Помочь сайту
Поздравления
Тайная вечеря Глава первая
9 ноября 2012 -
Денис Маркелов
Глава первая
Инна подходила к новому зданию школы.
Она понимала, что пришла проститься, что ей не суждено подниматься по этим лестницам и побывать в этих уютных классах. Что наконец она перестала быть Багирой, а стала обычной несовершеннолетней девушкой – с еврейской фамилией и странным именем.
На школьном дворе звучал духовой оркестр. Он гремел, гремел, а Инна привыкала быть слабой. Старомодное форменное платье, белые гольфы, чёрные туфельки а ля отличница-недотрога. Она даже не пыталась как-то особенно украсить своё лицо, маска уступала место затёртому лику, лику, который она скрывала даже от самой себя.
Новоиспеченные одиннадцатиклассницы смотрели на Инну с недоверием. Они старались не быть с ней слишком вежливыми – история пленения их подруг была уже известна. А то, что Людмила и Нелли ушли из их класса навсегда было ясно с первого взгляда.
Инна была теперь лишена своего привычного ореола милой и загадочной блудницы. Она шла, и чистое платье выдавало её с головой, сильнее чем жалкие лохмотья и страшные гноящиеся болячки. Она ощущала на себе все эти страшные нарывы, ощущала и старательно разглядывала носки своих туфель, и это разглядывание было как-то особенно важно для неё.
На какой-то миг ей показалось, что она запамятовала о трусах, что непослушное платье вот-вот взмахнёт своим подолом, взмахнёт и обнажит то, что ныне было особенно скверным, та самая щель, которую она предложила не одному только Рахману, но и другому мужчине, тому мужчине, от которого могла получить неожиданный дар.
Инне казалось, что и бывшие подруги смотрели на её живот особенно пристально, словно бы уже догадывались о том, о чём она даже боялась думать. Неужели всё было напрасно. Что она всё же сделала непоправимое, совершила ту ошибку, которой только и добивался от неё бесплотный и от того особенно назойливый Мустафа.
Она вздрогнула, вспомнив, как этот человек касался её тела, касался с небрежением владыки, проводил своими корявыми пальцами по животу. Инна напряглась, напрягалась не из-за боязни особенно стыдного конфуза. Мустафа был гораздо искуснее Рахмана, но он был и безжалостнее, он мог превратить её в куклу, обычную секс-шоповскую замену живой женщины. Стать для кого-то игрушкой, игрушкой без воли и разума – нет, к этому она была не готова.
И тогда, когда она сотворила непоправимое зло; когда она легко и просто отняла у него жизнь; когда кто-то заставил её руку быть точной - она могла жалеть этого ребёнка. Мустафа мог вплыть своей искорёженной душой в то тело, что теперь могло зародиться в ней. Но не может же это тело носить в себе столь жалкую душу, душу разбойника и наглеца, душу, которой так не хотелось в глубины Ада, как кольцу Всевластия в глубины Роковой Горы.
«Неужели я спасла этого урода. Не погубила, но спасла. Нет, ещё ничего не известно, я вытравлю его из себя, вытравлю… и всё…»!
Но беременность пока не давала о себе знать, Но и быть вполне уверенной было нельзя. Инна не желала доверяться узким полоскам бумаги. Которые, будучи опущенными в женскую мочу, словно оракулы говорили всё то, что всякая нескромница желала бы скрыть даже от самой себя.
Инна пыталась уверить себя, что по-своему любит Евсея. Она примеряла его лицо своему будущему сыну, непременно сыну. Было бы жаль произвести на свет дочь, ещё одну несчастную дочь, которой предстояло выбирать между честью и бесчестием.
«А если этот мальчик унаследует все те мерзости, что гнездились в его душе. Да и от кого я в сущности залетела, от этого урода или от Евсея. А вдруг…»
Ей вдруг захотелось сделать что-то дерзкое, Например, взять, присесть на корточки и помочиться при всех на этот свежий асфальт. Помочиться, как обычно мочатся на пикниках без особого стеснения. Памятуя лишь о том, что необходимо опорожнить мочевой пузырь, опорожнить его, как она желала бы опорожнить переполненный мыслями мозг.
