Сон (Перекрестки дорог) книга 2 глава 3

 3.          Детский дом.
 
 
Двадцать семь лет назад на платформе пригородной электрички нашли ничейную трехлетнюю девочку.
 На вопрос: «Где твои родители?» девочка так и ответила, что она ничейная. Когда же ее привезли в приемник – распределитель, она достала из кармана и протянула женщине, оформлявшей документы, немного помятую записку, в которой ровным каллиграфическим почерком было написано: «У нее никого больше нет, прошу, не лишайте ее хотя бы имени. Ее зовут Уланулуна».
Мысли женщины были совсем не здесь. Все это время она думала о том, как вчера ее вызывали в школу, и классная руководительница очередной раз объясняла ей, что ее двенадцатилетний сын совершенно отбился от рук. Об этом она знала и сама, но абсолютно не представляла, что ей делать. Подросток рос дерзким и своенравным. Его отец давно ушел из семьи и уехал в другой городю Забота о судьбе сына теперь приобрела форму желтоватых плотных прямоугольников, регулярно извещавших  о пришедших по почте денежных переводах.
Она так устала и от работы, на которой видела детей  в основном похожих на собственного сына, и от постоянных разборок с ним самим, и, главное, от невыносимого уже одиночества.
Она еще раз перечитала записку и  переспросила.
- Как тебя зовут?
- Уланул/уна, - ответила девочка, сделав ударение на последнюю букву «у». - Но обращаться ко мне можно просто – Л/уна.
Женщина на какое-то время мысленно оставила в покое свою жизнь и внимательно посмотрела на ребенка.
- А где ты жила?
- Не помню.
- Совсем ничего не помнишь? Ну, хоть что-то, – она уже начинала привычно раздражаться.
- Только то, я дружила с очень доброй дворовой собакой. С ней еще один мальчик дружил. Он сначала был плохой и всех обижал, а когда задружился, стал хорошим. Просто, ему это помогло. Это многим может помочь, правда, - девочка смотрела на женщину и улыбалась. – А больше я совсем ничего-ничего не помню. 
- Даже родителей?
Девочка утвердительно кивнула головой.
- А как оказалась на станции – помнишь?
Девочка замотала головой отрицательно.
Женщина посмотрела на ребенка еще внимательнее, а потом вдруг отчетливо представила, как завтра они пойдут с сыном на птичий рынок и выберут там щенка. Она  даже увидела его, рыжего с толстыми мягкими лапами и невозможно преданными глазами. А потом немного удивилась, снова обнаружив себя в помещении распределителя.
- Девочка, может тебе больше понравится имя Ульяна или Леночка, - женщина произнесла это непривычно заботливо и вдруг почувствовала, как забота эта  разнесла по всему ее телу приятное ласкающее тепло.
- Или Лукерья, - подсказал милиционер, сидевший все это время на стуле возле двери, неожиданно откопав это имя на задворках своей памяти.
- Мне нравятся все имена, но меня зовут Уланул/уна, - твердо сказал трехлетний ребенок.
Заполняя документы, женщина с удивлением обнаружила, что странное это имя уже давно было вписано ее рукой в положенную правилами графу.
 
 
Утром следующего дня в то время, когда они с сыном шли на птичий рынок, и он впервые не выдергивал у нее свою руку, а, напротив, крепко держался сам, и глаза обоих были полны надеждой, за Уланулуной приехала очень высокая статная девушка. Она протянула девочке большую ладонь, а та сразу же доверила ей свою маленькую, и бойко засеменила рядом длинными худыми ножками.
Девушку звали Машей.
 Маша прожила на этом свете уже двадцать пять лет, из которых ровно пять была замужем, и уже два года, как вдовствовала. Муж у нее был хороший, любящий. И прожили они отпущенные им годы в дружбе и согласии. Вот только с детьми  у них как-то не сложилось. Собственно, не сложилось в Машиной жизни не только это.
Она очень хорошо училась в школе. По всем предметам имела твердые пятерки, и только оценки по физике и математике периодически колебались в сторону четверок. Это «колебание» в итоге не позволило девушке получить золотую медаль. Маша тогда сильно расстроилась и проплакала всю ночь, даже не подозревая о том, как преждевременно и бессмысленно растрачивает она свои слезы.
Дальше судьба распорядилась так, что ни наличие медали, ни ее отсутствие уже ничего не решали в Машином желании стать студенткой московского педагогического института факультета иностранных языков.
 В тот яркий, солнечный день она, как  на крыльях, долетела от станции пригородной электрички до родного деревенского дома. Флоксы бело-розовой пеной заполнившие палисадник, встретили ее сладким, но неожиданно тревожным ароматом. Однако, переполненная радостью, она стремительно проскочила мимо, торопясь сообщить родителям о том, что успешно сдала свой первый экзамен. И только войдя в дом, она, наконец, расслышала тревожные звуки. Они возникли в виде всхлипов и причитаний, доносившихся из кухни. Маша распахнула дверь и увидела председателя сельсовета и заплаканную соседку - давнюю мамину подругу Зину.
- Видишь, дочка, какое дело. Такое дело, - замялся председатель, а тетя Зина снова громко заскулила. – Родители твои… Отец подвозил мать на ферму… У фуры взорвалось колесо… В общем… нет у тебя больше папки.
Из сказанного Маша не поняла ничего, кроме последней фразы. Это потом она узнала, что когда родители ехали на ферму, то еще издалека заметили автобус, стоящий на обочине дороги. Дети уже решили все свои проблемы в придорожных кустиках и теперь, не спеша, рассаживались по  местам. В тот момент, когда отцовский грузовик проезжал мимо,  у тяжелой груженой фуры, ехавшей им навстречу, неожиданно лопнуло переднее колесо, и многотонную махину стало разворачивать на встречную полосу. Отец легко мог уйти от столкновения, но сзади у обочины неподвижно стоял автобус…
 Он, резко вытолкнул мать из кабины, крикнув:
- Живи, Анютка.
 А в следующую секунду направил свой грузовик навстречу ревущей громаде. Он еще успел увидеть, как безнадежно пытается выкрутить руль крепкий пожилой мужик, как побелели плотно сжатые его губы, но он уже не увидел ужас, застывший в его глазах, потому что в следующее мгновение выменял у судьбы свою сорокалетнюю жизнь на двадцать восемь коротеньких детских.
 
