Сага о чертополохе (предв. название) -1

 
  Иллюстрация Дениса Маркелова

1905

Василий Иванович Еремин вышел на палубу и поднял воротник дохи: с реки дул холодный ветер и ледяное крошево шуршало о борт парохода. Это был последний в этом году рейс по Волге и он возвращался домой из Астрахани довольный состоянием дел, усталый от ежевечерних ресторанных ужинов, мечтая только о домашней еде и об относительном покое. Но главным, что заставляло его в нетерпении топтаться на холодной палубе, было то, что жене его пришло время рожать. Еще до отъезда из Астрахани он ожидал новостей из дома, но никакой телеграммы по этому поводу он так и не получил до сих пор.

На высоком волжском берегу позади веселенького бело-зеленого дебаркадера он высмотрел среди прочих и свою пролетку и, стиснув в руке саквояж, стал аккуратно пробираться сквозь толпу особо нетерпеливых поближе к сходням. Матросики загремели трапом, а в небольшой толпе встречающих уже суетился Назарка, помогая укрепить сходни и время от времени бросая на хозяина короткий взгляд своих узких хищноватых глаз. С пристани доносился такой родной и домашний спокойный окающий говорок.

Василий Иванович поудобнее устроился на холодном сиденье пролетки и пока с парохода переносили его багаж с удовлетворением оглядел близлежащие дома и церковь на высоком берегу, знакомый с рождения любимый захолустный городок. Наконец-то Назарка лихо вскочил на козлы и пролетка тронулась, погремела по промерзшей грязи, пока не выкатилась на мощеную булыжником дорогу.

Василию Ивановичу нетерпелось узнать, как там его жена и кто у него родился, но поразмыслив, он решил, что с Назаркой фамильярничать не стоит. Он, конечно-же, самый верный из его слуг, но одно дело ездить с ним по своим, сугубо мужским делам, а другое вовлекать его каким либо образом в дела семейные.

По обеим сторонам дороги пробегали дома, все больше деревянные, двух и трехэтажные, щедро украшенные резьбой и кружевными наличниками, их хорошо было видно сквозь голые скелеты обрамляющих улицы деревьев. Снег еще не выпал, погода была холодная и пасмурная, тучи цедили с неба тоскливый лиловый отсвет. Василий Иванович не любил этого времени года, наводившего на него приступы меланхолии, которым его здоровый мужицкий нрав всячески сопротивлялся. Наконец за поворотом последовал крутой спуск и пролетка свернула с булыжной мостовой на широкую немощеную улицу. Он издали увидел родной дом с голыми кустами чайных роз по обе стороны парадного и высоким крыльцом под резной крышей. Дворник Ерофей, обернувшийся на стук колес, прислонил метлу к забору и побежал открывать ворота, а когда пролетка подкатилась к дому, замер по стойке смирно, сияя надраенной бляхой на чистом фартуке.

- С приездом, Василий Иванович, - прогромыхал он и бросился к экипажу открывать дверцу.

- Здорово, здорово Ерофей, бог в помощь, -Василий Иванович взбежал на крыльцо и не успел позвонить, как дверь перед ним отворилась и добродушное лицо Настасьи Петровны в белом платочке показалось в проеме. Из дома пахнуло теплом и уютным ароматом поспевающего обеда.

- Василий Иванович, батюшка, приехали наконец, слава тебе господи.

Василий Иванович прошел в прхожую и стряхнул с себя доху.

- Ну что там, как там Катерина Антоновна, - спросил он с деланным равнодушием и, усевшись на пододвинутый ему стул стал стягивать с себя сапоги.

- Разродились вчера, доченькой, слава тебе господи, и уж такая красавица, такая красавица! - ответила она, помогая ему избавиться от сапог. Василий Иванович не смотрел на нее, но все равно чувствовал ее знакомый с детства строгий и умный взгляд всем своим существом: она была готова к его недовольству.

-Тьфу ты, черт бы вас, баб, побрал, третья еще! - не удержался Василий Иванович всовывая ноги в подставленные ему домашние кожанные чувяки.
- Васенька! Почто про нечистого в своем доме поминаете, радовались бы, иным господь и вовсе потомства не дает, а вы тута воле его перечите. Пойдите, проведайте супругу свою, помолитесь за благополучное разрешение, тяжко ей, бедненькой, пришлось.

Но Василий Иванович и сам уже поднимался по лестнице в спальню, не обращая внимания на доносившиеся из детской голоса дочерей.

Там было жарко натоплено и сумеречно, пахло чем то молочным. Катерина Антоновна лежала в постели лицом к стене и вроде бы дремала. Он видел только ее разметавшиеся по подушке темные волосы и хрупкую руку, утопающую в кружеве пододеяльника. Василий Иванович в нерешительности задержался на пороге, но все же вошел и сел на край постели. На кружевную салфетку ночного столика он бесшумно положил черный бархатный футляр перевязанный серебрянной ленточкой. Катерина Антоновна помедлила, потом обернулась и вздохнула. Ее темная коса упала с плеча на подушку.

