи. Нет у меня никакого положительного жизненного опыта, не на что мне опереться: каждый раз, едва преодолеешь очередную полосу неприятностей, как на пути уже маячит новая. Что делать? Надо жить, знаю я уже, что пусть и с большим трудом, но полосы неприятностей все же преодолеваются, только вот кто, когда и где сумеет их преодолеть? Надеюсь я, что свою самую тяжелую полосу жизни я уже преодолел. Совсем, совсем неясно, что ждет нашу семью и меня, если рухнет наша деревня. Не хочется мне покидать эти места, мне нравится здесь, в нашей деревне.
И все-таки я уснул. Сквозь сон слышу, что меня зовут. Спустился с сарая, мать подает мне чистое белье и говорит, - Баня, Леша, готова. Иди, мойся. Старая у нас уже баня, смотрю, и муравьи помогают ей стариться: недалеко от угла кучка древесной муки, грызут они нашу баню. А в бане, пусть и старой, хорошо. Приятный жар ласкает тело, мойся не спеша, никто тебя не торопит. После бани опять за стол, пора ужинать. В дополнение к молочным продуктам на столе еще и свежие овощи, душистые, только что с грядки. Любым овощам я был бы рад, так давно их не пробовал, а тут на столе овощи высшего сорта! Не беда, что хлеб с лебедой, хороши остальные продукты! По сравнению с Воркутой здесь на столе и впрямь сказочное богатство.
- Самоохранник Пономаренко, а это один из четырех охраняемых мною, заключенный Кургалиев.
Офицер долго, освещая фонариком, рассматривал мое удостоверение, затем спросил:- Гдеже у Вас остальные трое?
- В оцеплении на лесозаводе. Сопровождал Кургалиева на разгрузку автомашины, машина сломалась, пришлось возвращаться пешком.
Офицер посмотрел карточку Кургалиева, молча вернул. Стоит, думает, удостоверение мне не возвращает. И вдруг спрашивает:
- Где Вы числитесь?
Я как-то случайно слышал от Пономаренко, когда он разговаривал с охранником, слова про второй взвод третьей роты. Повторяю это офицеру. Он достает из кармана телефонную трубку и подключает ее к розетке телефона под навесом. Соединяется с названной мной ротой охраны и спрашивает:
- Выясните, пожалуйста, есть ли у вас во втором взводе самоохранник Пономаренко? Подождал немного, слышу, говорит:
- Значит есть.
Хорошо думаю, сейчас отпустит. И вдруг офицер резко спрашивает:
- Фамилия командира взвода?
У меня в голове стремительно, с ответом задерживаться нельзя, закружилось все, что я слышал от Пономаренко. Стоп, кажется, я слышал, что в разговоре с охранником он упоминал какого-то лейтенанта Денисова. Отвечаю офицеру:
- Лейтенант Денисов.
Офицер спрашивает по телефону:
- Как фамилия командира второго взвода?
Выслушал ответ, сунул в карман телефонную трубку и отдает мне удостоверение:
- Заменитеудостоверение, там ничего не прочитать, все размокло. Идите.
Мы пошли. Когда отошли достаточно далеко, Костя с восхищением говорит мне:
- Ну, Леха, какой бы вор из тебя вышел! Не думал, что сумеешь выкрутиться из такой заварухи.
Я рассмеялся:
- Нет, Костя, вор из меня не получится. Не обижайся, но вор - паразит, а я не хочу быть паразитом.
Он хорошо ко мне относился, да и был еще под впечатлением только что случившегося, что, кажется, даже не обиделся на меня, сказал только:
- Есть, Леха, люди, которых не грешно обворовать.
Пришли на лесозавод, Пономаренко был очень удивлен, увидев нас без машины. Я рассказал ему, что машина сломалась сразу за поворотом дороги на наш ОЛП. Как же вы пришли сюда? - спрашивает Пономаренко. Видно, что он очень встревожен. Рассказал ему все, что было. Он был сильно удивлен и, видимо, даже напуган. С изумлением спрашивает:
- Откуда ты узнал, в каком взводе и роте я числюсь, тем более, кто у меня командир взвода. Я же никому из вас этого не рассказывал?
- Я, конечно, рисковал, но так хотелось спасти тебя и Костю. Была у меня мысль: отойти от дороги, затаившись в тундре подождать нашу машину. Только по этой тундре не очень-то походишь, видел я, как глотает она породу при отсыпке дороги. И сколько ждать нам продрогшим эту машину, зная, что вы несколько рейсов будете делать на ОЛП шахты Капитальной, в другую от нас сторону. Кроме того, как узнать в такой темноте нашу машину, когда увидишь только свет фар и больше ничего, а останавливать нужно только свою машину, любую другую останавливать опасно. Поэтому от этого варианта я и отказался.
- Да, видно, бог нам помог.
Больше он никогда не позволял делить свою группу, что нам, грузчикам, конечно же, было не выгодно: грузить вчетвером было труднее чем вчетвером же разгружать. Менялись ролями, чтобы никому не было обидно.