Маша плакала тихо, почти неслышно. А через месяц после похорон забрала из больницы маму и документы из института. Ухаживая за больной, она пропустила оставшиеся экзамены, но твердо решила, что  в следующем году непременно повторит попытку. Она даже не догадывалась о том, что та фура раздавила не только отцовский грузовик, она навсегда похоронила  и ее дипломированное будущее.
Мама снова вернулась на ферму, а Маша временно устроилась на работу в детский дом.  Этот детский дом разместился в  двухэтажном здании  дворянской усадьбы, построенной незадолго до революции. Усадьба находилась в стороне от  деревни ближе, к лесу. Работники, возводившие каменные стены, видимо хорошо знали, и умели делать свою работу, и здание, по сию пору пребывало в довольно крепком состоянии.
Маша детей любила всегда. На время летних каникул уже с четырнадцати лет она устраивалась подрабатывать в детдом нянечкой. За  эту любовь и редкую добросовестность заведующая Машу ценила, и без разговоров взяла ее помощником воспитателя, в надежде на то, что та все-таки поступит в институт, хотя бы заочно, и уже тогда можно будет перевести ее на воспитательскую должность.
Постепенно жизнь отвоевывала свое право если не на радость, то хотя бы на некоторый покой в душе, немного притупилась боль потери, точнее мучительные ее приступы становились все реже. Но после новогодних праздников что-то странное стало происходить с мамой. Как-то ночью Маша услышал, как та  разговаривает со своим погибшим мужем, называя его милым Коленькой. Потом разговоры эти стали происходить днем, если поблизости никого не было, а вскоре ее уже перестало смущать и Машино присутствие. Сколько Маша не пыталась у нее выведать, о чем может говорить ей отец, мать неизменно отвечала одно и тоже: «Тебе это ни к чему. Узнаешь, когда время придет». Беседы в основном состояли из того, что мать сама рассказывала, как и что она сделала за день, или вспоминала их прошлую жизнь. Но иногда она надолго замолкала, будто слушая чью-то неслышимую речь, одобрительно кивала головой или удивлялась услышанному. И всегда произносила одно и то же, только с разными интонациями: «Да. Да. Да?»
Постепенно она стала неопрятна, к домашним делам равнодушна. А как-то вечером к ним зашла бригадирша тетя Клава и, отозвав Машу за калитку, сказала виноватым голосом.
- Ты мать на работу больше не отпускай, сама ведь все понимаешь. И в сельсовет зайди, напиши за нее заявление. Ты бы ее врачам показала, что ли. Может, чем помогут.
- Да, я ее уже давно уговариваю, чтобы к ним сходить, а она как будто все понимает. «Не хочу, - говорит  - хочу с Коленькой быть».
- Смотри, может пенсию какую оформят по инвалидности, но это ж опять к врачам надо.
Участковая медсестра тоже говорила словами тети Клавы. Маша была согласна с обеими, но сделать ничего не могла. Мать, когда услышала, что на работу больше ходить не надо, даже обрадовалась.
- Вот и хорошо, а то Коленька их боится, а тебя - нет.
К следующему лету стало окончательно ясно, что ни о каком институте речь идти не может. Мать не выходила из комнаты, и оставить ее было не на кого. Они с отцом были детдомовские, в конце войны туда попали, поэтому родни никакой не было, а тетя Зина, была уже на пенсии, и то и дело уезжала в Москву, сидеть с кем-то из многочисленных своих внуков от трех дочерей, вышедших замуж в столицу.
В июне из армии вернулся  Саня, парень очень простой и очень добрый. До армии он Машу не замечал и ухаживал совсем за другой девушкой, но та другая его не дождалась, найдя перспективного московского жениха. А Саня, как увидел в первый же день Машу, прилепился к ней и ходил буквально по пятам, напрочь забыв про недавнюю печаль. Он тоже был детдомовским. Так уж сложилось, что детдомовских была добрая половина деревни. Местные постепенно перебирались в Москву, осуществляя заветную мечту о легкой городской жизни, а их опустевшие дома выкупал колхоз и передавал пожелавшим остаться здесь выпускникам, от чего деревня долго оставалась полнокровной, пока перестройка не превратила узкую тропу, ведущую к столичным заработкам, в широкую столбовую дорогу.
Но до этого было еще далеко. А пока колхоз процветал, крепчала деревня, люди не стеснялись доить коров, и выгодно было возить в столичные магазины здоровый  подмосковный урожай.  Саня устроился в колхоз водителем. Работал он много и на совесть, зарабатывал неплохо, и к зиме решил, что может заявить о себе в качестве достойного жениха.
И хотя Саня книжек никаких не читал, по телевизору больше всего  любил смотреть футбол и программу «Время», но добротой своей он все-таки завоевал Машино сердце, а точнее сказать, разум. Она решила, что каких-то особенных женихов в деревне нет, а Саня – работящий, непьющий, характером добрый. Одной дома было тоскливо, так как мать с ней почти не общалась, и совсем не ей дарила внимание и теплоту. Дом и небольшое подсобное хозяйство тоже тосковали без мужских рук. Словом, на новогодние праздники сыграли небольшую веселую свадьбу.
 Мать, нарядившись по случаю в давно забытое праздничное платье, весь вечер не выходила из-за стола. Она даже произнесла короткую речь о том, что они вот тут с Коленькой поздравляют дочку и дорогого зятя с этим событием и от души желают им счастья. Потом она перевела взгляд с молодых куда-то в сторону, некоторое время будто прислушивалась, потом привычно спросила: «Да?» и добавила никем не понятую фразу: « А об этом  долго печалиться не надо, счастье, оно ведь не всегда там, где его ищешь». И до конца гулянья больше не проронила ни слова, только смотрела на ладно поющих и пляшущих весело да изредка тихо кивала головой: «Да. Да. Да».
В начале нового учебного года в детский дом стала приезжать молодая учительница из Москвы. Так уж получилось, что она окончила тот самый факультет, который досадно не вписался в Машу биографию. Девушку звали Ниной. Она преподавала в старших классах французский, но хорошо знала испанский, и, на Машину радость согласилась помочь ей с изучением этого языка. Правда, Маша предлагала ей деньги, но учительница отказалась наотрез и занималась с Машей с огромным удовольствием, потому что ученицу получила редкую: способную, трудолюбивую, и благодарную. Еще Нина умела играть на гитаре и неплохо пела. Постепенно Маша тоже увлеклась пением и даже выучила несколько аккордов, а после того, как Нина подарила ей хороший самоучитель, то и вовсе превзошла наставницу в мастерстве.
 Со временем девушки очень сдружились, Нина иногда оставалась в Машином доме на ночлег, а летом в каникулы жила здесь по целому месяцу. Работа с детдомовскими детьми Нине очень нравилась, и она продолжала ездить на электричке в этот маленький подмосковный детский дом до тех пор, пока через четыре года не познакомилась в компании бывших институтских товарищей с хорошим парнем и не вышла за него замуж. Только тогда она со слезами простилась со ставшими родными стенами.  
 Но дружба не прервалась. Муж Нины Анатолий сразу нашел с Саней общий язык. По образованию он был инженер-строитель, и руки имел золотые. Теперь они частенько по выходным что-то мастерили во дворе Машиного дома.
А на пятом году семейной жизни в Машину жизнь пришла новая беда.
 Когда они с Саней поженились, то сразу решили заводить детей сколько Бог пошлет. Только Бог с детьми не торопился, а они смиренно ждали. Когда Маша увлеклась игрой на гитаре, муж ее интереса не разделил, но лично объехал все московские магазины и привез недорогую, гитару, у которой был совершенно замечательный звук. Сюрприз сильно обрадовал жену, и теперь мужчины слушали, как  Маша и Нина пели на два голоса старинные испанские романсы, аккомпанируя на двух гитарах. По правде говоря, слушал их по большей части Анатолий, а Саня все свободное время обустраивал дом и не отказывался ни от какой «халтуры», подготавливая, как он любил выражаться, «базу» для рождения своего первенца.
 А детей все не было. Саня иногда за ужином начал принимать рюмку-другую «для здоровья». Постепенно здоровье стало требовать эту рюмку уже к каждому ужину. Маша переживала, но ничего не говорила, считая себя виноватой в том, что в доме не слышен ни детский смех, ни детский плач. Она все надеялась, что когда случится ребеночек, Саня пить перестанет, и все будет, как прежде, и даже еще лучше.
На какое-то время Анатолий сумел сделать так, что Саня про выпивку забыл. Он так убедительно говорил о том, что четыре года – это не срок, а судьбу вообще нужно все время подталкивать, что было  решено  строить зону отдыха для взрослых и их будущих детей. Весь отпуск и все летние выходные дни они носились с этой идеей, и к сентябрю  на солнышке за домом уже стояли раскрашенные в яркие цвета беседка, деревянные качели и спортивные лестницы. Даже колодец соорудили в виде деревянной резной избушки.  Но когда  наступила тоскливая осенняя серость, Саня снова вспомнил про свое «здоровье».
Это случилось в восемьдесят третьем. В середине марта, в четверг у Сани был день рождения. В субботу должны были приехать Нина с Анатолием, ждали и других гостей,  но в среду Маша сама купила бутылку красного вина и испекла пирог, что бы следующий день все-таки не был для мужа обыкновенным будничным днем.
Утром на работе выяснилось, что заболела вторая воспитательница – к началу весны эпидемия гриппа все-таки добралась из Москвы до их детского дома. Заведующая попросила Машу остаться на ночь, пообещав, что вечером у нее обязательно получится сбегать на пару часов домой, оставив детей под присмотром нянечки. Но многие дети лежали с температурой, и отойти никак не получалось. А в половине девятого прибежал запыхавшийся сосед и прямо с порога прокричал: «Маша, скорее, твои погорели!»
Она не помнила, как оказалась возле дома. Пожарная машина уже потушила то, что не успели спасти люди. Ни Саня, ни мама из дома выйти не смогли, хотя дом обгорел не так сильно, а до кухни и холодной терраски огонь почти не дотронулся.
Пожарные сказали, что Саня, не погасил папиросу. Скорее всего, он даже ничего не понял, потому что мирно спал, свернувшись калачиком на диване, а рядом под столом валялась пустая бутылка из-под красного вина.  Вот так, не дождавшись жену, в одиночестве он отметил день своего прихода в эту жизнь и день  ухода из нее. Почему не выбежала из дома мать, осталось непонятным, наверное, задохнулась в горьком едком дыму.
