Сага о чертополохе (предв. название) - 38

2 декабря 2013 - Людмила Пименова

Маня

Зима пришла как-то сразу. Выпал снег и она настала. В доме не было ни денег, ни продуктов. Василий Иванович вставал затемно, шумно умывался в углу, под умывальником, выпивал стакан пустого горячего чаю и одевался, как на работу. Затем садился на лавку у окна и сидел так, в молчании, до самого рассвета. Когда светало – поднимался в город по длинной деревянной лестнице, кружившей вдоль заросшего вязями обрыва, проходил мимо бывшего своего тупичка, но никогда в него не сворачивал, только издали смотрел на дом. Он просто хотел убедиться, что никаких работ там не ведется, а значит и тайники его пока еще не обнаружены. Там теперь было какое-то учреждение, фруктовые деревья в саду вырубили, а в проулке у ворот всегда стояли автомобили. Серьезные люди с бумагами сновали туда-сюда, не обращая на него ни малейшего внимания. Замедлив шаг и покосившись на свой бывший дом, Василий Иванович проходил мимо и сворачивал к Царскому садику, где на высоких самодельных качелях каталась детвора, вспугивая стаи ленивых голубей, а на скамейках отдыхали хозяйки с корзинками. Он садился на свободное место и предавался своим печальным размышлениям.

Маня понимала, что от отца осталось одно только бездушное тело, а душа витала где-то далеко и ее уже больше не интересовали земные заботы. Мачеха была строга и требовала от девочек неукоснительного повиновения. Привыкшая быть в доме распорядительницей, она вовсе не собиралась превращаться в домработницу, нисмотря ни на какие обстоятельства. Полина Никаноровна поднимала детей до свету и деловито распределяла между ними всю домашнюю работу, не прощая ни огрехов, ни лени. Для нее это было ничем иным, как воспитательными мерами, порядком запоздалыми, на ее вкус.
- Кончилась веселая жизнь, учитесь жить по средствам, - любила приговаривать она.

Отец, когда он бывал дома, безучастно смотрел в окно и никогда не делал ей никаких замечаний на этот счет. Атмосфера в доме была тяжкой и мрачной, сестры боялись даже хихикнуть, Полина немедленно пресекала любое изъявление веселья. С самого утра она садилась на свой любимый табурет бодрая, румяная вследствие умывания ледяной водой, гладко причесанная и одетая по своему обыкновению в длинное темное платье, строгость которого немного разбавляли раскачивающиеся в ушах рубины и яркий орнамент шали. Она восседала, контролируя каждое движение девочек, красивая, как царица, строгая, как судья и неотвратимая, как божья кара.

Чтобы прокормить семейство, Полина уже продала и золотой крест, и кольцо с рубином, и кое что из одежды. Василий Иванович, казалось, забыл об обязанностях главы семейства и она терпеливо, без упреков ожидала его пробуждения к жизни.

Однажды, когда доме стало ссовсем туго с продуктами, Маня, отправляясь на базар, дабы продать очередную мачехину шаль и купить кое-какой провизии, которая позволила-бы им продержаться еще несколько дней. Возвращаясь с покупками, Маня остановилась перед дверью в бывшем Свечном переулке, которая давно уже притягивала ее жадный взгляд. Над ней висела табличка: "Биржа труда” а на крыльце всегда стояли и курили цыгарки какие-то мужики, а иногда и женщины неопределенных сословий.

Маня набралась храбрости и, повесив на руку корзину, вошла в шумный, душный коридор. Вышла она оттуда, любовно обнимая корзинку с продуктами и сияя от гордости: ее взяли на работу в столовую железнодорожников. Оставалось только сообщить об этом родителям. Сделать это было непросто, но отчаянное положение семьи придавало ей мужества. Уже одна только возможность провести день вдали от мачехиных глаз наполняла ее сердце радостью. Согласие отца на этот счет ее не слишком беспокоило: она стала уже привыкать к его безразличию. А вот Полина... Маня твердо решила сделать так, как считала нужным. После побега Сони их дому она осталась старшей из сестер. На улице было морозно и скользко. Она бежала домой, опасаясь гнева мачехи за свое долгое отсутствие и поскользнулась на обледенелых деревянных ступеньках, ведущих в слободу. К счастью, она упала удачно, только серце ёкнуло от неожиланности, и съехала пару-другую пролетов на заднем месте. Человек, осторожно спускающийся впереди нее, обернулся и остановился, помогая ей подняться.
- Вы не ушиблись? Я вам помогу.

Маня решила не тянуть и прямо от дверей, едва скучно звякнул о доску железный дверной крючок, она объявила, словно ныряя в ледяную воду:
- Я устроилась на работу.
Мрачное молчание было ей ответом. Она видела, как Тоня, нарезающая лук у стола, проглотила слюну.
- С завтрашнего дня я буду работать в железнодорожной столовой судомойкой, - добавила Маня, так и не дождавшись ответа и развязала платок.
- Кто это тебя пустит! - насмешливо обернулась к ней Полина и немедленно перевела оскорбленный взгляд на мужа. Но Василий Иванович не открыл рта и не отвел глаз от заиндевевшего окна. Маня поставила на стол корзинку с продуктами и стала снимать пальто.