Зима и морозы не заставили себя долго ждать, но мне сейчас все таки полегче, к работе этой я, видимо, привык. Бревна не кажутся уже не подъемно тяжелыми, щебень и шлак легче уже берутся лопатой. Появилась сноровка, которая приобретается в процессе работы. Только к перевозке известковой пушонки и шлаковой пыли не удается ни привыкнуть, ни приспособиться: известка по-прежнему пылит и обжигает, и по-прежнему не продохнуть в облаке шлаковой пыли. У нас сейчас опять новый экспедитор, тоже заключенный, по фамилии Гороховский. Я уже слышал интересную историю об этом человеке. Рассказывали, что однажды из Москвы в Воркуту прибыл какой-то высокопоставленный прокурор. Один из бесконвойных, работавший на аэродроме, рассказал Гороховскому, что он похож на этого прокурора, как похожи друг на друга две капли воды. Гороховский расспросил у него, как этот прокурор одет. Бесконвойный подробно обо всем этом рассказал. Гороховский в то время тоже был бесконвойным. Он как-то узнал, когда прокурор улетает. К этому времени умудрился достать такую же, как на прокуроре, одежду и такой же портфель. За два часа до отлета прокурора он прибыл в аэропорт и распорядился срочно подготовить самолет к вылету. Ему сказали, что вылет назначен на более позднее время. Лжепрокурор властно произнес, что он летит сейчас. Самолет был срочно подготовлен и лжепрокурор улетел. Часа через полтора в аэропорт прибыл настоящий прокурор. Его тут же задержали, проверили документы и убедились что настоящий прокурор этот, а не тот который улетел. Срочно связались по радио с экипажем улетевшего самолета и приказали вернуться обратно. Ляпсус был таким, что Гороховского не стали даже судить, только законвоировали вновь. Не знаю, сколько тут вымысла и сколько правды, но многие рассказывали эту историю. Сейчас, в конце срока, его снова расконвоировали и поставили нашим экспедитором. Муратбеков работает с грузчиками Пономаренко. Работаем в разные смены.
Строителям военного городка потребовалась горячая вода. Возим ее в большом чане. Недалеко от ТЭЦ есть небольшое круглое строение с небольшим проемом вместо дверей. Из этого проема постоянно клубится плотный белый пар. Когда подъехали к этому строению за водой, Гороховский объяснил, что нужно войти туда и прижимаясь к стене, чтобы не оступиться и не упасть в закопанный в землю чан с горячей водой, дойти до гидранта, нащупать шланг и вытащить его к машине. После того как конец шланга опустят в наш чан, нужно сходить, открыть вентиль. После наполнения чана, закрыть вентиль и убрать шланг на место. Когда я полез в проем, в плотный белый пар, мне было очень неприятно: не люблю, когда я ничего не вижу. Держась за стенку, осторожно нащупываю ногой, где же стенка зарытого в землю чана. Она совсем близко от стены строения, причем практически наравне с землей. Запросто можно оступиться и рухнуть в этот невидимый чан с горячей водой. Не знаю, какая там температура, но если даже выберешься оттуда, то наверняка замерзнешь, пока доберешься до ОЛПа. Набрали воды и поехали. Дорога переметена снежными заносами, машину качает, качает и чан, из него плещется вода и спрятаться от нее негде. Более чем неприятно, когда в мороз и ветер поливает тебя водой, даже и горячей. Впрочем, горячей еще хуже: она глубже проникает в одежду, прежде чем замерзнет. Приехали на стройку и, обледенелые, сразу в теплушку к печке. Воду из чана слили без нас. Мы отогрелись и опять в кузов, только плохо подсохла одежда и очень скоро мы это почувствовали. Подъехали к гаражу, подождали у ворот, когда с машины снимут чан и снова за работу. Не нравятся мне рейсы за водой, холодно потом работать в обледеневшей одежде.
В одну из смен этой зимой я чуть было не подвел Чуму. Нагрузили на нашей погрузочной площадке шестиметровый брус, надо везти его на военный городок. Сильный мороз и ветер, Чума говорит, - Зачем всем мерзнуть, пусть Леха с Борисом съездят вдвоем, оба в кабине, там не дует. Возражать не стал никто. Поехали мы с Борисом. Я за рулем, хочется мне прокатиться побыстрее. Включил третью скорость, добавил газу. Примерно за километр до военного городка дорога прорыта в глубоком снегу, траншея немного шире машины, плотные снежные стены высотой почти с машину. Участок этой траншеи прямой, скорость у меня приличная и я боюсь случайно зацепить крылом машины эту снежную стену: она совсем рядом. И показалось мне, что машина вильнула вправо. Не знаю, или я крутанул руль не в ту сторону, или правое переднее колесо ударилось в снежную стену, но только вижу я перед собой небо, а не дорогу. Машина заглохла, я в смятенье, что же я натворил. Открываю дверцу кабины - передок ее левым колесом висит над дорогой. Говорю Борису, - Вылезай. Он спрыгивает с подножки вправо на снег, я за ним. Смотрим, машина стоит на дыбах. Передней осью она продавила хребет выброшенного с дороги снега. Внизу брусья своими концами уперлись в дорогу. Непонятно, почему машина не перевернулась. Взяли каёлки и лопаты, срубили и выбросили снег из-под передней оси. Я сел в кабину, Борис покрутил рукоятку и, какое счастье, мотор заработал. Думаю, опрокинется или нет машина, когда я буду съезжать с этой стены, ведь левая сторона машины висит над дорогой. Борис отошел по дороге подальше, тоже ждет, что будет. Осторожно отпускаю тормоз - машина вниз не сползает. Соображаю, что этому мешают упершиеся в дорогу брусья. Военный городок уже рядом, говорю Борису, - Сходи, возьми какой-нибудь дрын подлиннее. Борис принес такой дрын. Я осторожно отпускаю тормоза, Борис с помощью дрына приподнимает упирающиеся в дорогу брусья. Съехали, машина не опрокинулась, скатилась вниз на дорогу. Уже осторожно доехал я до места разгрузки. Сбросили груз, и так же осторожно я поехал назад к нашей разгрузочной площадке. Рассказал Чуме, что случилось с нами, и сказал, что за руль больше не сяду: рано мне машину доверять. Чума спокойно и равнодушно произносит, - А, с каждым когда-нибудь, да что-нибудь случается. Не переживай - все живы и машина цела.