И опять Маша плакала тихо, почти неслышно. Жить в свой дом больше не пошла. На работе ей выделили небольшую кладовку с окошком, которую она уютно обустроила, а в обгорелый дом ходила поливать уцелевшие цветы. Ей очень хотелось, чтобы там оставалось хоть что-нибудь живое.
Летом Анатолий отремонтировал и покрасил дом, и этот дом стал для них с Ниной чем-то вроде дачи. Маша часто у них бывала, но на ночь, как ни просили, не оставалась. Она теперь даже говорила так: «У вас тут хорошо, но я к себе». И все ждала, когда в этом доме, наконец, зазвенит детский смех, и пусть это будут дети Нины и Анатолия.
А для себя она решила так: «О чем мне-то грустить? Детей что ли мало – вон их сколько. И все смотрят на тебя, как на родную. А в ласке нуждаются гораздо больше, чем те, которые при родителях. Любовь, она ведь не делится на виды и подвиды. Она если есть, то есть. Так люби и радуйся тому, что у тебя объектов для нее целый дом бегает». На том и успокоилась.
Она взяла вторую ставку, а все остальное время работала просто в удовольствие, потому что  теперь это был уже ее дом, ее дети  и ее новая жизнь.
Как-то повариха, женщина, мягко говоря, бессовестная повадилась занимать у Маши деньги и при этом отдавать долги, очевидно, не сильно торопилась. Маша одалживала ей уже четыре раза, а на пятый вместо денег дала жесткий «отлуп».
- Я с тебя, Женя, прежних денег не жду, но больше не проси – не дам. Мне они самой нужны.
- Зачем? – повариха удивилась отчего-то совершенно искренне. – Ты себе даже платья лишнего не купишь. Солить их что ли собираешься?
- Они мне для детей нужны.
- Для каких? У тебя ведь нет, - не унималась та.
- Ты, Женя, слепая? Детей полон дом, а она не видит, - и, повернувшись, гордо удалилась, оставив повариху в одиночестве соображать, что это такое непонятное ей сейчас было сказано.
Маша действительно растрачивала все свободные деньги, покупая малышам разные приятные мелочи. Иногда она узнавала о тайных их мечтах, и, если это было выполнимо, то прятала под подушку, среди вещей, или в комнатные тапочки маленьких пластмассовых пупсиков, наборы цветных мелков, небольшие пластмассовые машинки. Но больше всего она радовалась, если какой-нибудь карапуз мечтал о книжке. 
Ровно через год после того, как на сельском кладбище возле могилки отца выросли еще два скорбных холмика, с Машей произошла странная история. Не поздним, но по-зимнему вьюжным мартовским вечером она возвращалась из Москвы. Проскрипев дверьми, электричка умчалась в снежную черноту, оставив Машу на плохо освещенном перроне. Обычно в это время людей, возвращавшихся из столицы, бывает немало, но сегодня не было никого.
Маша быстро спустилась по заваленным снегом бетонным ступеням. Света станционных фонарей хватало лишь на то, чтобы осветить то место, откуда начиналась дорога к дому - дальше дорога безнадежно терялась  в  заснеженной мгле.
Девушка достала фонарь и привычно зашагала знакомым с детства маршрутом. Неожиданно луч выхватил из снежной пелены три человеческих силуэта. Люди шли навстречу в полной темноте. Маша тогда подумала, что это кто-то из деревенских торопится на ближайший поезд. Но когда они поравнялись, лица путников оказались совершенно незнакомыми. Мужчина на вид лет тридцати пяти, женщина – сорока с небольшим и юноша, почти подросток, в вязаной спортивной шапке.
 «Может в детдом кто приезжал ребеночка присмотреть? – успела подумать девушка, когда они остановились рядом, и женщина спросила тихим, неуловимо знакомым, голосом:
- До станции еще далеко? На ближайшую электричку успеем?
- Совсем близко. Вон, огни видите? – Маша обернулась, но усилившаяся вьюга спрятала их и без того неяркий свет. – Электричка минут через пятнадцать подойдет, только как вы дорогу-то найдете? Давайте лучше я вас провожу. Я эту дорогу почти на ощупь знаю.
- Спасибо, мы не заблудимся, - все так же знакомо улыбнулась женщина, а мужчина задал совсем неожиданный вопрос:
- А у вас в деревне церковь есть?
- У нас ее еще до войны разрушили, так что в соседнюю деревню нужно идти.
- Нужно идти! – утвердительно повторил за ней мужчина и до боли знакомым способом нахлобучил ушанку. Так в ее жизни делал только отец. Он держал шапку обеими руками и вкручивал в нее голову, будто пробку в бутылочное горло. Когда Маша очнулась, запоздалая вьюга вслед за станционными огнями скрыла от нее случайных прохожих.
Маша медленно побрела своим путем, ощущая в сердце какую-то непонятную тоску. Постепенно ее мысли наполнились воспоминаниями и тоска ушла.  Теперь ей казалось, что она идет уже не по дороге, а по своей прошлой жизни. Только память повела ее не по прямому проторенному пути, которым обычно ходит в свое прошлое человек: от одного значимого события к другому. Нет. Они блуждали по забытым переулкам и укрытым сумраком забвения узким закоулочкам. Память высвечивала самые потаенные свои уголки, то наполняя сердце тревогой, то, наоборот, успокаивая и радуя.
 Многое вспомнилось тогда. Но ярче остальных был один, совсем забытый эпизод.
Настоящих икон у них в доме не было. Только одна маленькая, как картонная открытка, и уже выцветшая, держалась потемневшим гвоздиком над родительской постелью. Появилась она у мамы очень давно, когда та училась в четвертом классе школы. В летние каникулы  их впервые повезли в Москву в цирк, расположенный на Цветном Бульваре. Каким-то непонятным образом она сразу же по выходу из автобуса потерялась. Задумалась, засмотрелась по сторонам и все шла куда-то, пока не поняла, что оказалась совсем одна в незнакомом месте.
Стало так страшно, что Анютка даже слез в себе найти не смогла. На стене дома она отыскала табличку и прочитала название улицы «Первый Колобовский переулок». Через дорогу напротив она увидела церковь с пятью потухшими куполами и осыпающейся штукатуркой. Церковь ей стало жалко, как старенькую бабушку, которой некому помочь. И от жалости слезы  вдруг быстро отыскались в ее сердце.
Рядом остановилась пожилая женщина и перекрестилась.
- Ты на церковь так хорошо смотришь, в Бога, наверное, веришь? – спросила она.
- Не верю, потому что Его нет – нам так в школе говорили.
- Ты лучше тому, что вам говорят, не верь,  потому, что Он есть, - сказала женщина и вынула из сумки бумажную картинку. - Возьми, и то, что с обратной стороны написано, на ночь читай. Тогда, если когда-нибудь помощь будет нужна, у Него попросить сможешь.
Женщина пошла своей дорогой, а девочка  бегом помчалась в обратном направлении, и все время про себя повторяла: «Бог, помоги, Бог, помоги». К удивлению оказалось, что ушла она недалеко и на представление попала, хотя из-за этого случая ее потом по всей строгости разбирали на совете пионерской дружины. По той, да и по другим причинам она иконку эту прятала, пока не вышла замуж. А наказ незнакомки помнила и веленное соблюдала.
- Кто это? – спросила совсем маленькая Маша, забравшись как-то на высокие перины.
- Бог, - ответила ей мать. - Если Он есть, то живет на небе и помогает людям.
- А если Его нет? – не унимался ребенок.
- Если Его нет, тогда плохо. Тогда человеку мало кто поможет, все больше обижают в жизни человека.
- А кто человека обижает?
- Болезни тяжелые обижают, случаи всякие, иногда и сами люди друг друга обидеть могут.
- А как узнать, есть Он или нет?
- Это мне неведомо. Я другое знаю.  Два правила. И я тебя научу по ним жить. Первое: ты должна выучить один стишок – молитва называется, и каждый раз перед сном его читать. Если все у тебя в этот день хорошо, то скажи в конце спасибо. А если нужно чего, то проси. Только если очень нужно – по пустякам всяким не беспокой, а то Он привыкнет, что ты из-за ерунды Его тревожишь, а главное-то и прослушает.
- А второе?
- Никогда никому не делай плохого.
- А какого плохого?
- Никакого не делай, - по глазам дочери мать увидела, что та с «плохим» никак не разберется, и добавила. – Вот ты сама знаешь, что тебе плохо, то плохо и другим. А будешь подрастать, и про остальное понимать научишься.
Маша внимательно посмотрела на иконку и снова задала вопрос:
- А почему он мне пальцем грозит? Он что, очень строгий? Он и наказать может?
- Я не знаю. Но на всякий случай лучше хорошо себя вести. А уж если какой промах случится – проси у Него прощения, только сильно проси, сильнее, чем ты вчера в магазине конфеты просила, намного сильнее. Его прощение для тебя когда-нибудь  слаще тех конфет окажется.
Так Маша и зажила. Людей старалась не обижать и ко всяким делам относиться с большим старанием.  Бога она благодарила каждый день, потому, что рядом с плохим всегда могла разглядеть хорошее. Только для себя ничего не просила, все ждала, когда важный случай представится. Хотя, не совсем так. Она все время повторяла одно и то же: « Я Тебя пока об одном только прошу – чтобы Ты был».
Первый раз она попросила Его о помощи, когда после аварии в больницу попала мама. И Он помог, и мама осталась жива. А второй раз она просила им с Саней ребеночка. Но тут он просто не успел. «Почему же не успел? - возразила она самой себе, – я сама виновата. Я ведь как Его просила – «Пошли мне ребенка». А нужно было: «Помоги родить». А просьбу он выполнил - детей послал, и даже много, и все любимые».
Этой ночью Маша так и не сомкнула глаз, а рано утром оделась и быстрым шагом пошла в соседнюю деревню. Всю дорогу мела вчерашняя пурга. Но в этот раз дорога была легкой и быстрой, потому, что даже пурга не мешала а, наоборот, легонько подталкивала ее в спину.  
В церкви пахло ладаном, тонкие разноростные свечи робко освещали строгие лики, позволяя рассмотреть мудрость в скорбных глазах. Маша так давно здесь была, что совсем забыла, как себя вести, но сердцем чувствовала, что этот дом ее ждал и очень рад ее приходу. Старенький батюшка произносил непонятные слова, но от этого мысли не отвлекались, и легко и глубоко думалось. И нашлось в душевной глубине то, от чего стало и стыдно, и тоскливо, и мучительно. И текли по Машиным щекам покаянные слезы. Но произносились непонятные слова, пела ангельским голосом одинокая певчая, и понемногу отпускала вина, и утихала боль.
А когда она вышла на улицу, глаза ее зажмурились от невозможной весенней яркости. Солнце, выглянув в просвет между редеющими облаками, радостно кричало о том, что когда-нибудь непременно будет на измученной грешной земле удивительное царство света.
А еще в тот день Маша поняла, что дорога эта теперь ее навсегда, что только она одна из холодного сумрака ночи к спасительному свету вывести может.
 
