Сага о чертополохе (предв. название) -7

Катерина Антоновна

Катерина Антоновна в компании портнихи примеряла Сонечке гимназическую форму: платье сидело безукоризненно, но передник нужно было убавить в плечах и в талии. Невольно вспоминалось ей несуразное институтское одеяние ее детства с пелеринкой и белыми рукавчиками, которые невозможно было подвязать без посторонней помощи. Слава богу, гимназичесая форма стала намного практичней и проще. Маняша сидела тут-же и хныкала от зависти, пока Катерина Антоновна поворачивала Сонечку то одним боком, то другим.
- Маняша, перестань канючить, сейчас выставлю тебя вон.
- Я тоже хочу такое платье, - ныла Маня.
- Тебе тоже сшили. Ты же видела.
- Я тоже хочу в гимназию!
- Вот когда выучишь французские спряжения так-же хорошо, как Соня, тогда тебя и примут.

- Ну что, теперь прилично, - Катерина Антоновна обернулась к портнихе, - Осталось подшить белый воротник и манжетки.

Она отобрала для дочери несколько воротничков из большой розовой коробки и отложила их в сторону.
- Я возьму, пожалуй, вот это. Переодевайся, Соня. Учитель музыки давно уже ждет тебя внизу, ступай заниматься.

В комнату заглянул Василий Иванович, молча посмотрел на портниху, собирающую свои разбросанные вещи. Та сразу-же заторопилась, и, сунув в корзинку охапку кружев удалилась трусцой.
- Катя, - сказал Василий Иванович, - мы приглашены сегодня вечером.
- Да? И куда же, если не секрет?
- На открытие нового ресторана.
- Я надеюсь не какого-нибудь вульгарного кабаре?
- Катя! - с укоризной воскликнул он. Будет весь цвет города, включая председателя думы!

Катерина Антоновна редко сопровождала мужа в общество, но на сей раз со вздохом согласилась. Настало время подумать о будущем Сонечки и создавать хоть какие-то связи в городе. Как летит время! Не заметишь, как придется замуж выдавать. Катерина Антоновна заторопилась к себе. Ей надо было хорошенько обдумать все детали вечернего туалета и послать Паню за парикмахером. Дуняшиных способностей для такого случая было недостаточно.

Катерину Антоновну смущали некоторые тонкости этикета в ее нынешнем положении. Следовало-ли вести себя как урожденная Казанцева, или как супруга Еремина? Скорее второе. Она все никак не могла смириться и с почтением приветствовать тех, кто был ей ровней по рождению, а потому она избегала появляться в обществе. Смущение свое она с успехом камуфлировала под высокомерие, а по-иному вести себя не умела.

Василию Ивановичу зарезервировали столик немного на отшибе, в углу, но это ее устраивало. Одета Катерина Антоновна была элегантно, но без вызова в скромное, без излишеств, платье и неброские украшения из мелких бриллиантов. И все же ей казалось, что все взгляды, полные презрения и любопытства, были направлены только на нее и она сидела с гордо поднятой головой, избегая встречаться взглядом с присутствующими. Изредка ее узнавали и посылали приветственный жест кончиками пальцев. Тогда она вооружалась своей самой очаровательной улыбкой и грациозно кивала. Василий Иванович весело здоровался с мужчинами и выдавал комплименты женщинам. Ему пришлось неоднократно представлять жену присутствующим, так как лишь очень немногие были знакомы с ней лично. Катерина Антоновна с ложным спокойствием выдерживала заинтересованные взгляды мужчин и многозначительные присутствующих дам. Но вскоре гости расселись по местам, освещение в зале приглушили и она вздохнула с облегчением.

После приветственного спитча радушного хозяина, под легкий звон столовых приборов начались выступления местных музыкантов. Прозвучало несколько скрипичных и фортепьянных пьес, арий и романсов, а затем, во время паузы, сменили приборы и принесли горячее. Катерина Антоновна с трудом переносила настойчивый запах жареной севрюги. Сама она предпочла выбрать цыпленка, но была неспособна проглотить хоть чтобы-то нибыло. Василий Иванович нахмурился.
- Нет аппетита, душенька?
Катя с усилием улыбнулась и пробормотала:
- Горячо.