Взгляды учителей были особенно смертоносными. Они были как жала скорпионов, от которых нет никакого спасения. Особенно смертоносно смотрела директриса. Она едва избежала отставки и теперь была довольна тем, что в одиннадцатом классе «А» произошли такие долгожданные перемены.
« Надеюсь, что мы больше не увидим здесь это существо. Да и то, что Оболенской и Головиной больше не будет в классах меня откровенно радует…»
Директриса не лгала. Она слишком тяготилась этой парочкой – родители обеих девушек были нужными людьми, но теперь в новой школе, в новой школе необходимость в их услугах отпала.
Директриса сняла очки и стала их отчаянно протирать линзы, досадуя на их мнимую загрязненность. Она была рада, рада, рада. И слёзы этой старческой радости застилали ей глаза.
После праздничной линейки Инне удалось выбраться за ограду школы. Она вдруг почувствовала себя беглянкой – из монастыря или слишком сурового дома, где её ждала одно – порка и стояние на горохе.
Возвращаться домой было как-то неловко. Никто из девчонок не догадался, что она явилась к ним в парике, волосы, её собственные волосы напоминали собой иглы новорождённого ежонка.
Она теперь была так погружена в свои мысли, что едва успела отскочить от блестящего, пахнущего новизной мотоцикла. И тот, кто сидел на этом мотоцикле, показался вдруг опасным и чужим. И только пристальнее взглянув на него, она поняла, что этот парень никто иной, как Рахман.
Рахман не узнавал Инну так же, как она не узнавала его. Те дни, что он провёл в гараже, провёл боясь совершить тот непоправимый шаг, который сделал бы его тело в обгоревший кусок мяса, а его сестру поставил бы в положение вечной наложницы.
Пьеро не скрывал от него такой возможности. Он был рад низводить его с призрачного пьедестала, низводить и вколачивать в землю, словно бы гвоздь в дерево.
«А если ты всё сделаешь, как надо, то мы уйдём, уйдём – и всё. Правда вряд ли тебе позволят жить с сестрой. Ты ведь несовершеннолетний. Хотя…
Рахман боялся становиться совершеннолетним. Совершеннолетие было сопровождено со страхом оказаться вдалеке от дома или превратиться в дикого зверя, зверя, что ищет спасения от безжалостных загонщиков.
Он вдруг понял, что трус. Такой же трус, как и другие трусы. Что его отношения с Инной были полны той великолепной мерзости, что оседала в душе, словно пепел от любовного письма в пепельнице.
Теперь он особенно стыдился Инны, особенно такой. Неизвестной ему Инны. Эта Инна была такой же чистой, как и все другие девушки, к чьим гениталиям он испытывал странную слабость.
- Инна, а почему ты не на занятиях.
- Отец забрал документы из школы. Я, наверное, буду учиться в вечерней. И вообще…
Она хотела намекнуть Рахману о своём положении. Но не смогла, не сумела это сделать. Да и вряд ли этот мелкий трахальщик мог понять её страха.
Она вдруг вспомнила, как лежала подле Мустафы, лежала, как лежат все девочки подле более старших мужчин, не зная кем они являются – совращаемыми втихую дочерьми, или умелыми и беспринципными разрушительницами чужого счастья. Что её нагое умелое тело было лишь инструментом, инструментом, которым так легко роется большая и общая для всех их могила.
- Может мы покатаемся? Я свожу тебя за город. Можно найти уютное место и…
Он не лгал. Он собирался быть честным с этой девушкой, быть честным, хотя и перед её смертью.
Смерть Инны развязала бы ему руки. Пьеро намекал ему на бегство на юг, туда, где он мог бы стать мужчиной, мужчиной, а не пошлым ублюдком с всегда готовым к подвигам членом. Мужчиной или убийцей?
Пьеро был уверен, что теперь, когда Рахман осиротел окончательно, он стал уязвимым, уязвимым настолько, что им можно вертеть, как забавной марионеткой. Что теперь окончательно потерявшая детскую чистоту Роксана станет той, кем она не хотела становиться ещё полгода назад – маленькой и умелой путаной.
У неё больше не было иного выхода – слава опозоренной и униженной плыла бы теперь впереди неё, как запах падали всегда плывёт впереди трупа. Теперь она не могла бы избавиться от него, как не может это сделать кусок тухлого мяса, привлекающий охочих для падали мух, помещающих своих будущих отпрысков в его теплые, но увы, зловонные объятия.
