Помочь сайту
Поздравления
Предвкушение счастья. Глава 12
25 августа 2015 -
Денис Маркелов
12
Незаметно минул апрель. И май со своими дежурными праздниками постучался в дверь запоздалым гостем.
Викторина все ближе сходилась с близняшками. Им уже не казалось стыдным устраивать весёлое барахтанье на ковре, а некогда такая гордая Викторина снизошла до некогда таких милых со стороны – но, по сути, почти антисанитарных ласк.
Запах сестёр будоражил её изнеженные ноздри. А обе ботанички больше не вспоминали о такой далёкой и пока недоступной им столице.
Им больше не хотелось горбиться над учебниками. Мир оказывался гораздо приятнее, чем ежедневные уроки и колкие замечания вечно недовольного отца.
Голые, Маша и Даша, походили на вырвавшихся за город домашних собачек. Им было весело, и дни наполнялись другим, совершенно не ведомым им ранее смыслом.
Отец был рад, что они больше не мозолят ему глаза. То, что они даже перестали ночевать дома, было ему не руку. Страх однажды не выдержать соблазна постепенно отступил, словно бы надоевшая головная боль – отступил и позволил снизить уровень похоти в организме.
Да и Викторина была рада слегка побеситься – забыв об ужасах, о которых постоянно твердил ей отец.
Сёстры Дроздовы разгуливали по её комнате нагишом, угощались, хранящимися в холодильнике йогуртами и находили повод для нового радостного барахтанья на ковре. В таком виде они были почти не различимы – в школе их попросили носить бейджики с именами и фамилиями, а тут в природном виде, они были похожи, словно куклы из одной партии.
Накануне Первомая Родион Иванович вновь оставил свою дочь в одиночестве.
Сёстры Дроздовы тогда остались на всю ночь. Они тотчас спустили себя с поводка - и бесстыдно розовели, кочуя из комнаты юной хозяйки на кухню и обратно.
Викторина торжествовала. Она давно стремилась к этой победе, теперь у этих задавак был свой, особенно неприятный, скелет в шкафу – и при случае им пришлось бы так же краснеть, как и ей.
Этот союз трёх граций начинал им нравиться. Правда, тут не хватало главного действующего лица – красивого длинноволосого Аполлона. Викторина мысленно переносила Кондрата Станиславовича из скучного лицейского кабинета и, оголив, заставляла играть роль послушного сексуального раба.
Возня с сёстрами вызывало лишь быстро угасавший восторг. Он, словно бы неумело разжигаемый костёр, быстро гас. Сёстры были всего лишь умелыми наглядными пособиями – она целовала им губы и всё тело, случайно зарываясь носом в стыдную поросль, а от этих поцелуев обе заучки весело и дерзко смеялись.
В ту ночь они оторвались по полной. Викторина то играла роль изнеженной госпожи, то старательно ублажала своих строгих хозяек, покорно вылизывая им стопы. Ей даже нравилось так дерзко и бездумно унижаться – словно бы она и никогда не была дочерью известного в городе человека
Она готовилась припасть к ногам своего повелителя – страсть к Кондрату вскипала внезапно, она поглощала все думы – и теперь даже возможный триумф на праздничном концерте был не так важен, как первый натиск этого такого желанного человека.
Она больше не стыдилась генов своей матери. Да. Её родила бывшая стриптизёрша – но теперь танцевать стриптиз хотелось ей самой. Бросить прочь все страхи, так как она привыкла отбрасывать испачканный дерьмом пипи-факс.
Её заводила сама мысль о падении. Словно бы приличия становились вдруг неподъёмными мешками с тяжёлым песком.
Сёстры Дроздовы отчаянно готовились к столичной жизни. Им вдруг захотелось играть роли светских львиц, перестать бояться провала – и доказать рыхлому и наглому отцу, что они тоже могут быть кому-нибудь интересны.
В доме Оршанских им было свободно и хорошо. Однажды обнаженная Викторина заметила, что они походят на три призыва знаменитой французской революции – на Свободу, Равенство и Братство. Себя она считала дерзкой и вечно нагой Свободой – роль Равенства досталось Марии, а Дарья решила стать Братством.
В день концерта они проснулись очень рано.
Викторина сказала отцу, что сёстры пришли к ней готовиться к экзамену, и чтобы он не мешал им.
Родион Иванович, пожав плечами, удалился от дверей дочкиной комнаты. Он чувствовал перемены в поведении Викторины. Та вела себя слишком по-взрослому, словно бы оттачивая на нём своё милое и наивное кокетство.
Оршанскому становилось стыдно. Он чувствовал, как становится заложником дочкиных капризов, как привыкает смотреть на неё так, как обычно смотрят на парковую скульптуру.
Дочь явно в кого-то влюбилась – но в кого. Неужели в этого длиннопатлого очкастого задохлика из лицея. Вряд ли бы он мог выдержать многочасовой марафон с женщиной, наверняка излил свою струю тотчас, словно бы прыщавый подросток, познающий радости секса с подвыпившей продавщицей или, что уже хуже – школьной уборщицей.
Дочь наверняка мечтала поскорее скинуть с плеч тяжкую ношу влюблённости – любовь, такая вот дерзкая и неуправляемая – всего лишь инфекция, которой она переболеть как можно раньше, когда все эти игры с чужими гениталиями всего забавный аттракцион.
Он не собирался отдавать Викторину в чужие руки, не собирался делиться ею, словно бы дорого и любимой игрушкой с малознакомым мальчиком. Особенно с этим патлатым педагогом.
Он и так был женат. А делать из своей дочери любовницу местного гения.
Оршанский крепко задумался. Он вдруг подумал, что забавно увидеть Викторину нагой, посмотреть на неё, словно бы на безымянную шлюшку, почувствовать отвращение к этому бесстыдному телу – и перестать держать её подле себя. Что он и так сделал огромную глупость, согласившись с доводами судьи, что в этом доме дочери будет гораздо лучше, чем в далёком приграничном посёлке.
Викторине не терпелось блеснуть перед старческой аудиторией.
Она была уверена, что из подслеповатых глаз этой публики тотчас закапают слёзы, а сморщенные ладошки яростно забьются в аплодисментах.
Она слишком долго ожидала этого триумфа. Оба произведения были тщательно отшлифованы, она могла играть их с закрытыми глазами, полагаясь только на слух, мысленно приближаясь к вершине творческого оргазма.
Кончать, сидя за инструментом, вошло у неё в привычку. Особенно когда она тщательно и терпеливо представляла себе своего строгого и слишком корректного преподавателя. Чувство соблазна не проходило – наоборот, оно готово было разорвать тело, словно нагретый солнцем воздух оболочку праздничного шарика.
Сёстры Дроздовы решили поехать вместе с ней.
Отец не поскупился и подал для всех трёх девушек роскошный Лексус – отказавшись впрочем, сопровождать их до бывшего горкома.
В комнате, обряжаясь в красиво и почти вечернее платье, Викторина вздрагивала от робких прикосновений сестёр – Обе девушки меркли на её фоне – будущей знаменитости всей области, а то и страны.
Спустившись по парадной лестнице, она уже чувствовала себя королевой.
А смущенные возложенной на них миссией близнецы старались выглядеть обыкновенными садовыми фигурками.
В салоне Лексуса пахло ароматным освежителем и дорогой буйволиной кожей. Викторине нравился этот аромат преуспевания – она была готова бесконечно ехать в том лимузине, предвкушая только самое хорошее.
Она даже верила в то, что талантлива. Играть сонату Бетховена, играть её смело и страстно, а потом угостить старичков революционными этюдами Шопена и Скрябина – было забавно.
Мысли о страданиях советских людей не приходили ей в голову. Она и к страданиям тех, кто жил сейчас на Украине относилась почти философски.
Отец приучил её относиться ко всему легко и просто, а она сама не торопилась смущать свой ум страшными и непонятными картинами чужой злобы.
Окруженная своими добровольными фрейлинами, она чувствовала, как вновь желает стать чуть ближе к Кондрату Станиславовичу. Как машинально, но слишком упорно её язык стремится произнести это глупое словосочетание «Кондрат Станиславович». Как её тщательно отмытые и наманикюренные пальцы собираются торопливо и стыдливо нырнуть в кружевные сплетения её парадных трусиков.
Люди, что шагали по улицам в этот пятничный день, были весьма милы и красивы. Они были по-своему радостны, как бывают радостны дети на прогулке – им разрешалось торжествовать, пока там, далеко от них, совершалось очередное зло.
Викторине не хотелось думать о плохом. Ей вообще ни о чём не хотелось думать – но мысли перескакивали то на их забавы на ковре, то на наспех оголенного и от того похожего на плакатного пациента Кондрата Станиславовича.
Она была радо вновь почувствовать дыхание его одеколона, услышать этот совершенно непонятный, извиняющийся тенорок – его голос метался в пределах первой октавы. Метался, как мечется певчая птица в слишком тесной клетке.
Паук и Боксёр затерялись в толпе меломанов. Они только что вынырнули из тенистого парка, насладившись мороженым и прочими праздничными вкусностями, и сделали вид, что попросту обожают такие вот концерты.
Афишка, висевшая за стеклом входной двери, была сделана наспех. Нв ней даже не нашлось места фотографии виновницы торжества.
«Викторина Оршанская» - гормко произнесла одна крашенная дама, слишком явно похожая на молодящуюся Шапокляк. В её руке был такой же милый и красивый ридикюль, а кисейная шляпка делала её почти загадочной и таинственной.
Боксёр и Паук одновременно хмыкнули и подозрительно покосились на эту счастливую женщину. Им было сейчас не до музыки. Этот праздничный день напоминал им другой, когда они методично расправились с чувством достоинства двух милых фантазёрок – дочерей сотрудников местного коммерческого банка.
Тогда жизнь казалась им раем. Мир был распахнут перед ними и его ароматы бодрили кровь. Вид оставшихся в одних туфлях пленниц, заставлял их души трепетать от восторга. Смущенные наготой девушки напоминали ощипанных бройлерных курочек – особенно такая испуганная и угодливая блондиночка – дочь ненавистного законника Головина.
Теперь они не желали вновь с ней увидеться. Из этого испуганного цыплёнка выросла настоящая орлица закона. Имя Людмилы Головиной наводило ужас на подсудимых. Как ни странно, даже адвокаты не могли опровергнуть все её доводы – и преступники отправлялись за решетку, словно бы разбаловавшиеся кролики – в клетки.
Стать «кроликами» не входило в планы этих двух людей. Она пока только примеривались к своей будущей жертве, только намечали свою атаку на такую внешне независимую и красивую дочь бизнесмена Оршанского.
Тот явно забыл тех, с кем начинал, Этот отставной десантник был правой рукой Шабанова. Того самого Шабанова, чьё имя было на устах рублевчан вместе с именем Бориса Березовского.
Теперь бывший волк решил прикинуться верной и славной собачкой. Перестать помнить о том, как охотно расправлялся с врагами своего шефа и даже планировал похищение двух милых фантазёрок.
Тогда им руководила обида на разрушенный мир, на то, что он увидел, вернувшись сюда, на берега Волги, за своего младшего брата, который нуждался в опеке и защите.
Первой ступенькой в пропасть стал организованный Шабановым кооперватив. Этот кооператив занимался почти всем – от звукозаписи до пошива модных женских трусов. Особенно пользовался спросом наборчик из семи трусиков с мордашками семи диснеевских гномов. Наборчик назывался «Белоснежка» и украшался портретом забавной милой барышни из одноименного мультфильма.
