ПЛЕВАТЬ ПРОТИВ ВЕТРА. (Глава первая).

«…От бедствий своих хотели они убежать,

но звезды были слишком далеки для них».

Ф.Ницше «Так говорил Заратустра».

ГЛАВА   ПЕРВАЯ.

1984 год. Осень. Афганистан. Горы.

Ну и приложило! Вспышка вначале сверкнула где-то с левого боку, а потом и - справа. Шквальный, не прекращающийся, огонь, бросил Илью лицом на землю, да так, что он уткнулся носом в серо-рыжее раскаленное месиво, непонятно чего, то ли песка, то ли скальной крошки. Да так, что заскрипело противно на зубах, хватанул достаточно, чтобы закашляться.

Что ж, так оно всегда, и уж ты если упал, то обязательно шандарахнешься мордой во что-нибудь, и это хорошо, если во что-нибудь вполне приличное. Бывает и дерьма хватает – духи гадят, где им заблагорассудится. И не дай Бог вляпаться, тогда не отплюёшься. Правда, это Илья уже стал воспринимать, как должное, как стал воспринимать и то, что исполнение интернационального долга отнюдь не такое, как ему когда-то казалось, романтическое приключение на броне раскаленного БТРа или в чреве, пропахшей кровью и потом вертушки, а – тяжелая и изнуряющая истина.

Вот уже долгих полгода его вертело в этом водовороте, но он до сих пор никак не мог привыкнуть к обжигающей сознание неопределенности. И особенно явственно это ощущалось в те моменты, когда вдруг спонтанно начинался бой, но тело и душа ещё не были подготовлены к этой встряске. И вот тогда атака лавиной захлестывала всю его сущность. Все равно когда: или они шли на духов, или те на них – без разницы. И всегда первые минуты боя он лежал, как бы в прострации, распластавшись, сжав голову руками, словно пытаясь таким способом защититься от идущей беды и нахлынувшего ужаса. В эти несколько минут он ничего не соображал, ему даже не было стыдно за такой внезапный приступ слабости перед друзьями – так велико было его отчаяние и безысходность. Именно, безысходность, а не трусость. Ибо потом он подхватывался, и уже, не взирая, на взрывы и несущие с хаотичной последовательностью пули, сам принимался безостановочно пулять в мельтешащие в «зеленке» или за серыми валунами слегка отретушированные в огне и дыму фигурки в рваных халатах. И вот тогда вместо безысходности его обуревала неподдельная ярость и тогда ненависть, жгучая, непримиримая, находила в нем выход ко всему, что его окружало, а особенно к этим угрюмым бородачам , «душманам». Вскоре эта ненависть стала его панацеей, а после того жуткого случая в горном ущелье она вообще превратилась в фобию. 

Тогда их второй взвод бросили на поиски пропавшей разведгруппы, которая не вернулась в расположение в точно назначенный срок. Высадились они быстро, так же быстро разбежались от давящих воем винтов «восьмерок», залегли, настороженно всматриваясь в молчащие грязноватые камни. Но вокруг стояла такая тишина, и от этого делалось как-то не по себе. И лишь россыпи гильз красноречиво говорили о том, что здесь недавно – несколько часов назад - случилась небольшая заварушка.

Их расчет довольно быстро отыскал позиции, откуда ещё недавно долбили вражьи ДШКа, искусно замаскированные в низких расщелинах. А в небольшой пещерке обнаружили то, что до сих пор без содрогания и распаляющей себя ненависти он вспоминать не может: убитых ребят, с которыми ещё совсем недавно он грызся из-за косячка анаши или судачил о разных глупостях. Конечно, и до этого его сослуживцы погибали кто от пуль или от осколков, некоторые загибались, отравленные фруктами, которые им иногда подносили в качестве презента «гостеприимные» бачата. Но то, что он увидел там, превзошло все меры жестокости и восточного изуверства. С Сашки Блажекова, его земляка, сняли всю кожу, и что это был именно он, можно было догадаться по его горбоносому профилю. Остальные ребята перепутались отрубленными головами, отсеченными  руками и ногами, вспоротыми животами, выколотыми глазницами с торчащими из них гильзами ДШКа.

