Няня
переночевала в халупе на Огородной, а
на утро умылась, причесалась и отправилась
по кабинетам, выпрашивать себе жилье.
Она прошла мимо бывшего губернаторского
дома, где над дверями трепетали красные
флаги, подошла к флигелю, обратилась
было к часовому, но тот обругал и прогнал
ее. Она остановилась в сторонке, поджидая
чина поважней, но люди все спешили,
взбегали по ступенькам и скрывались в
таинственном сумраке коридора. Она
собралась было уже уходить, когда к
зданию подкатил блестящий черный
автомобиль и остановился у парадного.
Паня приблизилась, в надежде не упустить
вылезавших из него комиссаров в кожанках,
мужчину и женщину. На голове у женщины
была повязана маленькая красная косынка,
из-под которой свободно спадали короткие
темные волосы, отезанные прямо и
открывавшие стройную белую шею. Комиссарша
вылезла сама и замешкалась, снимая с
сиденья белобрысого мальчика лет двух. -
Простите ради бога! Господин-товарищ!
- обратилась Паня к начальнику. Мужчина
в кожанке оглянулся и рассмеялся. -
Вот те раз! Мы, гражданка, господ еще в
семнадцатом году всех уволили! Чего
тебе, дело какое имеешь? -
Мне бы к кому по домам обратиться. -
По жилищному вопросу, что-ли? Больной
вопрос! А ты бы спросила у часового, он
тебе скажет в какой кабинет обращаться. -
Да я спрашивала, милок, давеча, да он
меня выгнал. -
Хм...Ну, подожди, я только что приехал, и
сам пока еще ничего не знаю. Приходи
сюда завтра с утра, я скажу часовому,
чтобы тебя впустил. Там, в приемной,
должен быть секретарь, спросишь у него
Громова. -
Спасибо, милок, дай те Бог здоровья. Ты
не забудь, скажи там, в дверях, чтобы
меня впустили. А то куды нам, бедным
тыкаться? Никто и слушать нас не хочет. -
Ты заходи смело, и ко мне. Я тебя обязательно
приму и выслушаю. Комиссарша,
нагнувшаяся над ребенком, чтобы оправить
на нем одежки, распрямилась и обернулась.
И вдруг ахнула, пошатнулась и звонко
завопила: -
Няня! Нянюшечка! -
Господи, твоя воля! Сонюшка! Соня, ты,
что-ли такая? Соня
бросилась к няньке, штроко открывшей ей
свои объятия. -
Батюшки! Сонюшка! Как же ты на мамыньку
свою похожа стала! Вот только волосенки
у тя - одне огрызки! У Катерины Антоновны
косыньки ниже поясу! Ну как ты? Маненька
ты моя, глупенька! Куды же ты, голубушка,
сбежала от нас? -
Нянюшечка, не надо, не начинай! Скажи
мне только, как там Маня, как Тоня? Ванятка
что поделывает? Пане
многое хотелось ей рассказать, попенять
на жизнь и на новую власть, но она бросила
украдкой взгляд на удивленную улыбку
комиссара, на сонину красную косынку
и, охладев, обиженно спросила: -
А этот-то, никак муж твой? -Муж. -
А! И дитятко твое? Они
обе перевели взгляды на Володю, тянувшего
руку отцу и снова уставились друг на
друга, Соня растроганно, Паня обиженно. -
Чего- же ты мне-то его не покажешь! Чай
это я вас выпестовала. Смотри, уйдет
ведь сейчас и не увижу его больше! -
Увидишь, нянюшечка ты моя, увидишь! Нас
сюда надолго прислали, на месяц, а может
и того больше! Как только узнаю, куда
нас поселят, сразу и пришлю кого-нибудь
за тобой.. Улыбка
вдруг спала с Паниного лица. -
Куды? -
Как "куды”? Домой! Или ты теперь в другом
месте живешь? -
Вот хлопочу, чтобы хоть какую лачугу
дали, - увернулась от ответа Паня. Она
умолкла, продолжая жадно разглядывать
Соню. Паня уже знала, что ничего ей не
расскажет. Пусть ее ищет потом своих!