Шабанов любил деньги. Он знал, каким образом превратить их вн ечто более стоящее – так умелый делец превращает обычную гальку в драгоцнггын камни.
Паук с Боксёром довольствовались тем, что имели. Им хватало этих срелств для того чтобы неплохо жить, и даже вызывать зависть у окружающих. Боксёр отрабатывал удары по груше, а Паук витал в глубинах ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМА.
Оршанский старался не думать о столь высоких материях. Он просто жил, пользуясь благосклонностью шефа и не думая о чем-то важном, надеясь на то, что в Кремле уже подумали над всеми проблемами.
Лысоватый и взбалмошный Генсек не вызывал у людей прежнего трепета. Он, как и бровастый и не слишком внятно говорящий Брежнев был всего лишь милым политическим паяцем.
Шабанов незаметно, но настойчиво, как, забравшийся в огород крот,
подкапывал устои этого мира. Парни уже не стыдились в свободное от работы время глазеть на голых девчат. А девушки надев под свои платья трусики из набора «Белоснежка» надеялись повторить подвиги милых и улыбчивых заграничных секс-звёзд.
Такие вот комсомольские богини охотно оголялись на пикниках, и при лунном свете отчаянно бросались в Волгу. Но ни Паук, ни Боксёр не спешили воспользоваться наивностью этих хорошеньких дурочек. Им претил их постоянный щебет.
Тёзка известного персидского мудреца умел покорять девичьи сердца. Они делал из некогда гордых пантер милых домашних кошечек, позволяя им покорно лакать молоко и томно мурлыкать.
Ещё нелавно фыркливые и неуживчие – они становились милыми и на всё согласными марионетками.
Оршанский вряд ли захотел бы вспоминать свою бурную юность. Вряд ли бы подал руку тому простаку, что сопровождал повсюду пятидесятилетнего и всегда готового к очередной афёре Шабанова.
Он, ровесник Высоцкого, пускался во все тяжкие. Ему явно хотелось стать настоящим магнатом – покорить всех жителей Рублёвска.
Тогда он даже не думал, что когда-нибудь станет отцом семейства. Просто сопровождал девушек в нанятом шефом такси, развозя их после милых фотосессий в каком-нибудь забытом богом гараже.
Паук и Боксёр были его личной гвардией. Шабанов не спешил обзаводиться полноценной армией. Пока этой тройки вполне хватало для его грандиозных планов. А Оршанский мог вполне сойти за смелого и бравого генерала.
Наверняка, теперь он считал себя вполне честным человеком. Прошлое не стучалось в его дверь – да и сам Омар Шабанов терпеть не мог беспредельщиков. Только однажды его бойцы применили насилие. Один из таксистских королей внезапно забыковал и стал горзить им милицией и судом.
Паук и Боксёр тогда слишком долго пасли его златокудрую овечку, пока не поймали на простом девичьем тщеславии. Несчастная даже не предполагала, что её ожидает тёмной и унылой ночью накануне Дня всех святых. Тогда она очень быстро сломалась – и к утру покорно вылизывала всё то, что подносили к её зареванному лицу.
Таксист на следующий день был тих и робок, как ягнёнок. Боксёр и Паук очень скоро трудоустроили эту шалавку – его красавицу дочку - теперь ей всё время приходилось смотреть на мужиков снизу вверх и покорно делать то, что желали их взбудораженные члены.
Эта некогда горделивая красотка была уверена, что её подставила какая-то Магира. Та темноволосая девушка приглянулась Шабанову. Он любил разыгрывать роль доброго дядюшки – девушка была одинока и несчастна и уже испробовала на себе чужую безудержную похоть.
Она даже не подозревала о своей будущей судьбе. Шабанов решил играть роль благородного синьора до конца – он и так считал себя властителем этого города – оставалось теперь облагодетельствовать своего верного адъютанта – молчаливого свидетеля всех его благодеяний.
Оршанский был рад обзавестись женой. Он насмотрелся на грязных и униженных жертв хозяина. Но те девушки были всего лишь смазливыми марионетками.
Магира покорила его своей грацией и добротой. Она словно бы сошла с экрана во время демонстрации на нём диснеевского мультика – этакая полувосточная красавица с миловидным личиком и миндалевидными глазами. Боксёр и Паук напрасно глотали слюну. Им приходилось лишь завидовать.
Магира первая обозвала их клоунами. Шабанов быстро ухватился за эту идею и заставил их работать живыми куклами, фотографируясь с малышнёй в летний сезон – в парке, а зимой в специальном фотоателье.
Иногда они ездили на квартирные вызовы – Боксёру нравилась такая жизнь – он легко притворялся добрым – зато нервный и колючий Паук был готов в любой момент вспомнить приёмы джиу-джитсу и каратэ.
От воспоминаний о прошлом обоих сообщников отвлёк шелест шин. Красивый и блистающий лаком «Лексус» замер у бровки и с заднего сиденья – через ближную к тротуару дверь принялись выбираться прелестные пассажирки.
Светловолосые двойняшки померкли на фоне красивой темноволосой девушки. Паук едва не прикусил язык. Та напомнила ему такую же ослепительную Магир, когда она изображала вернувшуюся с бала светскую красавицу.
Да, дочь Оршанского была просто великолепна. Её красота раскрывалась незаметно, и была похожа на бутон загадочного цветка – её аромат пока ещё не достиг нюха тех, для коих был предназначен – но всё равно – эта красота раскрывалась и блистала.
Она медленно поднялась по ступеням – алое платье и чёоныве локоны заставляли вспомнить о Стендале и Мериме. Образ искушенной француженки и неукротимой испанки слились в одно в этом теле – хотя всего на всего это была полуказашка-полурусская.
Викторина старалась не расплескать свою красоту. Она, словно бы наполненный до краёв сосуд стояла на её голове, стояла и привлекала взгляды – словно бы нимб на голове у святого.
Боксёр едва не расхохотался – он вспомнил о красивой принцессе – которая, став женой орка – стала мерзкой дурнушкой с зелёным лицом полным угрей и бородавок. Разумеется, было приятно превратить эту музыкальную гордячку в зависимую и вечно униженную жертву.
Такой она и должна быть. Если бы не восторг этого гулповатого и доброго медведя Оршанского. Именно он спас сначала Магиру, а потом и её дочь от страшного в своей непредсказуемости мира.
В фойе уже собирались нарядно одетые ветераны. Их было немоного – война казалась далёким событием – всех интересовали события в соседней стране – некогда богатая и довольная она стремительно превращалась в одурманенную неведомым зельем нищенку.
Старушки дрожащими руками вцеплялись в свои трости. Они старались не замечать старости – но та, словно бы перья из местами прорванной подушки лезли наружу.
Паук и Боксёр тоже чувствовали дыхание старости – им не грозила благополучное доживание за счёт государства – скорей всего они должны были умереть – быть пожертвованы, словно бы пешки в трудной и почти проигранной партии.
То последнее бегство с Тамани далось им с трудом – и теперь они жаждали одного конца этой нелепой трагикомедии.
Викторина скрылась за красиыми двустворчатыми дверьми актового зала.
Старушки же подходили то к автомату с газированными напитками и питьевой водой – жертвуя ему - то десятирублёвую, то пятирублёвую монету. Этот автомат возвращал их во времена послевоенной молодости – когда мир, отряхнувший коросту фашизма, казался им прекрасным юношей, словно искупавшийся в молоке и двух волах Иван-дурак.
Викторина пару раз пробежала пальцами по клавишам.
Рояль был отменно настроен. Его клавиши отзывались на любое, даже самое слабое нажатие – сочным и красивым звуком – разумеется так пели не клавиши, но струны – но это было не столь важно.
Викторине казалось, что по её телу растекается сладкое малиновое варенье. Цвет платья навёл её на эту мысль – навёл незаметно для самой девушки.
Она вдруг пожелала, чтобы это варенье кто-нибудь слизал – освободив её от слишком приторного и сладкого груза. Оказаться перед этими престарелыми меломанками совершенно нагой – эта дерзкая мысль успела воровато пробежаться по нейронам её воспаленного мозга – пробежаться и заставить её щеки почти сравнять ся по своему цвету с платьем.
Сёстры Дроздовы незаметно шмыгнули в зал и забились в самый дальний угол. Им было слегка неловко появляться тут в школьной форме, она делала из них отставших от самолёта бортпроводниц.
Быть друг для друга просто красивым отражением было невыносимо. Обе девушки тотчас вспоминали, как ещё вчера дурачились с виновницей торжества – и не могли смотреть в сторону сцены, боясь представить Викторину обнаженной.
А та довольно скоро была готова начать концерт.
В распахнутые настежь двери двинулся поток слушателей.
Тут были и старушки с орденскими планками, и их всё ещё боевые мужья, и одетые в камуфляжную форму кадеты – в общем все те, кому надоело слоняться по площади и деланно изображать из себя патриотов.
Конечно, было бы нелепо слушать музыку Бетховена в этот день. Никто не забывал, что тот был немцем, и даже родился в бывшей столице ФРГ. Но и Рублёвск некогда был столицей небольшой поволжской Германии.
Среди слушателей была и повзрослевшая Инна Крамер. И такая внешне спокойная и строгая Людмила Головина. А ещё среди зрителей выделялась фигура долговязого Кондрата Станиславовича – он словно бы стеснялся своего присутствия – и вёл скорее, как взволнованный успехом дочери родитель, чем как строгий и требовательный педагог.
Наконец, все слушатели были на местах – мгновение – и со сцены полились строгие и внушительные звуки и мощные аккорды.
Викторина играла это произведение почти в полусне – казалось, что кто-то ей подсказывает какую клавишу нажать, и сильно или же слабо это сделать.
Она была подхвачено потоком музыки – подхвачена, словно бумажный кораблик и поспешила по взволнованному ручью, нет настоящей полноводно реке – навстречу неведомому морю.
В этих звуках для старушек пела сама Победа. Победа мая над вечной холодной и страшной тьмой. Тьмой фашизма. Они старались не смотреть на экран, по которому демонстрировали тусклые фотографии – фотографии с лицами давно уже почивших в мире людей.
Людмила Степановна также вся обратилась в слух. Ей казалось, что эта музыка поёт и о её несчастье – о том, как в такой же майский день она стала пленницей, пленницей, а затем покорной и на всё согласной рабой.
Когда-то с этой сцены выступали люди с красными партийными книжечками – они носили их во внутренних карманах своих пиджаков – хранили возле сердца, словно бы письма любимой.
Между тем – рояль уже пел хорал – тихую молитву обо всех усопших. Обо всех пожранных ужасной войной. Викторина удивлялась, как строго звучат струны инструмента, она не могла раньше добиться этой торжественной чёткости, постоянно с церемониального шага сбивалась на бег. Словно бы ей не терпелось перейти к радостному и восторженному скерцо.
Но молитвенные звуки второй части звали к не лёгкому, но такому важному примирению. Они пробуждали в душе лёгкую совсем не тяжкую скорбь, скорбь о не сделанных делах.
Людмиле Степановне стало стыдно. Она вдруг вспомнила о той роковой Вальпургиевой ночи – о том, как бездумно, стараясь не отстать от развратной Инны полировала своим язычком невинную щёлку своей лучшей подруги.