 
Когда Маше исполнилось двадцать пять лет, под конец праздничного чаепития заведующая детдомом неожиданно обратилась к ней почти официально: «Вот вы, Мария Николаевна, стали уже совершенно взрослая, а позволяете детям обращаться к вам, как к девочке - Маша. Ну, куда это годится? Это нехорошо. Непедагогично».
- Миленькая Любочка Ивановна, выйдемте, пожалуйста, на пару слов,  - ласково обняла начальницу  именинница и вывела в коридор.
Никто никогда так и не узнал, что такого убедительного сказала  ей Маша, но тему эту Любовь Ивановна больше не затрагивала, и дети называли Машу по-прежнему.
А через месяц из приемника распределителя Маша привела маленькую длинноногую девочку с огромными карими глазами и удивительным именем.
- Принимайте еще одного «железнодорожника», - объявила она. – Официальное имя Уланулуна. Просьба выучить и не коверкать, а добрым людям дозволено обращаться по-простому – Л/уна. Правда, ребенок?
Ребенок смотрел на всех восторженными широко открытыми глазами и лучезарно улыбался, а потом сразил наповал философским изречением:
- Все люди добрые, значит можно всем.
Дети привыкли к этому имени гораздо быстрее, чем взрослые. Правда, некоторые сначала пытались как-то его переделывать, но Луна никогда не обижалась, а только улыбалась и смотрела ласково. И постепенно имя стало обыденным и привычным.
А почему Маша назвала девочку еще одним железнодорожником? Да потому, что за полгода до Луны к ним уже был определен ребенок, также найденный на перроне пригородной электрички, только другого направления железной дороги. Это был очень красивый мальчик с иссиня черными гладкими волосами,  непроглядно черными глазами и смуглой кожей.  Он был на год старше Луны и такой же на редкость смышленый.
 Позже, глядя на Луну, Маша скажет: «Не понимаю я, раньше от больных детей отказывались, а теперь что – слишком хорошие стали не нужны»?
Так вот, мальчик никакой записки при себе не имел, а просто объяснил, что зовут его Иннокентий Рокотов, что родителей его искать не стоит – занятие бесполезное. Причин, по которым его оставили, он не знает, о прошлом вспоминать не будет. Родителей действительно, так и не нашли, а о своей прошлой жизни он ни разу не обмолвился.
Кеша оказался ребенком развитым не по годам, волевым, а, как выяснилось впоследствии, еще и очень хитрым. Поначалу дети потянулись к нему, но потом почувствовали его абсолютное безразличие и постепенно  отстали. И, что удивительно, ему и вправду было все равно. Он жил в своем собственном мире и все необходимое для существования этого мира легко добывал. Он применял любые способы, но всегда добивался желаемого результата. Совершенно спокойно  мог подставить вместо себя невиновного. Умел незаметно поссорить детей между собой, и извлечь из ситуации необходимую выгоду. Никогда не жаловался, если обижали его, а исподтишка мстил обидчику. Не ябедничал – просто шантажировал потом товарища. И делал он это настолько умело, что взрослые совершенно не догадывались о происходящем, и чаще доверяли ему, чем другим детям.
Он хорошо читал и много времени проводил с книгами. Если не было книг, читал газеты, журналы – все, что попадалось под руку. Как-то нашел шахматы и начал двигать фигуры, придумывая для них какие-то свои странные ходы. Старенький учитель географии и большой знаток шахматных партий, обратил на это внимание и объяснил Кеше правила игры. С тех пор они часто просиживали за клетчатой доской, и Степан Ильич был, пожалуй, единственным человеком в детском доме, к которому Кеша относился, если не с теплотой, то хотя бы без явного пренебрежения.
 Машу он невзлюбил сразу. Она долго искала к нему подходы или хотя бы маленькие лазейки, но ни того, ни другого не нашла, зато с удивлением обнаружила все эти его неприятные способности. Наверное, чувствуя в ней эту прозорливость, и сторонился ее ребенок.
Однажды, когда он в очередной раз обидел кого-то из ребят, мальчик в отместку сказал, что Кешей зовут только попугаев, а это значит, что он попугай. С тех пор Иннокентий возненавидел свое имя и всячески старался от него избавиться. Он стал принуждать детей называть себя именем Кен, добиваясь этого всеми доступными способами, в том числе и кулаками. Физически он был развит очень хорошо, и кулаков его побаивались, предпочитая лишний раз не связываться. И когда он практически добился своего, неожиданно возникшие спонсоры подарили детям целую кучу игрушек: мальчикам  роботов трансформеров, а девочкам кукол, названных Барби и Кенами. Какова же была Кешина досада, когда дети, собравшись в кучу, стали размахивать пластмассовыми красавчиками  и  смеяться, обещая обломать ему руки и ноги, а если захотят, то и голову. Он ничего тогда им не ответил - повернулся и ушел. А потом сократил окончание своей фамилии, заявил, что теперь его имя – Рок. И теми же способами, с той же настойчивостью стал добиваться права носить это новое имя. К тринадцати годам так его называли почти все. Даже учителя, сбиваясь, частенько  вызывали его к доске именно под этим именем. Никогда не путались совсем немногие, среди них были Маша и Луна.
Но это будет потом, а пока Кеша, затаив дыхание, наблюдал из окна, как поднимается по ступеням крыльца, крепко держась за руку его врага, новенькая кареглазая девочка.
Когда Луну познакомили с детьми и оставили на игровой площадке, он подошел к ней и твердо заявил:
- Я буду твоим другом, буду тебя защищать, и никто не посмеет тебя не обидеть.
 - Меня и так никто не обидит, - доброжелательно ответила девочка и, как всегда ласково улыбнулась, -  а другом ты можешь быть. Другом может быть каждый.
Быть «каждым» Кеша не желал и начал разрабатывать новую тактику. Вскоре он понял, что Луна всегда жалеет слабых. Он начал провоцировать драки, незаметно подставляя под удары бока, а потом делал вид, что ему плохо. Луна гладила его по голове, успокаивала, говорила ласковые слова, а он был рад, получая желанное удовольствие. Длилось это до тех пор, пока однажды Маша не отвела его в сторону и предупредила.
- Не прекратишь цирк, расскажу Луне – станет стыдно.
Он прекратил, но снова начал думать.
Надо сказать, что задача эта оказалась очень непростая. Кеша отличался от других детей еще и тем, что совершенно не умел плакать и никогда не болел. И он догадался греть градусник о горячую батарею, научился  натурально кашлять и хрипеть, изображая бронхит, зажимал в кулаке луковый кусочек и подносил его к глазам в нужную минуту. А позже, как настоящий артист, делал так, что по его щекам и вправду текли слезы, не наполненные ни грустью, ни радостью пустые придуманные слезы. И каждый раз он получал от Луны  заработанную порцию сочувствия. И каждый раз боялся только одного, чтобы его опять не раскусила Маша.
В первый класс его хотели определить в шесть лет, так как и в пять было бы можно по развитию, но не положено по какой-то бестолковой инструкции. Но идти в школу он отказался наотрез.
В следующем году в шестилетнем возрасте в первый класс шла Луна. Такие решения в детском доме принимали впервые. Но и таких необычных детей здесь еще никогда не было. Их посадили за одну парту, так как и без лишних обсуждений было понятно, что рано или поздно Кеша все равно там окажется.
Но в конце первой четверти с Кешей что-то произошло: он стал учиться все хуже, а вскоре даже при чтении начал сильно запинаться. Он очень переживал и плакал. Сердобольная Луна занималась с ним дни напролет, но  успехи оставались стабильно плохими. К этому времени Луна увлеклась вышивкой, и разноцветные крестики ладно выскакивали из-под ее иглы, собираясь в чудесные узоры. А тут и вышивка была заброшена,  и  на игры с другими ребятами времени совсем не оставалось.
Маша терпела, терпела, а потом опять отвела Кешу в сторону и снова предупредила.
- Не сможешь учиться сам – переведут в школу для неполноценных.
И тогда Иннокентий решил раз и навсегда и от решения своего никогда больше не отступал. Он станет лучшим! Всегда и во всем! Он станет таким, что когда-нибудь Луна сама будет за ним бегать. И он стал лучшим всегда и во всем. Вот только он никак не мог понять, чего еще не хватает этой упрямой девчонке для того, чтобы она выделила его среди остальных сверстников. Он часто задавал себе этот вопрос, но почему-то никак не мог  догадаться, что есть у человека что-то еще очень важное, кроме тела и мозгов.
А когда ему исполнилось тринадцать, и он уже для всех окончательно был Рок, Луна сама попыталась ему это объяснить.
Рождения детей, у которых не было документов, отмечались в те дни, когда их впервые приводили в детский дом. И вот наступил такой Кешин день. Луна очень тепло поздравила его с радостным событием, сказала много хороших слов, а потом сообщила, что ей нужно с ним поговорить об очень важном, и при этом сильно волновалась:
- Кеш, я хочу тебе сказать, - сердце юноши забилось надеждой, но она сразу же угасла, как только он услышал следующие слова, –  что тебе не нужно называть себя именем Рок.
Он даже опешил.
- Почему? Это красивое, сильное имя.
- Нет! Это имя нехорошее! Ты зря принял его. Я чувствую, как оно поглощает тебя, и ты становишься все хуже. Мне иногда кажется, что тебе нужно спасаться, правда, я не понимаю от чего. Зачем ты придумал его? – продолжала она - У тебя есть милое, немного забавное, но очень доброе имя – Кеша. Может быть, оно и вправду не очень тебе подходит, но я думаю, что это как раз и хорошо. Если ты полюбишь его сердцем, то, я чувствую, что ты сможешь измениться, сделаться добрее, научишься жалеть людей.
Она старалась подбирать слова ласковые, добрые, и, как ей казалось, именно этим убедительные. И даже не догадывалась, как кромсают душу Рока ласковые добрые слова. Милое, забавное имя. Тьфу! Он сильный – и этим все сказано.  Жалеть людей? Пусть лучше они боятся его и завидуют. Он хочет, чтобы у него было все. И у него это «все» обязательно будет! А, главное, у него будет жена, которой нет ни у кого. Да! Пусть завидуют, потому, что когда они вырастут, Луна обязательно станет его женой – он непременно этого добьется. Он всегда добивается своего.
А через месяц Луну забрали из детского дома.
 