Греемся у костра из кусков каменного угля. Уголь здесь хорошо горит даже в костре. Видим, к нашей вахте ведут небольшую, какую-то странную, колонну заключенных. У них с плеча, наискосок через грудь к поясу проходит белая, с какой-то надписью, лента. Когда они подошли ближе, мы прочитали на ленте надпись “Немецко-фашистский злодей”. Таких я еще не видел. Эти, видимо, из наиболее отъявленных фашистов, из тех, кто занимался массовым уничтожением людей в концлагерях, кто сжигал деревни вместе с людьми, освобождал от людей низшей расы захваченные земли. Колонну подвели к вахте и поставили на колени. Часть конвоиров ушла на вахту. Немцы имели жалкий вид. На вахте конвоиры пробыли недолго. Начальник конвоя скомандовал, - Встать! Ауф штеен! Немцы с трудом вставали с колен, двое вообще не могут подняться. Охранник пинком помогает им встать на ноги. Другие немцы подхватили их, помогли подняться. Колонна медленно пошла обратно. Непонятно, зачем их сюда приводили. Видимо только затем, чтобы конвою погреться на вахте. Не жильцы эти немцы и обращаются с ними очень жестко, не выдержать им морозов и ветров Воркуты. Даже жалость какая-то появляется к ним, но тут же и гаснет: эти заслужили то, что имеют сейчас.
Из всего что нам пришлось перевозить на наши лагерные стройки, особенно запомнилась перевозка с лесозавода на строительство радиостанции бруса из лиственницы. Брус этот должен был служить основанием кирпичных стен радиостанции. Шестиметровый брус сечением не менее 30 на 20 см. Удельный вес сырой лиственницы не меньше удельного веса воды, так что вес этого бруса был около 400 килограммов. Нас всего четверо, никаких подъемных механизмов нет. Взять вдвоем конец этого бруса на плечи не хватает силы. С трудом поднимаем втроем. Решили делать так: Трое кладут один конец бруса четвертому, все втроем бегут ко второму концу, поднимают его на плечи двоим, а третий бежит назад к первому, чтобы тут подставить свое плечо под брус. Как не удивительно, но удержать в одиночку брус на плече смог только я, самый молодой из грузчиков. Одному удерживать широкий брус такого веса на плече сверхтяжело. Кажется, брус сломает и раздавит тебя, ребра заходят друг за друга, да брус еще и поворачивается немного, когда второй его конец берут на плечи. Кажется, в это время даже ребра хрустят. Но не удержать брус нельзя, если я его не удержу, он переломает и меня и тех троих на другом конце. Тяжело, очень тяжело давалась нам эта погрузка. Меня и сейчас удивляет, как могли мы выдержать голодные и изнуренные, плохо одетые такую тяжелую физическую нагрузку в климатических условиях Воркуты.
Вскоре после того, как мы закончили отгрузку бруса на стройку радиостанции, ударили очень сильные морозы. Температура понизилась до -52 градусов, ветер, правда, в эти дни был слабый, но он был, а кроме того когда едешь в кузове машины, ветер дует всегда. Так вот после такой морозной смены, вроде не с такой, как мне показалось, жадностью съел я свой ужин. Поделился этим своим товарищам и говорю, - Схожу-ка я в медпункт, вдруг я заболел. Валяй, - говорят, - попробуй. Пришел в медпункт, а там медбрат в первую очередь измеряет температуру у всех пришедших на прием к врачу. Медбрат усадил нас, сразу троих, на скамейку, сунул под мышку каждому по термометру и стоит, наблюдает за нами, чтоб не смухлевали. Подождав нужное время, берет термометр у первого, смотрит на него и говорит, - Температуры нет, врач не примет. Берет термометр у меня, посмотрел на него, потом с удивлением на меня, и сразу же говорит, - Проходите к врачу. Заходит к врачу вместе со мной и подает ему мой термометр. Врач посмотрел на термометр, потом сердито на меня, встряхнул его и сунул мне под мышку. Хорошо, думаю, что-то, видимо, есть, вдруг еще на день два освободит от работы. Вот будет здорово в такой-то мороз проваляться на нарах в теплом бараке. Врач берет у меня термометр, смотрит на него, как и медбрат с удивлением, и говорит:
- 39,7. Сейчас я дам Вам направление в стационар, медбрат Вас туда проводит.
- А можно мне в барак зайти, предупредить грузчиков, что завтра я не выйду на работу?
- А Вы сможете дойти до барака?
-Смогу
-А знаете где стационар?