На мгновение нынешней прокурорессе показалось, что видит свою одноклассницу – ту самую ужасную Крамер. Ту самую Инну, чьи байки о ежевечерних соитиях с Рахманом она слушала, затаив дыхание.
«Нет, этого не может быть. Сначала эти двое, затем - Инна!»
Но девушка с блокнотом и дорогим электронным аппаратом была всё время на виду – она тихо, словно цирковая пантера на задних лапах, ходила по ковровой дорожке и делала снимок за снимком.
Инна старалась поймать выражение этой смуглолицей брюнетки. Её платье,
чем-то напоминало распустившийся тюльпан – его так и желалось оборвать – лепесток за лепестком – оставив лишь голый сиротливыйстебель девичьего тела.
Она тоже заметила рыжеволосого и темноволосого человека. В этих потрепанных личностях было трудно угадать тех, кто шестнадцать лет лишил её сначала шевелюры – а затем заставил выбирать между ролью жертвы и ролью убийцы.
Те голые несчастные пленницы ничего не сказали о её подвиге. Ненавистный им Мустафа растворился в том густом настоянном на свежих травах воздухе. Его некому было искать – его так любимая развратная куколка стала козой отпущения – голой, лысой и в конце концов опущенной.
Она щедро расплатилась по счетам своего похотливого муженька – расплатилась даже с процентами. За светловолосую фантазерку Принцессу, и красивую и всегда одинокую Алису, за всем казавшуюся ужасной развратницей Инну, и за тех двенадцать, кого она превратила в своих рабынь.
После продолжительных аплодисментов, задаренная щикарными букетами Викторина сошла со сцены, отчаянно стесняясь и этого алого платья, и рубиновых чулок, а главное своей наполовину оголенной груди.
Той было ужасно неловко в холодных пластмассовых чашечках. Бюст будущей знаменитости рос, как на дрожжах, а слишком активные соски норовили встать торчком от одной лишь мысли о встрече с Кондратом Станиславовичем.
Он поджидал её в фойе – красивые длинные кудри и внимательный взгляд явно близоруких глаз.
- Викторина, - сорвалось с его тонких аристократических губ.
- Да, - в тон ему отозвалась чуть смущенная Викторина.
Её алые трусики были готовы тотчас спрыгнуть со ставших разом потными чресл. Викторине не терпелось стать второй Евой – нагота была желаннее самого дорогого шифона и бархата.
Шофёр Оршанского явно скучал. Он устал от вечных придирок своего хозяина. Тот всегда требовал аккуратности и опрятности. А Вадиму было слишком скучно на водительском месте этого шикарного лимузина.
Дочь босса тоже доставляла хлопот. Она норовила ускользнуть от него – вот и теперь вовсю кокетничала с каким-то странным мужчиной с длинными волосами.
- Прощайте, маэстро,- слетело с губ Викторины.
Она ещё раз оглядела слишком вытянутую фигуру своего преподавателя и отчаянно цокая каблучками направилась к шикарному авто отца.
Сёстры Дроздовы сказали что пройдутся по набережной пешком. Им было стыдно признаваться в своей зависти. Зависти к красивой и милой девушке – своей подружке.
Освободившаяся от серого и скучного льда река была красива, словно пробудившаяся ото сна невеста. Волны льстиво лобзали камни дамбы, а ветер трепал причёски милых, но слишком стыдливых деревец с пятнышками по стволам, как на телах у знаменитых диснеевских щенков.
Девушки старались не замечать ничего вокруг, кроме своих торопливых мыслей. Они даже не обращали внимания на прохожих, особенно на двух идущих им след - вслед, двух патлатых и весьма злобных субъекта.
Маша и Даша старались быть весёлыми. Но их мысли вращались, то около грядущих испытаний в математике, то около того, что ей предлагала красивая и слишком капризная и глупая Викторина.
Ей не терпелось перейти свой девический Рубикон, перейти решительно, как его перешёл знаменитый римский император. Стать по-настоящему любовницей своего преподавателя, ощутить его красивое тело рядом со своим – это было так заманчиво, так смело.
Это было лучше, чем по детской привычке обнимать плюшевого медведя, а иногда обнимать его не только руками, но и ногами, обнимать и чувствовать, как ласковый нежный мех касается клитора, пробуждая в теле ранее незнаемую, но такую притягательную истому.
Викторине не терпелось показать себя во всей красе. Она понимала, что не может терпеть - теперь её желание соития с Кондратом было даже сильнее даже неожиданного позыва к мочеиспусканию.
Вероятно, мужской член напоминал её заводной ключ для часов – он должен был пробуждать в ней охоту и дальше существовать на земле.
Паук и Боксёр погружались в воспоминания. Когда-то они так же пленили такую же блондинку. Та правда сама увязалась за ними. А теперь, теперь они не решались приступить к своему плану.
- Подождать надо. Подождать. Видал, кто на концерте-то был?
- Какулька, что ли? Так она нам не преграда. Или ты от одного вида её кителя перепугался?
- Не кителя, а мундира, - поправил подельника Паук.
- Не понимаю я тебя, что решил с дела-то соскочить? Так вот езжай у хозяину – ему скажи. Посмотрим, как он тебе мозги-то вставит.
- Надоело мне. Надоело. Опять, что ли в парикмахера играть? Позабыл что ли, как мы тогда из Тамани-то бежали. В Крым. Спасибо люди добрые помогли.
- Спасибо Мустафиному сыночку, не продал. Теперь вот отмучивается за всех нас. Эта вот девка его и законопатила. По полной. Девчонку-то полоумную оправдали, оправдали – да в «дурке» и заперли.
Паук вспомнил обезображенную и испуганную Катю. Махлакова визжала, царапаясь, показывала всем свой неприятно выглядящий язык. Тогда в зале районного суда в небольшом приморском городке все казалось страшным кошмаром.
Людмила Степановна ощущала некий дискомфорт.
Она думала, что этот подсознательный ужас перед этим праздничным днём возник у неё ещё в отрочестве, память об ужасных приключениях никак не могла выветриться из её мозга.
Тогда она не упрекала себя за слабость – просто делала всё то, что от неё требовали, стараясь не смотреть в лицо своей подоуги по несчастью. Нелли так же быстро оголилась и была ни чем не лучше неё – испуганной и совершенно потервяшей всякое уважение блондинки.
Теперь звуки рояля слегка притупили ощущение страха, да и та форма, что была на неё не позволяла предаваться трусости.
Викторина Оршанская – у этой девушки были амбиции, была цель в жизни. Это было ясно с первого взгляда, Она наверняка выделялась в среде своих сверстниц.
Людмила Степановна была уверена, что этой девочке хочется повелевать всем миром, точно так же, как когда-то и ей – глупой надменной куколке с совершенно куриными мозгами.
Учителя ничего не делали для обострения её интеллекта. Уроки Людочки давались легко – точнее её знания интересовали всех очень мало – удобная и такая легкодоступная «пятёрка» возникала в её дневнике как-бы сама собой, по велению невидимого для других магического жезла.
Автомобиль легко выехал за пределы Рублёвска. До посёлка, где проживал теперь её отец было рукой подать.
Степан Акимович делал вид, что увлечён раскладыванием пасьянса «Косынка».
Такое занятие очень успокаивало нервы – он уже устал быть калекой – не иметь возможности без чужой помощи сделать хотя бы шаг.
Он видел, что все давным давно поверили в его беспомощность, особенно такая занятая дочь.
Людмила больше не была милой и послушной куколкой. Ей было легко это делать – желание сделать карьеру заставляло браться за самые гроские дела.
Особенно дочь возмущали разные опасные чудаки. Например, один институтский преподаватель, собирающий у себя довольно шумные компании молодёжи.
Людмила откровенно презирала этого человека. Стремление к успеху и принципиальность молодости заставляло её идти ва-банк и рисковать. Играть по своим, часто слишком наивным правилам.
Она так и не смогла простить отцу своей слабости – разрушенного королевства и чувства стыда, словно бы она до сих пор разгуливала по чужому шикарному особняку голой от макушки до пяток с позорной надписью под лопатками. Одно слово ярким красным маркером «КАКУЛЬКА».
Она боялась, что станет вновь этим жалким и испуганным существом, что то ещё живёт это странное и так похожее на сказочного Горлума существо.
Степан Акимович был не в восторге от этих страхов. Они были слишком наигранными, словно бы они показывали свою жизнь какой-нибудь милосердной, но весьма впечатлительной старушке.
Дочь боялась, что станет слабой и беспомощной, а он боялся вновь обрести утраченные силы. Вновь вынужденным быть среди людей, там, где его ожидала чужая злоба и зависть.
- Папа, ты опять дурачишься. Опять эти идиотские карты! – раздраженно бросила дочь.
Степан Акимович печально усмехнулся. Ему было неловко за свою забаву. Конечно, если бы он писал мемуары – это было более весомо. А так…
Светловолосая дочь старательно разыгрывала гневающуюся воспитательницу. Она понимала, что ведёт себя глупо, что и так слишком затравила своегно молчаливого родителяч – оишив его спасительного ореола взрослости.
- Что случилось?
- Я видела их. Видела. Это страшно.
- Кого ты видела?
- Этих упырей. Боксёра и Паука.
- Но они же утонули. Ты сама так сказала.
- К сожалению, нет. Вероятно, мы еще не доиграли нашу партию.
- Дочка, ты хочешь им отомстить?
- Ну, в общем…
- А ты не пыталась быть им благодарной. Это ведь их заслуга, что теперь, что ты теперь прокурор.
- Папа, не говори глупостей.
- Это не глупости. Совсем не глупости. Без этой встряски ты вероятно оказалаась бы в сумасшедшем доме.
- Как моя мачеха? Ты это хочешь сказать?
- Понимаешь, твоя сила выросла из твоей слабости. Тыы просто осознала, что надо расти – мнимая вершина растаяла – и ты поняла, что…
- Что я – никто… Грязная испуганная девчонка, лишеннная всех прелестей. Голая сестрёнка Горлума.
- Ты ведь боишься вновь так пасть. Боишься, что перестанешь быть сильной?
- Папа, не надо… прошу…
- Дочка, ты должна понять, кто ты такая. Понять и принять этот образ. Хватит притворства. Хватит… Понимаешь!
- Ты ничего не понимаешь. Ты хоть представляешь, что они могут натворить!
- Вероятно, они тут не одни.
- То есть?
- Ну, если ты видишь гиен, то рядом всегда ищи льва.
- Ты хочешь сказать, что Омар тоже тут. Что этот кошмар ещё не кончился?
- Вероятно, нет…
По экрану монитора заскользили карты. Отец вновь выиграл. Он всегда выигрывал. В жизни и в суде. Кроме одного раза. Когда его подзащитные отправились на зону. Если бы ему удалось спасти их от неволи и страшной озлобленности – на него самого, его дочь, а, главное, на весь мир.
Дочь вновь считала себя всесильной правительницей. Ей не хватало одного – доброты и понимания. А чего стоит справедливость без милосердияя? Не становится искатель справедливости тогда тираном?
Он всегда избегал таких вопросов и потому был рад сменить одну стезю на другую, попросту уйти от них, отойти от края пропасти. Не желая и дальше жонглировать чужими судьбами.
Дочь пока что упивалась своей властью. Ей нравилось вещать и ораторствовать, говорить правильные вещи и получать за своё сладкоречие заслуженную награду. Но люди ведь никогда не меняются – они всегда одни и те же. Вероятно, наши характеры записаны в нашем ДНК и бесполезно из труса делать храбреца, а садиста превращать в доброжушного альтруиста. В сущности, ведь именно бог делает этих совершенных кукол.