В это время снова зазвучала скрипка, но уже совсем по-иному, и на сцене появилась живописная группа цыган. Вышедшая вперед пожилая тощая цыганка, сверкая множеством монист и браслетов, осторожным глухим голосом затянула романс. В зале замерли все звуки. "Тумэ рома-я-лэ”, затянула она и скрипка ушла на второй план, уступая надрывному цыганскому напеву. Низкий бархатный голос разлился над столиками, вибрируя на протяжных нотах, и раздирал душу своим безисходным отчаяньем.  Гитары глухо вторили ему, поддерживая ритм. Язык романса был прекрасен и непонятен, но все взгляды были сосредоточены на певице с выражением тоски и сострадания. И лишь в последних строках как плетью обожгли русские слова: " Все бога-я-тство мое заберите, возвратите тумэ годы, годы мои”. Голос затух на последнем вибрато, но зал еще с минуту молчал. И вдруг взорвался апплодисментами и криками "браво”.

Слезы выступили на глазах у Кати и дитя в ее боку впервые встрепенулось. Она украдкой глянула на мужа и смущенно опустила голову к тарелке. Запах еды ударил ей в нос и она стиснула зубы, подавляя тошноту.
- Васенька, что-то устала я, отвези меня, пожалуйста, домой.
Василий Иванович молча встал со своего места и помог ей подняться. В фойе ему выдали палатин жены и он молча накинул его ей на плечи.

Всю дорогу они промолчали каждый о своем. У Кати все еще звучали в ушах последние слова романса. Василий Иванович был сердит. Когда они приехали домой, он проводил жену до самой спальни и холодно произнес:
- Ну вот, отвыхайте, душа моя. Не извольте беспокоиться, я позову Дашу помочь вам раздеться, - и на этом вышел.

Когда он вернулся в ресторан, на сцене яро выплясывал Пашка в красной атласной рубахе и до блеска надраенных сапогах. Женщин среди присутствующих почти не осталось и настроение его несколько улучшилось. Со стола убрали остывшие тарелки и сменили салфетки.
- Водки сюда, - бросил он подбежавшему официанту и снова обратил все свое внимание на эстраду.
Принесли запотевший с холода графин водки и закуски.
- Изволите десерт? - спросил официант и Василий Иванович досадливо махнул рукой ему в ответ.

Снова зазвучала музыка и неназойливо, чуть вразноброд, словно рой пчел, завел игривую песню цыганский хор. На сцену вышла Сашенька,томно и лениво подскакивая в ритм мелодии. У нее была смуглая даже для цыганки кожа и волосы цвета воронова крыла. Одета она была в довольно открытую блузу с широкими рукавами и яркую цветастую юбку. Черная с розами шаль обвивала ее тонкий стан. На груди сверкали золотом мониста, на руках - браслеты, а в ушах дрожали тяжелые золотые кольца. В ответ на ярый аккорд гитар руки ее взметнулись вверх и браслеты, звякнув, скатились к локтям. Музыка грянула, хор зачастил и Сашенька разразилась отчачнным танцем. Юбка ее, спадавшая множеством сборок с тонкой талии, то раскрывалась как экзотическтй цветок, открывая босые ноги, то закручивалась вокруг бедер, волосы разливались по плечам черным потоком, а мониста звенели, опадая на грудь. Гибкий стан грациозно извивался в лад музыке, руки взлетали и опадали, плечи заходились в судорожной тряске. В последний момент она сдернула с талии шаль и цветок ее юбок раскрылся, обнажая стройные смуглые ножки. Она замерла. Складки юбок еще раз обенулись вокруг нее и опали. Грянули апплодисменты подвыпивших гостей. Сашенька порывисто дышала, грудь ее поднималась, а тонкие ноздри вздрагивали.

