Олимпиада Львовна погружалась в свою юность. Она чувствовала, как будто бы плавала во внешне спокойном и чистом озере. Прошлое, её жгучая юность были полны загадок, особенно её та, шестнадцатая по счёту, весна.
В тот послевоенный год всё было так зыбко. Ещё были памятны военные годы. Но в этот праздничный майский четверг хотелось думать только об одном – о милом и мирном счастье.
Вторая женская школа шла на демонстрации сразу за первой мужской. Девушки загадочно поглядывали на юношей, им так долго не видевших отцов хотелось одного серьёзной и страстной ласки. Липа Гейзер смотрела на мир своими жгучими чёрными глазами и старалась не думать о своём половинчатом сиротстве.
Её соседка по парте была рыхла и некрасива. И на её фоне было легко вообразить себя олимпийской богиней. Зато взрослые мужчины, например слегка заикающийся военрук или такой красивый и загадочный физик.
Олимпиаде хотелось быть ближе к мужчинам. Быть в толпе однополых существ было невыносимо скучно. Они все напоминали огромную клумбу, в которой собрались и милые непритязательные ромашки, и более шикарные астры, и даже стильные недотроги-розы. Она, по мнению друзей, относилась к последнему разряду.
После того, как была пройдена булыжная площадь, они стали расходиться, стараясь поскорее отыскать уголок для своего особого праздника. Глупая и смешная Валька была рядом, словно самодельная кукла.
Этот человек в военной форме сам подошёл к ним. Его улыбка завораживала, а на груди краснел Орден Красного Знамени. Девушки не сводили глаз с этой награды, им нравилось, что они привлекли внимание такого человека.
Олимпиада даже слегка покраснела. Ей было неудобно за Вальку, та всё норовила вставить в их разговор свою долю глупости. Но это было совсем не важно. Мужчина предложил им погулять, а затем, как бы случайно, привёл их в, не очень высокий, но судя по фасадом роскошный, дом.
Девушки поднялись по лестнице. Их сердца страстно стучали. Олимпиада чувствовала себя кинозвездой, такой же, как любимая ею Вера Серова.
В квартире этого словоохотливого майора было очень уютно. Лучше, чем в доме у Олимпиады или у Светки, где всем заправляла горластая мать, почём зря костерящая неудачливого и слегка растерянного мужа.
Этот майор был совсем не похож на других людей, что вернулись из поверженной ими неведомой и очень страшной страны. Он был весел, улыбчив, шутлив. И его вид напоминал скорее плакатного киногероя, чем живого человека.
Вальке было не по себе от его белозубых улыбок. Изо рта незнакомца пахло патентованным зубным порошком, его руки благоухали дорогим аптекарским мылом, а вся фигура располагала к чему-то очень таинственному и совершенно взрослому.
«Неужели он станет с нами целоваться?» - остолбенело думала Валька, ощущая нелепую резь под мышками.
Весна с её молодой и клейкой листвой, всё то, что было так красиво на экране и так странно в жизни, где ещё помнили налёты люфт-вафе.
Девушки поразились. В этом доме был водопровод и даже настоящая ванна. Это было удивительно, потому, что остальной город стоял в очереди к колонкам, проклиная тяжелые вёдра, а по городу ещё разъезжали тарахтящие бочки говновозов.
«Может ли такое быть, чтобы можно мыться, не показывая всем своей наготы?» - думала более стыдливая Липочка.
Ей было неудобно за свою худобу. Мать хоть изредка баловала её чем-то вкусным, не могла это делать постоянно. А тут, у этого майора всё было как в маленьком ресторане.
«Нет, он явно не наш человек. А что если он, правда, оттуда, что тогда?»
Ответа не было. Школьная форма готова была распасться на части и оголить её, как шелуха оголяет подсолнечное семя, когда оно попадает в рот едоку.
Липочке было всё любопытно. И эта странная фотокамера, похожая на довоенный «ФЭД», и киносъёмочный аппарат. И даже дорогое и такое неведомое фортепьяно с медными подсвечниками. Девушки чувствовали себя, как в музее.
Им на шеи надели невидимые им ошейники, а в руки взяли невидимые поводки. Валька на всё смотрела снизу вверх, как глупая и неразвитая дошкольница. А Липочка понимала, что этому человеку что-то от них нужно. Она смущалась и ярко краснела от своих самых смелых предположений.
Эти предположения были навеяны старыми книгами, что ещё сохранились в бабушкином сундуке. В них было много ятей и еров, но в них писали о какой-то иной жизни, которую стёрли, словно условие давно решенной задачи с доски.
«Может, хочет, чтобы мы взяли и пошли купаться при нём. Ведь мужчинам нравятся. Когда на женщине совсем нет одежды. Но я ведь такая худая. Нет, только не это…».
Её вынужденная стройность смущала Липочку. Её мать рассказывала о тех временах, когда по городу разъезжали пролётки с богатыми полноватыми купеческими дочками. Их поросячьи мордашки затейливо выглядывали из-под кружев капора и заставляли более бедных девушек ненавидеть их и за полноту и за то, что их отцы так бессовестно обирают народ.
«Так вот почему произошла революция!» - думала семилетняя Липа, склоняясь над букварём.
Но майор не был тем самым купцом. Он был галантен, а противное платье было так невыносимо скучно. И Липочка на мгновение подумала, как они с Валькой будут сидеть здесь в неглиже пьяненькие и довольные, словно ведущие артистки местного театра в роли кокоток из инсценировки рассказов Мопассана.
Майору нравились эти глуповатые создания. Он умел подвести их к нужному для себя решению, а после бутылки портвейна у обеих гостий мысли были похожи на слегка смятый свадебный букет.