Он тогда долго бродил среди ужасающих своей действительностью тел, как неприкаянный. А старшина Лютиков, мудрый, огромный, суровый ликом, казалось выточенный из камня, тот и вовсе сбрендил: переворачивал обезображенные тела ребят, то одного, то другого, словно что-то искал, но никак не мог найти. А потом из-под обломков вытянул чей-то «калаш», осмотрел, лязгая затвором и, неожиданно размахнувшись, стал крушить тот о приземистый валун до тех пор, пока не измочалил до основания. А затем он обхватил крепкими руками свою седую голову и завыл глухо, по-звериному. Так и стоял, рыча что-то дикое, невразумительное, качаясь среди тел своих солдат, которые еще несколько часов назад лениво грузились в «вертушки» и травили похабщину.

Многих ребят от подобного натурализма  просто вывернуло наизнанку. А когда недалеко обнаружили тело взводного, или вернее то, что от него осталось, Илья сам начал блевать, как проклятый. И было от чего: отрезанные руки и ноги старлея Миронова аккуратным рядком лежали возле истерзанного туловища, вспоротый живот был набит до основания чьими-то экскрементами, а сверху, на валуне, лежала голова офицера с зажатым в зубах собственным членом…

…каменным крошевом брызнуло рядом, и Илья упал, как подкошенный.

Стреляли откуда-то сверху. Пулемет бил уверенно, нагло, властно, словно давая нам понять, что только он и его хозяин «дух» здесь вершители судеб, и только  они имеют полное право находиться в этой гористой стране – она их Родина. А вот вы, «шурави», тут никто – гяуры, захватчики, наемники, убийцы, и вас, как бешенных и шелудивых псов нужно уничтожать беспощадно и без зазрения совести.

И кто-то на этот вызов протяжно ахнул, упав, кто-то нудно и безнадежно матюгнулся, проклиная чертового «духа». И теперь весь взвод залег, вжимаясь в каменистую злую землю и вдыхая её пыльные миазмы.

Илья тоже ощутил вкус горькой земли во рту. Сбитые в кровь пальцы коснулись раскаленной почвы где-то далеко, возможно, там, где кончались его руки, показавшиеся в этот момент невероятно длинными, а молчащий бессмысленно АКМ, отброшенный в сторону, был их реальным продолжением.

Так он лежал несколько минут, трусливо вжав голову в плечи, даже боясь пошевелиться. По нервам пульсировала саднящая душу боль, взрываясь маленькими вспышками в затуманенном мозгу. Илья глубоко вздохнул, подобным действием пытаясь прогнать, нахлынувший ужас. Пыльный, жаркий воздух, наполнивший легкие, оказался отвратительным, обжигающе мерзким, в общем, как и всё в этой чужой неприветливой стране.

-Хватит, мать вашу, греть яйца. Вперед, за мной, - заорал старшина и сам, поднявшись осторожной раскорякой  и, выждав чуть-чуть, рванул вверх по склону, и тут же был остановлен в грудь длинной очередью, которая, пройдясь по «лифчику» и вспоров его в нескольких местах, полоснула по левому бедру.

Старшину отбросило на камни, он дернулся несколько раз и замер, уставившись в безоблачное небо ясными глазами.

А тут и «духи» появились неожиданно, плотной лавиной схлынув с вершины и гнусавя свое извечное «Аллах акбар».

Илья машинально вскинул АКМ, поведя стволом слева направо, одной длинной очередью выплюнув всю обойму по серовато-бородатым фигурам. Многие из них попадали, взвыв протяжно, но он смотрел только на одного, быстро, как метеор, несущегося к нему мосластого бородача в рваном халате и со вскинутой вверх винтовкой. Спаренную обойму Илья не успевал перецепить и поэтому удар отбил, выставив автомат впереди себя, как прикрытие, но сам на ногах не устоял – упал навзничь, и тогда бородач тяжелой смердящей тушей навалился на него. Тяжелая «духовская» винтовка – бур – передавила Илье горло. Факелом полыхнули ему в лицо глаза, полные ненависти, зловонно обдало смрадом изо рта, когда «дух» принялся что-то шипеть гортанно и зло, брызгаясь слюной, и все сильнее нажимая на рукоять винтовки.

Илья затравленно захрипел, выгнулся дугой, пытаясь оторвать давящее горло железо. Жить, только жить. Но уже звенело в голове, вытесняя все звуки идущего где-то как бы в стороне боя, уже замерцало в глазах – вот и всё! - как его ослабленная рука нащупала за поясом у «духа» рукоять ножа. И Илья, приложив невероятные усилия, на последнем вздохе вытащил этот нож и резко всадил в живот врага, вспарывая снизу вверх.

Казалось, рядом глухо лопнул туго натянутый барабан, и тело «духа» мгновенно осело, ослабив хватку. Вздох облегчения вырвался у Ильи из груди, но живот и все остальное стало заливать чем-то липким, теплым и мерзким.