-Знаю
Зашел в барак. Рассказал своим товарищам, что меня кладут в больницу. Они позавидовали мне: отлежаться в больнице в такой мороз - большая удача. Пришел в стационар, отдал дежурному врачу свое направление. Помылся в ванной, получил кальсоны и нательную рубашку. Ввели в палату и показали койку, на которой я буду отдыхать. Лег. Какая благодать: матрац, чистые, белые простыни, одеяло и подушка. Даже не верится, что так может быть. Что же такое со мной случилось? Я не чихаю и не кашляю, ничего у меня не болит и вдруг высокая температура. А если завтра будет уже нормальная температура - меня выгонят на работу, а хочется, очень хочется полежать здесь подольше! Спал прекрасно, беспробудно. Разбудили, чтобы измерить температуру. Утро - 38,8. Хорошо! Пока не выгонят. На утреннем осмотре, молодая симпатичная женщина-врач прослушала меня, спросила, что болит? Ничего, - говорю, - не болит. Просто не стало прежнего аппетита. Потом был завтрак. Чем и как кормили в больнице, я почему-то совершенно не помню. Видимо, больничный уют и блаженный отдых вытеснили воспоминания об этом. Вскоре после завтрака к моей койке подошла врач, прикоснулась к моей руке и показала, чтобы я раскрыл ладонь. Я раскрыл ладонь, и она высыпала в нее целую горсть каких-то небольших жёлтых шариков и сразу же ушла. Я понимаю, что сделала она это тайком, только зачем мне эти шарики? Сунул один шарик в рот, раздавил его зубами и ощутил во рту приятный кисло-сладкий вкус. О витаминах в то время я и понятия не имел, просто понял, что шарики эти съедобны. С удовольствием, с наслаждением, съел все, в один прием. Через некоторое время мне стало жарко, горят даже руки и ноги. Жар продержался довольно долго, но постепенно прошел.
Температура вечером - 37,9. Все замеры температуры я и сейчас помню совершенно точно.
Утром на следующий день температура была нормальной, только вот случился со мной в это утро очень неприятный конфуз. Проснулся: мне так хорошо, лежу, не раскрывая глаз, и вдруг - пукнул. Громко. Сразу же открыл глаза и вижу: доктор стоит у спинки моей койки и смотрит на меня. Я захлопнул глаза - какой стыд. За все время пребывания на Воркуте у меня, кажется, не возникало такой необходимости, а тут вдруг и в такой момент. Осторожно приоткрываю глаза - она ушла. Как я буду смотреть на нее при вечернем обходе! Пукнуть при людях у нас в деревне считалось очень неприличным. Тетка Анна рассказывала, что в мужском монастыре на Опытном поле, монах, подметая пол в комнате у прихожанок, неожиданно пукнул вслух. И ночью от стыда повесился, хотя и знал монах, что самоубийство - грех непростительный. Нет, я, конечно, не так стыдлив, мысли о самоубийстве у меня не возникло, но было мне очень неприятно. У меня есть, конечно, смягчающие конфуз обстоятельства: во-первых, я не знал, что врач стоит возле спинки моей койки; во-вторых, в палате лежат только мужчины, равнодушные к таким мелочам быта. Только будет ли врач принимать в расчет эти обстоятельства. Врач на вечернем обходе была, как обычно, внимательна и приветлива. Понимаю, что она делала вид, что ничего не слышала. Температура у меня нормальная, как и утром. Выздоровел, а вообще-то, и не болел, почему была высокая температура - не понятно. На следующий день утром температура тоже была нормальной и врач сказала, что больше не может держать меня в больнице, но, так как я лег в больницу с высокой температурой и не удалось установить причину заболевания, то меня выпишут сначала в барак выздоравливающих.
Я не знал, что есть такой барак в нашей зоне, мне сказали, где он находится. После завтрака оделся в свою одежду и пошел в барак выздоравливающих. Пришел в этот барак и, то, что увидел там, потрясло меня. Я уже привык видеть истощенных, очень худых людей. Здесь же в бараке содержались живые скелеты с черной кожей. По сравнению с ними те, кто ходят на работу - розовощекие здоровяки, не смотря на то, что и эти тоже изнуренные доходяги. Скелеты эти очень злобны друг к другу. Пока я разговаривал с фельдшером, возникло две драки, хотя драк, как таковых, не получилось: драчуны от малейшего толчка теряли равновесие и с отборным матом расходились в стороны. Не верится, что из этого барака кто-нибудь может выйти живым. Нет, я не хочу тут быть, ни одного дня! Говорю об этом фельдшеру, что лучше я пойду на работу. Фельдшер не возражает, - Обычно стараются уклониться от работы, а ты просишься, чтоже, иди работай. Вернулся в свой барак. Друзья мои работают, а я сегодня еще отдохну. Вечером, после смены, встретились, поговорили и о больнице и о работе. Николай шутя упрекнул, - Не оправдал ты наших надежд, болеть уметь надо, а тебя через три дня на работу вытряхнули.
С утра снова на работу, но мне легче: кончается моя последняя зима на Воркуте. В полдень уже робко из-за горизонта выглядывает красное солнце, кончилась полярная ночь. Строительство военного городка идет полным ходом, а строительство радиостанции почти заглохло: там все еще занимаются фундаментом. Сложновато видно, на вечной мерзлоте строить кирпичное здание. Недопустимо, чтобы под зданием оттаивала тундра, поэтому-то кладут вначале на столбы фундамента наш лиственничный брус, а на нем возведут кирпичные стены здания радиостанции. Ветер под зданием должен гулять, чтобы выдувать излишнее тепло. Вечером нарядчик объявил, что лицам, занятым на особо тяжелых работах, на складе нужно будет получить причитающийся им сахар. Зачитал фамилии счастливцев. С радостью услышал, что сахар причитается и мне. Пришел на склад и получил 900 граммов сахару! Вот это подарок! Такого не бывало ни разу. Грешен, 900 граммов сахарного песку я съел, можно сказать, не отходя от склада. Ложкой черпал его из бумажного кулька. Съел на сухую, даже не запивая водой, остановиться не мог, пока не вытряхнул в рот из кулька последние крошки Не знаю, сколько от этого было проку, вреда, во всяком случае, не было.