Романов зашел к ним поздним утром, когда в печи уже упревал гороховый суп, вежливо обмел веничком валенки на крыльце, отворил жалобно скрипнувшую дверь, привычно звякнувшую болтающимся на ней крючком.
- Здорово живете, хозявы!
- Михал Иваныч, ты откуда? - пробудился от своих секретных нескончаемых дум Василий Иванович. Визит давнишнего его знакомого был для него долгожданным развлечением.
- Откуда, говоришь? Из чека! Вчера только выпустили!
- Выпустили? Вот повезло тебе! Я слышал, от них никто живым не выходит!
- Как видишь, иногда выходят. Я же вот вышел!
- Ну, садись, садись! Поля, налей нам чаю! У тебя там пирог с морковью оставался, нет? Пододвигайся поближе, расскакзывай.
Полина, поджав губы от недовольства, подала на тарелке два кусочка пирога и расставила чашки. Романов огляделся.
- Да! Ну, ничего. Тесно, конечно, но хотя-бы прилично. А мне такую лачугу дали взамен моего собственного дома, что и разогнуться не могу. Когда же кончится все это, а?
Василий Иванович усмехнулся.
- Ты что, думаешь, что я мог подумать, что придется мне ютиться в этом домишке со всей семьей? У меня только в городе два дома отобрали, да охотничий дом, да... А! Вот, как видишь... Все пошло прахом! Моя собственная дочь, Мария, заявила, что идет работать какой-то там судомойкой! Без спросу! И то правда, какой толк от отца, неспособного прокормить собственных детей?
- Куда ее взяли-то?
- В столовую, на вокзале.
- А что? Умнипца, время сейчас трудное, а там она при еде, глядишь – и сама сыта, и вам маленько перепадет.
- Нам? Я чужие объедки не ем. Лучше с голоду сдохнуть. Рассказывай, что сам-то делаешь, сын твой где?
- Сын мой тоже нашел работу: устрпоился возницей на больничные склады. Как всегда – при лошадях.
- А ты?
- Я-то? Вчера только освободили, я-ж тебе говорю! Чуть было поджег мне не приписали, гады! Я уже думал – конец мне, в расход пустят за свое-же собственное добро. Ты слыхал, наверное, дом-то мой на Краевой – погорел! Со всеми своими обитателями! Недели не прошло, как выгнали нас с Ванькой на улицу, а он возьми и сгори! Никто, говорят, выйти не успел, пьяные были, чтоли. Вишь, как оно бывает! - Романов хищно усмехнулся, сверкнув крепкими белоснежными зубами.
- Слыхал, слыхал, много чего ботали люди.
- Мало чего набрешут! Чай жалко мне дом-то свой! А к тому же я в ту самую ночь как раз в участке сидел, - Романов понизил голос, - Я ведь барышничаю на базаре, кому телку купить-продать, кому лошадку. А тут случись, предложил я одному деревенскому помочь продать его клячу, а он, видишь, непотребно на меня заругался. Пошел, мол, не дам я тебе ничего. Я поглядел было его животину, зубы, копыта, а он и ну орать: "Пошел отсюда! Нечего лапать чужое!” Ну, я осерчал и ушел. А кляча у него хромая была. Он – в крик, мол, это я наворожил, лошаденка с утра здоровехонька была, а тут вдруг захромала!
- И как только ему такое могло в голову прийти! - насмешливо изумился Василий Ианович.
- Вот-вот!
-Ну и чего?
- Ну, чего, он вызвал постового, а тот отправил меня в участок. Там вопросы – то и сё, красные конягу щупают, смеются, мужик серет от злости. Сел я и сижу себе смирно на лавке. Думаю – поржут и выпустят. Нет, не выпустили, отправили ночевать в каталажку. Сын мой, Ванька, пришел после работы меня ослобонять, да не впустили его ко мне. Он чуть не замерз, так и просидел полночи на крыльце, рядом с часовым. Уже под утро часовой сжалобился, впустил его в коридор, к дежурному, погреться. Вот той-то самой ночью и сгорел мой бывший дом. Видать чужое добро в прок не йдет.
Оба перекрестились, но от Василия Ивановича не ускользнула злобная искорка, блеснувшая на мгновенье в светлых глазах Романова.
- Ну а потом? - спросил хозяин, налегая на столешницу.
- Потом? Утром пришел другой комиссар и запер нас с Ванькой обоих в отдельную камеру. Стали нас мытарить насчет пожару. Там вроде важные люди сгорели. Ну а мы-то тут при чем? Мы тут сидели, под присмотром. Ну, помытарили-помытарили и выпустили.
- А жилье где тебе дали?
- Новая власть отблагодетельствовала. Я только оттуда. - Романов тяжело вздохнул и добавил: - Видал бы ты этот дом! У меня собаки лучше жили!
- Где это? Тут, в Молдавке?
- На Огородной, рядом с колонкой.
- Уж не тот ли самый, от которого я отказался? Развалюха на углу.
- А! Так вот почему ваша бывшая нянька на нас из-за забора пялилась! Я ведь к чему к вам: хотел нанять ее стены обклеить да полы помыть. Как ты к этому отнесешься?
- Я так тебе скажу: она как дочь мне. Нанимать – нанимай, но чтобы без глупостей. А если серьезно, по мне хоть женись на ней! Девка хорошая, ласковая, работящая.
Родионов хищно рассмеялся:
- А мне это к чему? Для работы – возьму, а вот для ласки – у меня кто другой имеется!
Полина икнула у плиты от такого бесстыдства, а Тоня уткнулась в миску с картошкой.
- Э! Михал Иваныч, полегче, полегче! У меня тут дети.

Едва лишь Романов затворил за собой дверь, Полина взорвалась:
- Чего эта злыдня бесстыжая к нам повадилась? Гони его, Вася, глаз у него дурной! Вон приперся прошлый раз, еще в старом доме, у Тони жар поднялся. Вроде ни кашля, ни соплей, а вся горит. Еле отходила! Святой водой умывала! Питье на церковных свечах настаивала! Чертов колдун.
- Да, мутный он человек. Так ведь выгонишь его – себе же хуже!
Полина перекрестилась.
- Мария, возьми веник и вымети за ним крыльцо, чтобы духу его здесь не было! Надо иголку воткнуть за косяк от колдунов.
- Да что ему твоя иголка! Глупости все это!
- Ну, не скажи! Я как-то его на базаре встретила и фигу в кармане сложила. А он поздоровался и говорит мне, тихо так: "За что это ты, Полина, меня так не любишь?” У меня аж сердце екнуло!
- Вот удивила! Да это и без фиги ясно, что ты духу его не переносишь!
- Антонина, ты козу подоила? Как бы у ней молоко не пропало!

Маня приходила на работу в семь часов, разжигала дровами, а затем и углем плиту и титан для чаю. К десяти часам на кухне становилось жарко, как в парной, мокрая одежда липла к телу, а платок на голове покрывался потными разводами. Руки ее почернели от чистки картошки, а пальцы были сплошь изрезаны и перевязаны случайными тряпками. В обед столовая до отказа наполнялась рабочими, которые так галдели и гремели посудой, что перекрывали даже рев паровозов. Ей приходилось без остановки сновать с подносами, уставленными едой или грязной посудой из кухни в зал и из зала обратно. У нее не было даже сил, чтобы ответить на сальные шуточки и грязные предложения. Все ее внимание было сосредоточено только на том, чтобы не разбить посуду и не опрокинуть на себя судки с горячими щами.

Как-то раз один из кочегаров размашисто шлепнул ее по заду, когда Маня проходила мимо и, едва не потеряв равновесие, она расплескала горячие ши себе на грудь. К счастью, на ней был огромный передник из сурового полотна, и она не шибко обварилась, только запястья ее сразу-же покраснели.
- Ты что, сволочь, смотри, обварил девку!- крикнул сердито старший бригады и подхватил тяжелый горячий поднос из рук девушки, - ну что, сильно обварилась?
Маня стряхнула с рук лохмотья капусты и часто заморгала, не сдержав слез.
- Марья Васильевна! Надо скорее снега положить, пойдемте, я вас провожу, - послышался рядом знакомый голос. Но она уже не смогла удержаться и, скорее от испуга, чем от боли, громко разрыдалась.

И только на улице Маня узнала человека с черной повязкой на глазу.
- Вася! - удивилась она, припоминая раненого сторожа, неудачно нанятого отцом, - как вы здесь очутились?
- Я работаю путевым обходчиком и учусь на курсах. А я вас давно уже приметил, только все не решался подойти. Ну как, больно?
- Терпимо, - ответила она, не решаясь посмотреть ему в лицо, чтобы не смутить.
Он снял с себя теплый жилет и накинул ей на плечи.
- Вы мокрая вся, как бы не простыли.
- Спасибо, не надо, я лучше пойду.
- А! Ну конечно, - печально сказал он и только теперь Маня заглянула ему в лицо.
Парень был молод и и если бы не повязка, перечеркнувшая его лицо, он мог бы быть очень хорош собой. У него были коротко остриженные темные волосы и его единственный глаз был такой отчаянной синевы, что в нем можно было-бы утонуть. Он смутился и привычно отвернулся.
- Не стойте здесь, на морозе, Марья Васильевна, идите-ка лучше на кухню. Мне тоже уже пора.
Но они все так-же стояли и без улыбки смотрели друг на друга.

В субботу с утра в доме начиналась обязательная стирка. Еще до рассвета Полина будила Тоню и заставляла ее растапливать печь и ставить кипятить тяжелую выварку простыней и полотенец. Шуре везло: она занималась варевом. Тоня и Дашенька целый день стояли вдвоем, согнувшись над горячим корытом, и когда Маня возвращалась с работы, весь двор уже был перегорожен мерзлым, как фанера, бельем. Едва Маня входила в дом, как Полина осаждада ее:
- Куда! Куда прешь грязными ножищами, только пол намыли!
- Да я в сенях разулась, отвечала Маня, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.
- Разулась! У тебя и чулки все мокрые, того и глядишь наследишь мне тут! Ну, что стала! Собирай белье, пора в баню. Где только ее черт носит, сидим тут и ждем!