Он оттолкнул налившееся свинцом уже ни на что не способное тело с себя в сторону, и вонючий «душара» завалился на бок, стягивая вслед за собой  на землю вывалившиеся и дымящиеся кишки.

Потом Илья сидел, тупо уставившись в землю. Все плыло перед глазами, звенело в ушах, горло ныло тягучей болью, и он вяло пытался собрать воедино разбегавшиеся мысли. Но это слабо удалось, и даже тогда, когда ребята, подхватив его под руки, тянули к «вертушке», он ни на что не реагировал, и только в дребезжащем чреве раскаленного аппарата немного пришел в себя.

Сердце сжалось в какой-то комок, казалось, окаменело, даже вроде бы перестало биться. И главной мыслью резанувшей его по нервам было: неужели я умер? Но стоило пошевелить пальцами, прокашляться, давясь горькой слюной – подступала тошнота, как он начал отходить. И тут до него дошло: он только что, вот так, просто, голыми руками убил человека, нет, не человека, а врага, который хотел убить его. Илья это сделал, защищаясь, но это было до того отвратно, омерзительно, что он сам себе стал омерзителен. А ведь раньше до этого ему приходилось убивать, и не раз, и не два, но не так – из боевого оружия. Стреляя и находясь как бы на расстоянии удара от предполагаемой жертвы, он не ощущал своего присутствия с ней, мол, мухи – отдельно, котлеты – отдельно. Это, как в тире: видишь цель, поражаешь её, и если попал, то получаешь поощрительный приз. В данном случае на войне призом была жизнь: или ты, или – тебя, третьего не дано. Но убить вот так голыми руками, пускай и посредством ножа, пришлось впервые.

И это Илью просто уничтожило, да так, что он зарыдал, не стесняясь, взахлеб, напрягая распухшее горло, и к удивлению товарищей, сидящих рядом с ним в «вертушке» и прижившихся друг к другу потными и грязными телами.

-Ну, так Пташевский дело не пойдет, - изрек капитан Мальцев, их ротный - и, достав из «лифчика» мятую фляжку, отвинтил колпачок, понюхал его, а ему сунул под нос затасканный сосуд. – На, хлебни.

Илья принял этот драгоценный дар дрожащими руками, с усилием отхлебнул, потом ещё. В горле запекло так, что он закашлялся, но от выпитого спиртного ему стало как-то легко, что он сквозь слезы даже улыбнулся.

-Вот, и молодец. А то развылся, как баба. Хайруддинов, скрути «бульбашу» «косячок». Да не делай такие удивленные глаза. Как будто я не знаю. Пускай пацан немного оттянется. Не жмись, чертова чурка.

Илья долбил этот чудесный «косяк» до крохотного бычка, обжигающего пальцы, теперь наплевав на всё: войну, взрывы, выстрелы, ненужные смерти, тоскливую безнадегу прошедшей и ещё предстоящей кровавой бойни на этой чужой земле.

И на этот раз он обманул всех – а до этого он обманул смерть - тем, что моментально уснул, провалившись куда-то в бездну. Илья  научился нечто подобное делать совсем недавно, тем самым, убегая от ужасающих разум кошмаров. А ведь до этого, даже слегка придремав, его начинало лихорадить от бесконечного количества набегающих один на один образов, звуков, красок, которые оживали в его подсознании, растекаясь каким-то бесформенным желе. И это желе угрожающей массой начинала растекаться по всему телу, уничтожая все живое в нем. И вот тогда он дико вскрикивал, пугая ребят, просыпался в холодном поту, и потом долго боялся уснуть: сон стал казаться ему быстрым нисхождением в ад, где его ждала старуха с косой. А умереть во сне Илья боялся. Не зная почему, но он вбил себе в голову, что, если это произойдет тогда, когда он будет спать, и кошмар во сне убьет его, то его душа не сможет покинуть умершее тело и потом задохнется в зловонии разлагающегося трупа.

И этот сумасшедший бред преследовал Илью достаточно долго, так долго, что впоследствии это могло бы стать навязчивой идеей, а это ничего хорошего не предвещало. Но тут вдруг случилось чудо, вернее, не чудо, а просто - пришло письмо от Генки Снегирева, Снегиря, его верного кореша. Тот перед самым его уходом в армию куда-то неожиданно исчез, испарился, и не было от него ни слуху, ни духу, а тут на тебе – объявился. Да ещё так пространственно и жизнеутверждающе живописал свое исчезновение, в столь пикантных подробностях, словно целый роман сочинил, да ещё стишат жизненных подкинул. И вот та тетрадная живопись – как только военная цензура пропустила столь внушительный фолиант через бугор! – вдохнула жизнь в его измученную кошмарами душу.