И еще один случай, именно случай, единственный за три года лагерей: на ужин дали нам по кусочку рыбы, очень вкусной. Кожа у нее почему-то похожа на наждачную шкурку. Кто-то сказал, что это акула. А мне-то что, я бы ел эту акулу каждый день.
Время идет, и снег уже растаял и солнце, даже на севере, не скрывается за горизонтом. И жить летом легче, и до августа, до конца срока уже не далеко. Однажды утром, в начале июня, меня вызвали в контору и объявили, что сейчас с вещами я должен идти на вахту. Сказал друзьям, что меня куда-то отправляют. Высказали предположение – может, освобождают. Мне, - говорю, - до конца срока еще почти два месяца. Муратбеков говорит, - Леха, пиши, не напишешь, освобожусь и зарежу тебя. Хотя после освобождения никто сюда уже не пишет. Не напишешь и ты.
Таких, как я, на вахте собралось пять человек, нас конвоирует один человек, не сделал нам никаких предупреждений, идет почти вместе с нами. Пришли на пересылку, нас приняли и привели в небольшой барак. На двойных нарах, причем только на верхних, непривычно мало заключенных. На верхних нарах разместились и мы. Взаимные расспросы: никто ничего не знает, но срок заключения ни у кого еще не закончился. Есть такие, кому до освобождения еще больше двух лет. И почему-то все тут за побег с завода - указники. Переночевали, но почти не спали. Закончились разговоры, кажется, все спят, но вдруг кто-то тихо спрашивает, - Все-таки, зачем нас сюда собрали, неужели освободят? И вновь начинаются разговоры, где среди всевозможных предположений пробивается и робкая надежда на освобождение. Утром принесли нам пайки хлеба и спросили, не желает ли кто-нибудь подмести территорию около барака. Тоже странно: нас спрашивают - не желаем ли мы? Такого в лагерях не бывает. Подметать вышли все. Быстро закончили работу. Вернулись в барак и снова разговоры о том, что же нас ждет? Откуда-то пришел робкий слух: нас будут освобождать. К вечеру к нам добавили еще несколько человек. Ночь снова почти не спали, волнение не проходит: пусть и осталось-то мне меньше двух месяцев, но так хочется на свободу, и какой же это восхитительный подарок - освободиться на два месяца раньше.
На следующий день нас фотографируют. Сразу же новые вопросы - а это зачем? Если нас будут освобождать, то фотокарточка не нужна: ее нет на справке об освобождении. Зачем же тогда фотография? И эту ночь почти не спали.
С утра по одному стали вызывать в контору. Вызвали и меня. Захожу в кабинет, офицер, сидящий за столом, жестом приглашает сесть на стул у стола и объявляет:
- Лоскутов Алексей Арсентьевич, Вы освобождаетесь. Никому не разглашать, как вы здесь жили, что видели и слышали. Распишитесь вот здесь, что вас предупредили. Вам выдается годичный паспорт, вот тут в паспорте распишитесь. На вопрос, были ли судимы, как на устный, так и на вопрос в анкете, отвечайте, что судим не был. После освобождения возвращайтесь на прежнее место работы.
Вот это оборот: мой срок заключения почти истек, я честно искупил свою вину, и, тем не менее, должен возвращаться на прежнее место работы.
- Домой месяца на два, чтобы поправиться, могу я заехать? - спросил я у офицера.
- На два месяца можно, сейчас Вам выдадут хлеб на дорогу. За вахтой Вас будет ждать сопровождающий. Он выдаст всем Вам паспорта и будет сопровождать до станции Печора.
На дорогу мне выдали полторы буханки хлеба. Вернулся в барак за своей телогрейкой, больше вещей у меня нет. В барак запустили заключенных нового этапа. Не знаю, как они узнали, что нас освобождают, только один из них останавливает меня и говорит:
- Как же ты приедешь домой в таких брюках: одна штанина черная, другая - синяя. Давай поменяемся, смотри у меня хорошие шерстяные брюки, давай буханку хлеба и бери их. Мне отдашь свои.
- Мне далеко ехать, а останется на всю дорогу всего полбуханки, - говорю я. - Ничего, доедешь, ты же на свободе будешь.
Поменялся: брюки действительно хорошие. Вышел за вахту. Сопровождающий собрал нас, выдал паспорта и повел на железнодорожный вокзал Воркуты. Пока ждали поезд, половину своего хлеба я съел. Наконец-то подошел поезд, нас посадили в пассажирский вагон, еще какие-то минуты ожидания, паровозный гудок и прощай Воркута!
Погода хорошая, из окна вагона прекрасно видны уральские горы. Сижу, любуюсь пейзажем, радуюсь своему освобождению. К югу от Воркуты горы становятся выше и, кажется, что они близко от дороги, но сейчас я уже знаю, что это не так. Приехали на станцию Печора. Здесь нас почему-то высадили из вагона и сказали, что нужно ждать следующий поезд. Провожающий пожелал нам доброго пути и уехал обратно. Чувствую себя не очень уютно. Денег нет, хлеба нет: еще в вагоне доел остатки, любуясь пейзажем. Ехать еще далеко, и повезут ли нас и дальше бесплатно? Переночевали на вокзале. Вместе с нами едут несколько, одновременно с нами освобожденных, блатных. Они успокаивают, говорят, что все вместе мы доедем до Кирова.