© Copyright: Светлана Чабанюк, 2015

Регистрационный номер №0271540

от 14 февраля 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0271540 выдан для произведения:  3.          Детский дом.
 
 
Двадцать семь лет назад на платформе пригородной электрички нашли ничейную трехлетнюю девочку.
 На вопрос: «Где твои родители?» девочка так и ответила, что она ничейная. Когда же ее привезли в приемник – распределитель, она достала из кармана и протянула женщине, оформлявшей документы, немного помятую записку, в которой ровным каллиграфическим почерком было написано: «У нее никого больше нет, прошу, не лишайте ее хотя бы имени. Ее зовут Уланулуна».
Мысли женщины были совсем не здесь. Все это время она думала о том, как вчера ее вызывали в школу, и классная руководительница очередной раз объясняла ей, что ее двенадцатилетний сын совершенно отбился от рук. Об этом она знала и сама, но абсолютно не представляла, что ей делать. Подросток рос дерзким и своенравным. Его отец давно ушел из семьи и уехал в другой городю Забота о судьбе сына теперь приобрела форму желтоватых плотных прямоугольников, регулярно извещавших  о пришедших по почте денежных переводах.
Она так устала и от работы, на которой видела детей  в основном похожих на собственного сына, и от постоянных разборок с ним самим, и, главное, от невыносимого уже одиночества.
Она еще раз перечитала записку и  переспросила.
- Как тебя зовут?
- Уланул/уна, - ответила девочка, сделав ударение на последнюю букву «у». - Но обращаться ко мне можно просто – Л/уна.
Женщина на какое-то время мысленно оставила в покое свою жизнь и внимательно посмотрела на ребенка.
- А где ты жила?
- Не помню.
- Совсем ничего не помнишь? Ну, хоть что-то, – она уже начинала привычно раздражаться.
- Только то, я дружила с очень доброй дворовой собакой. С ней еще один мальчик дружил. Он сначала был плохой и всех обижал, а когда задружился, стал хорошим. Просто, ему это помогло. Это многим может помочь, правда, - девочка смотрела на женщину и улыбалась. – А больше я совсем ничего-ничего не помню. 
- Даже родителей?
Девочка утвердительно кивнула головой.
- А как оказалась на станции – помнишь?
Девочка замотала головой отрицательно.
Женщина посмотрела на ребенка еще внимательнее, а потом вдруг отчетливо представила, как завтра они пойдут с сыном на птичий рынок и выберут там щенка. Она  даже увидела его, рыжего с толстыми мягкими лапами и невозможно преданными глазами. А потом немного удивилась, снова обнаружив себя в помещении распределителя.
- Девочка, может тебе больше понравится имя Ульяна или Леночка, - женщина произнесла это непривычно заботливо и вдруг почувствовала, как забота эта  разнесла по всему ее телу приятное ласкающее тепло.
- Или Лукерья, - подсказал милиционер, сидевший все это время на стуле возле двери, неожиданно откопав это имя на задворках своей памяти.
- Мне нравятся все имена, но меня зовут Уланул/уна, - твердо сказал трехлетний ребенок.
Заполняя документы, женщина с удивлением обнаружила, что странное это имя уже давно было вписано ее рукой в положенную правилами графу.
 
 
Утром следующего дня в то время, когда они с сыном шли на птичий рынок, и он впервые не выдергивал у нее свою руку, а, напротив, крепко держался сам, и глаза обоих были полны надеждой, за Уланулуной приехала очень высокая статная девушка. Она протянула девочке большую ладонь, а та сразу же доверила ей свою маленькую, и бойко засеменила рядом длинными худыми ножками.
Девушку звали Машей.
 Маша прожила на этом свете уже двадцать пять лет, из которых ровно пять была замужем, и уже два года, как вдовствовала. Муж у нее был хороший, любящий. И прожили они отпущенные им годы в дружбе и согласии. Вот только с детьми  у них как-то не сложилось. Собственно, не сложилось в Машиной жизни не только это.
Она очень хорошо училась в школе. По всем предметам имела твердые пятерки, и только оценки по физике и математике периодически колебались в сторону четверок. Это «колебание» в итоге не позволило девушке получить золотую медаль. Маша тогда сильно расстроилась и проплакала всю ночь, даже не подозревая о том, как преждевременно и бессмысленно растрачивает она свои слезы.
Дальше судьба распорядилась так, что ни наличие медали, ни ее отсутствие уже ничего не решали в Машином желании стать студенткой московского педагогического института факультета иностранных языков.
 В тот яркий, солнечный день она, как  на крыльях, долетела от станции пригородной электрички до родного деревенского дома. Флоксы бело-розовой пеной заполнившие палисадник, встретили ее сладким, но неожиданно тревожным ароматом. Однако, переполненная радостью, она стремительно проскочила мимо, торопясь сообщить родителям о том, что успешно сдала свой первый экзамен. И только войдя в дом, она, наконец, расслышала тревожные звуки. Они возникли в виде всхлипов и причитаний, доносившихся из кухни. Маша распахнула дверь и увидела председателя сельсовета и заплаканную соседку - давнюю мамину подругу Зину.
- Видишь, дочка, какое дело. Такое дело, - замялся председатель, а тетя Зина снова громко заскулила. – Родители твои… Отец подвозил мать на ферму… У фуры взорвалось колесо… В общем… нет у тебя больше папки.
Из сказанного Маша не поняла ничего, кроме последней фразы. Это потом она узнала, что когда родители ехали на ферму, то еще издалека заметили автобус, стоящий на обочине дороги. Дети уже решили все свои проблемы в придорожных кустиках и теперь, не спеша, рассаживались по  местам. В тот момент, когда отцовский грузовик проезжал мимо,  у тяжелой груженой фуры, ехавшей им навстречу, неожиданно лопнуло переднее колесо, и многотонную махину стало разворачивать на встречную полосу. Отец легко мог уйти от столкновения, но сзади у обочины неподвижно стоял автобус…
 Он, резко вытолкнул мать из кабины, крикнув:
- Живи, Анютка.
 А в следующую секунду направил свой грузовик навстречу ревущей громаде. Он еще успел увидеть, как безнадежно пытается выкрутить руль крепкий пожилой мужик, как побелели плотно сжатые его губы, но он уже не увидел ужас, застывший в его глазах, потому что в следующее мгновение выменял у судьбы свою сорокалетнюю жизнь на двадцать восемь коротеньких детских.
 