Инна не слышала этих мыслей своего прежнего друга. Она вообще была глуха к его душе. Была глуха и озабочена только своей душой, той душой, что пробивалась, словно сердцевина семени сквозь слазащую и такую неверную шелуху. И Рахман своим предложением оскорблял её, словно бы всё, что было теперь зарубцевалось, зарубцевалось, как та самая щель, которую она так легко предлагала ему.
Ощущение девственницы было оскорбительно холодным. Она вдруг почувствовала себя дорогой куклой, настолько дорогой, что один взгляд на её прелести стоил бы миллионы долларов.
Небольшая речушка, возле которой Рахман решил остановить свой мотоцикл, была довольно красивой.
Инна слезла с мотоцикла и застыла, боясь раскрыть свою самую главную тайну. Она догадывалась, что мужчина плохо реагируют на слишком откровенную новизну, а увидеть её бритоголовой этот мальчишка вряд ли бы желал.
«Скорее он решил видеть меня голой. Такой, какой я всегда была с ним. Особенно, когда сама не желала этого.
Сентябрьский день ничем не отличался от августовского. Он был таким же тёплым, словно бы лето было той гостьей, которая не желает уходить допоздна. И теперь хотелось ещё верить в нескончаемость каникул и в неизбежную радостную жизнь.
Школьное платье казалось ей обычным театральным костюмом. От него пахло невинностью, но это всё было ложью, мерзкой наивной ложью, которая разъедает душу так же, как ржавчина разъедает металл.
«Я ведь уже не школьница. А для того, чтобы жить с мужчиной вовсе не надо знать бином Ньютона...»
Она засмеялась и стала довольно ловко раздеваться. Раздеваться, зайдя за мотоцикл, как за ширму.
Рахман же пытался отыскать ненужный природе сухостой. Он был рад показать себя умелым туристом и отчего-то как-то странно посматривал на свои электронные часы.
«Куда он торопится?», - удивилась Инна ощутив чьё-то подозрительно долгое порхание где-то в районе вспотевших от ожидания ягодиц. Наверняка, какое-нибудь насекомое спутало леток в свою норку с её, Инны, анусом.
«Ты, что собираешься жарить шашлыки?», – спросила она, глядя, как Рахман складывает ветки шалашиком и подносит к ним огонь.
- Нет, мы будем печь картошку. Ты бы пошла поплавала. Пока ещё можно.
Инна не стала спорить, она стала спускаться к воде, стала спускаться, стараясь не думать о своей наготе, и удивляясь, что этот дурак не обратил внимания на новизну её причёски.
Сходство с библейской блудницей всегда слегка напрягало её. Она желала избавиться от этого образа, возможно профилактическая стрижка могла что-то изменить в её судьбе. Ведь так бывает, когда отсекается ненужное и давно уже пережитое.
Вода в реке была по сезону прохладной. Она была сродни успокаивающей ванне. Такую ванну прописывают безумцам, тем самым безумцам, которые сидят в дурдоме, мимо которого они проезжали.
Рахман ожидал самого главного. Он старался быть спокойным, эти двое не могли его обмануть. Им было ни к чему придумывать и лгать.
«А если она крикнет, будет звать на помощь? Надо раздеться. Раздеться… Нет, они просили уничтожить следы. Вот все эти тряпки в огонь… И бежать… Бежать! Но куда?»
Бегство не имело смысла. Ему было некуда бежать, некуда девать свою испуганную плоть и давно уже на ¾ сгнившую душу.
Лежащие на сиденье трусы были слишком наивны. Они не хотели сгорать, словно ненужная ветошь, как, наверняка, не желало тонуть эта надоевшая ему девушка…
В новой учительской устроили что-то вроде новоселья.
Учителя были рады такому подарку. Они поздравляли друг друга. Но одна из них, учительница истории старалась смотреть в сторону и лениво ковырялась в своём куске праздничного торта…
- А знаете, жаль, что мы простились с Оболенской и Головиной. Ведь эти девочки так уверенно шли на медаль…
- Да, что вы… В бордель они шли, а не на медаль.