Людмила Степановна болась стать однажды падшей и униженной женщиной – вновь оборотиться молчаливой и внутренне очень озлобленной Какулькой. Той, кем она не хотела быть вовсе – стать мерзкой и жалкой прислужницей.
Мысли о собственном падении стали перемеживаться с воспоминаниями а падении своей когда-то самой мило и лучшей подруги. Оболенская была когда-то истинным воплощением Алисы – миловидная шатенка с добрым взглядом карих глаз. Но стоило с её головы пасть последнему волоску, а телу предательски оголиться, как она стала развратной и прожорливой Нефе - сопостельницей и наперсницей хозяйки.
Людмила привыкла отзываться на позорное прозвище и скрывать тошноту при виде опостылевшего ей унитаза. Страх когда-нибудь быть утащенной в канализацию прошёл, зато теперь она чувствовала лёгкое презрение к той, кем ещё недавно восхищалась.
Теперь она вновь страстно до умопомрачения завидовала этой милой барышне. Та добилась главного – обрела своего собственного самца – милого скромного парня с небольшим талантом. Кондрат походил на опереточного простака. Он входил и уходил без слов, озабоченный лишь сонмом звуков в своей голове. А Нелли явно радовалась тому факут, что её муж – КОМПОЗИТОР.
Это слово возникало перед внутренним взором и Людмилы Степановны. Она ласкала его языком, пытаясь выпустить за пределы, словно бы свою самую любимую кошку на очень опасный балкон. Слово это грело её самолюбие. Грело и заставляло робко соглашаться со всеми доводами полудремлющей совести.
В сущности, она не нуждалась в том, чтобы её мир разделял этот длинноволосый похожий на знаменитого скрипача человек- схожесть с Паганини придавало шарма Кондрату Станиславовичу. Он явно упивался ролью двойника, упивался и радовался каждому томному взгляду в свою сторону.
Людмила вдруг подумала, что сама любила такие вот восторженные взгляды мимолётных подружек – сначала по гимназии, затем по академии, боясь только одного, что кто0то опознает в ней опозоренную и жалкую Какульку. Кто-то поднесёт к лицу нелицемерное и правдивое зеркало и скажет: « Смотри, это – ты!»
Возможно, ни будь у Левицкого длинных волос, он тоже был жалок и потерян. Возможно, он такой же жалкий Горлум, как и она – маленький уродливый бесёнок со своей, только одному ему ведомой Прелестью.
Людмиле не нравились слишком правдивые сказки. В одной из них высокомерная принцесса становилась уродливой замарашкой[1], а в другом такая же карсивая, но безжалостная красавица превращалась в уродливую орчиху, под стать своему зеленокожему мужу[2].
Прокурор Головина Л.С. не желала быть ни той, ни другой.
Она попросту боялась поверить в такую возможность. Потерять привлекательность, сексапильность, слишком быстро увянуть, словно бы забытая на солнцепёке роза. Нет, такой будущности она явно не желала.
Сёстры Дроздовы благополучно дошли до дома Оршанских.
Ни Паук, ни Боксёр не решились торопить время. В сущности, они не имели прва рисковать. Омар не простил бы им осечки. Он слишком серьёзно верил в возможность стать кем был до того рокового 1998 года.
Эти две блондиночки были слишком похожи на ту – миловидную и глуповатую дочь адвоката. Головина Людмила – Паук помнил это имя и эту фамилию, как самый заветный пароль. Помнил и предвкушал очередное де жа вю.
Боксёр не спешил радоваться. Ему было неловко воображать себя палачом – вновь собирать в кулак всю волю и желать вид, что он всемогущий и страшный великан, а они – всего лишь слабые и жалкие пигмейки.
* * *
Викторина стояла посреди своей детской и пылала от гнева.
Она боялась измять своё праздничное платье, а эти две дурочки Дроздовы где-то прогуливались, забыв о своих обязанностях – обязанностях верных и исполнительных фрейлин.
Она не хотела, чтобы отец раздевал её, но и позволить дотронуться до своего тела смешливой и глуповатой выпускнице кулинарного колледжа!!!
Та исполнительная девушка наносила последние штрихи на только что испеченный торт. На нём были нарисованы слитые в поцелуе басовый и скрипичный ключи. А сладкий крем, покрывающий коржи был слишком бел и приторен, словно бы недоедливая ласка.
Наконец в дверь рсрбняка робко и стыдливо позвонили. Викторина едва не выскочила в холл, как выскаиквает от давления газов пробка в бутылке с шампанским. Ей было трудно сдеоживаться – радость от удачного выступления постепенно улетучивалась и её место занимала мерзкая, совершенно нелепая скука.
Она теперь жила уже другой мечтой – страстным, романтичным и совершенно неизбежным соитием с Кондратом Станиславовичем.
Она была влюблена, и этой дерзкой и безрассудной влюбленности хватило б разом и на томную и задумчивую Ларину, и похоэую на пылающий вулкан Анну Каренину.
Викторина была уверенна, что отец мог бы исполнить её каприз – купить этого красавчика, как раньше, в её глубоком детстве он покупал ей дорогих кукол, вернее платил за них.
Теперь она жаждала живой и такой недосутпной куклы – жадала, как жаждать иожет только такой оиднокий и ни разу не поротый ребёнок.
Кондрат Станиславович старательно сделал вид, что ему наплевать на ту, которая так дегко и грациозно скользнула в тёмный блистающий лаком «Лексус»
Он подошёл к кваснице и попросил пару полутора литровых бутылок – одну – с квасом, а другую с довольно приторным лимонадом.
Пока девушка наливала напитки в пластиковую тару, он смотрел на серое и скучное здание. Слушатели концерта уже успели разбрестись – и в воздухе вновь повисла скука.
- Вот…
Левицкий расплатился и взяв бутылки так, как счастливые отцы берут новорожденных двойняшек пошёл к своему дому на набережной.
Ему хотелось одного: остаться наедина со своими чувствами – жена отделывалась успокоительными смсками – она отчаянно лгала, давая ему ощущение стыдливой и пугающей душу вины.
Так бывает, когда ты забыл дома ключи, и не успел за время перемены справить малую нужду. Он явно в чём-то оступился, смешно и нелепо упал на ровном месте.
- Я слишком долго берёг её, а она, она подумала, что я пренебрегаю ею.
Мысль объясняла всё, и не объясняла ничего. В сушности, Нелли ревновала его к более молодым и здоровым созданиям. Все эти юные таланты, что вились рядом с ним было вроде колких и многочисленных иголок, что вонзаются в сердце помимо воли.
Кондрат Станиславович улыбнулся консьержке и прошествовал к лифту.
Он был рад побыть в одиночестве, подумать о чём-то важном, возможно увидеть со своей верхотуры долгожданный салют.
Присутствие взбудораженной юностью девушки было бы лишним. Он боялся поддаться искусу – посмотреть на такую красивую и наивную в своей смелости Викторину как-то иначе – по-особенному оглаживая взглядом её ловкую фигуру.
Особенно смущало его то, что эта избалованная куколка не понимала слова: «Нет!» - ей было неведомо это слово – ведь отец старательно задаривал её подарками – да и его самого, учителя музыки он явно считал таким же подарком.
Кондрат боялся подумать о себе, как о каком-то даре. Он и так принадлежал одной довольно капризной особе – и не желал и дальше играть с огнём.
Ему хватало забот в лицее, с его квартирой в областном центре, д еще с парой заказов из местного театра музкомедии.
Там ставили фарсовый мюзикл по одному не слишком пристойному рассказу Антона Павловича Чехова. История оголившейся и попавшей, как кур во щи в скандал незадачливой невесты княжны Бибуловой.
Он писал её партию для меццо-сопрано. Писал, представляя этакую не до конца сформировавшуюся нигилистку. Да и незадачливый контрабасист Смычков был скорее пародией на народовольца.
Нагота обоих этих персонажей была наготой клоунов – милых шутов с какой-нибудь сельской ярмарки в престольный праздник.
Он вдруг мысленно переселил душу выдуманной Чеховым княжны в тело Викторины – эта темноволосая барышня могла легко уместиться в футляре от контрабаса – и не только уместиться. Но и вызвать смех всего бомонда своим несколько тщедушным телом.
Викторина чувствовала себя оскорбленной.
Она не собиралась быть ы центре внимания – но всё же была, ощущая, как мысли о Кондрате заполняют ей мозг.
Строгий и длинноволосый педагог вовсе не желал становится ручным и послушным, словно бы забавный щенок. Он явно играл с огнём, пробуждая в ней неизвестную раньше смелость – она почти ненавидела его за показную скромность хорошего гувернёра. В сущности, это ведь она нисходила до него, предлагая ему в дар своё молодое и страстно трепещущее тело.
Отец смотрел на неё, словно на маленькую. Викторина предполагала, что ей придётся становиться на колени и брать в рот то, что обычно мужчины предпочитают прятать в своих трусах – так было во всех истинно взрослых фильмах, где люди перестают притворяться интеллектуалами, а забавляются тем, что им дал бог.
Бога Викторина представляла забавным кукловодом. Тот явно норовил обмануть своих марионеток – она же желала только одного свободы – и теперь в азарте обнажения лишившись кружевных трусов, испытывала лёгкую стыдливость, точно такую, какая возникала в её дуще после пары глотков крепленого вина.
Оиец позволял ей церствовать на фоне подруг – те совершенно не стесняясь своего аппетита, уплетали торт. Викторина ненавидела их за эти похотливые мордашки вечных обжор. Было забавно увидеть этих интеллектуалок внезапно потолстевшими.
Она даже попыталась расхохотаться и едва не поперхнулась чаем.
Родион Иванович укоряюще посмотрел на дочь.
- Простите, просто не в то горло попало, - пробормотала она, пробормотала и стала вытирать пальцы бумажной салфеткой.
Даша и Маша смутились – они посмотрели друг на друга и тотчас облизнули губы.
Первой поднялась из-за стола Даша:
- Извините, нам пора. Нас папа хватиться может, - проговорила она с интонацией примерной детсадовки.
Родион Иванович смотрел на уходящих девушек с сожалением. Он был не против задержать их дольше – по крайней мере, от такой дружбы его дочь не обзаведётся стыдным и неприличным атрибутом, хранящим в себе ребёнка огромным арбузообразным животом.
Он, то желал скорой и основательной дефлорации Викторины, то жаждал удержать дочь от этого рокового шага, словно бы она собиралась покончить с собой, спрыгнув с крыши нью-йоркского небоскрёба
Викторина проводила подруг до калитки и возвратилась назад. Она смерила взглядом фигуру отца и поспешно отвернулась, словно бы тот был слишком банальным и не интересным для обзора музейным экспонатом.
- Папа, у меня что-то голова болит. Не включай громко телевизор, пожалуйста.
Ей не терпелось увидеть Кондрата – но не настоящего, сухого и строгого – а её собственного – такого, каким она привыкла его воображать – похожего на героя американского фильма – этакой смесью из образа агента британской разведки и вундеркинда.
Она вновь слышала его тенрок строгого гувернёра. Слышала и желала слегка взбодрить свою такую робкую, почти впавшую в кому, похоть.