Он их фотографировал. Фотографировал, чувствуя прилив творческой энергии. Они правда не пытались позировать, но это и не было нужно. Он ждал, когда им надоест разыгрывать из себя недотрог, и захочется пойти вразнос по-настоящему.
Первой не выдержала уже порядком вспотевшая Валька. Её глупые груди очень долго об изнанку лифа, заставляя щеки предательски алеть, словно бы их школьные знамёна.
И она, напросившись для чего-то в ванну, пошла туда с замирающим от стыда и волнения сердцем. А вернулась в нижнем белье, которое было не таким роскошным, как у парижанки, но всё-таки.
«Уж лучше бы она совсем, догола, разделась. А то она на циркового борца похожа. Или на ребёнка в подгузнике.
Липочке вдруг стало страшно. Вдруг к этому человеку придут чужие люди и увидят их таких - розовеньких м пьяненьких. Но сидеть с полуголой подругой было как-то нелепо, но и уйти без Вальки она не могла.
Майор для чего-то подошёл к стоящему на столе патефону, повертел ручку и поставил иглу на диск. Послышался сначала шорох, а затем затейливая, явно заграничная мелодия, от одних звуков которой нагота стала просто необходима.
И Липочка не выдержала. Она пару раз видела, как танцуют перед сеансом в клубе, распространяя по фойе запах духов и одеколона. Как вертят ногами, словно бы заправские полотёры, как глупо заискивают перед своими партнёрами и партнёршами, торопясь насладиться мнимой близостью и поскорее нырнуть в спасительную темноту зрительного зала.
И она разделась. Пожертвовав даже много раз штопаным бельём, которого стыдилась даже перед подругами. От трусов и лифчика стойко попахивало нафталином.
Мелодия прекратилась в тот самый момент, когда она вся зарозовела, словно молоденькая ольха…
Тот майский день сделал из них пародию на шлюшек. Майор любил угощать их спиртным, рассказывать странно притягательные анекдоты и даже играл сомнительные мелодии на трофейной губной гармошке. Казалось, что всё в его жилище было чужим, взятым напрокат из чужой жизни, да и он сам был ряженым, словно молодой холёный артист только притворяющийся офицером. Вальке нравилось, когда её губы призывно бордовели, и тогда она страстно постигала неведомую науку галантного поцелуя.
Наступившее лето придало пикантности их отношениям. Майор стал вывозить их за город на берега не очень заметной речушки. Тут были не в чести даже крепдешиновые платья и глупые панталоны. Здесь хотелось быть ловкими и смелыми спартанками, которые почти всё время ходили обнаженными.
Липа и Валя были рады показать майору всё. Они очень скоро перестали стыдиться. Мысли о том, что они поступают не правильно и скверно больше не посещали их и так взбаломученнные головы. Липочку только волновали возможная дефекация а ля натюрель и то, что майору скоро окажется мало их объятий и поцелуев.
« Вот возьму и забеременею от него. Он же, по крайней мере, богатый…»
Мысли о счастливой жизни с таким полновесным супругом всё чаще посещали её голову. Даже отправляясь купаться, она не думала, что походит на истязаемую Дуремаром Мальвину. В её тело вот-вот должны были впиться злобные пиявки, которые бы очень быстро обескровили её, превратив в просто неживую куклу…
Майор оказался обычным преступным хлыщом. Его взяли через год. Липочке стало ужасно стыдно, ей хотелось уверить себя, что та голая бесстыдница не могла быть ею, но проклятые фотографии говорили об обратном. К счастью, они совершенно не заинтересовали милицию.
В 1947 году были отменены продуктовые карточки, а она оказалась в числе студентов педвуза. Валька срезалась на первом же экзамене, получив два балла и затерялась в скопище домов и заводских корпусов. Она, вероятно, очень быстро нашла замену майору.
Липочка больше не доверяла мужчинам. Она сумела сберечь те позорные снимки. Они бередили душу, словно бы рюмка водки, после которой хотелось быть болтливой, как сорока, проклиная то время и всё, что было с ним связано.
В своих ученицах она старалась выискивать пороки. Они также могли розоветь на травке и отплясывать чарльстон, посверкивая на солнце своими мокрыми телами, словно бессловесные целлулоидные куклы.
Правда они знали, как пахнут мальчики…
Фотографии успели покрыться невидимой для глаза желтизной памяти. Старуха любила раскладывать из них, что-то вроде пасьянса больше похожего на фотокомикс. Каждое фото говорило о её преступной страсти. Будучи без одежды, она не чувствовала себя школьницей, напротив стремительно взрослела, словно бы всё это было лишь простой актёрской игрой, жизнью на час.
Она очень сожалела, что в школе нет привычки запечатлевать учениц в обнаженном виде. Она мысленно раздевала своих воспитанниц, но те были худы и нескладны и от их тел пахло скорее детством, чем соблазнительной юностью.
«Какая же я была смешная… Боже мой… Боже мой… Я…»
Изображение вдруг стало нечётким, Олимпиада Львовна попыталась смахнуть непрошенную слезу, но вдруг всё вокруг завертелось словно бы её посадили на центрифугу, и что-то потянуло её в узкую и длинную трубу к непонятному ослепительному, но такому холодному свету…
Эти предзимние похороны был особенно нелепы. Приехавшие издалека родственницы Олимпиады Львовны сторонились гроба матери, словно чего-то очень не чистого. Им хотелось одного, поскорее уладить все необходимые формальности и вычеркнуть эту страницу из своей жизни.
Виолетта хотела увериться, что самая главная судья была мертва. Теперь было совершенно нелепо бояться этого тела. Оно было просто застывшей фигурой со стойким запахом мертвечины…
Помочь сайту
Поздравления