На следующий день нас вновь посадили в пассажирский поезд и на этот раз мы спокойно доехали до Кирова. Вышли из вагона. Блатные объявили, чтобы мы не расходились: они дадут прощальный обед. Я не ел уже почти двое суток, хлеба тут полно, покупай, что хочешь, только вот денег у меня нет. Предложил работяге, работающему на железнодорожных путях, свою телогрейку с рукавами разного цвета. Он презрительно нанее посмотрел, но спросил:
- Что тебе за нее надо?
-- Да, хотя бы, буханку хлеба.
- Хорошо, подожди.
Вскоре, приносит большой белый батон. Я отдал ему телогрейку, но попробовать батон не успел: блатные пригласили всех к столу. На каких-то ящиках лежат белые булки, вареная картошка, соленые огурцы и даже две бутылки водки. Откуда-то достали штук пять стаканов. Блатные подняли стаканы, поздравили нас с освобождением и пожелали доброго пути. Я хорошо поел. Еще бы - белый хлеб, вареная картошка, соленые огурцы. Без водки конечно, но об этом я ни капельки не сожалел. Сейчас очередной отрезок пути, нужно добраться до станции Котельнич. На перроне милиции почти нет, можно прыгнуть на подножку вагона, что я и делаю перед самым отправлением поезда. Уже в пути захожу в тамбур. Проехали станцию Оричи, когда в тамбур вышел мужчина и предупредил, что в вагоне проверяют билеты. Я вышел на подножку вагона и закрыл за собой дверь. Этого мало - если дверь откроют, я попался, а попадаться я не желаю. Надо что-то предпринять. Смотрю, примерно, метра на полтора ниже окон вагона тянется стальная полочка, шириной сантиметров семь. Можно, придерживаясь руками за наличники вагонного окна, встать на эту полочку и, таким образом, исчезнуть с подножки вагона. Как только услышал, что открывается дверь вагона, я быстро устроился на эту полочку. Дверь действительно открыли и сразу захлопнули, а я тут же вновь перебрался на подножку. Стоять на этой полочке и держаться за наличники окна довольно трудно, легко и сорваться, но операция удалась.
Вот и Котельнич, я почти дома, до Тужи осталось сто километров, правда сейчас ночь и трудно будет поймать попутную машину. Иду на автостанцию, там полнейшая тишина. Маленький зал, вернее комната ожидания. В комнате дремлет несколько человек. Пристроился на скамейке и я. Вскоре, что-то маленькое и легкое упало мне на лицо. Провожу рукой по лицу - клоп! Встаю со скамейки и выхожу на улицу. Походил немного и думаю, что мне тут торчать, пойду-ка я за город на наш тракт Яранск-Котельнич, может быть, удастся поймать какой-нибудь грузовик. Вышел на тракт: тишина, никакого движения. Съел купленный за телогрейку батон, жду. И, наконец-то, вижу огни приближающейся ко мне машины. Поднимаю руку, машина останавливается, вижу - это небольшой автобус Газик. Автобус, а денег у меня ни копейки. Будь что будет - сажусь. Шофер не предлагает мне купить билет или заплатить деньги. Сажусь на свободное переднее сиденье. Немного проехали, слышу сзади голос, - Лешка! Мое имя, но кто тут может меня знать, ясно, что зовут не меня. Снова, - Лешка, - и кто-то трогает меня за плечо. Поворачиваюсь, - Мишка! Вместе привезли нас в сорок четвертом на Кировский машиностроительный завод имени 1 мая, его направили учеником автослесаря. Спрашивает:
- Откуда едешь?
- Из Воркуты, отишачил три года, освободили и еду домой. А ты откуда едешь?
- Я, еду в отпуск, по-прежнему работаю на заводе. Работать и жить сейчас можно. Тот наш барак расселили. Живу сейчас в хорошем бревенчатом бараке, зарплата хорошая. Разговоров хватило на всю дорогу и интерес к разговору взаимный. Вот и село Тужа, автобус останавливается, открывается дверь. Я у самой двери, смотрю на шофера, хочу сказать ему, что нет у меня денег, а шофер кивает головой на дверь - выходи. Большое, - говорю, - спасибо, а он, - Ладно, не благодари, будь счастлив, поправляйся. Наверное, слышал он наш разговор с Мишкой и пожалел меня. Мишка говорит, - Зайдем в ресторан, я тебя угощу. Какой ты худой - откармливать надо. Зашли, Мишка заказал шикарный обед: мясной суп, жареная картошка с громадной котлетой, чай и по стакану водки. Никогда не ел я ничего вкуснее. Вышли из ресторана, пожелали друг другу счастья и здоровья и расстались довольные встречей. До дома остались последние десять километров.
Иду, и душа моя поет: я дома, живой, живой и здоровый, скоро увижу свою мать и сестер. Прохожу деревни Катню, Скорняки, Федосово и Цепаи. В полукилометре от деревни Цепаи наш Студеный Ключ, за ним поля нашего колхоза. Подошел к веселому, прозрачнейшему ручейку и с удовольствием напился вкусной холодной воды. Как тут хорошо, какой аромат от пихт и елей и как душисты травы. Лег в высокую, наполненную цветами траву, какая благодать, как все-таки хорошо в родной деревне. И небо, какое тут красивое небо! Вспомнил детство, вспомнил, как шли мы этой дорогой в половодье, как вброд переходили здесь бурлящий поток. Девять лет прошло с тех пор, и каких лет! Эти годы врезались в мою память так, что их не забудешь никогда. Очень многим за всю свою жизнь не доведется повидать и испытать того, через что пришлось пройти мне за эти девять лет. Позади остались страшная, опустошительная война и жестокая, свирепая Воркута. Может быть, кончились уже мои беды, и счастливая жизнь ждет меня впереди… Проснулся, смотрю, солнце уже на западе. Размечтался, уснул на пороге дома! Если сказать об этом матери, что она обо мне подумает. Лучше молчать и не говорить ей о том, что я несколько часов проспал в траве на студеном ключе.