[1] Имеется в виду героиня фильма «Волшебное звенящее деревцо»
[2] Имеется в виду героиня мультсериала Шрек
Незаметно минул апрель. И май со своими дежурными праздниками постучался в дверь запоздалым гостем.
Викторина все ближе сходилась с близняшками. Им уже не казалось стыдным устраивать весёлое барахтанье на ковре, а некогда такая гордая Викторина снизошла до некогда таких милых со стороны – но, по сути, почти антисанитарных ласк.
Запах сестёр будоражил её изнеженные ноздри. А обе ботанички больше не вспоминали о такой далёкой и пока недоступной им столице.
Им больше не хотелось горбиться над учебниками. Мир оказывался гораздо приятнее, чем ежедневные уроки и колкие замечания вечно недовольного отца.
Голые, Маша и Даша, походили на вырвавшихся за город домашних собачек. Им было весело, и дни наполнялись другим, совершенно не ведомым им ранее смыслом.
Отец был рад, что они больше не мозолят ему глаза. То, что они даже перестали ночевать дома, было ему не руку. Страх однажды не выдержать соблазна постепенно отступил, словно бы надоевшая головная боль – отступил и позволил снизить уровень похоти в организме.
Да и Викторина была рада слегка побеситься – забыв об ужасах, о которых постоянно твердил ей отец.
Сёстры Дроздовы разгуливали по её комнате нагишом, угощались, хранящимися в холодильнике йогуртами и находили повод для нового радостного барахтанья на ковре. В таком виде они были почти не различимы – в школе их попросили носить бейджики с именами и фамилиями, а тут в природном виде, они были похожи, словно куклы из одной партии.
Накануне Первомая Родион Иванович вновь оставил свою дочь в одиночестве.
Сёстры Дроздовы тогда остались на всю ночь. Они тотчас спустили себя с поводка - и бесстыдно розовели, кочуя из комнаты юной хозяйки на кухню и обратно.
Викторина торжествовала. Она давно стремилась к этой победе, теперь у этих задавак был свой, особенно неприятный, скелет в шкафу – и при случае им пришлось бы так же краснеть, как и ей.
Этот союз трёх граций начинал им нравиться. Правда, тут не хватало главного действующего лица – красивого длинноволосого Аполлона. Викторина мысленно переносила Кондрата Станиславовича из скучного лицейского кабинета и, оголив, заставляла играть роль послушного сексуального раба.
Возня с сёстрами вызывало лишь быстро угасавший восторг. Он, словно бы неумело разжигаемый костёр, быстро гас. Сёстры были всего лишь умелыми наглядными пособиями – она целовала им губы и всё тело, случайно зарываясь носом в стыдную поросль, а от этих поцелуев обе заучки весело и дерзко смеялись.
В ту ночь они оторвались по полной. Викторина то играла роль изнеженной госпожи, то старательно ублажала своих строгих хозяек, покорно вылизывая им стопы. Ей даже нравилось так дерзко и бездумно унижаться – словно бы она и никогда не была дочерью известного в городе человека
Она готовилась припасть к ногам своего повелителя – страсть к Кондрату вскипала внезапно, она поглощала все думы – и теперь даже возможный триумф на праздничном концерте был не так важен, как первый натиск этого такого желанного человека.
Она больше не стыдилась генов своей матери. Да. Её родила бывшая стриптизёрша – но теперь танцевать стриптиз хотелось ей самой. Бросить прочь все страхи, так как она привыкла отбрасывать испачканный дерьмом пипи-факс.
Её заводила сама мысль о падении. Словно бы приличия становились вдруг неподъёмными мешками с тяжёлым песком.
Сёстры Дроздовы отчаянно готовились к столичной жизни. Им вдруг захотелось играть роли светских львиц, перестать бояться провала – и доказать рыхлому и наглому отцу, что они тоже могут быть кому-нибудь интересны.
В доме Оршанских им было свободно и хорошо. Однажды обнаженная Викторина заметила, что они походят на три призыва знаменитой французской революции – на Свободу, Равенство и Братство. Себя она считала дерзкой и вечно нагой Свободой – роль Равенства досталось Марии, а Дарья решила стать Братством.
В день концерта они проснулись очень рано.
Викторина сказала отцу, что сёстры пришли к ней готовиться к экзамену, и чтобы он не мешал им.
Родион Иванович, пожав плечами, удалился от дверей дочкиной комнаты. Он чувствовал перемены в поведении Викторины. Та вела себя слишком по-взрослому, словно бы оттачивая на нём своё милое и наивное кокетство.
Оршанскому становилось стыдно. Он чувствовал, как становится заложником дочкиных капризов, как привыкает смотреть на неё так, как обычно смотрят на парковую скульптуру.
Дочь явно в кого-то влюбилась – но в кого. Неужели в этого длиннопатлого очкастого задохлика из лицея. Вряд ли бы он мог выдержать многочасовой марафон с женщиной, наверняка излил свою струю тотчас, словно бы прыщавый подросток, познающий радости секса с подвыпившей продавщицей или, что уже хуже – школьной уборщицей.
Дочь наверняка мечтала поскорее скинуть с плеч тяжкую ношу влюблённости – любовь, такая вот дерзкая и неуправляемая – всего лишь инфекция, которой она переболеть как можно раньше, когда все эти игры с чужими гениталиями всего забавный аттракцион.
Он не собирался отдавать Викторину в чужие руки, не собирался делиться ею, словно бы дорого и любимой игрушкой с малознакомым мальчиком. Особенно с этим патлатым педагогом.
Он и так был женат. А делать из своей дочери любовницу местного гения.
Оршанский крепко задумался. Он вдруг подумал, что забавно увидеть Викторину нагой, посмотреть на неё, словно бы на безымянную шлюшку, почувствовать отвращение к этому бесстыдному телу – и перестать держать её подле себя. Что он и так сделал огромную глупость, согласившись с доводами судьи, что в этом доме дочери будет гораздо лучше, чем в далёком приграничном посёлке.
Викторине не терпелось блеснуть перед старческой аудиторией.
Она была уверена, что из подслеповатых глаз этой публики тотчас закапают слёзы, а сморщенные ладошки яростно забьются в аплодисментах.
Она слишком долго ожидала этого триумфа. Оба произведения были тщательно отшлифованы, она могла играть их с закрытыми глазами, полагаясь только на слух, мысленно приближаясь к вершине творческого оргазма.
Кончать, сидя за инструментом, вошло у неё в привычку. Особенно когда она тщательно и терпеливо представляла себе своего строгого и слишком корректного преподавателя. Чувство соблазна не проходило – наоборот, оно готово было разорвать тело, словно нагретый солнцем воздух оболочку праздничного шарика.
Сёстры Дроздовы решили поехать вместе с ней.
Отец не поскупился и подал для всех трёх девушек роскошный Лексус – отказавшись впрочем, сопровождать их до бывшего горкома.
В комнате, обряжаясь в красиво и почти вечернее платье, Викторина вздрагивала от робких прикосновений сестёр – Обе девушки меркли на её фоне – будущей знаменитости всей области, а то и страны.
Спустившись по парадной лестнице, она уже чувствовала себя королевой.
А смущенные возложенной на них миссией близнецы старались выглядеть обыкновенными садовыми фигурками.
В салоне Лексуса пахло ароматным освежителем и дорогой буйволиной кожей. Викторине нравился этот аромат преуспевания – она была готова бесконечно ехать в том лимузине, предвкушая только самое хорошее.
Она даже верила в то, что талантлива. Играть сонату Бетховена, играть её смело и страстно, а потом угостить старичков революционными этюдами Шопена и Скрябина – было забавно.
Мысли о страданиях советских людей не приходили ей в голову. Она и к страданиям тех, кто жил сейчас на Украине относилась почти философски.
Отец приучил её относиться ко всему легко и просто, а она сама не торопилась смущать свой ум страшными и непонятными картинами чужой злобы.
Окруженная своими добровольными фрейлинами, она чувствовала, как вновь желает стать чуть ближе к Кондрату Станиславовичу. Как машинально, но слишком упорно её язык стремится произнести это глупое словосочетание «Кондрат Станиславович». Как её тщательно отмытые и наманикюренные пальцы собираются торопливо и стыдливо нырнуть в кружевные сплетения её парадных трусиков.
Люди, что шагали по улицам в этот пятничный день, были весьма милы и красивы. Они были по-своему радостны, как бывают радостны дети на прогулке – им разрешалось торжествовать, пока там, далеко от них, совершалось очередное зло.
Викторине не хотелось думать о плохом. Ей вообще ни о чём не хотелось думать – но мысли перескакивали то на их забавы на ковре, то на наспех оголенного и от того похожего на плакатного пациента Кондрата Станиславовича.
Она была радо вновь почувствовать дыхание его одеколона, услышать этот совершенно непонятный, извиняющийся тенорок – его голос метался в пределах первой октавы. Метался, как мечется певчая птица в слишком тесной клетке.
Паук и Боксёр затерялись в толпе меломанов. Они только что вынырнули из тенистого парка, насладившись мороженым и прочими праздничными вкусностями, и сделали вид, что попросту обожают такие вот концерты.
Афишка, висевшая за стеклом входной двери, была сделана наспех. Нв ней даже не нашлось места фотографии виновницы торжества.
«Викторина Оршанская» - гормко произнесла одна крашенная дама, слишком явно похожая на молодящуюся Шапокляк. В её руке был такой же милый и красивый ридикюль, а кисейная шляпка делала её почти загадочной и таинственной.
Боксёр и Паук одновременно хмыкнули и подозрительно покосились на эту счастливую женщину. Им было сейчас не до музыки. Этот праздничный день напоминал им другой, когда они методично расправились с чувством достоинства двух милых фантазёрок – дочерей сотрудников местного коммерческого банка.
Тогда жизнь казалась им раем. Мир был распахнут перед ними и его ароматы бодрили кровь. Вид оставшихся в одних туфлях пленниц, заставлял их души трепетать от восторга. Смущенные наготой девушки напоминали ощипанных бройлерных курочек – особенно такая испуганная и угодливая блондиночка – дочь ненавистного законника Головина.
Теперь они не желали вновь с ней увидеться. Из этого испуганного цыплёнка выросла настоящая орлица закона. Имя Людмилы Головиной наводило ужас на подсудимых. Как ни странно, даже адвокаты не могли опровергнуть все её доводы – и преступники отправлялись за решетку, словно бы разбаловавшиеся кролики – в клетки.
Стать «кроликами» не входило в планы этих двух людей. Она пока только примеривались к своей будущей жертве, только намечали свою атаку на такую внешне независимую и красивую дочь бизнесмена Оршанского.
Тот явно забыл тех, с кем начинал, Этот отставной десантник был правой рукой Шабанова. Того самого Шабанова, чьё имя было на устах рублевчан вместе с именем Бориса Березовского.
Теперь бывший волк решил прикинуться верной и славной собачкой. Перестать помнить о том, как охотно расправлялся с врагами своего шефа и даже планировал похищение двух милых фантазёрок.
Тогда им руководила обида на разрушенный мир, на то, что он увидел, вернувшись сюда, на берега Волги, за своего младшего брата, который нуждался в опеке и защите.
Первой ступенькой в пропасть стал организованный Шабановым кооперватив. Этот кооператив занимался почти всем – от звукозаписи до пошива модных женских трусов. Особенно пользовался спросом наборчик из семи трусиков с мордашками семи диснеевских гномов. Наборчик назывался «Белоснежка» и украшался портретом забавной милой барышни из одноименного мультфильма.