Поскольку своей бани у них уже не было, приходилось идти мыться в город, в бывшие бани Фокина, за тридевять земель. Шли пешком и несли с собой кошелки с чистой одежкой, мылами, мочалками и вениками. Возвращались затемно, усталые до смерти, и садились ужинать при лампе кислыми шами, упревшими в печи. Ели молча, слышался только звон ложек о миски. Потом пили чай и бросались в постель, немедленно засыпая.

В воскресенье еще до рассвета Полина поплотнее задергивала портьеры, охраняя сон мужа и будила дочерей.
- Вставайте, лентяйки! Хватит спать, прислуги на вас нет! Умывайтесь – и за работу. Мария – на рынок, Антонина – растапливай плиту. Дарья – вымети снег с крыльца! Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! А то только к вечеру обедать будем. Шура тоже испуганно вставала следом за всеми принималась готовить завтрак.

Маня, зевая, оделась и сунула ноги в валенки.
- Смотри у меня! Забудешь чего – обратно пошлю! И чтобы бегом! Рот не разевай, смотри, чтобы не обокрали, как в прошлый раз. Здоровая бабища, а толку нет!

Уже светало, когда Маня шла вдоль рыночных рядов, свирепо торгуясь. У прилавка с картошкой она наткнулась на стройную, элегантно одетую женщину и не сразу ее узнала. Из- под показавшей ся ей знакомой бобровой шапки на белый пуховый шарф спадали короткие темные волосы. Руки их, перебирающие картошку на лотке, встретились и они посмотрели друг другу в глаза.
- Маня? Манечка, сестренка!
Рука Сони схватила руку сестры. Маня отшатнулась, продолжая жадно смотреть в красивое, повзрослевшее лицо старшей сестры. Все та-же Соня, своя, утонченная и нервная, как их матушка, с теми-же серыми глазами и вздрагивающей улыбкой.
- Ты что, не узнала меня?
Маня молча вырвала свою руку из ее теплой ладони, попятилась и, с трудом оторвав взгляд от искаженного болью лица сестры, бросилась бежать прочь вдоль торгового ряда.

Уже у самых ворот она остановилась и отдышалась. Сердце ее гулко билось то-ли от волнения, то-ли от обиды, а на глазах закипали слезы. Сестра совсем не похожа была на заядлую большевичку, на ней не было ни шинели, ни патронташа! Может быть няня не так все поняла? Маня понуро брела вдоль рядов, размышляя и озираясь. Нет, няня не могла ошибиться. "Наша Соня – и с большевиками!”, - сбивчиво думала она, выискивая взглядом среди покупателей знакомое пальто. "Я скажу ей! Она узнает!” Трудно было даже представить, что ее любимая сестра была причастна к грабежам и расстрелам, учиненным красными. А она – вот она, пожалуйста, как всегда красивая и веселая! Маня даже задрожала от негодования и прибавила шагу, все больше и больше распаляя себя, но Сони уже нигде не было видно.

Маня открыла кособокую калитку, попросту подвязанную веревочкой к столбику и вошла в низкую дверь домишки, приютившего няню с сестрой, теткой Матреной. В крошечной тихой комнатке было сумрачно и тихо, ситцевые занавески на окнах едва пропускали тусклый предвечерний свет. Матрена молилась перед единственной иконой, а няня что-то шила на лавке у окна.
- Нянюшечка! - с порога воскликнула Маня и бросилась перед нянькой на колени, утопив лицо в ее юбках, пахнущих сухой полынью, - нянюшечка, я встретила ее сегодня!
- Кого, Соню? - прошептала возбужденно няня, не желая тревожить молитву сестры, и отложила шитье в сторону, прошептав: - а ребеночка ее видела?
- Ребеночка? Какого ребеночка?
- Ребеночек у ней. Маненький такой, беленький. На нее совсем не похож. Ну, рассказывай скорей, что она тебе сказала? Плакала?
- Ничего она не сказала. Я сразу убежала! Я не знаю, что со мной сделалось. Все лицо вспыхнуло, так обидно стало мне! Предательница!
Паня взяла ее за щеки и поцеловала.
- Вот глупенька! Она ведь от отчаяния из дому сбежала. Ежели-б папенька ваш не уготовил ей постылое замужество – ничего бы и не было. Обидно, конечно, что она к красным подалась! Но уж лучше так, чем на улице пропасть. Ты подумай своей-то головушкой: не из-за Сони же красные победили. С ней или без нее, какая разница! Победили – и все!

Няня снова взялась за шитье, пока Маня успокаивалась, прижавшись лицом к ее плечу. Матрена поднялась с колен, еще раз перекрестилась и обернулась:
- Ну чего вы там расшушукались? Давайте лучше чайку попъем. Паня давеча лепешек напекла.