Постояв так с минуту, она сошла с эстрады и, пританцовывая, приблизилась к столику Василия Ивановича. Следом за ней через зал последовал и скрипач в черной жилетке, наигрывая цыганочку. Сашенька протанцевала несколько па вокруг своего добродетеля и Василий Иванович протянул ей в ответ кучку смятых купюр. Будь здесь не так людно, он бы заткнул их ей прямо за пояс, но он избегал любых намеков на панибратство при посторонних. Тонкая Сашина ручка ловко выхватила деньги и сунула их за отворот блузы. Сделав еще одно круговое движение, легонько подскакивая, цыганка закачала юбками дальше, к столикам других гостей.

Василий Иванович перевернул еще одну стопку водки и, закусив кусочком балыка, двинулся к выходу.

Назарка гнал лошадей по ночному городу. Наглая кругломордая луна не отставала, словно сама знала дорогу. Колеса привычно погремели по булыжной мостовой, затем скатились на немощеную дорогу.  Повозка остановилась перед маленьким, еще пахнущем свежей стружкой, домишкой на два окна. Назарка проворно соскочил с козел и стукнул в окно. Беленькая шторка приотворилась и луна осветила за темным стеклом светлый овал женского лица. Занавеска опала и через минуту со двора послышался звук отворяемого засова. Звякнула щеколда и Василий Иванович толкнул калитку. Едва он  успел задвинуть за собой запор, как прохладные нежные руки обвились вокруг его шеи, шелковистые волосы ткнулись в лицо, дурманя знакомым волнующим запахом.
- Разбудил тебя, Поля? - нежно спросил он, обнимая разгоряченное постелью женское тело.
- Буди меня, Васенька, каждую ночь буди!

Заперев дверь в сенях, они вошли в дом. Полина загремела серниками и засветила лампу. Маленький, на два окна, домик был разделен русской печью на "залу” и кухню. Белые вышитые портьеры отделяли одну от другой. Перед единственным кухонным окошком, выходяшим во двор, был поставлен добротный тяжелый стол, а подле него застеленный ковриком сундук и две табуретки. Василий Иванович привычно устроился на сундуке и  уже собрался предупредить, что поужинал, но Полина прижала его голову к своей пышной груди и сказала звучным глубоким голосом:
- Не противься, голубчик, весь вечер тебя ожидала, напекла тебе пирожков с малиной и вишнями. Самовар горячий еще, сейчас чаю заварю.

Василий Иванович снял сюртук и галстук, расслабил ворот рубахи. Полина деловито захлопотала по кухне, ласково уговариваясь, а он без устали любовался ею. Каждое ее движение сводило с ума неприкрытой и неосознаваемой женственностью, полные сливочно-белые ножки бесшумно топтались по надраенному досчатому полу. Даже белая холщевая рубаха, в которой Василий Иванович застал ее, не могла скрыть ни ее пышных бедер, ни щедрой груди, ни тонкой, неведавшей корсетов талии. Она расставила чашки, сахарницу, положила на стол ложечки и щипцы. Вернулась к печке, волнующе нагнулась и вынула блюдо горячих пирожков. Василий Иванович никогда еще не видел женщины красивее, чем Полина. На ее белоснежном лице, разрумяненном жаром печи, сияли при свете лампы восхитительные черные глаза, обрамленные крылышками густых ресниц. Черные бархатные брови разбегались к вискам, а пухлые, алые, как черешни, губы так и просились на поцелуй. Ее длинная черная коса растрепалась и раскинувшиеся  по щекам смоляные пряди еще более оттеняли нежную белизну ее лица. Она поставила блюдо с пирожками на стол и, откусив сама, поднесла надкушенный пирожок к его губам. Ароматный красный сок потек по губам, слившимся в страстном поцелуе, горячее мягкое бедро опустилось к нему на колени.