- Ну как вы тут, Катерина Антоновна? - бодро спросил Василий Иванович, пытаясь взглянуть в убегающие синие глаза. Лицо жены осунулось и побледнело, даже губы стали прозрачными, но это не портило ее, она казалась ему еще более хрупкой и беззащитной. Тонкие пальчики, словно нечто драгоценное покоящееся на белом кружеве, вздрогнули и смяли покрывало.

- Здравствуй Васенька, как доехал? - спросила она ровным ласковым голосом, - не слишком замерз?- она не сделала никакого движения в сторону привезенного ей подарка и Василий Иванович решил, что она просто не заметила его.

- Отогрелся уже, здесь у вас, душа моя, как в бане.

Как и всегда, когда он обращался к ней на вы, в его голосе сквозила ирония, граничащая с насмешкой или даже недовольством и тогда она сразу-же чутко и настойчиво переводила тон разговора в нужное положение.

- В детскую не заходил еще, Вася? - спросила она, хотя и слышала его шаги от самой лестницы. - Третья дочь у нас, сказали вам уже, наверное.

Катерина Антоновна протянула руку к ночному столику и. игнорируя футлярчик, позвонила в колокольчик. На пороге комнаты немедленно возникла молодая баба-кормилица под конвоем няньки Пани. У ее объемистой мягкой груди шевелился и верещал белый кружевной сверток. Василий Иванович отвернул двумя пальцами кружево и заглянул вовнутрь: жидкая прядка белых волос на лбу, темно синие молочные глаза, сморщенное красное личико, и хотя ребенку шел всего дишь второй день отроду, тоненеькое верещание ребенка было женским, несомненно и бесповоротно. Василий Иванович и не пытался делать вид что он рад рождению третьей дочери, просто увидев свое дитя он как и всегда почувствовал к нему здоровую кровную близость. Конечно-же, особая радость не захлестывала его, конечно, ему нужен был сын, продолжатель фамилии, которому он мог бы оставить дело своих отцов, но кто знает, может быть в следующий раз... Катина беременность протекала тяжело и несмотря на разочарование, он почувствовал облегчение уже и оттого, что окончились девять месяцев тревог, забот и напрасной надежды. Ему хотелось приласкать жену, утешить ее, но она вовсе не казалась расстроенной или несчастной, но холодной и отчужденной. Зря он не отдал ей жемчужное ожерелье прямо в руки, а просто взял и оставил его на столике, как не имеющую значения мелочь. Теперь оставалось только ждать, когда она сама обратит на него внимание.

Коротким взмахом руки он отправил женщин в детскую и повернулся к жене:

- Что то вид у вас скучный, сударыня, али не рады вы рождению дочери? А может вы моему приезду нерады?

- Рада, голубчик, рада. Не язви. Это ты, кажется, не очень рад. И чем это мы, женщины не удружили тебе - она вздохнула и снова отвернулась к стене.

- Что вы, душа моя, как можно! Зря изволите сердиться. Рожайте еще, чай всех найдем чем прокормить!

- Как дочь крестить будем? - спросила Катя мужа глухим голосом откуда то от стены. Раз уж бог не дал Ивана, а Марья уже есть...

- Да называйте Катенька как хотите. Женские-то имена вроде все уже перебрали, так вы уж как нибудь сами. А мне и того достаточно что сами вы, голубушка, живы и здоровы.

- Я бы, Васенька, назвала Антониной. А? Как вам? - Катерина Антоновна снова обернулась к мужу и увидела на его лице некоторое удивление.

- Антониной... Иш как мудрено... Ну Антониной, так Антониной. Я тебе там икрички привез, ты бы поела, смотри, какая прозрачная вся сделалась.

- Я поем, Васенька, обязательно, только попозже, Сам знаешь, как меня все это время от еды мутило, теперь надо заново к пище привыкать. Я вот отдохну немножко и поем.

- Ты бы приказала форточку приоткрыть что-ли, душно у тебя тут.

Василий Иванович поднялся, помешкал над постелью, но так и не решился на ласковый жест. Снизу, из столовой уже слышалось покашливание отца и сердитый стук его трости. На лестнице раздавались детские шаги и веселая толкотня. Его старшие дочери с няней спускались из детской вниз, в столовую здороваться с отцом. Василий Иванович неловким жестом оправил на жене покрывало и вышел из спальни.