За чаем Паня спросила:
- Ну как вы там, ладите с Полиной Никаноровной?
- Ой, няня, и не говори! Она - как глаз божий, все видит, и спрятаться от нее некуда! Крутимся все на пятачке у печки, толчемся и лбами тычемся. Не засмеяться, не заплакать. А папенька все молчит, да молчит, хоть бы сказал что.
- Бедный Василий Иванович! Мало того, что со всем добром своим распрошался, да еще и двоих деток растерял. Ты жалей его, Манечка, туго ему.
- Да я жалею, няня, да не знаю, как и подластиться: он ведь как скала.
- Это раньше был он как скала, а сейчас стал что твой камень. Не знает он как ему дальше жить, чем детей кормить, вот и мучается, - няня заварила в ковшике травяной чай и накрыла блюдцем.
- А я хлопотать ходила насчет дому, того-сего. Ты знашь, кого там видела? Мужа Сониного! Хороший мужик, добрый, не гляди, что большевик. Он сильно за меня заступился, - няня бросила беспокойный взгляд на замкнувшееся лицо Мани и торопливо добавила - меня на службу взять обещались, в кибинеты полы мыть.
Маня молчала, не зная, как отнестись к такому неожиданному заявлению. Муж Сони! Комиссар! Добрый человек? Она сердито усмехнулась и няня совсем стушевалась.
-Во-от, - растерянно протянула она и поспешила сменить тему разговора - А ты-то, не рассказываешь мне ничего, что у тебя, как. Не шпыняют тебя на службе?
- Не шпыняют. Чего меня шпынять? Там мужиков этих прорва, и все голодные, им не до меня. Рабоаю, как каторжная, все руки горчицей разъело, - она продемонстрировала перед нянькой потрескавшуюся кожу на руках и поморщилась.
- Ну-кось, ну-кось! - няня пощупала ее руки и поднялась – ручки-то, Манечка маслицем надо смазывать. Постой, я сейчас прнинесу.
- Няня, у меня секрет. Хочешь, скажу?
- Ну-ка, ну-ка!
- Стесняюсь я, - поежилась Маня и глянула на тетку Матрену, которая аккуратно свертывала свой молельный черный платок у сундука.
- Чего? Дело молодое, ну-ка скажи! На Мотю не косись, она только и думает, что о молитве.
- Паня, я влюбилась, кажется. Я не знаю как это должно быть, но думаю, что влюбилась.
- И в ково-й-то?
- Помнишь, сторож?
- Какой – такой сторож! - оскорбилась нянька.
- Помнишь Василия, которому глаз рикошетом выбило?
- Батюшки, Маня, неужто ты в кривого влюбилась! Вот угораздило! Да он кто такой? Голь перекатная! Толку-то от него! - от волнения Паня отставила блюдце с чаем на стол и утерла губы концом платка.
- Няня! Я тебе больше ни слова не скажу! - Маня задумчиво возила пальцем по столу вокруг нетронутой душистой чашки. Матрена уселась за стол и стала пить чай с блюдца, поставив локти на стол и пыхча от удовольствия. Девичьи страдания мало ее занимали. Привыкшая к строгостям монастырской жизни, она наслаждалась вновь обретенной свободой и возможностью пить чай, когда заблагорассудится.
- Маняша, начала, так давай дальше, - строго потребовала няня, - Я ведь об чем толкую, надо, чтобы парень толковый был, должность какую имел или что. А то – как за него замуж идти?
- Няня! Какую должность? Комиссара какого-нибудь? На кой он мне такой спонадобился! Вася простой человек, он работает на железной дороге и на курсах учится. Его все уважают. С таким не страшно! Он понятный.
- Ой, девка, боюсь я, вот вернутся белые, возвернут прежний порядок, а ты уже выскочила за безродного работягу! Не такой участи мы для тебя желали.
- Не будет ничего, няня, не надейся. Все останется как есть.
- А ты откуда знашь? - сердито спросила Матрена.
- Сама не дура, вижу. Да и Романов тоже говорил, мол так все и останется!
- Кто? Романов? Он что, пророк, что-ли? Даже слышать не желаю об этом колдуне! - воскликнула Матрена и истово перекрестилась.
- Кто колдун? Он колдун? Ты что, тетя Мотя! Никакой он не колдун! Вон и сын его теперь в больнице возницей работает!
- Он теперича сосед наш со стороны Огородной. Ему дали домишку, от которого папашка твой отказался. Тама и живут теперь. Я сама у них там полы мыла, полдня грязь выскребала. Дык вот, намедни столкнулись мы у забора, что у нас меж огородами, туды-суды посудачили для порядку. Я и говорю, мол, вчарась пришла с базара, посчитала деньги и спрятала, а куды – ну, убей не упомню! С ног сбилась нонче, всю хибару облазила, никак не найду! Вроде и украсть некому, не приходил никто. А он поглядел эдак вкось, покрутил пальцами и бормочет: "Черт, черт, поиграй, да назад отдай!” Потом уставился на меня и говорит: у тя чайник есть фрфоровый с цветочком, в шкапчике, мол. А я ему: нету у меня чайника никакого. А он мне: "Нет есть. В нем и лежат.” Ну, плюнула я, пришла домой, а сама думаю: "чайник, чайник”. Открыла шкапчик, а у меня там не чайник, а сахарница от бывшего хозяйского сервиса, еще стара барыня матушке моей покойнице подарила. Вишь, вон, с цветочком, позолочена по краю, а к ней четыре чашки таки-же. Ну, полезла – а деньги и правда там. Лежат себе спокойненько, в платочке завязаны, как положено. А откедова ему знать про сахарницу? Он у нас в доме не был никогда! А ты гришь... Колдун.
Затаив дыхание, Маня перевела взгляд на шкапчик и действительно увидела там старинную фарфоровую сахарницу, гордо восседавшую в окружении изящных чашек с цветочками.
- Значит правду люди говорят? Колдун? Страшно-то как!
- Во-о-т. Сама боюсь его до смерти. Бородища черна, зенки зелены как у кота, так и сверлят тя насквозь, аж мороз по шкуре!
- Вот и маменька его не любит, тоже говорит, что колдун. Иголку в косяк воткнула, чтобы в дом не заходил. Пришел он к нам как-то раз, а она веник в дверях прислонила. Романов открыл дверь и не заходит, так и стоит в сенях. Папенька его зовет: " Ты чего в сенях стоишь, Михайло Иваныч, заходи!”, а он: "Да боюсь, натопчу”, так и ушел.
- Чего вы дурью маетесь! Молитесь лучше! Бог – он от всех бед защита!
- Ну так что же он ваш монастырь не защитил? - с деланной простотой спросила Маня, - или мало вы там молились?
- Молились мы как положено. Видать все это для того допущено, чтобы грешникам было позволено до конца все свои злодеяния сотворить. Узнать, докудова они дойдут, чтобы воздать опосля всем по заслугам.
Матрена перекрестилась и стала собирать чашки. Маня тоже засобиралась домой. Ей нужен был нянькин совет, но присутствие монашки смущало. Домой идти ей тоже не хотелось. Ее изматывали и извечный требовательный взгляд Полины и безразличный облик отца, сутолока и скученность, от которых невозможно было даже поплакать мирно. Маня в раздумьи стояла у стола, застегивая жакет, и колебалась.
- Няня, а можно, я у тебя сегодня переночую?
- Маненький ты мой! - обняла ее няня, - я бы c радостью, да как же Полина Никаноровна? Пустит-ли?
- Пустит, куда денется! Ей то что! Только, няня, ты дверь не запирай, я у калитки с Васей постою.
- С Васей? Маняша, дык ведь вся улица завтре только об вас и будет говорить! Вон, старуха Родионова, что по ту сторону, через дорогу, только и делает, что у окошка караулит!
- Да пусть их говорят, мне-то что!
- А как же! Дойдет до Полины, не сносить мне головы! Скажет, что я, мол, сводня! Детушек ко мне не пустит! А я как же!
Маня уже держалась за дверь. Нахмурившись задумчиво, она тут же ласково улыбнулась и и тряхнула головой:
- Хорошо, хорошо. Мы только пять минут через калитку поговорим, и он уйдет. Мало-ли кто что узнать хотел!
Няня вздохнула:
- Ну, разве что через калитку!
Маня радостно выбежала на улицу.

Дома были гости, незнакомые старик со старухой. Полина зыркнула на Маню сердито, но ничего не сказала. Старичок сидел у стола на табурете перед нетронутой чашкой чая, опершись на тяжелую, дорогую трость и печально свесив голову. Старуха сидела на лавке с распухшим от слез лицом и обнимала заплаканную Шурочку. Шурочка шмыгала носом и умоляюще смотрела на Василия Ивановича, который вздыхал и подозрительно часто моргал.
- И могилки сыновьей мне никогда не навестить! - причитала старуха.
Дашенька, перебиравшая на сундуке горох, не сдержалась и разразилась громким ревом, а следом за ней тоненько, по щенячьи завыла Тоня.
- Вы уж оставьте нам пока внучку, - хрипловато сказал Василий Иванович, - вот отыщется Клавочка и пусть вместе решают, у кого им жить.
- Отыщется – не отыщется, а нам утешение, память о покойном сыночке, - ответил старик, - у вас ведь и свои дети есть.
- Мария, забери детей на двор! - приказала Полина изменившимся голосом.
Выталкивая сестер в сени, Маня слышала, как за ее спиной отец уверял стариков:
- Здесь она всех нас знает, а каково ей будет с вами одной, в незнакомом городе?

После ужина, помогая мачехе стелить презжим постель, Маня отважилась и предложила увести Дашу переночевать к няньке. Полина как раз ломала голову, раздумывая, где разместить приезжих и, немного поморщясь, она согласилась, хоть и весьма неохотно.

Перед уходом Маня бросила растерянный взгляд на Шурочку, уснувшую после долгих слез на сундуке под печкой. Она догадалась, что презжие – родители покойного отца Михаила, и что они приехали к ним за внучкой. Ее зоркий взгляд отметил, что никто не суетился, собирая к отъезду вещи, все в доме было обыденно и спокойно. Отец поднялся со своего табурета и, взяв спящую Шурочку на руки, унес ее за занавеску, где стояла родительская кровать. Маня с облегчением вздохнула: она поняла, что Шурочку никогда никому не отдадут.