Маша плакала тихо, почти неслышно. А через месяц после похорон забрала из больницы маму и документы из института. Ухаживая за больной, она пропустила оставшиеся экзамены, но твердо решила, что  в следующем году непременно повторит попытку. Она даже не догадывалась о том, что та фура раздавила не только отцовский грузовик, она навсегда похоронила  и ее дипломированное будущее.
Мама снова вернулась на ферму, а Маша временно устроилась на работу в детский дом.  Этот детский дом разместился в  двухэтажном здании  дворянской усадьбы, построенной незадолго до революции. Усадьба находилась в стороне от  деревни ближе, к лесу. Работники, возводившие каменные стены, видимо хорошо знали, и умели делать свою работу, и здание, по сию пору пребывало в довольно крепком состоянии.
Маша детей любила всегда. На время летних каникул уже с четырнадцати лет она устраивалась подрабатывать в детдом нянечкой. За  эту любовь и редкую добросовестность заведующая Машу ценила, и без разговоров взяла ее помощником воспитателя, в надежде на то, что та все-таки поступит в институт, хотя бы заочно, и уже тогда можно будет перевести ее на воспитательскую должность.
Постепенно жизнь отвоевывала свое право если не на радость, то хотя бы на некоторый покой в душе, немного притупилась боль потери, точнее мучительные ее приступы становились все реже. Но после новогодних праздников что-то странное стало происходить с мамой. Как-то ночью Маша услышал, как та  разговаривает со своим погибшим мужем, называя его милым Коленькой. Потом разговоры эти стали происходить днем, если поблизости никого не было, а вскоре ее уже перестало смущать и Машино присутствие. Сколько Маша не пыталась у нее выведать, о чем может говорить ей отец, мать неизменно отвечала одно и тоже: «Тебе это ни к чему. Узнаешь, когда время придет». Беседы в основном состояли из того, что мать сама рассказывала, как и что она сделала за день, или вспоминала их прошлую жизнь. Но иногда она надолго замолкала, будто слушая чью-то неслышимую речь, одобрительно кивала головой или удивлялась услышанному. И всегда произносила одно и то же, только с разными интонациями: «Да. Да. Да?»
Постепенно она стала неопрятна, к домашним делам равнодушна. А как-то вечером к ним зашла бригадирша тетя Клава и, отозвав Машу за калитку, сказала виноватым голосом.
- Ты мать на работу больше не отпускай, сама ведь все понимаешь. И в сельсовет зайди, напиши за нее заявление. Ты бы ее врачам показала, что ли. Может, чем помогут.
- Да, я ее уже давно уговариваю, чтобы к ним сходить, а она как будто все понимает. «Не хочу, - говорит  - хочу с Коленькой быть».
- Смотри, может пенсию какую оформят по инвалидности, но это ж опять к врачам надо.
Участковая медсестра тоже говорила словами тети Клавы. Маша была согласна с обеими, но сделать ничего не могла. Мать, когда услышала, что на работу больше ходить не надо, даже обрадовалась.
- Вот и хорошо, а то Коленька их боится, а тебя - нет.
К следующему лету стало окончательно ясно, что ни о каком институте речь идти не может. Мать не выходила из комнаты, и оставить ее было не на кого. Они с отцом были детдомовские, в конце войны туда попали, поэтому родни никакой не было, а тетя Зина, была уже на пенсии, и то и дело уезжала в Москву, сидеть с кем-то из многочисленных своих внуков от трех дочерей, вышедших замуж в столицу.
В июне из армии вернулся  Саня, парень очень простой и очень добрый. До армии он Машу не замечал и ухаживал совсем за другой девушкой, но та другая его не дождалась, найдя перспективного московского жениха. А Саня, как увидел в первый же день Машу, прилепился к ней и ходил буквально по пятам, напрочь забыв про недавнюю печаль. Он тоже был детдомовским. Так уж сложилось, что детдомовских была добрая половина деревни. Местные постепенно перебирались в Москву, осуществляя заветную мечту о легкой городской жизни, а их опустевшие дома выкупал колхоз и передавал пожелавшим остаться здесь выпускникам, от чего деревня долго оставалась полнокровной, пока перестройка не превратила узкую тропу, ведущую к столичным заработкам, в широкую столбовую дорогу.
Но до этого было еще далеко. А пока колхоз процветал, крепчала деревня, люди не стеснялись доить коров, и выгодно было возить в столичные магазины здоровый  подмосковный урожай.  Саня устроился в колхоз водителем. Работал он много и на совесть, зарабатывал неплохо, и к зиме решил, что может заявить о себе в качестве достойного жениха.
И хотя Саня книжек никаких не читал, по телевизору больше всего  любил смотреть футбол и программу «Время», но добротой своей он все-таки завоевал Машино сердце, а точнее сказать, разум. Она решила, что каких-то особенных женихов в деревне нет, а Саня – работящий, непьющий, характером добрый. Одной дома было тоскливо, так как мать с ней почти не общалась, и совсем не ей дарила внимание и теплоту. Дом и небольшое подсобное хозяйство тоже тосковали без мужских рук. Словом, на новогодние праздники сыграли небольшую веселую свадьбу.
 Мать, нарядившись по случаю в давно забытое праздничное платье, весь вечер не выходила из-за стола. Она даже произнесла короткую речь о том, что они вот тут с Коленькой поздравляют дочку и дорогого зятя с этим событием и от души желают им счастья. Потом она перевела взгляд с молодых куда-то в сторону, некоторое время будто прислушивалась, потом привычно спросила: «Да?» и добавила никем не понятую фразу: « А об этом  долго печалиться не надо, счастье, оно ведь не всегда там, где его ищешь». И до конца гулянья больше не проронила ни слова, только смотрела на ладно поющих и пляшущих весело да изредка тихо кивала головой: «Да. Да. Да».
В начале нового учебного года в детский дом стала приезжать молодая учительница из Москвы. Так уж получилось, что она окончила тот самый факультет, который досадно не вписался в Машу биографию. Девушку звали Ниной. Она преподавала в старших классах французский, но хорошо знала испанский, и, на Машину радость согласилась помочь ей с изучением этого языка. Правда, Маша предлагала ей деньги, но учительница отказалась наотрез и занималась с Машей с огромным удовольствием, потому что ученицу получила редкую: способную, трудолюбивую, и благодарную. Еще Нина умела играть на гитаре и неплохо пела. Постепенно Маша тоже увлеклась пением и даже выучила несколько аккордов, а после того, как Нина подарила ей хороший самоучитель, то и вовсе превзошла наставницу в мастерстве.
 Со временем девушки очень сдружились, Нина иногда оставалась в Машином доме на ночлег, а летом в каникулы жила здесь по целому месяцу. Работа с детдомовскими детьми Нине очень нравилась, и она продолжала ездить на электричке в этот маленький подмосковный детский дом до тех пор, пока через четыре года не познакомилась в компании бывших институтских товарищей с хорошим парнем и не вышла за него замуж. Только тогда она со слезами простилась со ставшими родными стенами.  
 Но дружба не прервалась. Муж Нины Анатолий сразу нашел с Саней общий язык. По образованию он был инженер-строитель, и руки имел золотые. Теперь они частенько по выходным что-то мастерили во дворе Машиного дома.
А на пятом году семейной жизни в Машину жизнь пришла новая беда.
 Когда они с Саней поженились, то сразу решили заводить детей сколько Бог пошлет. Только Бог с детьми не торопился, а они смиренно ждали. Когда Маша увлеклась игрой на гитаре, муж ее интереса не разделил, но лично объехал все московские магазины и привез недорогую, гитару, у которой был совершенно замечательный звук. Сюрприз сильно обрадовал жену, и теперь мужчины слушали, как  Маша и Нина пели на два голоса старинные испанские романсы, аккомпанируя на двух гитарах. По правде говоря, слушал их по большей части Анатолий, а Саня все свободное время обустраивал дом и не отказывался ни от какой «халтуры», подготавливая, как он любил выражаться, «базу» для рождения своего первенца.
 А детей все не было. Саня иногда за ужином начал принимать рюмку-другую «для здоровья». Постепенно здоровье стало требовать эту рюмку уже к каждому ужину. Маша переживала, но ничего не говорила, считая себя виноватой в том, что в доме не слышен ни детский смех, ни детский плач. Она все надеялась, что когда случится ребеночек, Саня пить перестанет, и все будет, как прежде, и даже еще лучше.
На какое-то время Анатолий сумел сделать так, что Саня про выпивку забыл. Он так убедительно говорил о том, что четыре года – это не срок, а судьбу вообще нужно все время подталкивать, что было  решено  строить зону отдыха для взрослых и их будущих детей. Весь отпуск и все летние выходные дни они носились с этой идеей, и к сентябрю  на солнышке за домом уже стояли раскрашенные в яркие цвета беседка, деревянные качели и спортивные лестницы. Даже колодец соорудили в виде деревянной резной избушки.  Но когда  наступила тоскливая осенняя серость, Саня снова вспомнил про свое «здоровье».
Это случилось в восемьдесят третьем. В середине марта, в четверг у Сани был день рождения. В субботу должны были приехать Нина с Анатолием, ждали и других гостей,  но в среду Маша сама купила бутылку красного вина и испекла пирог, что бы следующий день все-таки не был для мужа обыкновенным будничным днем.
Утром на работе выяснилось, что заболела вторая воспитательница – к началу весны эпидемия гриппа все-таки добралась из Москвы до их детского дома. Заведующая попросила Машу остаться на ночь, пообещав, что вечером у нее обязательно получится сбегать на пару часов домой, оставив детей под присмотром нянечки. Но многие дети лежали с температурой, и отойти никак не получалось. А в половине девятого прибежал запыхавшийся сосед и прямо с порога прокричал: «Маша, скорее, твои погорели!»
Она не помнила, как оказалась возле дома. Пожарная машина уже потушила то, что не успели спасти люди. Ни Саня, ни мама из дома выйти не смогли, хотя дом обгорел не так сильно, а до кухни и холодной терраски огонь почти не дотронулся.
Пожарные сказали, что Саня, не погасил папиросу. Скорее всего, он даже ничего не понял, потому что мирно спал, свернувшись калачиком на диване, а рядом под столом валялась пустая бутылка из-под красного вина.  Вот так, не дождавшись жену, в одиночестве он отметил день своего прихода в эту жизнь и день  ухода из нее. Почему не выбежала из дома мать, осталось непонятным, наверное, задохнулась в горьком едком дыму.