- Ну, это вы зря… Зря… Что касается Крамер, то всё это даже к лучшему. Крамер должна была понять, что ей не место в цивильной школе, что она слишком заигралась, слишком запуталась, как запутывается муха в патоке.
- Вы хотели сказать – в паутине.
- Да, да… Спасибо за подсказку. А вы Калерия Романовна отчего не кушаете. Такой прекрасный торт.
Калерия Романовна и была той самой историчкой. Она была довольно молчалива и жила своими думами, размышляя о своей дочери, которую привыкла держать в строгости. Да и сама Виолетта не давала поводов изменять к ней своё отношение.
- Знаете, я видела, как эта несносная Крамер только что укатила со своим бой-френдом. Это ни в какие рамки не влазит. Так прямо, при всех…
Инна вдруг почувствовала, что кто-то хватает её за ноги. Хватает с целью утащить под воду.
- Прекрати, Рахман, это не смешно. Рахман, я кому сказала.
Её рот тупо коснулся поверхности воды. И эта противная безвкусная жидкость была готова ринуться внутрь, словно бы вино в бурдюк.
И только теперь Инна осознала, что её хотят утопить. Это не походило на игру, скорее на изнасилование, когда чужие руки без стеснения лазают по телу, как змеи, проникая в самые тайные уголки, в те самые уголки, что обычно старательно бережёшь от чужого наглого взгляда.
Она попыталась пнуть шершавого, как морж насильника, но тот был неуязвим. Неуязвим, как огромный хищник, собирающийся полакомиться ею, как акула лакомиться всякой морской мелочью.
Она решила действовать наверняка. Набрав в лёгкие воздух, она нырнула и легко ушла от захвата, оставив этим странным людям на память свой парик.
Они не преследовали её, Инна старательно плыла под водой стараясь вообразить себя женоподобным Ихтиандром. Её тело радовалось свободе, а мысли о том, что надо когда-нибудь вылезать на сушу, ушли на второй план.
Мысль стать местной русалкой, превратиться в земноводное существо, которое может легко жить разом в двух средах, жить, как живут все земноводные, была интересна.
Она пришла в себя только тогда, когда почувствовала лёгкий озноб. Нет, она не была русалкой. Она была девушкой, обычной слишком радикально обезображенной девушкой…
Сначала, она долго брела по берегу, совсем запамятав о своей наготе. Та была как-то слишком обычной, к тому же Инна предпочитала смотреть вокруг себя, а не на своё обнажённое тело. Оно было слишком обычным и воспринималось скорее, как скафандр для души, чем как произведение искусства.
Но теперь было трудно отыскать то место, на котором они остановились.
Оно вдруг исчезло, точнее, она не могла отыскать его, ни Рахмана, ни его мотоцикла не было и в помине.
«Неужели, это всё его рук дело? И как я теперь пойду домой?»
Только сейчас она осознала свою уязвимость. Тотальная нагота приходилась как-то не к лицу приличной девушке. «Интересно, что он сделал с моим платьем, урод?!».
И Инна зашагала, зашагала наугад, стараясь не думать о своей мнимой слабости, она даже не прикрывалась, словно бы привыкла ходить нагишом, словно бы библейская Ева по непорочному Эдему…
Рахмана гнал страх, он боялся, что остатки костра заметят. Бросая в огонь одежду Инны, он жаждал только одного свободы. Ему обещали, что всё закончится, а он станет свободным.
Но такая свобода была слишком опасной. Это была свобода дикого зверя. Свобода быть или жертвой, или убийцей, а он никак не мог решить кем он готов быть сейчас.
Свернув направо, по ходу движения он покатил до указателя поворота к детскому санаторию. Покатил, надеясь, что отыщет сам ту спасительную дачу, на которой его обещали ждать Незнайка и Пьеро.
Было бы глупо верить им, но он верил. Иных способов спасти себя и оставить в живых Роксану у него не было.
«интересно, что они сделали с ней? Изнасиловали или превратили в служанку, как этих девушек из Инниного класса?» - спросил он сам себя.
Дорога к санаторию была глаже, чем скатерть. Он летел ощущая, как стрелка спидометра пляшет на числе 80…
Рейтинг: +2
471 просмотр
Комментарии (1)
| Людмила Пименова # 2 декабря 2012 в 00:37 +1 | ||
|