Регистрационный номер №0172751

от 2 декабря 2013

[Скрыть] Регистрационный номер 0172751 выдан для произведения:

Маня

Зима пришла как-то сразу. Выпал снег и она настала. В доме не было ни денег, ни продуктов. Василий Иванович вставал затемно, шумно умывался в углу, под умывальником, выпивал стакан пустого горячего чаю и одевался, как на работу. Затем садился на лавку у окна и сидел так, в молчании, до самого рассвета. Когда светало – поднимался в город по длинной деревянной лестнице, кружившей вдоль заросшего вязями обрыва, проходил мимо бывшего своего тупичка, но никогда в него не сворачивал, только издали смотрел на дом. Он просто хотел убедиться, что никаких работ там не ведется, а значит и тайники его пока еще не обнаружены. Там теперь было какое-то учреждение, фруктовые деревья в саду вырубили, а в проулке у ворот всегда стояли автомобили. Серьезные люди с бумагами сновали туда-сюда, не обращая на него ни малейшего внимания. Замедлив шаг и покосившись на свой бывший дом, Василий Иванович проходил мимо и сворачивал к Царскому садику, где на высоких самодельных качелях каталась детвора, вспугивая стаи ленивых голубей, а на скамейках отдыхали хозяйки с корзинками. Он садился на свободное место и предавался своим печальным размышлениям.

Маня понимала, что от отца осталось одно только бездушное тело, а душа витала где-то далеко и ее уже больше не интересовали земные заботы. Мачеха была строга и требовала от девочек неукоснительного повиновения. Привыкшая быть в доме распорядительницей, она вовсе не собиралась превращаться в домработницу, нисморя ни на какие обстоятельства. Полина Никаноровна поднимала детей до свету и деловито распределяла между ними всю домашнюю работу, не прощая ни огрехов, ни лени. Для нее это было ничем иным, как воспитательными мерами, порядком запоздалыми, на ее вкус.
- Кончилась веселая жизнь, учитесь жить по средствам, - любила приговаривать она.

Отец, когда он бывал дома, безучастно смотрел в окно и никогда не делал ей никаких замечаний на этот счет. Атмосфера в доме была тяжкой и мрачной, сестры боялись даже хихикнуть, Полина немедленно пресекала любое изъявление веселья. С самого утра она садилась на свой любимый табурет бодрая, румяная вследствие умывания ледяной водой, гладко причесанная и одетая по своему обыкновению в длинное темное платье, строгость которого немного разбавляли раскачивающиеся в ушах рубины и яркий орнамент шали. Она восседала, контролируя каждое движение девочек, красивая, как царица, строгая, как судья и неотвратимая, как божья кара.

Чтобы прокормить семейство, Полина уже продала и золотой крест, и кольцо с рубином, и кое что из одежды. Василий Иванович, казалось, забыл об обязанностях главы семейства и она терпеливо, без упреков ожидала его пробуждения к жизни.

Однажды, когда доме стало ссовсем туго с продуктами, Маня, отправляясь на базар, дабы продать очередную мачехину шаль и купить кое-какой провизии, которая позволила-бы им продержаться еще несколько дней. Возвращаясь с покупками, Маня остановилась перед дверью в бывшем Свечном переулке, которая давно уже притягивала ее жадный взгляд. Над ней висела табличка: "Биржа труда” а на крыльце всегда стояли и курили цыгарки какие-то мужики, а иногда и женщины неопределенных сословий.

Маня набралась храбрости и, повесив на руку корзину, вошла в шумный, душный коридор. Вышла она оттуда, любовно обнимая корзинку с продуктами и сияя от гордости: ее взяли на работу в столовую железнодорожников. Оставалось только сообщить об этом родителям. Сделать это было непросто, но отчаянное положение семьи придавало ей мужества. Уже одна только возможность провести день вдали от мачехиных глаз наполняла ее сердце радостью. Согласие отца на этот счет ее не слишком беспокоило: она стала уже привыкать к его безразличию. А вот Полина... Маня твердо решила сделать так, как считала нужным. После побега Сони их дому она осталась старшей из сестер. На улице было морозно и скользко. Она бежала домой, опасаясь гнева мачехи за свое долгое отсутствие и поскользнулась на обледенелых деревянных ступеньках, ведущих в слободу. К счастью, она упала удачно, только серце ёкнуло от неожиланности, и съехала пару-другую пролетов на заднем месте. Человек, осторожно спускающийся впереди нее, обернулся и остановился, помогая ей подняться.
- Вы не ушиблись? Я вам помогу.

Маня решила не тянуть и прямо от дверей, едва скучно звякнул о доску железный дверной крючок, она объявила, словно ныряя в ледяную воду:
- Я устроилась на работу.
Мрачное молчание было ей ответом. Она видела, как Тоня, нарезающая лук у стола, проглотила слюну.
- С завтрашнего дня я буду работать в железнодорожной столовой судомойкой, - добавила Маня, так и не дождавшись ответа и развязала платок.
- Кто это тебя пустит! - насмешливо обернулась к ней Полина и немедленно перевела оскорбленный взгляд на мужа. Но Василий Иванович не открыл рта и не отвел глаз от заиндевевшего окна. Маня поставила на стол корзинку с продуктами и стала снимать пальто.

Романов зашел к ним поздним утром, когда в печи уже упревал гороховый суп, вежливо обмел веничком валенки на крыльце, отворил жалобно скрипнувшую дверь, привычно звякнувшую болтающимся на ней крючком.
- Здорово живете, хозявы!
- Михал Иваныч, ты откуда? - пробудился от своих секретных нескончаемых дум Василий Иванович. Визит давнишнего его знакомого был для него долгожданным развлечением.
- Откуда, говоришь? Из чека! Вчера только выпустили!
- Выпустили? Вот повезло тебе! Я слышал, от них никто живым не выходит!
- Как видишь, иногда выходят. Я же вот вышел!
- Ну, садись, садись! Поля, налей нам чаю! У тебя там пирог с морковью оставался, нет? Пододвигайся поближе, расскакзывай.
Полина, поджав губы от недовольства, подала на тарелке два кусочка пирога и расставила чашки. Романов огляделся.
- Да! Ну, ничего. Тесно, конечно, но хотя-бы прилично. А мне такую лачугу дали взамен моего собственного дома, что и разогнуться не могу. Когда же кончится все это, а?
Василий Иванович усмехнулся.
- Ты что, думаешь, что я мог подумать, что придется мне ютиться в этом домишке со всей семьей? У меня только в городе два дома отобрали, да охотничий дом, да... А! Вот, как видишь... Все пошло прахом! Моя собственная дочь, Мария, заявила, что идет работать какой-то там судомойкой! Без спросу! И то правда, какой толк от отца, неспособного прокормить собственных детей?
- Куда ее взяли-то?
- В столовую, на вокзале.
- А что? Умнипца, время сейчас трудное, а там она при еде, глядишь – и сама сыта, и вам маленько перепадет.
- Нам? Я чужие объедки не ем. Лучше с голоду сдохнуть. Рассказывай, что сам-то делаешь, сын твой где?
- Сын мой тоже нашел работу: устрпоился возницей на больничные склады. Как всегда – при лошадях.
- А ты?
- Я-то? Вчера только освободили, я-ж тебе говорю! Чуть было поджег мне не приписали, гады! Я уже думал – конец мне, в расход пустят за свое-же собственное добро. Ты слыхал, наверное, дом-то мой на Краевой – погорел! Со всеми своими обитателями! Недели не прошло, как выгнали нас с Ванькой на улицу, а он возьми и сгори! Никто, говорят, выйти не успел, пьяные были, чтоли. Вишь, как оно бывает! - Романов хищно усмехнулся, сверкнув крепкими белоснежными зубами.
- Слыхал, слыхал, много чего ботали люди.
- Мало чего набрешут! Чай жалко мне дом-то свой! А к тому же я в ту самую ночь как раз в участке сидел, - Романов понизил голос, - Я ведь барышничаю на базаре, кому телку купить-продать, кому лошадку. А тут случись, предложил я одному деревенскому помочь продать его клячу, а он, видишь, непотребно на меня заругался. Пошел, мол, не дам я тебе ничего. Я поглядел было его животину, зубы, копыта, а он и ну орать: "Пошел отсюда! Нечего лапать чужое!” Ну, я осерчал и ушел. А кляча у него хромая была. Он – в крик, мол, это я наворожил, лошаденка с утра здоровехонька была, а тут вдруг захромала!
- И как только ему такое могло в голову прийти! - насмешливо изумился Василий Ианович.
- Вот-вот!
-Ну и чего?
- Ну, чего, он вызвал постового, а тот отправил меня в участок. Там вопросы – то и сё, красные конягу щупают, смеются, мужик серет от злости. Сел я и сижу себе смирно на лавке. Думаю – поржут и выпустят. Нет, не выпустили, отправили ночевать в каталажку. Сын мой, Ванька, пришел после работы меня ослобонять, да не впустили его ко мне. Он чуть не замерз, так и просидел полночи на крыльце, рядом с часовым. Уже под утро часовой сжалобился, впустил его в коридор, к дежурному, погреться. Вот той-то самой ночью и сгорел мой бывший дом. Видать чужое добро в прок не йдет.
Оба перекрестились, но от Василия Ивановича не ускользнула злобная искорка, блеснувшая на мгновенье в светлых глазах Романова.
- Ну а потом? - спросил хозяин, налегая на столешницу.
- Потом? Утром пришел другой комиссар и запер нас с Ванькой обоих в отдельную камеру. Стали нас мытарить насчет пожару. Там вроде важные люди сгорели. Ну а мы-то тут при чем? Мы тут сидели, под присмотром. Ну, помытарили-помытарили и выпустили.
- А жилье где тебе дали?
- Новая власть отблагодетельствовала. Я только оттуда. - Романов тяжело вздохнул и добавил: - Видал бы ты этот дом! У меня собаки лучше жили!
- Где это? Тут, в Молдавке?
- На Огородной, рядом с колонкой.
- Уж не тот ли самый, от которого я отказался? Развалюха на углу.
- А! Так вот почему ваша бывшая нянька на нас из-за забора пялилась! Я ведь к чему к вам: хотел нанять ее стены обклеить да полы помыть. Как ты к этому отнесешься?
- Я так тебе скажу: она как дочь мне. Нанимать – нанимай, но чтобы без глупостей. А если серьезно, по мне хоть женись на ней! Девка хорошая, ласковая, работящая.
Родионов хищно рассмеялся:
- А мне это к чему? Для работы – возьму, а вот для ласки – у меня кто другой имеется!
Полина икнула у плиты от такого бесстыдства, а Тоня уткнулась в миску с картошкой.
- Э! Михал Иваныч, полегче, полегче! У меня тут дети.