Вот и деревня, сворачиваю в проулок и со стороны лужка совершенно неожиданно появляюсь в доме. Сестры, увидев меня, оцепенели, стоят и смотрят на меня, и вдруг, старшая, Галя, заплакала. Я обнял сестер и даже не знаю, что им сказать. Галя говорит, - Надо маме сказать, она косит на лугах. Ой, какой же ты худой. Галя убежала. Спрашиваю Аню, как она учится, как они живут? Отвечает, что учится хорошо и живут тоже хорошо. Немного времени прошло, как вижу, перед окном пробежали мать и Галя. Прямо с порога мать бросилась ко мне, мы обнялись, а она, запыхавшись от бега и волнения, ничего не может сказать, обливаясь слезами. Я ее успокаиваю, - Не плачь, мама. Видишь - я уже дома, живой и здоровый. Мать кое-как отдышалась, и посыпались вопросы: Освободили? Как доехал? Почему не предупредил об освобождении? И много еще других.
Галя накрыла стол для обеда, да какой еще обед; ждут меня молоко и вареная картошка, сливки и творог, целая тарелка яиц и хлеб. Только хлеб все еще с лебедой, хотя примесь ее в хлебе сейчас намного меньше, чем в годы войны. Мать, Галя и Аня смотрят, как я ем, и все трое плачут: они видели и мою худобу и с какой жадностью я ем, и правильно понимают причину этой жадности. Хотя Аня плачет, наверное, за компанию, навряд ли она в свои десять лет в полной мере понимает, что такое тюрьма и голод.
Как быстро в деревне распространяются новости. Смотрю, идут уже к нам друзья мои по работе в колхозе - Павлик, Илюшка, Сережка и Толька. Вскоре, вслед за ними, пришли Дмитрий Петрович и Михаил Степанович, одноногий наш кузнец. Разговоров было много. Меня подробно расспрашивают обо всем: где эта Воркута, как кормили, какая была работа, как здоровье. Много было задано вопросов, интересно людям узнать, как там живут. Всего-то побывали в тюрьме со всей деревни: Дмитрий Петрович за убийство жены - где-то в начале двадцатых годов, Михаил Захарович за разгон колхозного собрания - перед войной, и я за побег с завода - после войны. Отвечаю на все вопросы, но про подписку при освобождении помню. Воркута, - говорю, - Почти на берегу Ледовитого океана, недалеко от Уральских гор, работал грузчиком на машине, кормили хорошо. Дмитрий Петрович говорит:
- Как кормили по тебе видно, а что там такое нашли, что даже город построили, как ты сказал, почти на берегу Ледовитого океана.
- Там, нашли хороший коксующийся каменный уголь. Построили много шахт. Михаил Степанович спрашивает:
- Где будешь искать работу? Все, кто может, бегут из деревни. На трудодни до сих пор ничего не дают.
- Не знаю, я еще не думал об этом, пока поживу дома.
- Пока, конечно, можно пожить дома, тем более что ваш год вот-вот призовут в армию.
- Не знаю, о чем думает наше правительство, погибает деревня, а без деревни страна жить не может. С фронта почти никто не вернулся - погибли все. Молодежь, кто только может, бегут из деревни. Одно слово - гибнет деревня, - говорит с горечью Дмитрий Петрович.
Долго сидели и разговаривали, предполагали, что нас ожидает в ближайшее время. Дмитрий Петрович уверен, что ничего хорошего деревню не ожидает. Меня удивило, что до сего времени не призваны в армию парни 1928 года рождения. Михаил Степанович ответил:
- Здесь-то как раз все, пожалуй, ясно. Если бы их призвали, работать в деревне было бы некому. Вот обеспечат мало-мальски колхозы сельхозтехникой, тогда и возьмут. Пожалуй, заболтались мы, пора тебе и отдохнуть. Будет еще у нас время, чтобы поговорить. Отдыхай.
Дмитрий Петрович поднялся и вместе с Михаилом Степановичем они пошли домой. Вслед за ними заспешили домой и мои друзья. В сенях на кровати мать уже приготовила
мне постель.
- Иди, Леша, отдыхай, устал ведь с дороги. Я сейчас затоплю баню. Иди пока до бани на сарай, там свежее сено, отдыхай.
- Да я, мам, хорошо доехал и совсем не устал, но запах свежего сена я люблю, так что пойду, поваляюсь на сене.
- Вот и хорошо. Иди, отдыхай.