Иван Васильевич сидел в своем высоком деревянном кресле в столовой и нежно рычал на внучек:

- Што, што скачете тут, свирестелки! Щас тятенька сойдет подарки вам раздавать. Не трож хлеб-то, Маня, что у тебя, брюхо что-ли свело от голоду? На кухне обед подоспел, ужо и пообедаем все вместе

Услышав на лестнице отцовские шаги, девочки завизжали и бросились к нему навстречу, забыв и о бутербродах с икрой и о прочих угощениях, расставленных на столе. Старшая, семилетняя Соня, очень сильно походила на мать, такая же темноволосая и cинеглазая. А ее младшая сестра Маня – эта чисто отцовской породы - белокурая до невозможности и зеленоглазая как котенок. Василий Иванович подхватил их обеих на руки и пощекотал бородкой, отчего веселое кудахтанье девочек сменилось заливистым смехом. Их нянька Паня в белом платочке, скромно улыбаясь, стояла у перил лестницы и теребила передник.

- Не успел отец приехать, а вы уж ему на шею залезли, - проворчал старик из своего несуразного тяжелого кресла, служившего в свое время троном еще его собственному отцу. - проходи к столу скорей, Василий, у меня все горло пересохло тебя поджидаючи. Не успел в дом войтить и сразу к душеньке, нет чтобы с отцом наперво поздороваться. Садись давай, рассказывай. Настасья! Неси сюда водочки скорей, вишь как сын то отошшал там на чужих харчах, шкура да мослы.

Иван Васильевич несмотря на преклонный возраст и мучавший его ревматизм, был статен и хорош собой, седина едва лишь прикоснулась к его голове. Купец второй гильдии, именно он был настоящим хозяином в доме и из своего маленького, заставленного громоздкой мебелью кабинета железной рукой продолжал руководить делами. У отца его, купившего в свое время сертификат купца третьей гильдии, имелись мелочная и керосиновая лавки в слободке, своя солеваренная артель и артель по посолу рыбы в Астраханской губернии, куда он ездил на время путины 2 раза в год. Иван Васильевич был единственным сыном в семье и, в отличие от своих сестер, окончивших только церковно-приходскую школу, получил некоторое образование, хотя и не окончил реального училища, так как отцу его требовалась помощь в делах. Обладающий незаурядным умом, он при первой же возможности оставил отцовские лавки на наемных работников, а сам пошел работать приказчиком к крупному купцу-мукомолу, который скоро заметил его способности и сделал своим поверенным. Рядом с хозяином Иван Васильевич многому научился, а главное, приобщился к серьезным торговым сделкам и приобрел полезные связи.

Женившись, он оставил работу на хозяина и стал потихоньку расширять свое собственное дело: наладил торговлю солью и рыбой из Астрахани, построил там собственный лабаз, а у себя в городе в придачу к процветающим отцовским лавкам открыл большой и красивый бакаллейный магазин. Его заслуга была еще и в том, что он уговорил отца вступить в создаваемое купеческое товарищество, со своей собственной торговой пристанью и речными судами. Они бросили на это все свои свободные деньги и в придачу получили ссуду в банке, и, несмотря на всевозможные страхи связанные с долгами, вскоре поняли, что сделали правильный шаг.

Жена его померла после того, как родила ему дочь Наталью и он, несмотря на свои многочислнные похождения и весьма веселый образ жизни, так никогда и не женился заново, а воспитывал детей сам, с помощью верной няньки Настасьи Петровны и домашней прислуги. В городе поговаривали, что он живет с этой самой Настасьей как с женой, но в доме такого никогда не замечалось. Дочь свою он выдал замуж за попа, жизнь у нее ладилась и в семье ее уже подрастали две дочери. Он и сына мечтал женить на девушке попроще, здоровой, румяной и белокурой, он уже и присмотрел себе сноху такую, какую надо, но сын его все медлил и красавицу выдали замуж за другого. Вместе с ней уплыло и обещанное приданое. Собственный выбор сына - дочь обнищавшего дворянина, поначалу удивила его и даже возмутила, но, поразмыслив, он успокоился и не помешал его женитьбе, справедливо считая, что заработать денег они и сами сумеют, а раз уж запал его Вася на дочку Казанцеву, так пусть и живет себе в свое удовольствие. В глубине души его даже щекотало тайное чувство гордости за то, что хоть и срепя сердце, но вошла высокомерная Катерина в его семью, а еще лет десять назад он бы и сам посмеялся над таким экстравагантным предположением.

С молоду имел Иван Василич одну лишь сдабость: цыганские песни. Но и эту страсть он сумел обернуть себе в выгоду: высмотрев лушчих певунов и плясунов, он закатывал такие загулы для нужных людей, что те потом только и мечтали попасть еще хоть раз в его охотничий домик, послушать, рыдая, цыганские песни и полюбоваться полными пылкой страсти танцами неприступных смуглых красоток, благо и место укромное и отоспаться там есть где. Со временем с его помощью и другие любители цыганской музыки могли украсить себе скучные вечера, а случалось что и рестораны просили прислать им артистов на заказ. Цыгане – народ скользкий, но Иван Васильевич, бог знает как, смог найти и с ними общий язык и взаимную выгоду. Эта сторона его дел проходила в тени и безо всякой огласки. Народ здесь был строгий и верующий, а подобное времяпрепровождение считалось более чем непристойным.