Пусть локти кусает! Узнает, что тут у
них в городе за советская власть такая!
Первая трепетная радость от встречи с
Соней испарилась, а в горле от нее остался
лишь горький комок обиды. -
Ну ладно, пойду я, заторопилась она, -
Некогда мне тут с тобой рассусоливать.
Завтра приду к твому Громову, просить
насчет халупы. -
Ага! Я пошла, нянюша, завтра увидимся! -
беспечно ответила Соня, не замечая
перемену в ее настроении и побежала
догонять мужа. Паня зашагала вдоль по
улице, не оборачиваясь, чтобы не выдать
накатвшихся на глаза слез.
Соня
шла по коридору, заглядывая в двери, но
все мысли ее были о няне и о своем отце.
Первая радость потихоньку преобразилась
в боль. Ей было горько и неловко, несмотря
на то, что ее правда восторжествовала.
У нее имелась целая охапка обид и давно
заготовленных доводов, но она не
собиралась ни перед кем оправдываться.
Она никогда, никогда больше не придет
под окна родительского дома. Зачем?
Чтобы дать возможность отцу высказать
ей слова, которые она и так уже годами
проигрывала в собственных мыслях? Или
чтобы просто указать ей на дверь с
чувством долгожданного удовлетворения?
Нет, она не предоставит ему этой
сатисфакции. Еще с утра, едва лишь нога
ее сошла с поезда на знакомый с детства
перрон, едва лишь увидела знакомый до
боли железный пешеходный мост над
путями, такие родные бело-зеленые стены
вокзала, сердце ее тревожно сжалось.
Полузабытое чувство вины и стыда вдруг
вернулось к ней из далекого, свергнутого
прошлого и отравило всю радость
возвращения. Она жадно смотрела в окно
автомобиля, впивая вид знакомых с детства
улиц, узнавая и не узнавая родной городок.
Вот он, Царский сад, но на месте статуи
императора стоял один пустой постамент,
обросший сорной травой. Вот она - Большая
улица, до боли знакомая, но постаревшая
и обшарпанная. Вот они – родные, знакомые
стены домов, только теперь они несли на
себе следы пулевых ранений. Нет, она не
появится у ворот отцовского дома.
Простили ли ей ее сестры? А за что,
собственно, они должны были ее прощать?
За то, что она сама выбрала свою судьбу?
За то, что посвятила свою жизнь борьбе
за новый, справедливый строй? Или за то,
что возненавидела новую супругу отца,
Полину? А может быть даже, что сестры
втайне восхищались и гордились ею?
Вполне возможно. Маня, ее верная подруга,
не раз приходившая ей на выручку,
наверняка поняла и оправдала ее.
Соня
вдруг поймала себя на мысли, что ей уже
хотелось бежать, поскорее вернуться в
Самару, к своей привычной спокойной
жизни. Ей уже не хотелось больше видеть
даже няню. Незачем. И как хорошо, что
Максим, ни о чем не расспрашивая, взял
сына за руку и увел его! Соня была уверена,
что няня с первого взгляда догадается,
что ребенок не ее и что в нем от Ереминых
нет ничего.
А
Паня брела вдоль по Никольской, ничего
не видя перед собой. Глаза ее застилали
слезы. И только когда ее едва не сбила
на перекрестке коляска и смачно обругал
извозчик, она встряхнулась. Ноги сами
несли ее к женскому монастырю, на свидание
с сестрой. "Уйду и я в монастырь, пожалуй”,
- подумала она и поняла, что не шутит.
У
высоких ворот монастыря толпился народ,
случайные прохожие тянули шеи, пытаясь
понять, что там такое происходит. Черная
группа инокинь как стая ворон, толпилась
на троттуаре. По улице как порыв ветра
поднялось слаженное, стройное пение.
Стайка монашек расступилась и черный
клобук матушки-настоятельницы проплыл
между ними, направляясь к полицейскому
воронку. За ней прошли еще несколько
монахинь в сопровождении вооруженных
солдат. Пение разверзлось и взорвалось
криками и причитаниями. Воронок тяжело
закачался, дернулся и покатил по мостовой.