Я забрался на сарай, лег на свежее душистое сено и такая волна умиротворения, счастья и покоя нахлынула на меня, что как-то враз отодвинулись в далекое прошлое все невзгоды прошедших лет. Я дома и знаю, что здесь любят меня, и я люблю, люблю мать и сестер, люблю свою деревню, поля, луга, реку и лес, люблю все, что здесь меня окружает. Люблю друзей своих, вот пришли, поговорил я с ними, и впечатление такое, как будто мы и не расставались. Хотя нет, вспоминая разговор с сельчанами, я начинаю осознавать, что очень многое изменилось в деревне за эти три года. Узнал, что Толька Анютин уже не работает в колхозе, почти сразу после освобождения из районной КПЗ он устроился на работу в какой-то леспромхоз, от рака горла умерла его мать Анна Осиповна. После войны вернулись домой только Иван Ильич и Василий Михайлович, оба они всю войну служили в войсках, расквартированных на дальнем востоке, ни того, ни другого нет уже в деревне. Иван Ильич с женой Клавдией и сынишкой уехал к брату в Свердловск. Василий Михайлович и Иван Нефедович со своей семьей, как и Толька Анютин, сейчас тоже работают в леспромхозе. На очереди призыв в армию парней 1928 года рождения. После этого призыва из мужского населения в деревне останутся старик Дмитрий Петрович, одноногий Михаил Степанович, однорукий Александр Михайлович и три подростка: Ленька Степанов, Колька Санин и Гошка Митрев. До войны в одной деревенской избе, пусть и не в каждой, мужиков было не меньше. Уезжают из деревни и девушки: кое-кто на работу в леспромхоз, другие выходят за муж и почти всегда вместе с мужем уезжают в город. Жалко деревню, так хорошо она расположена на берегу, пусть и небольшой, но красивой и чистой реки с роскошными лугами. И поля у деревни холмистые, прорезанные с севера на юг Красной Речкой, Теплым и Студеным ключами, тоже живописны и радовали крестьян неплохими урожаями. И как стремительно захирела наша деревня, обезлюдила совсем. Когда я пошел в школу, нас в первом классе Жеребецкой школы было 55 учеников. А сейчас эта школа уже закрыта, учиться в ней некому. Неужели везде так?! Мне очень понятна тревога Дмитрия Петровича. Я понимаю, как тяжело ему видеть умирающую деревню. В молодые годы он видел ее ухоженной и процветающей. Деревня росла, появлялись новые хозяйства, которые строили свои дома в слободке. В годы коллективизации по деревне был нанесен удар, появились в деревне первые прогалины, места, где стояли дома раскулаченных, перестали строить новые дома. Кстати, не было в нашей деревне кулаков, никто не использовал наемный труд. Семьи были большие и все трудились, не считаясь со временем, когда это было нужно. Жалели сельчане раскулаченных и никто не называл их кулаками. Удар коллективизации деревня все же выдержала, хотя и увяла заметно, но в каждом доме была большая семья и не менее двух детей. Война подкосила деревню и, как ни странно, хиреет и рушится она и сейчас, после войны. Не знал я, не написали мне в письмах, что и сейчас еще бесплатно работают колхозники, ничего не дают им на трудодни. От нужды, большой нужды покидают люди родные, любимые с детства места.
Не знаю, можно ли воскресить деревню, пока что совершенно ничего для этого не делается. Покинул деревню даже Сергей Петрович, наш бывший председатель, сейчас работает кем-то в райцентре на строительстве маленькой гидростанции. Теперь в деревне новый председатель, откуда-то со стороны. О том, как выбирали нового председателя, поведал Дмитрий Петрович. Кандидата в председатели привез представитель райкома. Два раза колхозники, вызывая раздражение райкомовца, голосовали против навязываемого им председателя. Райкомовец произнес гневную речь, обвиняя колхозников чуть ли не в саботаже, и предложил голосовать в третий раз. На этот раз выбрали. Единогласно. Во время беседы с односельчанами эти новости хотя и были с болью восприняты мною, но боль эта быстро гасилась радостью встречи. Сейчас же, оставшись один, я отчетливо осознал, что происходит с нашей деревней: это тяжелая и, видимо, неизлечимая болезнь. С такими мыслями трудно уснуть даже на таком свежем и душистом сене и после такой радостной встречи. Нет у меня никакого положительного жизненного опыта, не на что мне опереться: каждый раз, едва преодолеешь очередную полосу неприятностей, как на пути уже маячит новая. Что делать? Надо жить, знаю я уже, что пусть и с большим трудом, но полосы неприятностей все же преодолеваются, только вот кто, когда и где сумеет их преодолеть? Надеюсь я, что свою самую тяжелую полосу жизни я уже преодолел. Совсем, совсем неясно, что ждет нашу семью и меня, если рухнет наша деревня. Не хочется мне покидать эти места, мне нравится здесь, в нашей деревне.
И все-таки я уснул. Сквозь сон слышу, что меня зовут. Спустился с сарая, мать подает мне чистое белье и говорит, - Баня, Леша, готова. Иди, мойся. Старая у нас уже баня, смотрю, и муравьи помогают ей стариться: недалеко от угла кучка древесной муки, грызут они нашу баню. А в бане, пусть и старой, хорошо. Приятный жар ласкает тело, мойся не спеша, никто тебя не торопит. После бани опять за стол, пора ужинать. В дополнение к молочным продуктам на столе еще и свежие овощи, душистые, только что с грядки. Любым овощам я был бы рад, так давно их не пробовал, а тут на столе овощи высшего сорта! Не беда, что хлеб с лебедой, хороши остальные продукты! По сравнению с Воркутой здесь на столе и впрямь сказочное богатство.
Рейтинг: +2
367 просмотров
Комментарии (4)
| Серов Владимир # 2 февраля 2015 в 21:13 +1 | ||
|
| Алексей Лоскутов # 3 февраля 2015 в 18:56 0 | ||
|
| Василий Мищенко # 12 февраля 2015 в 20:44 +1 | ||
|
| Алексей Лоскутов # 14 февраля 2015 в 19:58 0 | ||
|