Настасья принесла с холода запотевшую бутылку водки и расставила стопки.

-С приездом, - выдохнул Иван Васильевич и подцепил на вилку маринованный груздок.

- Пробуй, отец икру, как тебе посол?

- Хорощий посол, хороший, давай сам то закусывай. - Василий Иванович не заставлял себя просить и налегал на холодец. От всей съеденной еще в Астрахани икры и рыбы его уже мутило. Холодец, покрытый легким налетом крупитчатого жирку, таял во рту, а ядреная горчица обжигала нос. Девчонки толкались у него на коленях и Василий Иванович приказал принести привезенные им подарки. чтобы не мешали спокойно поговорить с отцом о делах.

- Вот тебе, Соня, кукла с волосами. Видишь, какая кудрявая. И еще сережки вот. Паня, надень на нее сережки. Я и тебе там подарочек привез, заберешь у Настасьи Петровны.

Соня больше интересовалась большой красивой куклой, но все же послушно вытерпела процедуру смены сережек, едва вскрикнув, скорее от раздражения, чем от боли. Пока Паня деликатно меняла Соне серьги, раскрасневшаяся от возмущения Маняша пыталась вырвать у нее из рук ее новую куклу.

- Маняша, подь сюда, смотри-ка что тут: ну-ка, ну-ка...

Василий Иванович вынул из коробки другую куклу, похожую на настоящего грудничка, в розовом чепце и шелковых одежках расшитых рюшами и Маняша при виде такого чуда перестала визжать и оставила сестру в покое. Воспользовавшись перемирием, Иван Васильевич спросил:

- Ну, рассказывай, чего вы там наработали. Лабаз перекрыли?

- Перекрыли крышу и замостили подъезд, все сделали как ты велел.

- А как там Прохор? Не пьет больше?

- Прохор вроде образумился, уж больно жена у него баба строгая. Она за ним приглядывает, а он за делом. Просил кланяться тебе. Как хорошо, что ты настоял на этой женитьбе: красоткой бабу не назовешь, но стать есть, все при себе, и к тому-же из хорошей семьи, не с пустыми руками к нему пришла.

- Куда же ему отказываться? Сам гол, как сокол. А так я и другу своему удружил, дочку его зрелую помог замуж выдать, и дельного работника на добрые рельсы поставил. Все честь-честью.

- А сперва, помню, он еще ерепенился, что, мол, она старше него!

- Со мной не поерепенишься: или женись и стань человеком, или поди вон. Я же не насилил его, сказал только, чтобы бросил пить и женился. Предложил и невесту какую надо, а там уж – думай сам. Ну, женился бы он на молоденькой голодранке, и что? С лица не воду пить.

- Я думаю он не жалеет, что согласился: и работу сохранил, и в люди выбился. Да и у самого вид стал совсем другой: одет прилично, борода подстрижена как положено, совсем другое дело. Не страшно и людям представить. Бывало придет утром в лабаз - злой, борода всклочена, глаз с перепития открыть не может. Сейчас – смотрю – брюхо себе наращивает, сытый да гладкий. С женой тоже у него все наладилось: привыкли и живут. Домишко вон строят, сына она ему родила, чего еще мужику надо.

- Вот это дело. Тестя его я хорошо знаю, он и за ним приглядит и дочку свою мордовать не позволит. А с наемными только так, ежели кто из них в пьянство ударится – ты с ним не цацкайся, гони его сразу к едрени фени, - старик обернулся к Настасье Петровне, суетящейся у буфета с посудой:

- Настасья, обедать будем сегодня, или как?,- и без видимой связи с темой их беседы строго приказал:

- Катю на свежий воздух надо и откормить не помешало бы, истошшала вся. Не ест ничего. Тебе что, ты там за сто верст сидел, а мы тут были, видели, как она намучалась. Слава богу, что сама-то жива-здорова, да и дитя, слава те господи, здоровешенько, а ты только приехал и уже рожу воротишь. Это тебе не деревенская баба, которой родить как раз плюнуть, а существо слабое, деликатное. Ты с ней по-душевному обходись. Погулять свози, или куда там, тебе лучше знать. Что она, одна да одна.

Он снова разлил водку и ехидно заметил:

-Сам на благородной барышне женился, никто не заставлял, так кто же теперь тебе виноват. Не дай бог, что с ней случится. Вон, матушка ваша – покойница, вишь, как она меня с вами двоими оставила. Так что давай за Катю по рюмашке.

                                                                                         (Продолжение следует)