Едва лишь Романов затворил за собой дверь, Полина взорвалась:
- Чего эта злыдня бесстыжая к нам повадилась? Гони его, Вася, глаз у него дурной! Вон приперся прошлый раз, еще в старом доме, у Тони жар поднялся. Вроде ни кашля, ни соплей, а вся горит. Еле отходила! Святой водой умывала! Питье на церковных свечах настаивала! Чертов колдун.
- Да, мутный он человек. Так ведь выгонишь его – себе же хуже!
Полина перекрестилась.
- Мария, возьми веник и вымети за ним крыльцо, чтобы духу его здесь не было! Надо иголку воткнуть за косяк от колдунов.
- Да что ему твоя иголка! Глупости все это!
- Ну, не скажи! Я как-то его на базаре встретила и фигу в кармане сложила. А он поздоровался и говорит мне, тихо так: "За что это ты, Полина, меня так не любишь?” У меня аж сердце екнуло!
- Вот удивила! Да это и без фиги ясно, что ты духу его не переносишь!
- Антонина, ты козу подоила? Как бы у ней молоко не пропало!

Маня приходила на работу в семь часов, разжигала дровами, а затем и углем плиту и титан для чаю. К десяти часам на кухне становилось жарко, как в парной, мокрая одежда липла к телу, а платок на голове покрывался потными разводами. Руки ее почернели от чистки картошки, а пальцы были сплошь изрезаны и перевязаны случайными тряпками. В обед столовая до отказа наполнялась рабочими, которые так галдели и гремели посудой, что перекрывали даже рев паровозов. Ей приходилось без остановки сновать с подносами, уставленными едой или грязной посудой из кухни в зал и из зала обратно. У нее не было даже сил, чтобы ответить на сальные шуточки и грязные предложения. Все ее внимание было сосредоточено только на том, чтобы не разбить посуду и не опрокинуть на себя судки с горячими щами.

Как-то раз один из кочегаров размашисто шлепнул ее по заду, когда Маня проходила мимо и, едва не потеряв равновесие, она расплескала горячие ши себе на грудь. К счастью, на ней был огромный передник из сурового полотна, и она не шибко обварилась, только запястья ее сразу-же покраснели.
- Ты что, сволочь, смотри, обварил девку!- крикнул сердито старший бригады и подхватил тяжелый горячий поднос из рук девушки, - ну что, сильно обварилась?
Маня стряхнула с рук лохмотья капусты и часто заморгала, не сдержав слез.
- Марья Васильевна! Надо скорее снега положить, пойдемте, я вас провожу, - послышался рядом знакомый голос. Но она уже не смогла удержаться и, скорее от испуга, чем от боли, громко разрыдалась.

И только на улице Маня узнала человека с черной повязкой на глазу.
- Вася! - удивилась она, припоминая раненого сторожа, неудачно нанятого отцом, - как вы здесь очутились?
- Я работаю путевым обходчиком и учусь на курсах. А я вас давно уже приметил, только все не решался подойти. Ну как, больно?
- Терпимо, - ответила она, не решаясь посмотреть ему в лицо, чтобы не смутить.
Он снял с себя теплый жилет и накинул ей на плечи.
- Вы мокрая вся, как бы не простыли.
- Спасибо, не надо, я лучше пойду.
- А! Ну конечно, - печально сказал он и только теперь Маня заглянула ему в лицо.
Парень был молод и и если бы не повязка, перечеркнувшая его лицо, он мог бы быть очень хорош собой. У него были коротко остриженные темные волосы и его единственный глаз был такой отчаянной синевы, что в нем можно было-бы утонуть. Он смутился и привычно отвернулся.
- Не стойте здесь, на морозе, Марья Васильевна, идите-ка лучше на кухню. Мне тоже уже пора.
Но они все так-же стояли и без улыбки смотрели друг на друга.

В субботу с утра в доме начиналась обязательная стирка. Еще до рассвета Полина будила Тоню и заставляла ее растапливать печь и ставить кипятить тяжелую выварку простыней и полотенец. Шуре везло: она занималась варевом. Тоня и Дашенька целый день стояли вдвоем, согнувшись над горячим корытом, и когда Маня возвращалась с работы, весь двор уже был перегорожен мерзлым, как фанера, бельем. Едва Маня входила в дом, как Полина осаждада ее:
- Куда! Куда прешь грязными ножищами, только пол намыли!
- Да я в сенях разулась, отвечала Маня, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.
- Разулась! У тебя и чулки все мокрые, того и глядишь наследишь мне тут! Ну, что стала! Собирай белье, пора в баню. Где только ее черт носит, сидим тут и ждем!

Поскольку своей бани у них уже не было, приходилось идти мыться в город, в бывшие бани Фокина, за тридевять земель. Шли пешком и несли с собой кошелки с чистой одежкой, мылами, мочалками и вениками. Возвращались затемно, усталые до смерти, и садились ужинать при лампе кислыми шами, упревшими в печи. Ели молча, слышался только звон ложек о миски. Потом пили чай и бросались в постель, немедленно засыпая.

В воскресенье еще до рассвета Полина поплотнее задергивала портьеры, охраняя сон мужа и будила дочерей.
- Вставайте, лентяйки! Хватит спать, прислуги на вас нет! Умывайтесь – и за работу. Мария – на рынок, Антонина – растапливай плиту. Дарья – вымети снег с крыльца! Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! А то только к вечеру обедать будем. Шура тоже испуганно вставала следом за всеми принималась готовить завтрак.