Василий Иванович проснулся до рассвета, но Полина уже бесшумно возилась на кухне. Там сладко посвыстывал самовар и пахло оладьями. Он вышел на кухню и сел на лавочку.
- Все-то ты хлопочешь, моя сладкая, все то не спишь.
Окно во двор было открыто и предрассветная прохлада освежала кухоньку запахами омытого росой огородика.
- Как же мне не заботиться о тебе, Васенька? Кого же еще мне любить? А обо мне, бедной вдове, разве кто, кроме тебя, позаботился?
- Стоило тебе только захотеть и от заботливых отбою бы небыло, - ответил он с деланым беспокойством.
Полина тихонько рассмеялась кокетливым серебряным смехом.
- Да разве нужен мне кто кроме тебя? Ешь, Васенька, оладушки, пока горячие. Завтрак я тебе не готовила, а только так, чем разговеться. Небось, сейчас заторопишься к своей благоверной. Василий Иванович обхватил ее за талию, но она освободилась ловким движением, говоря:
- Не трожь меня, зазноба, ежели на день не остаешься.
- Меня дела дожидаются, душенька, никак мне остаться у тебя невозможно.
-Знаю я твои дела. Ну да ладно, ты по-любому для меня один-единственный и не буду я тебе душу теребить. Знать доля моя такая грешная – любить тебя, чужого мужа, больше жизни своей.

В уличное оконце легонько постучали. Это приехал Назарка.
- Вон он, тут как тут, твой черный ворон. - вздохнула Полина.
- Поеду я, пока соседи твои со двора не выходили.
- Эко, тоже мне, тайну выдумал. Чай, вся округа знает, кто дом-то мне выстроил. Ступай  давай, не томи душу. К ночи ждать мне тебя или нет?
- Не знаю пока. В случае чего, пришлю к тебе Назарку.

По дороге домой Василий Иванович все еще думал о Полине. Хорошо ему было с ней, спокойно. Никогда ни в чем не упрекнет, не поперечит. Любовь его принимает она с благодарностью и свою отдает всю, без остатка. Какое счастье, что смог он  разглядеть ее под вдовскими полушалками и сделать своей.

Катерина Антоновна проснулась еще затемно. Смутное беспокойство не давало ей покоя. Ощупав рукою холодное пустое место рядом с собой, она подумала: "Ну, ненашутку рассердился Вася мой, раз опять в кабинете ночевал. Сказать ему, что-ли про беременность? Нет, не стану ничего говорить, он же всю душу из меня вынет”. Ей захотелось встать и открыть окно, но она побоялась нового приступа тошноты и только повернулась на другой бок. "Спи - сказала она самой себе, - никчему тебе спозаранок по дому бродить”. Снизу, из кухни уже доносилась утренняя возня, а из детской – хныканье Тонечки спросонок и нежное воркование Пани. Младшая ее дочь удалась как и Маня, в отцовскую породу. Ну, ангел, настоящий ангел. Но Вася, кажется, любит ее меньше других. Или ей это только кажется? Всем понятно, что милее Сони для него никого нет. Может быть поэтому Катерина Антоновна и испытывала к младшей дочери особое, щемящее чувство, любовь, граничущую с жалостью.

Как всегда по воскресеньям ее золовка- попадья придет обедать с мужем и дочерьми. Придется сидеть за столом, делать вид, что все у тебя хорошо и есть с аппетитом. Боже, как ей хотелось уехать на лето к отцу, в имение! Но прежде надо бы признаться мужу, что беременна. Растрясет еще по дороге, а в именьи – чуть что случись – до ближайшего доктора двадцать верст! Скучно ей здесь, муторно. Хотелось скрыться в зарослях старого сада от придирчивых глаз мужниной родни.

Сон не возвращался. Катерина Антоновна встала и открыла окно. Паня направлялась к воротам с горшочком в руках, видно за свежим молоком для детей. На крыльце послышался визг Тонечки: - "Няня! Нянюшечка! Я с тобой!”, и ворчание Настасьи Петровны: " Ну, что за беда такая, шшас она, твоя нянюшечка возвернется, куда денется”. Паня приложила руку к груди и бегом вернулась к дверям. "Моя ты слатенька, пойдем со мной, я тебя на ручки возьму”. И снова недовольный голос Настасьи Петровны: "Куда ты ее поволочешь? Молоко-то все разольете по дороге”. И снова Панин голос: "Ничего, мы не разольем, мы тихохонько”. Катерина Антоновна вернулась в постель. Утренняя свежесть совсем развеяла сон, но вставать ей было незачем.

                                                                                                                                (Продолжение следует)