Шабанов любил деньги. Он знал, каким образом превратить их вн ечто более стоящее – так умелый делец превращает обычную гальку в драгоцнггын камни.
Паук с Боксёром довольствовались тем, что имели. Им хватало этих срелств для того чтобы неплохо жить, и даже вызывать зависть у окружающих. Боксёр отрабатывал удары по груше, а Паук витал в глубинах ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМА.
Оршанский старался не думать о столь высоких материях. Он просто жил, пользуясь благосклонностью шефа и не думая о чем-то важном, надеясь на то, что в Кремле уже подумали над всеми проблемами.
Лысоватый и взбалмошный Генсек не вызывал у людей прежнего трепета. Он, как и бровастый и не слишком внятно говорящий Брежнев был всего лишь милым политическим паяцем.
Шабанов незаметно, но настойчиво, как, забравшийся в огород крот,
подкапывал устои этого мира. Парни уже не стыдились в свободное от работы время глазеть на голых девчат. А девушки надев под свои платья трусики из набора «Белоснежка» надеялись повторить подвиги милых и улыбчивых заграничных секс-звёзд.
Такие вот комсомольские богини охотно оголялись на пикниках, и при лунном свете отчаянно бросались в Волгу. Но ни Паук, ни Боксёр не спешили воспользоваться наивностью этих хорошеньких дурочек. Им претил их постоянный щебет.
Тёзка известного персидского мудреца умел покорять девичьи сердца. Они делал из некогда гордых пантер милых домашних кошечек, позволяя им покорно лакать молоко и томно мурлыкать.
Ещё нелавно фыркливые и неуживчие – они становились милыми и на всё согласными марионетками.
Оршанский вряд ли захотел бы вспоминать свою бурную юность. Вряд ли бы подал руку тому простаку, что сопровождал повсюду пятидесятилетнего и всегда готового к очередной афёре Шабанова.
Он, ровесник Высоцкого, пускался во все тяжкие. Ему явно хотелось стать настоящим магнатом – покорить всех жителей Рублёвска.
Тогда он даже не думал, что когда-нибудь станет отцом семейства. Просто сопровождал девушек в нанятом шефом такси, развозя их после милых фотосессий в каком-нибудь забытом богом гараже.
Паук и Боксёр были его личной гвардией. Шабанов не спешил обзаводиться полноценной армией. Пока этой тройки вполне хватало для его грандиозных планов. А Оршанский мог вполне сойти за смелого и бравого генерала.
Наверняка, теперь он считал себя вполне честным человеком. Прошлое не стучалось в его дверь – да и сам Омар Шабанов терпеть не мог беспредельщиков. Только однажды его бойцы применили насилие. Один из таксистских королей внезапно забыковал и стал горзить им милицией и судом.
Паук и Боксёр тогда слишком долго пасли его златокудрую овечку, пока не поймали на простом девичьем тщеславии. Несчастная даже не предполагала, что её ожидает тёмной и унылой ночью накануне Дня всех святых. Тогда она очень быстро сломалась – и к утру покорно вылизывала всё то, что подносили к её зареванному лицу.
Таксист на следующий день был тих и робок, как ягнёнок. Боксёр и Паук очень скоро трудоустроили эту шалавку – его красавицу дочку - теперь ей всё время приходилось смотреть на мужиков снизу вверх и покорно делать то, что желали их взбудораженные члены.
Эта некогда горделивая красотка была уверена, что её подставила какая-то Магира. Та темноволосая девушка приглянулась Шабанову. Он любил разыгрывать роль доброго дядюшки – девушка была одинока и несчастна и уже испробовала на себе чужую безудержную похоть.
Она даже не подозревала о своей будущей судьбе. Шабанов решил играть роль благородного синьора до конца – он и так считал себя властителем этого города – оставалось теперь облагодетельствовать своего верного адъютанта – молчаливого свидетеля всех его благодеяний.
Оршанский был рад обзавестись женой. Он насмотрелся на грязных и униженных жертв хозяина. Но те девушки были всего лишь смазливыми марионетками.
Магира покорила его своей грацией и добротой. Она словно бы сошла с экрана во время демонстрации на нём диснеевского мультика – этакая полувосточная красавица с миловидным личиком и миндалевидными глазами. Боксёр и Паук напрасно глотали слюну. Им приходилось лишь завидовать.
Магира первая обозвала их клоунами. Шабанов быстро ухватился за эту идею и заставил их работать живыми куклами, фотографируясь с малышнёй в летний сезон – в парке, а зимой в специальном фотоателье.
Иногда они ездили на квартирные вызовы – Боксёру нравилась такая жизнь – он легко притворялся добрым – зато нервный и колючий Паук был готов в любой момент вспомнить приёмы джиу-джитсу и каратэ.
От воспоминаний о прошлом обоих сообщников отвлёк шелест шин. Красивый и блистающий лаком «Лексус» замер у бровки и с заднего сиденья – через ближную к тротуару дверь принялись выбираться прелестные пассажирки.
Светловолосые двойняшки померкли на фоне красивой темноволосой девушки. Паук едва не прикусил язык. Та напомнила ему такую же ослепительную Магир, когда она изображала вернувшуюся с бала светскую красавицу.
Да, дочь Оршанского была просто великолепна. Её красота раскрывалась незаметно, и была похожа на бутон загадочного цветка – её аромат пока ещё не достиг нюха тех, для коих был предназначен – но всё равно – эта красота раскрывалась и блистала.
Она медленно поднялась по ступеням – алое платье и чёоныве локоны заставляли вспомнить о Стендале и Мериме. Образ искушенной француженки и неукротимой испанки слились в одно в этом теле – хотя всего на всего это была полуказашка-полурусская.
Викторина старалась не расплескать свою красоту. Она, словно бы наполненный до краёв сосуд стояла на её голове, стояла и привлекала взгляды – словно бы нимб на голове у святого.
Боксёр едва не расхохотался – он вспомнил о красивой принцессе – которая, став женой орка – стала мерзкой дурнушкой с зелёным лицом полным угрей и бородавок. Разумеется, было приятно превратить эту музыкальную гордячку в зависимую и вечно униженную жертву.
Такой она и должна быть. Если бы не восторг этого гулповатого и доброго медведя Оршанского. Именно он спас сначала Магиру, а потом и её дочь от страшного в своей непредсказуемости мира.
В фойе уже собирались нарядно одетые ветераны. Их было немоного – война казалась далёким событием – всех интересовали события в соседней стране – некогда богатая и довольная она стремительно превращалась в одурманенную неведомым зельем нищенку.
Старушки дрожащими руками вцеплялись в свои трости. Они старались не замечать старости – но та, словно бы перья из местами прорванной подушки лезли наружу.
Паук и Боксёр тоже чувствовали дыхание старости – им не грозила благополучное доживание за счёт государства – скорей всего они должны были умереть – быть пожертвованы, словно бы пешки в трудной и почти проигранной партии.
То последнее бегство с Тамани далось им с трудом – и теперь они жаждали одного конца этой нелепой трагикомедии.
Викторина скрылась за красиыми двустворчатыми дверьми актового зала.
Старушки же подходили то к автомату с газированными напитками и питьевой водой – жертвуя ему - то десятирублёвую, то пятирублёвую монету. Этот автомат возвращал их во времена послевоенной молодости – когда мир, отряхнувший коросту фашизма, казался им прекрасным юношей, словно искупавшийся в молоке и двух волах Иван-дурак.
Викторина пару раз пробежала пальцами по клавишам.
Рояль был отменно настроен. Его клавиши отзывались на любое, даже самое слабое нажатие – сочным и красивым звуком – разумеется так пели не клавиши, но струны – но это было не столь важно.
Викторине казалось, что по её телу растекается сладкое малиновое варенье. Цвет платья навёл её на эту мысль – навёл незаметно для самой девушки.
Она вдруг пожелала, чтобы это варенье кто-нибудь слизал – освободив её от слишком приторного и сладкого груза. Оказаться перед этими престарелыми меломанками совершенно нагой – эта дерзкая мысль успела воровато пробежаться по нейронам её воспаленного мозга – пробежаться и заставить её щеки почти сравнять ся по своему цвету с платьем.
Сёстры Дроздовы незаметно шмыгнули в зал и забились в самый дальний угол. Им было слегка неловко появляться тут в школьной форме, она делала из них отставших от самолёта бортпроводниц.
Быть друг для друга просто красивым отражением было невыносимо. Обе девушки тотчас вспоминали, как ещё вчера дурачились с виновницей торжества – и не могли смотреть в сторону сцены, боясь представить Викторину обнаженной.
А та довольно скоро была готова начать концерт.
В распахнутые настежь двери двинулся поток слушателей.
Тут были и старушки с орденскими планками, и их всё ещё боевые мужья, и одетые в камуфляжную форму кадеты – в общем все те, кому надоело слоняться по площади и деланно изображать из себя патриотов.
Конечно, было бы нелепо слушать музыку Бетховена в этот день. Никто не забывал, что тот был немцем, и даже родился в бывшей столице ФРГ. Но и Рублёвск некогда был столицей небольшой поволжской Германии.
Среди слушателей была и повзрослевшая Инна Крамер. И такая внешне спокойная и строгая Людмила Головина. А ещё среди зрителей выделялась фигура долговязого Кондрата Станиславовича – он словно бы стеснялся своего присутствия – и вёл скорее, как взволнованный успехом дочери родитель, чем как строгий и требовательный педагог.
Наконец, все слушатели были на местах – мгновение – и со сцены полились строгие и внушительные звуки и мощные аккорды.
Викторина играла это произведение почти в полусне – казалось, что кто-то ей подсказывает какую клавишу нажать, и сильно или же слабо это сделать.
Она была подхвачено потоком музыки – подхвачена, словно бумажный кораблик и поспешила по взволнованному ручью, нет настоящей полноводно реке – навстречу неведомому морю.
В этих звуках для старушек пела сама Победа. Победа мая над вечной холодной и страшной тьмой. Тьмой фашизма. Они старались не смотреть на экран, по которому демонстрировали тусклые фотографии – фотографии с лицами давно уже почивших в мире людей.
Людмила Степановна также вся обратилась в слух. Ей казалось, что эта музыка поёт и о её несчастье – о том, как в такой же майский день она стала пленницей, пленницей, а затем покорной и на всё согласной рабой.
Когда-то с этой сцены выступали люди с красными партийными книжечками – они носили их во внутренних карманах своих пиджаков – хранили возле сердца, словно бы письма любимой.
Между тем – рояль уже пел хорал – тихую молитву обо всех усопших. Обо всех пожранных ужасной войной. Викторина удивлялась, как строго звучат струны инструмента, она не могла раньше добиться этой торжественной чёткости, постоянно с церемониального шага сбивалась на бег. Словно бы ей не терпелось перейти к радостному и восторженному скерцо.
Но молитвенные звуки второй части звали к не лёгкому, но такому важному примирению. Они пробуждали в душе лёгкую совсем не тяжкую скорбь, скорбь о не сделанных делах.
Людмиле Степановне стало стыдно. Она вдруг вспомнила о той роковой Вальпургиевой ночи – о том, как бездумно, стараясь не отстать от развратной Инны полировала своим язычком невинную щёлку своей лучшей подруги.
На мгновение нынешней прокурорессе показалось, что видит свою одноклассницу – ту самую ужасную Крамер. Ту самую Инну, чьи байки о ежевечерних соитиях с Рахманом она слушала, затаив дыхание.