Маня, зевая, оделась и сунула ноги в валенки.
- Смотри у меня! Забудешь чего – обратно пошлю! И чтобы бегом! Рот не разевай, смотри, чтобы не обокрали, как в прошлый раз. Здоровая бабища, а толку нет!

Уже светало, когда Маня шла вдоль рыночных рядов, свирепо торгуясь. У прилавка с картошкой она наткнулась на стройную, элегантно одетую женщину и не сразу ее узнала. Из- под показавшей ся ей знакомой бобровой шапки на белый пуховый шарф спадали короткие темные волосы. Руки их, перебирающие картошку на лотке, встретились и они посмотрели друг другу в глаза.
- Маня? Манечка, сестренка!
Рука Сони схватила руку сестры. Маня отшатнулась, продолжая жадно смотреть в красивое, повзрослевшее лицо старшей сестры. Все та-же Соня, своя, утонченная и нервная, как их матушка, с теми-же серыми глазами и вздрагивающей улыбкой.
- Ты что, не узнала меня?
Маня молча вырвала свою руку из ее теплой ладони, попятилась и, с трудом оторвав взгляд от искаженного болью лица сестры, бросилась бежать прочь вдоль торгового ряда.

Уже у самых ворот она остановилась и отдышалась. Сердце ее гулко билось то-ли от волнения, то-ли от обиды, а на глазах закипали слезы. Сестра совсем не похожа была на заядлую большевичку, на ней не было ни шинели, ни патронташа! Может быть няня не так все поняла? Маня понуро брела вдоль рядов, размышляя и озираясь. Нет, няня не могла ошибиться. "Наша Соня – и с большевиками!”, - сбивчиво думала она, выискивая взглядом среди покупателей знакомое пальто. "Я скажу ей! Она узнает!” Трудно было даже представить, что ее любимая сестра была причастна к грабежам и расстрелам, учиненным красными. А она – вот она, пожалуйста, как всегда красивая и веселая! Маня даже задрожала от негодования и прибавила шагу, все больше и больше распаляя себя, но Сони уже нигде не было видно.

Маня открыла кособокую калитку, попросту подвязанную веревочкой к столбику и вошла в низкую дверь домишки, приютившего няню с сестрой, теткой Матреной. В крошечной тихой комнатке было сумрачно и тихо, ситцевые занавески на окнах едва пропускали тусклый предвечерний свет. Матрена молилась перед единственной иконой, а няня что-то шила на лавке у окна.
- Нянюшечка! - с порога воскликнула Маня и бросилась перед нянькой на колени, утопив лицо в ее юбках, пахнущих сухой полынью, - нянюшечка, я встретила ее сегодня!
- Кого, Соню? - прошептала возбужденно няня, не желая тревожить молитву сестры, и отложила шитье в сторону, прошептав: - а ребеночка ее видела?
- Ребеночка? Какого ребеночка?
- Ребеночек у ней. Маненький такой, беленький. На нее совсем не похож. Ну, рассказывай скорей, что она тебе сказала? Плакала?
- Ничего она не сказала. Я сразу убежала! Я не знаю, что со мной сделалось. Все лицо вспыхнуло, так обидно стало мне! Предательница!
Паня взяла ее за щеки и поцеловала.
- Вот глупенька! Она ведь от отчаяния из дому сбежала. Ежели-б папенька ваш не уготовил ей постылое замужество – ничего бы и не было. Обидно, конечно, что она к красным подалась! Но уж лучше так, чем на улице пропасть. Ты подумай своей-то головушкой: не из-за Сони же красные победили. С ней или без нее, какая разница! Победили – и все!

Няня снова взялась за шитье, пока Маня успокаивалась, прижавшись лицом к ее плечу. Матрена поднялась с колен, еще раз перекрестилась и обернулась:
- Ну чего вы там расшушукались? Давайте лучше чайку попъем. Паня давеча лепешек напекла.