Монахини упали на колени, припадая лбами
к мокрой холодной земле. Люди потихоньку
расходились. -
Тьфу ты, безбожники! Сгореть вам всем в
преисподней! - бросил пожилой мужик и,
нетерпеливо оттолкнув Паню, зашагал
прочь. -
А ну, пошли вон, дармоедки! - крикнул один
из красноармейцев, потрясая винтовкой,
и монашки стали подниматься одна за
другой, пятясь все дальше и дальше от
ворот. Паня поспешила к ним, разыскивая
глазами сестру, но все они казались ей
одинаковыми. -
Паня! - наконец услышала она, - Паня,
сестрица! Куда же мы теперь? Что с нами
станется? -
Что? Что такое? -
Гонят нас! Монастырь закрывают! Матушку,
вон, забрали. Паня! Куда же нам теперь
идти? Паня
обняла сестру и легонько пошлепала ее
по спине, взрагивающей от рыданий. -
Не плачь, Матрена. Слезами горю не
поможешь. Давай мне свой узелок, переночуем
с тобой в Молдавке. А там видно будет.
Паня
щелкнула калиткой и прошла к крылечку
хозяйского дома. Странно ей было впервые
в жизни стучать в дом Ереминых, словно
была она им чужая. -
Здравствуйте вам!
Василий
Иванович сидел на лавке у окна чернее
тучи, как всегда в жилетке и при часах,
прямой и строгий. Удивительно, как
съежилось вокруг него пространство.
Словно бы величественную императорскую
статую поместили зимовать в тесный,
темный амбар. Ему здесь было не место,
но он ничего не растерял из своей стати
и достоинства. Полина Никаноровна тоже
не изменилась. В своем каждодневном
темном платье в пол со стоячим воротником
и в черной цетастой шали. Она стояла в
проеме двери и отдавала приказания
девочкам, натиравшим осколками кирпича
добротный досчатый пол. Полина обернулась
к няньке и довольно холодно с ней
поздоровалась. -
Бери табуретку, Паня, садись, - сказал
Василий Иванович. -
Я помогу. -
Оставь. Не велики хоромы. Возникло
растерянное молчание. Пане неловко было
сидеть, пока ее воспитанницы орудовали
тряпками и щетками. К тому же ее раздирало
желание сообщить о том, что она видела
Соню, но она страшно боялась хозяйского
гнева. -
Ну, где ты устроилась? - спросил он. -
Василий Иванович... Я намедни хлопотать
в город ходила... -
Ну и как? Выхлопотала себе что-нибудь? Паня
вздохнула и проглотила слюну. -
Да я не об том. -
А об чем же? -
Вы слыхали, небось, в городе закрыли
монастыри, - скучно сказала она, - Так
что я теперича с сестрой своей, Матреной.
Покаместь в вашей халупе ночуем, но нам
соседнюю обещали. Завтре придет комиссия
и напишут нам ордер. -
Ну вот, и обзаведешься ты наконец-то
собственным домом. Жаль, что помочь мне
тебе совсем нечем. -
Василий Иванович... -
Ну чего ты? Надо чего? Так ты скажи, что
есть – тем поделимся. -
Да нет. Намедни приходили писаря, вас
искали. Сказали, что раз вы отказались
жить в ихнем доме, в него поселят других.
Пропадет ведь добро зазря! -
Почто мне оно? Мне чужого не надо. -
Василий Иванович... -
Чего? Ну чего ты пристала на самом деле! Паня
вздохнула еще раз, распрощалась и ушла,
сгорбившись, словно побитая. Она так и
не решилась рассказать хозяину о том,
что встретила Соню.
Людмила,с огромным интересом прочла Вашу сагу! Легко, и в непринужденной форме, вы передали все переживания героев и их внутренний мир. Надеюсь,что будет продолжение. С благодарностью, Лена.
Помочь сайту
Поздравления