«Нет, этого не может быть. Сначала эти двое, затем - Инна!»
Но девушка с блокнотом и дорогим электронным аппаратом была всё время на виду – она тихо, словно цирковая пантера на задних лапах, ходила по ковровой дорожке и делала снимок за снимком.
Инна старалась поймать выражение этой смуглолицей брюнетки. Её платье,
чем-то напоминало распустившийся тюльпан – его так и желалось оборвать – лепесток за лепестком – оставив лишь голый сиротливыйстебель девичьего тела.
Она тоже заметила рыжеволосого и темноволосого человека. В этих потрепанных личностях было трудно угадать тех, кто шестнадцать лет лишил её сначала шевелюры – а затем заставил выбирать между ролью жертвы и ролью убийцы.
Те голые несчастные пленницы ничего не сказали о её подвиге. Ненавистный им Мустафа растворился в том густом настоянном на свежих травах воздухе. Его некому было искать – его так любимая развратная куколка стала козой отпущения – голой, лысой и в конце концов опущенной.
Она щедро расплатилась по счетам своего похотливого муженька – расплатилась даже с процентами. За светловолосую фантазерку Принцессу, и красивую и всегда одинокую Алису, за всем казавшуюся ужасной развратницей Инну, и за тех двенадцать, кого она превратила в своих рабынь.
После продолжительных аплодисментов, задаренная щикарными букетами Викторина сошла со сцены, отчаянно стесняясь и этого алого платья, и рубиновых чулок, а главное своей наполовину оголенной груди.
Той было ужасно неловко в холодных пластмассовых чашечках. Бюст будущей знаменитости рос, как на дрожжах, а слишком активные соски норовили встать торчком от одной лишь мысли о встрече с Кондратом Станиславовичем.
Он поджидал её в фойе – красивые длинные кудри и внимательный взгляд явно близоруких глаз.
- Викторина, - сорвалось с его тонких аристократических губ.
- Да, - в тон ему отозвалась чуть смущенная Викторина.
Её алые трусики были готовы тотчас спрыгнуть со ставших разом потными чресл. Викторине не терпелось стать второй Евой – нагота была желаннее самого дорогого шифона и бархата.
Шофёр Оршанского явно скучал. Он устал от вечных придирок своего хозяина. Тот всегда требовал аккуратности и опрятности. А Вадиму было слишком скучно на водительском месте этого шикарного лимузина.
Дочь босса тоже доставляла хлопот. Она норовила ускользнуть от него – вот и теперь вовсю кокетничала с каким-то странным мужчиной с длинными волосами.
- Прощайте, маэстро,- слетело с губ Викторины.
Она ещё раз оглядела слишком вытянутую фигуру своего преподавателя и отчаянно цокая каблучками направилась к шикарному авто отца.
Сёстры Дроздовы сказали что пройдутся по набережной пешком. Им было стыдно признаваться в своей зависти. Зависти к красивой и милой девушке – своей подружке.
Освободившаяся от серого и скучного льда река была красива, словно пробудившаяся ото сна невеста. Волны льстиво лобзали камни дамбы, а ветер трепал причёски милых, но слишком стыдливых деревец с пятнышками по стволам, как на телах у знаменитых диснеевских щенков.
Девушки старались не замечать ничего вокруг, кроме своих торопливых мыслей. Они даже не обращали внимания на прохожих, особенно на двух идущих им след - вслед, двух патлатых и весьма злобных субъекта.
Маша и Даша старались быть весёлыми. Но их мысли вращались, то около грядущих испытаний в математике, то около того, что ей предлагала красивая и слишком капризная и глупая Викторина.
Ей не терпелось перейти свой девический Рубикон, перейти решительно, как его перешёл знаменитый римский император. Стать по-настоящему любовницей своего преподавателя, ощутить его красивое тело рядом со своим – это было так заманчиво, так смело.
Это было лучше, чем по детской привычке обнимать плюшевого медведя, а иногда обнимать его не только руками, но и ногами, обнимать и чувствовать, как ласковый нежный мех касается клитора, пробуждая в теле ранее незнаемую, но такую притягательную истому.
Викторине не терпелось показать себя во всей красе. Она понимала, что не может терпеть - теперь её желание соития с Кондратом было даже сильнее даже неожиданного позыва к мочеиспусканию.
Вероятно, мужской член напоминал её заводной ключ для часов – он должен был пробуждать в ней охоту и дальше существовать на земле.
Паук и Боксёр погружались в воспоминания. Когда-то они так же пленили такую же блондинку. Та правда сама увязалась за ними. А теперь, теперь они не решались приступить к своему плану.
- Подождать надо. Подождать. Видал, кто на концерте-то был?
- Какулька, что ли? Так она нам не преграда. Или ты от одного вида её кителя перепугался?
- Не кителя, а мундира, - поправил подельника Паук.
- Не понимаю я тебя, что решил с дела-то соскочить? Так вот езжай у хозяину – ему скажи. Посмотрим, как он тебе мозги-то вставит.
- Надоело мне. Надоело. Опять, что ли в парикмахера играть? Позабыл что ли, как мы тогда из Тамани-то бежали. В Крым. Спасибо люди добрые помогли.
- Спасибо Мустафиному сыночку, не продал. Теперь вот отмучивается за всех нас. Эта вот девка его и законопатила. По полной. Девчонку-то полоумную оправдали, оправдали – да в «дурке» и заперли.
Паук вспомнил обезображенную и испуганную Катю. Махлакова визжала, царапаясь, показывала всем свой неприятно выглядящий язык. Тогда в зале районного суда в небольшом приморском городке все казалось страшным кошмаром.
Людмила Степановна ощущала некий дискомфорт.
Она думала, что этот подсознательный ужас перед этим праздничным днём возник у неё ещё в отрочестве, память об ужасных приключениях никак не могла выветриться из её мозга.
Тогда она не упрекала себя за слабость – просто делала всё то, что от неё требовали, стараясь не смотреть в лицо своей подоуги по несчастью. Нелли так же быстро оголилась и была ни чем не лучше неё – испуганной и совершенно потервяшей всякое уважение блондинки.
Теперь звуки рояля слегка притупили ощущение страха, да и та форма, что была на неё не позволяла предаваться трусости.
Викторина Оршанская – у этой девушки были амбиции, была цель в жизни. Это было ясно с первого взгляда, Она наверняка выделялась в среде своих сверстниц.
Людмила Степановна была уверена, что этой девочке хочется повелевать всем миром, точно так же, как когда-то и ей – глупой надменной куколке с совершенно куриными мозгами.
Учителя ничего не делали для обострения её интеллекта. Уроки Людочки давались легко – точнее её знания интересовали всех очень мало – удобная и такая легкодоступная «пятёрка» возникала в её дневнике как-бы сама собой, по велению невидимого для других магического жезла.
Автомобиль легко выехал за пределы Рублёвска. До посёлка, где проживал теперь её отец было рукой подать.
Степан Акимович делал вид, что увлечён раскладыванием пасьянса «Косынка».
Такое занятие очень успокаивало нервы – он уже устал быть калекой – не иметь возможности без чужой помощи сделать хотя бы шаг.
Он видел, что все давным давно поверили в его беспомощность, особенно такая занятая дочь.
Людмила больше не была милой и послушной куколкой. Ей было легко это делать – желание сделать карьеру заставляло браться за самые гроские дела.
Особенно дочь возмущали разные опасные чудаки. Например, один институтский преподаватель, собирающий у себя довольно шумные компании молодёжи.
Людмила откровенно презирала этого человека. Стремление к успеху и принципиальность молодости заставляло её идти ва-банк и рисковать. Играть по своим, часто слишком наивным правилам.
Она так и не смогла простить отцу своей слабости – разрушенного королевства и чувства стыда, словно бы она до сих пор разгуливала по чужому шикарному особняку голой от макушки до пяток с позорной надписью под лопатками. Одно слово ярким красным маркером «КАКУЛЬКА».
Она боялась, что станет вновь этим жалким и испуганным существом, что то ещё живёт это странное и так похожее на сказочного Горлума существо.
Степан Акимович был не в восторге от этих страхов. Они были слишком наигранными, словно бы они показывали свою жизнь какой-нибудь милосердной, но весьма впечатлительной старушке.
Дочь боялась, что станет слабой и беспомощной, а он боялся вновь обрести утраченные силы. Вновь вынужденным быть среди людей, там, где его ожидала чужая злоба и зависть.
- Папа, ты опять дурачишься. Опять эти идиотские карты! – раздраженно бросила дочь.
Степан Акимович печально усмехнулся. Ему было неловко за свою забаву. Конечно, если бы он писал мемуары – это было более весомо. А так…
Светловолосая дочь старательно разыгрывала гневающуюся воспитательницу. Она понимала, что ведёт себя глупо, что и так слишком затравила своегно молчаливого родителяч – оишив его спасительного ореола взрослости.
- Что случилось?
- Я видела их. Видела. Это страшно.
- Кого ты видела?
- Этих упырей. Боксёра и Паука.
- Но они же утонули. Ты сама так сказала.
- К сожалению, нет. Вероятно, мы еще не доиграли нашу партию.
- Дочка, ты хочешь им отомстить?
- Ну, в общем…
- А ты не пыталась быть им благодарной. Это ведь их заслуга, что теперь, что ты теперь прокурор.
- Папа, не говори глупостей.
- Это не глупости. Совсем не глупости. Без этой встряски ты вероятно оказалаась бы в сумасшедшем доме.
- Как моя мачеха? Ты это хочешь сказать?
- Понимаешь, твоя сила выросла из твоей слабости. Тыы просто осознала, что надо расти – мнимая вершина растаяла – и ты поняла, что…
- Что я – никто… Грязная испуганная девчонка, лишеннная всех прелестей. Голая сестрёнка Горлума.
- Ты ведь боишься вновь так пасть. Боишься, что перестанешь быть сильной?
- Папа, не надо… прошу…
- Дочка, ты должна понять, кто ты такая. Понять и принять этот образ. Хватит притворства. Хватит… Понимаешь!
- Ты ничего не понимаешь. Ты хоть представляешь, что они могут натворить!
- Вероятно, они тут не одни.
- То есть?
- Ну, если ты видишь гиен, то рядом всегда ищи льва.
- Ты хочешь сказать, что Омар тоже тут. Что этот кошмар ещё не кончился?
- Вероятно, нет…
По экрану монитора заскользили карты. Отец вновь выиграл. Он всегда выигрывал. В жизни и в суде. Кроме одного раза. Когда его подзащитные отправились на зону. Если бы ему удалось спасти их от неволи и страшной озлобленности – на него самого, его дочь, а, главное, на весь мир.
Дочь вновь считала себя всесильной правительницей. Ей не хватало одного – доброты и понимания. А чего стоит справедливость без милосердияя? Не становится искатель справедливости тогда тираном?
Он всегда избегал таких вопросов и потому был рад сменить одну стезю на другую, попросту уйти от них, отойти от края пропасти. Не желая и дальше жонглировать чужими судьбами.
Дочь пока что упивалась своей властью. Ей нравилось вещать и ораторствовать, говорить правильные вещи и получать за своё сладкоречие заслуженную награду. Но люди ведь никогда не меняются – они всегда одни и те же. Вероятно, наши характеры записаны в нашем ДНК и бесполезно из труса делать храбреца, а садиста превращать в доброжушного альтруиста. В сущности, ведь именно бог делает этих совершенных кукол.