За чаем Паня спросила:
- Ну как вы там, ладите с Полиной Никаноровной?
- Ой, няня, и не говори! Она - как глаз божий, все видит, и спрятаться от нее некуда! Крутимся все на пятачке у печки, толчемся и лбами тычемся. Не засмеяться, не заплакать. А папенька все молчит, да молчит, хоть бы сказал что.
- Бедный Василий Иванович! Мало того, что со всем добром своим распрошался, да еще и двоих деток растерял. Ты жалей его, Манечка, туго ему.
- Да я жалею, няня, да не знаю, как и подластиться: он ведь как скала.
- Это раньше был он как скала, а сейчас стал что твой камень. Не знает он как ему дальше жить, чем детей кормить, вот и мучается, - няня заварила в ковшике травяной чай и накрыла блюдцем.
- А я хлопотать ходила насчет дому, того-сего. Ты знашь, кого там видела? Мужа Сониного! Хороший мужик, добрый, не гляди, что большевик. Он сильно за меня заступился, - няня бросила беспокойный взгляд на замкнувшееся лицо Мани и торопливо добавила - меня на службу взять обещались, в кибинеты полы мыть.
Маня молчала, не зная, как отнестись к такому неожиданному заявлению. Муж Сони! Комиссар! Добрый человек? Она сердито усмехнулась и няня совсем стушевалась.
-Во-от, - растерянно протянула она и поспешила сменить тему разговора - А ты-то, не рассказываешь мне ничего, что у тебя, как. Не шпыняют тебя на службе?
- Не шпыняют. Чего меня шпынять? Там мужиков этих прорва, и все голодные, им не до меня. Рабоаю, как каторжная, все руки горчицей разъело, - она продемонстрировала перед нянькой потрескавшуюся кожу на руках и поморщилась.
- Ну-кось, ну-кось! - няня пощупала ее руки и поднялась – ручки-то, Манечка маслицем надо смазывать. Постой, я сейчас прнинесу.
- Няня, у меня секрет. Хочешь, скажу?
- Ну-ка, ну-ка!
- Стесняюсь я, - поежилась Маня и глянула на тетку Матрену, которая аккуратно свертывала свой молельный черный платок у сундука.
- Чего? Дело молодое, ну-ка скажи! На Мотю не косись, она только и думает, что о молитве.
- Паня, я влюбилась, кажется. Я не знаю как это должно быть, но думаю, что влюбилась.
- И в ково-й-то?
- Помнишь, сторож?
- Какой – такой сторож! - оскорбилась нянька.
- Помнишь Василия, которому глаз рикошетом выбило?
- Батюшки, Маня, неужто ты в кривого влюбилась! Вот угораздило! Да он кто такой? Голь перекатная! Толку-то от него! - от волнения Паня отставила блюдце с чаем на стол и утерла губы концом платка.
- Няня! Я тебе больше ни слова не скажу! - Маня задумчиво возила пальцем по столу вокруг нетронутой душистой чашки. Матрена уселась за стол и стала пить чай с блюдца, поставив локти на стол и пыхча от удовольствия. Девичьи страдания мало ее занимали. Привыкшая к строгостям монастырской жизни, она наслаждалась вновь обретенной свободой и возможностью пить чай, когда заблагорассудится.
- Маняша, начала, так давай дальше, - строго потребовала няня, - Я ведь об чем толкую, надо, чтобы парень толковый был, должность какую имел или что. А то – как за него замуж идти?
- Няня! Какую должность? Комиссара какого-нибудь? На кой он мне такой спонадобился! Вася простой человек, он работает на железной дороге и на курсах учится. Его все уважают. С таким не страшно! Он понятный.
- Ой, девка, боюсь я, вот вернутся белые, возвернут прежний порядок, а ты уже выскочила за безродного работягу! Не такой участи мы для тебя желали.
- Не будет ничего, няня, не надейся. Все останется как есть.
- А ты откуда знашь? - сердито спросила Матрена.
- Сама не дура, вижу. Да и Романов тоже говорил, мол так все и останется!
- Кто? Романов? Он что, пророк, что-ли? Даже слышать не желаю об этом колдуне! - воскликнула Матрена и истово перекрестилась.
- Кто колдун? Он колдун? Ты что, тетя Мотя! Никакой он не колдун! Вон и сын его теперь в больнице возницей работает!
- Он теперича сосед наш со стороны Огородной. Ему дали домишку, от которого папашка твой отказался. Тама и живут теперь. Я сама у них там полы мыла, полдня грязь выскребала. Дык вот, намедни столкнулись мы у забора, что у нас меж огородами, туды-суды посудачили для порядку. Я и говорю, мол, вчарась пришла с базара, посчитала деньги и спрятала, а куды – ну, убей не упомню! С ног сбилась нонче, всю хибару облазила, никак не найду! Вроде и украсть некому, не приходил никто. А он поглядел эдак вкось, покрутил пальцами и бормочет: "Черт, черт, поиграй, да назад отдай!” Потом уставился на меня и говорит: у тя чайник есть фрфоровый с цветочком, в шкапчике, мол. А я ему: нету у меня чайника никакого. А он мне: "Нет есть. В нем и лежат.” Ну, плюнула я, пришла домой, а сама думаю: "чайник, чайник”. Открыла шкапчик, а у меня там не чайник, а сахарница от бывшего хозяйского сервиса, еще стара барыня матушке моей покойнице подарила. Вишь, вон, с цветочком, позолочена по краю, а к ней четыре чашки таки-же. Ну, полезла – а деньги и правда там. Лежат себе спокойненько, в платочке завязаны, как положено. А откедова ему знать про сахарницу? Он у нас в доме не был никогда! А ты гришь... Колдун.
Затаив дыхание, Маня перевела взгляд на шкапчик и действительно увидела там старинную фарфоровую сахарницу, гордо восседавшую в окружении изящных чашек с цветочками.
- Значит правду люди говорят? Колдун? Страшно-то как!
- Во-о-т. Сама боюсь его до смерти. Бородища черна, зенки зелены как у кота, так и сверлят тя насквозь, аж мороз по шкуре!
- Вот и маменька его не любит, тоже говорит, что колдун. Иголку в косяк воткнула, чтобы в дом не заходил. Пришел он к нам как-то раз, а она веник в дверях прислонила. Романов открыл дверь и не заходит, так и стоит в сенях. Папенька его зовет: " Ты чего в сенях стоишь, Михайло Иваныч, заходи!”, а он: "Да боюсь, натопчу”, так и ушел.
- Чего вы дурью маетесь! Молитесь лучше! Бог – он от всех бед защита!
- Ну так что же он ваш монастырь не защитил? - с деланной простотой спросила Маня, - или мало вы там молились?
- Молились мы как положено. Видать все это для того допущено, чтобы грешникам было позволено до конца все свои злодеяния сотворить. Узнать, докудова они дойдут, чтобы воздать опосля всем по заслугам.
Матрена перекрестилась и стала собирать чашки. Маня тоже засобиралась домой. Ей нужен был нянькин совет, но присутствие монашки смущало. Домой идти ей тоже не хотелось. Ее изматывали и извечный требовательный взгляд Полины и безразличный облик отца, сутолока и скученность, от которых невозможно было даже поплакать мирно. Маня в раздумьи стояла у стола, застегивая жакет, и колебалась.
- Няня, а можно, я у тебя сегодня переночую?
- Маненький ты мой! - обняла ее няня, - я бы c радостью, да как же Полина Никаноровна? Пустит-ли?
- Пустит, куда денется! Ей то что! Только, няня, ты дверь не запирай, я у калитки с Васей постою.
- С Васей? Маняша, дык ведь вся улица завтре только об вас и будет говорить! Вон, старуха Родионова, что по ту сторону, через дорогу, только и делает, что у окошка караулит!
- Да пусть их говорят, мне-то что!
- А как же! Дойдет до Полины, не сносить мне головы! Скажет, что я, мол, сводня! Детушек ко мне не пустит! А я как же!
Маня уже держалась за дверь. Нахмурившись задумчиво, она тут же ласково улыбнулась и и тряхнула головой:
- Хорошо, хорошо. Мы только пять минут через калитку поговорим, и он уйдет. Мало-ли кто что узнать хотел!
Няня вздохнула:
- Ну, разве что через калитку!
Маня радостно выбежала на улицу.

Дома были гости, незнакомые старик со старухой. Полина зыркнула на Маню сердито, но ничего не сказала. Старичок сидел у стола на табурете перед нетронутой чашкой чая, опершись на тяжелую, дорогую трость и печально свесив голову. Старуха сидела на лавке с распухшим от слез лицом и обнимала заплаканную Шурочку. Шурочка шмыгала носом и умоляюще смотрела на Василия Ивановича, который вздыхал и подозрительно часто моргал.
- И могилки сыновьей мне никогда не навестить! - причитала старуха.
Дашенька, перебиравшая на сундуке горох, не сдержалась и разразилась громким ревом, а следом за ней тоненько, по щенячьи завыла Тоня.
- Вы уж оставьте нам пока внучку, - хрипловато сказал Василий Иванович, - вот отыщется Клавочка и пусть вместе решают, у кого им жить.
- Отыщется – не отыщется, а нам утешение, память о покойном сыночке, - ответил старик, - у вас ведь и свои дети есть.
- Мария, забери детей на двор! - приказала Полина изменившимся голосом.
Выталкивая сестер в сени, Маня слышала, как за ее спиной отец уверял стариков:
- Здесь она всех нас знает, а каково ей будет с вами одной, в незнакомом городе?

После ужина, помогая мачехе стелить презжим постель, Маня отважилась и предложила увести Дашу переночевать к няньке. Полина как раз ломала голову, раздумывая, где разместить приезжих и, немного поморщясь, она согласилась, хоть и весьма неохотно.

Перед уходом Маня бросила растерянный взгляд на Шурочку, уснувшую после долгих слез на сундуке под печкой. Она догадалась, что презжие – родители покойного отца Михаила, и что они приехали к ним за внучкой. Ее зоркий взгляд отметил, что никто не суетился, собирая к отъезду вещи, все в доме было обыденно и спокойно. Отец поднялся со своего табурета и, взяв спящую Шурочку на руки, унес ее за занавеску, где стояла родительская кровать. Маня с облегчением вздохнула: она поняла, что Шурочку никогда никому не отдадут.

Сага о чертополохе (предв. название) - 37

Сага о чертополохе (предв. название) - 39

Рейтинг: +1 310 просмотров

Кому понравилось произведение? >>

Комментарии (6)

Денис Маркелов # 2 декабря 2013 в 15:10 0

Сильно... Только вот опять про однофамильца царя запамятовал, кто он? А так вполне красочно и в меру тревожно. Только вот как же встреча с Соней. вернётся ли она к родным?

Людмила Пименова # 2 декабря 2013 в 16:25 0

У однофамильца царя настоящая фамилия не эта, то этого типа. Это был хозяин конноразводного завода. В детстве я многое онем слышала от родных и соседей. Интересная было личность! Загадочная. (Мой прадед, к стати)

Денис Маркелов # 2 декабря 2013 в 20:18 0

Значит, всё-таки не колдун оказался

Людмила Пименова # 2 декабря 2013 в 20:57 0

Сам он говорил, что нет, но делал такие удивительные вещи!И Гипноз и...

Денис Маркелов # 2 декабря 2013 в 16:03 0

Людмила Пименова # 2 декабря 2013 в 16:26 0

Благодарю за поддержку тяжелой артиллерией!

RSS-лента комментариев