И опять Маша плакала тихо, почти неслышно. Жить в свой дом больше не пошла. На работе ей выделили небольшую кладовку с окошком, которую она уютно обустроила, а в обгорелый дом ходила поливать уцелевшие цветы. Ей очень хотелось, чтобы там оставалось хоть что-нибудь живое.
Летом Анатолий отремонтировал и покрасил дом, и этот дом стал для них с Ниной чем-то вроде дачи. Маша часто у них бывала, но на ночь, как ни просили, не оставалась. Она теперь даже говорила так: «У вас тут хорошо, но я к себе». И все ждала, когда в этом доме, наконец, зазвенит детский смех, и пусть это будут дети Нины и Анатолия.
А для себя она решила так: «О чем мне-то грустить? Детей что ли мало – вон их сколько. И все смотрят на тебя, как на родную. А в ласке нуждаются гораздо больше, чем те, которые при родителях. Любовь, она ведь не делится на виды и подвиды. Она если есть, то есть. Так люби и радуйся тому, что у тебя объектов для нее целый дом бегает». На том и успокоилась.
Она взяла вторую ставку, а все остальное время работала просто в удовольствие, потому что  теперь это был уже ее дом, ее дети  и ее новая жизнь.
Как-то повариха, женщина, мягко говоря, бессовестная повадилась занимать у Маши деньги и при этом отдавать долги, очевидно, не сильно торопилась. Маша одалживала ей уже четыре раза, а на пятый вместо денег дала жесткий «отлуп».
- Я с тебя, Женя, прежних денег не жду, но больше не проси – не дам. Мне они самой нужны.
- Зачем? – повариха удивилась отчего-то совершенно искренне. – Ты себе даже платья лишнего не купишь. Солить их что ли собираешься?
- Они мне для детей нужны.
- Для каких? У тебя ведь нет, - не унималась та.
- Ты, Женя, слепая? Детей полон дом, а она не видит, - и, повернувшись, гордо удалилась, оставив повариху в одиночестве соображать, что это такое непонятное ей сейчас было сказано.
Маша действительно растрачивала все свободные деньги, покупая малышам разные приятные мелочи. Иногда она узнавала о тайных их мечтах, и, если это было выполнимо, то прятала под подушку, среди вещей, или в комнатные тапочки маленьких пластмассовых пупсиков, наборы цветных мелков, небольшие пластмассовые машинки. Но больше всего она радовалась, если какой-нибудь карапуз мечтал о книжке. 
Ровно через год после того, как на сельском кладбище возле могилки отца выросли еще два скорбных холмика, с Машей произошла странная история. Не поздним, но по-зимнему вьюжным мартовским вечером она возвращалась из Москвы. Проскрипев дверьми, электричка умчалась в снежную черноту, оставив Машу на плохо освещенном перроне. Обычно в это время людей, возвращавшихся из столицы, бывает немало, но сегодня не было никого.
Маша быстро спустилась по заваленным снегом бетонным ступеням. Света станционных фонарей хватало лишь на то, чтобы осветить то место, откуда начиналась дорога к дому - дальше дорога безнадежно терялась  в  заснеженной мгле.
Девушка достала фонарь и привычно зашагала знакомым с детства маршрутом. Неожиданно луч выхватил из снежной пелены три человеческих силуэта. Люди шли навстречу в полной темноте. Маша тогда подумала, что это кто-то из деревенских торопится на ближайший поезд. Но когда они поравнялись, лица путников оказались совершенно незнакомыми. Мужчина на вид лет тридцати пяти, женщина – сорока с небольшим и юноша, почти подросток, в вязаной спортивной шапке.
 «Может в детдом кто приезжал ребеночка присмотреть? – успела подумать девушка, когда они остановились рядом, и женщина спросила тихим, неуловимо знакомым, голосом:
- До станции еще далеко? На ближайшую электричку успеем?
- Совсем близко. Вон, огни видите? – Маша обернулась, но усилившаяся вьюга спрятала их и без того неяркий свет. – Электричка минут через пятнадцать подойдет, только как вы дорогу-то найдете? Давайте лучше я вас провожу. Я эту дорогу почти на ощупь знаю.
- Спасибо, мы не заблудимся, - все так же знакомо улыбнулась женщина, а мужчина задал совсем неожиданный вопрос:
- А у вас в деревне церковь есть?
- У нас ее еще до войны разрушили, так что в соседнюю деревню нужно идти.
- Нужно идти! – утвердительно повторил за ней мужчина и до боли знакомым способом нахлобучил ушанку. Так в ее жизни делал только отец. Он держал шапку обеими руками и вкручивал в нее голову, будто пробку в бутылочное горло. Когда Маша очнулась, запоздалая вьюга вслед за станционными огнями скрыла от нее случайных прохожих.
Маша медленно побрела своим путем, ощущая в сердце какую-то непонятную тоску. Постепенно ее мысли наполнились воспоминаниями и тоска ушла.  Теперь ей казалось, что она идет уже не по дороге, а по своей прошлой жизни. Только память повела ее не по прямому проторенному пути, которым обычно ходит в свое прошлое человек: от одного значимого события к другому. Нет. Они блуждали по забытым переулкам и укрытым сумраком забвения узким закоулочкам. Память высвечивала самые потаенные свои уголки, то наполняя сердце тревогой, то, наоборот, успокаивая и радуя.
 Многое вспомнилось тогда. Но ярче остальных был один, совсем забытый эпизод.
Настоящих икон у них в доме не было. Только одна маленькая, как картонная открытка, и уже выцветшая, держалась потемневшим гвоздиком над родительской постелью. Появилась она у мамы очень давно, когда та училась в четвертом классе школы. В летние каникулы  их впервые повезли в Москву в цирк, расположенный на Цветном Бульваре. Каким-то непонятным образом она сразу же по выходу из автобуса потерялась. Задумалась, засмотрелась по сторонам и все шла куда-то, пока не поняла, что оказалась совсем одна в незнакомом месте.
Стало так страшно, что Анютка даже слез в себе найти не смогла. На стене дома она отыскала табличку и прочитала название улицы «Первый Колобовский переулок». Через дорогу напротив она увидела церковь с пятью потухшими куполами и осыпающейся штукатуркой. Церковь ей стало жалко, как старенькую бабушку, которой некому помочь. И от жалости слезы  вдруг быстро отыскались в ее сердце.
Рядом остановилась пожилая женщина и перекрестилась.
- Ты на церковь так хорошо смотришь, в Бога, наверное, веришь? – спросила она.
- Не верю, потому что Его нет – нам так в школе говорили.
- Ты лучше тому, что вам говорят, не верь,  потому, что Он есть, - сказала женщина и вынула из сумки бумажную картинку. - Возьми, и то, что с обратной стороны написано, на ночь читай. Тогда, если когда-нибудь помощь будет нужна, у Него попросить сможешь.
Женщина пошла своей дорогой, а девочка  бегом помчалась в обратном направлении, и все время про себя повторяла: «Бог, помоги, Бог, помоги». К удивлению оказалось, что ушла она недалеко и на представление попала, хотя из-за этого случая ее потом по всей строгости разбирали на совете пионерской дружины. По той, да и по другим причинам она иконку эту прятала, пока не вышла замуж. А наказ незнакомки помнила и веленное соблюдала.
- Кто это? – спросила совсем маленькая Маша, забравшись как-то на высокие перины.
- Бог, - ответила ей мать. - Если Он есть, то живет на небе и помогает людям.
- А если Его нет? – не унимался ребенок.
- Если Его нет, тогда плохо. Тогда человеку мало кто поможет, все больше обижают в жизни человека.
- А кто человека обижает?
- Болезни тяжелые обижают, случаи всякие, иногда и сами люди друг друга обидеть могут.
- А как узнать, есть Он или нет?
- Это мне неведомо. Я другое знаю.  Два правила. И я тебя научу по ним жить. Первое: ты должна выучить один стишок – молитва называется, и каждый раз перед сном его читать. Если все у тебя в этот день хорошо, то скажи в конце спасибо. А если нужно чего, то проси. Только если очень нужно – по пустякам всяким не беспокой, а то Он привыкнет, что ты из-за ерунды Его тревожишь, а главное-то и прослушает.
- А второе?
- Никогда никому не делай плохого.
- А какого плохого?
- Никакого не делай, - по глазам дочери мать увидела, что та с «плохим» никак не разберется, и добавила. – Вот ты сама знаешь, что тебе плохо, то плохо и другим. А будешь подрастать, и про остальное понимать научишься.
Маша внимательно посмотрела на иконку и снова задала вопрос:
- А почему он мне пальцем грозит? Он что, очень строгий? Он и наказать может?
- Я не знаю. Но на всякий случай лучше хорошо себя вести. А уж если какой промах случится – проси у Него прощения, только сильно проси, сильнее, чем ты вчера в магазине конфеты просила, намного сильнее. Его прощение для тебя когда-нибудь  слаще тех конфет окажется.
Так Маша и зажила. Людей старалась не обижать и ко всяким делам относиться с большим старанием.  Бога она благодарила каждый день, потому, что рядом с плохим всегда могла разглядеть хорошее. Только для себя ничего не просила, все ждала, когда важный случай представится. Хотя, не совсем так. Она все время повторяла одно и то же: « Я Тебя пока об одном только прошу – чтобы Ты был».
Первый раз она попросила Его о помощи, когда после аварии в больницу попала мама. И Он помог, и мама осталась жива. А второй раз она просила им с Саней ребеночка. Но тут он просто не успел. «Почему же не успел? - возразила она самой себе, – я сама виновата. Я ведь как Его просила – «Пошли мне ребенка». А нужно было: «Помоги родить». А просьбу он выполнил - детей послал, и даже много, и все любимые».
Этой ночью Маша так и не сомкнула глаз, а рано утром оделась и быстрым шагом пошла в соседнюю деревню. Всю дорогу мела вчерашняя пурга. Но в этот раз дорога была легкой и быстрой, потому, что даже пурга не мешала а, наоборот, легонько подталкивала ее в спину.  
В церкви пахло ладаном, тонкие разноростные свечи робко освещали строгие лики, позволяя рассмотреть мудрость в скорбных глазах. Маша так давно здесь была, что совсем забыла, как себя вести, но сердцем чувствовала, что этот дом ее ждал и очень рад ее приходу. Старенький батюшка произносил непонятные слова, но от этого мысли не отвлекались, и легко и глубоко думалось. И нашлось в душевной глубине то, от чего стало и стыдно, и тоскливо, и мучительно. И текли по Машиным щекам покаянные слезы. Но произносились непонятные слова, пела ангельским голосом одинокая певчая, и понемногу отпускала вина, и утихала боль.
А когда она вышла на улицу, глаза ее зажмурились от невозможной весенней яркости. Солнце, выглянув в просвет между редеющими облаками, радостно кричало о том, что когда-нибудь непременно будет на измученной грешной земле удивительное царство света.
А еще в тот день Маша поняла, что дорога эта теперь ее навсегда, что только она одна из холодного сумрака ночи к спасительному свету вывести может.
 