Людмила Степановна болась стать однажды падшей и униженной женщиной – вновь оборотиться молчаливой и внутренне очень озлобленной Какулькой. Той, кем она не хотела быть вовсе – стать мерзкой и жалкой прислужницей.
Мысли о собственном падении стали перемеживаться с воспоминаниями а падении своей когда-то самой мило и лучшей подруги. Оболенская была когда-то истинным воплощением Алисы – миловидная шатенка с добрым взглядом карих глаз. Но стоило с её головы пасть последнему волоску, а телу предательски оголиться, как она стала развратной и прожорливой Нефе - сопостельницей и наперсницей хозяйки.
Людмила привыкла отзываться на позорное прозвище и скрывать тошноту при виде опостылевшего ей унитаза. Страх когда-нибудь быть утащенной в канализацию прошёл, зато теперь она чувствовала лёгкое презрение к той, кем ещё недавно восхищалась.
Теперь она вновь страстно до умопомрачения завидовала этой милой барышне. Та добилась главного – обрела своего собственного самца – милого скромного парня с небольшим талантом. Кондрат походил на опереточного простака. Он входил и уходил без слов, озабоченный лишь сонмом звуков в своей голове. А Нелли явно радовалась тому факут, что её муж – КОМПОЗИТОР.
Это слово возникало перед внутренним взором и Людмилы Степановны. Она ласкала его языком, пытаясь выпустить за пределы, словно бы свою самую любимую кошку на очень опасный балкон. Слово это грело её самолюбие. Грело и заставляло робко соглашаться со всеми доводами полудремлющей совести.
В сущности, она не нуждалась в том, чтобы её мир разделял этот длинноволосый похожий на знаменитого скрипача человек- схожесть с Паганини придавало шарма Кондрату Станиславовичу. Он явно упивался ролью двойника, упивался и радовался каждому томному взгляду в свою сторону.
Людмила вдруг подумала, что сама любила такие вот восторженные взгляды мимолётных подружек – сначала по гимназии, затем по академии, боясь только одного, что кто0то опознает в ней опозоренную и жалкую Какульку. Кто-то поднесёт к лицу нелицемерное и правдивое зеркало и скажет: « Смотри, это – ты!»
Возможно, ни будь у Левицкого длинных волос, он тоже был жалок и потерян. Возможно, он такой же жалкий Горлум, как и она – маленький уродливый бесёнок со своей, только одному ему ведомой Прелестью.
Людмиле не нравились слишком правдивые сказки. В одной из них высокомерная принцесса становилась уродливой замарашкой[1], а в другом такая же карсивая, но безжалостная красавица превращалась в уродливую орчиху, под стать своему зеленокожему мужу[2].
Прокурор Головина Л.С. не желала быть ни той, ни другой.
Она попросту боялась поверить в такую возможность. Потерять привлекательность, сексапильность, слишком быстро увянуть, словно бы забытая на солнцепёке роза. Нет, такой будущности она явно не желала.
Сёстры Дроздовы благополучно дошли до дома Оршанских.
Ни Паук, ни Боксёр не решились торопить время. В сущности, они не имели прва рисковать. Омар не простил бы им осечки. Он слишком серьёзно верил в возможность стать кем был до того рокового 1998 года.
Эти две блондиночки были слишком похожи на ту – миловидную и глуповатую дочь адвоката. Головина Людмила – Паук помнил это имя и эту фамилию, как самый заветный пароль. Помнил и предвкушал очередное де жа вю.
Боксёр не спешил радоваться. Ему было неловко воображать себя палачом – вновь собирать в кулак всю волю и желать вид, что он всемогущий и страшный великан, а они – всего лишь слабые и жалкие пигмейки.
* * *
Викторина стояла посреди своей детской и пылала от гнева.
Она боялась измять своё праздничное платье, а эти две дурочки Дроздовы где-то прогуливались, забыв о своих обязанностях – обязанностях верных и исполнительных фрейлин.
Она не хотела, чтобы отец раздевал её, но и позволить дотронуться до своего тела смешливой и глуповатой выпускнице кулинарного колледжа!!!
Та исполнительная девушка наносила последние штрихи на только что испеченный торт. На нём были нарисованы слитые в поцелуе басовый и скрипичный ключи. А сладкий крем, покрывающий коржи был слишком бел и приторен, словно бы недоедливая ласка.
Наконец в дверь рсрбняка робко и стыдливо позвонили. Викторина едва не выскочила в холл, как выскаиквает от давления газов пробка в бутылке с шампанским. Ей было трудно сдеоживаться – радость от удачного выступления постепенно улетучивалась и её место занимала мерзкая, совершенно нелепая скука.
Она теперь жила уже другой мечтой – страстным, романтичным и совершенно неизбежным соитием с Кондратом Станиславовичем.
Она была влюблена, и этой дерзкой и безрассудной влюбленности хватило б разом и на томную и задумчивую Ларину, и похоэую на пылающий вулкан Анну Каренину.
Викторина была уверенна, что отец мог бы исполнить её каприз – купить этого красавчика, как раньше, в её глубоком детстве он покупал ей дорогих кукол, вернее платил за них.
Теперь она жаждала живой и такой недосутпной куклы – жадала, как жаждать иожет только такой оиднокий и ни разу не поротый ребёнок.
Кондрат Станиславович старательно сделал вид, что ему наплевать на ту, которая так дегко и грациозно скользнула в тёмный блистающий лаком «Лексус»
Он подошёл к кваснице и попросил пару полутора литровых бутылок – одну – с квасом, а другую с довольно приторным лимонадом.
Пока девушка наливала напитки в пластиковую тару, он смотрел на серое и скучное здание. Слушатели концерта уже успели разбрестись – и в воздухе вновь повисла скука.
- Вот…
Левицкий расплатился и взяв бутылки так, как счастливые отцы берут новорожденных двойняшек пошёл к своему дому на набережной.
Ему хотелось одного: остаться наедина со своими чувствами – жена отделывалась успокоительными смсками – она отчаянно лгала, давая ему ощущение стыдливой и пугающей душу вины.
Так бывает, когда ты забыл дома ключи, и не успел за время перемены справить малую нужду. Он явно в чём-то оступился, смешно и нелепо упал на ровном месте.
- Я слишком долго берёг её, а она, она подумала, что я пренебрегаю ею.
Мысль объясняла всё, и не объясняла ничего. В сушности, Нелли ревновала его к более молодым и здоровым созданиям. Все эти юные таланты, что вились рядом с ним было вроде колких и многочисленных иголок, что вонзаются в сердце помимо воли.
Кондрат Станиславович улыбнулся консьержке и прошествовал к лифту.
Он был рад побыть в одиночестве, подумать о чём-то важном, возможно увидеть со своей верхотуры долгожданный салют.
Присутствие взбудораженной юностью девушки было бы лишним. Он боялся поддаться искусу – посмотреть на такую красивую и наивную в своей смелости Викторину как-то иначе – по-особенному оглаживая взглядом её ловкую фигуру.
Особенно смущало его то, что эта избалованная куколка не понимала слова: «Нет!» - ей было неведомо это слово – ведь отец старательно задаривал её подарками – да и его самого, учителя музыки он явно считал таким же подарком.
Кондрат боялся подумать о себе, как о каком-то даре. Он и так принадлежал одной довольно капризной особе – и не желал и дальше играть с огнём.
Ему хватало забот в лицее, с его квартирой в областном центре, д еще с парой заказов из местного театра музкомедии.
Там ставили фарсовый мюзикл по одному не слишком пристойному рассказу Антона Павловича Чехова. История оголившейся и попавшей, как кур во щи в скандал незадачливой невесты княжны Бибуловой.
Он писал её партию для меццо-сопрано. Писал, представляя этакую не до конца сформировавшуюся нигилистку. Да и незадачливый контрабасист Смычков был скорее пародией на народовольца.
Нагота обоих этих персонажей была наготой клоунов – милых шутов с какой-нибудь сельской ярмарки в престольный праздник.
Он вдруг мысленно переселил душу выдуманной Чеховым княжны в тело Викторины – эта темноволосая барышня могла легко уместиться в футляре от контрабаса – и не только уместиться. Но и вызвать смех всего бомонда своим несколько тщедушным телом.
Викторина чувствовала себя оскорбленной.
Она не собиралась быть ы центре внимания – но всё же была, ощущая, как мысли о Кондрате заполняют ей мозг.
Строгий и длинноволосый педагог вовсе не желал становится ручным и послушным, словно бы забавный щенок. Он явно играл с огнём, пробуждая в ней неизвестную раньше смелость – она почти ненавидела его за показную скромность хорошего гувернёра. В сущности, это ведь она нисходила до него, предлагая ему в дар своё молодое и страстно трепещущее тело.
Отец смотрел на неё, словно на маленькую. Викторина предполагала, что ей придётся становиться на колени и брать в рот то, что обычно мужчины предпочитают прятать в своих трусах – так было во всех истинно взрослых фильмах, где люди перестают притворяться интеллектуалами, а забавляются тем, что им дал бог.
Бога Викторина представляла забавным кукловодом. Тот явно норовил обмануть своих марионеток – она же желала только одного свободы – и теперь в азарте обнажения лишившись кружевных трусов, испытывала лёгкую стыдливость, точно такую, какая возникала в её дуще после пары глотков крепленого вина.
Оиец позволял ей церствовать на фоне подруг – те совершенно не стесняясь своего аппетита, уплетали торт. Викторина ненавидела их за эти похотливые мордашки вечных обжор. Было забавно увидеть этих интеллектуалок внезапно потолстевшими.
Она даже попыталась расхохотаться и едва не поперхнулась чаем.
Родион Иванович укоряюще посмотрел на дочь.
- Простите, просто не в то горло попало, - пробормотала она, пробормотала и стала вытирать пальцы бумажной салфеткой.
Даша и Маша смутились – они посмотрели друг на друга и тотчас облизнули губы.
Первой поднялась из-за стола Даша:
- Извините, нам пора. Нас папа хватиться может, - проговорила она с интонацией примерной детсадовки.
Родион Иванович смотрел на уходящих девушек с сожалением. Он был не против задержать их дольше – по крайней мере, от такой дружбы его дочь не обзаведётся стыдным и неприличным атрибутом, хранящим в себе ребёнка огромным арбузообразным животом.
Он, то желал скорой и основательной дефлорации Викторины, то жаждал удержать дочь от этого рокового шага, словно бы она собиралась покончить с собой, спрыгнув с крыши нью-йоркского небоскрёба
Викторина проводила подруг до калитки и возвратилась назад. Она смерила взглядом фигуру отца и поспешно отвернулась, словно бы тот был слишком банальным и не интересным для обзора музейным экспонатом.
- Папа, у меня что-то голова болит. Не включай громко телевизор, пожалуйста.
Ей не терпелось увидеть Кондрата – но не настоящего, сухого и строгого – а её собственного – такого, каким она привыкла его воображать – похожего на героя американского фильма – этакой смесью из образа агента британской разведки и вундеркинда.
Она вновь слышала его тенрок строгого гувернёра. Слышала и желала слегка взбодрить свою такую робкую, почти впавшую в кому, похоть.
[1] Имеется в виду героиня фильма «Волшебное звенящее деревцо»
[2] Имеется в виду героиня мультсериала Шрек
Рейтинг: 0
434 просмотра
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