 
Когда Маше исполнилось двадцать пять лет, под конец праздничного чаепития заведующая детдомом неожиданно обратилась к ней почти официально: «Вот вы, Мария Николаевна, стали уже совершенно взрослая, а позволяете детям обращаться к вам, как к девочке - Маша. Ну, куда это годится? Это нехорошо. Непедагогично».
- Миленькая Любочка Ивановна, выйдемте, пожалуйста, на пару слов,  - ласково обняла начальницу  именинница и вывела в коридор.
Никто никогда так и не узнал, что такого убедительного сказала  ей Маша, но тему эту Любовь Ивановна больше не затрагивала, и дети называли Машу по-прежнему.
А через месяц из приемника распределителя Маша привела маленькую длинноногую девочку с огромными карими глазами и удивительным именем.
- Принимайте еще одного «железнодорожника», - объявила она. – Официальное имя Уланулуна. Просьба выучить и не коверкать, а добрым людям дозволено обращаться по-простому – Л/уна. Правда, ребенок?
Ребенок смотрел на всех восторженными широко открытыми глазами и лучезарно улыбался, а потом сразил наповал философским изречением:
- Все люди добрые, значит можно всем.
Дети привыкли к этому имени гораздо быстрее, чем взрослые. Правда, некоторые сначала пытались как-то его переделывать, но Луна никогда не обижалась, а только улыбалась и смотрела ласково. И постепенно имя стало обыденным и привычным.
А почему Маша назвала девочку еще одним железнодорожником? Да потому, что за полгода до Луны к ним уже был определен ребенок, также найденный на перроне пригородной электрички, только другого направления железной дороги. Это был очень красивый мальчик с иссиня черными гладкими волосами,  непроглядно черными глазами и смуглой кожей.  Он был на год старше Луны и такой же на редкость смышленый.
 Позже, глядя на Луну, Маша скажет: «Не понимаю я, раньше от больных детей отказывались, а теперь что – слишком хорошие стали не нужны»?
Так вот, мальчик никакой записки при себе не имел, а просто объяснил, что зовут его Иннокентий Рокотов, что родителей его искать не стоит – занятие бесполезное. Причин, по которым его оставили, он не знает, о прошлом вспоминать не будет. Родителей действительно, так и не нашли, а о своей прошлой жизни он ни разу не обмолвился.
Кеша оказался ребенком развитым не по годам, волевым, а, как выяснилось впоследствии, еще и очень хитрым. Поначалу дети потянулись к нему, но потом почувствовали его абсолютное безразличие и постепенно  отстали. И, что удивительно, ему и вправду было все равно. Он жил в своем собственном мире и все необходимое для существования этого мира легко добывал. Он применял любые способы, но всегда добивался желаемого результата. Совершенно спокойно  мог подставить вместо себя невиновного. Умел незаметно поссорить детей между собой, и извлечь из ситуации необходимую выгоду. Никогда не жаловался, если обижали его, а исподтишка мстил обидчику. Не ябедничал – просто шантажировал потом товарища. И делал он это настолько умело, что взрослые совершенно не догадывались о происходящем, и чаще доверяли ему, чем другим детям.
Он хорошо читал и много времени проводил с книгами. Если не было книг, читал газеты, журналы – все, что попадалось под руку. Как-то нашел шахматы и начал двигать фигуры, придумывая для них какие-то свои странные ходы. Старенький учитель географии и большой знаток шахматных партий, обратил на это внимание и объяснил Кеше правила игры. С тех пор они часто просиживали за клетчатой доской, и Степан Ильич был, пожалуй, единственным человеком в детском доме, к которому Кеша относился, если не с теплотой, то хотя бы без явного пренебрежения.
 Машу он невзлюбил сразу. Она долго искала к нему подходы или хотя бы маленькие лазейки, но ни того, ни другого не нашла, зато с удивлением обнаружила все эти его неприятные способности. Наверное, чувствуя в ней эту прозорливость, и сторонился ее ребенок.
Однажды, когда он в очередной раз обидел кого-то из ребят, мальчик в отместку сказал, что Кешей зовут только попугаев, а это значит, что он попугай. С тех пор Иннокентий возненавидел свое имя и всячески старался от него избавиться. Он стал принуждать детей называть себя именем Кен, добиваясь этого всеми доступными способами, в том числе и кулаками. Физически он был развит очень хорошо, и кулаков его побаивались, предпочитая лишний раз не связываться. И когда он практически добился своего, неожиданно возникшие спонсоры подарили детям целую кучу игрушек: мальчикам  роботов трансформеров, а девочкам кукол, названных Барби и Кенами. Какова же была Кешина досада, когда дети, собравшись в кучу, стали размахивать пластмассовыми красавчиками  и  смеяться, обещая обломать ему руки и ноги, а если захотят, то и голову. Он ничего тогда им не ответил - повернулся и ушел. А потом сократил окончание своей фамилии, заявил, что теперь его имя – Рок. И теми же способами, с той же настойчивостью стал добиваться права носить это новое имя. К тринадцати годам так его называли почти все. Даже учителя, сбиваясь, частенько  вызывали его к доске именно под этим именем. Никогда не путались совсем немногие, среди них были Маша и Луна.
Но это будет потом, а пока Кеша, затаив дыхание, наблюдал из окна, как поднимается по ступеням крыльца, крепко держась за руку его врага, новенькая кареглазая девочка.
Когда Луну познакомили с детьми и оставили на игровой площадке, он подошел к ней и твердо заявил:
- Я буду твоим другом, буду тебя защищать, и никто не посмеет тебя не обидеть.
 - Меня и так никто не обидит, - доброжелательно ответила девочка и, как всегда ласково улыбнулась, -  а другом ты можешь быть. Другом может быть каждый.
Быть «каждым» Кеша не желал и начал разрабатывать новую тактику. Вскоре он понял, что Луна всегда жалеет слабых. Он начал провоцировать драки, незаметно подставляя под удары бока, а потом делал вид, что ему плохо. Луна гладила его по голове, успокаивала, говорила ласковые слова, а он был рад, получая желанное удовольствие. Длилось это до тех пор, пока однажды Маша не отвела его в сторону и предупредила.
- Не прекратишь цирк, расскажу Луне – станет стыдно.
Он прекратил, но снова начал думать.
Надо сказать, что задача эта оказалась очень непростая. Кеша отличался от других детей еще и тем, что совершенно не умел плакать и никогда не болел. И он догадался греть градусник о горячую батарею, научился  натурально кашлять и хрипеть, изображая бронхит, зажимал в кулаке луковый кусочек и подносил его к глазам в нужную минуту. А позже, как настоящий артист, делал так, что по его щекам и вправду текли слезы, не наполненные ни грустью, ни радостью пустые придуманные слезы. И каждый раз он получал от Луны  заработанную порцию сочувствия. И каждый раз боялся только одного, чтобы его опять не раскусила Маша.
В первый класс его хотели определить в шесть лет, так как и в пять было бы можно по развитию, но не положено по какой-то бестолковой инструкции. Но идти в школу он отказался наотрез.
В следующем году в шестилетнем возрасте в первый класс шла Луна. Такие решения в детском доме принимали впервые. Но и таких необычных детей здесь еще никогда не было. Их посадили за одну парту, так как и без лишних обсуждений было понятно, что рано или поздно Кеша все равно там окажется.
Но в конце первой четверти с Кешей что-то произошло: он стал учиться все хуже, а вскоре даже при чтении начал сильно запинаться. Он очень переживал и плакал. Сердобольная Луна занималась с ним дни напролет, но  успехи оставались стабильно плохими. К этому времени Луна увлеклась вышивкой, и разноцветные крестики ладно выскакивали из-под ее иглы, собираясь в чудесные узоры. А тут и вышивка была заброшена,  и  на игры с другими ребятами времени совсем не оставалось.
Маша терпела, терпела, а потом опять отвела Кешу в сторону и снова предупредила.
- Не сможешь учиться сам – переведут в школу для неполноценных.
И тогда Иннокентий решил раз и навсегда и от решения своего никогда больше не отступал. Он станет лучшим! Всегда и во всем! Он станет таким, что когда-нибудь Луна сама будет за ним бегать. И он стал лучшим всегда и во всем. Вот только он никак не мог понять, чего еще не хватает этой упрямой девчонке для того, чтобы она выделила его среди остальных сверстников. Он часто задавал себе этот вопрос, но почему-то никак не мог  догадаться, что есть у человека что-то еще очень важное, кроме тела и мозгов.
А когда ему исполнилось тринадцать, и он уже для всех окончательно был Рок, Луна сама попыталась ему это объяснить.
Рождения детей, у которых не было документов, отмечались в те дни, когда их впервые приводили в детский дом. И вот наступил такой Кешин день. Луна очень тепло поздравила его с радостным событием, сказала много хороших слов, а потом сообщила, что ей нужно с ним поговорить об очень важном, и при этом сильно волновалась:
- Кеш, я хочу тебе сказать, - сердце юноши забилось надеждой, но она сразу же угасла, как только он услышал следующие слова, –  что тебе не нужно называть себя именем Рок.
Он даже опешил.
- Почему? Это красивое, сильное имя.
- Нет! Это имя нехорошее! Ты зря принял его. Я чувствую, как оно поглощает тебя, и ты становишься все хуже. Мне иногда кажется, что тебе нужно спасаться, правда, я не понимаю от чего. Зачем ты придумал его? – продолжала она - У тебя есть милое, немного забавное, но очень доброе имя – Кеша. Может быть, оно и вправду не очень тебе подходит, но я думаю, что это как раз и хорошо. Если ты полюбишь его сердцем, то, я чувствую, что ты сможешь измениться, сделаться добрее, научишься жалеть людей.
Она старалась подбирать слова ласковые, добрые, и, как ей казалось, именно этим убедительные. И даже не догадывалась, как кромсают душу Рока ласковые добрые слова. Милое, забавное имя. Тьфу! Он сильный – и этим все сказано.  Жалеть людей? Пусть лучше они боятся его и завидуют. Он хочет, чтобы у него было все. И у него это «все» обязательно будет! А, главное, у него будет жена, которой нет ни у кого. Да! Пусть завидуют, потому, что когда они вырастут, Луна обязательно станет его женой – он непременно этого добьется. Он всегда добивается своего.
А через месяц Луну забрали из детского дома.
 

 

Сон (Перекрестки дорог) книга 2 глава 4

Сон (Перекрестки дорог) книга 2 глава 2