Илья осознал: не все так и плохо, оказывается, есть вещи и похуже ночных кошмаров, и не стоит бояться снов – их просто надо игнорировать. Если душа не желает, чтобы её тревожили сновидения, то следует прислушаться к душе. И сделать это оказалось проще простого. Стоило только закрыть глаза и перестать думать, отрешиться от всего, что было важным несколько минут назад, без чего казалось невозможным дальнейшее существование и что теперь всего лишь – пустота. Вот и сейчас для него пустотой стали и тот страшный бой в ущелье, и то, как он боролся с «духом» и как убил того ножом в рукопашной, защищаясь, и то, что и на этот раз смерть обошла его стороной, хотя многим из друзей повезло не так, как ему. Илья падал в безликую бездну памяти без кошмаров и сновидений, просто тихо и безмятежно уснув, как младенец, несмотря на тряску и шум винтов. И ему можно было только позавидовать…

20 сентября 2002г. Старый хутор. Где-то у чёрта на куличках.

Легко быть Господом Богом. Никто никогда ничего от него не требует. Да и упаси того безумца от подобной глупости. Что создал Он, то и хорошо. А вот человек - существо подневольное, можно даже сказать – бесправное, всегда, везде и во всём подотчётное, все от него чего-то хотят, каждому он чем-то обязан. И уж так повелось, что этот каждый по возможности, а, скорее всего, вполне обоснованно считает, что именно он исключение из правил, и значит вправе навязывать своё мнение, пускай даже самое абсурдное, другим людям, не считаясь с их привычками и желаниями. Это, к слову, не только узаконено разными там указами и декретами, а стало приемлемой в существующем обществе нормой человеческих отношений, несмотря на их беспринципность и безнравственность. Тем более общество скорректировало эти отношения по своему усмотрению, да так, что эта норма в той или иной степени стала абсолютным правилом и устраивает фактически прогрессирующее большинство. И тут ничего нельзя поделать – круг замкнулся, и из него выхода как бы нет.

И все же Генка Снегирев, по прозвищу Снегирь, как-то сумел, даже незаметно для себя, выйти из навязанных ему обществом рамок, и скорей всего потому, что был сам себе на уме. И не принадлежал ни к большинству подневольных и бессловесных тварей этого общества, ни к меньшинству, узурпировавшему исключительное право помыкать этим большинством. Он просто не вписывался в категорию ни тех и ни других. Возможно, это именно про него и сказано: « этот чмошник сам с усам», типа и услужить бы рад, да вот прислуживать глупо и тошно. Так что Генка жил себе поживал по весьма удобному для него принципу: не вашим, так сказать, и не нашим, а всё лишь для себя, любимого. И что ему было, заметьте, хорошо, то другим – суета и томление духа.

Правда, за прожитую им жизнь – а скоро стукнет тридцать восемь - успел он не так и много: капиталов не нажил, карьеры, как таковой не сделал. Но за то – это случалось сплошь и рядом - сумел вляпаться в такое количество некрасивых и весьма нелицеприятных историй, что для одного человека, даже такого, как он, авантюриста и пройдохи, это было уже слишком. И обычно получалось, что его всегда как-то использовали, подставляя по мелочам или по крупному, били, избивали, унижали, предавали, да так, что и Христу не снилось – уж очень многогранными были измены тех, кому он в свое время успел довериться. Остается только удивляться, как это Снегирев без последствий для себя сумел избежать участи жертвенного барана. Может быть, благодаря своей интуиции, а может, так сложились обстоятельства – кто знает? Но факт остается фактом: Генка жив и поныне, чего нельзя сказать про его ближайших сподвижников, союзников да недругов. Да и сейчас он вроде бы оказался на коне, точнее сказать, вполне умело, когда рушились надежды тех и других, когда твердая почва ходила ходуном и уходила из-под ног, воспользовался этим замешательством и как-то незаметно выпал из привычного круга создаваемых агрессивным обществом проблем.

Финансовый вопрос, благодаря одной сомнительной афере, в какой-то мере был решен очень положительно в его пользу, и для безбедного существования и реализации дальнейших планов вполне устраивал. К тому Генке и схорониться от любопытных глаз на какое-то время было где.

Вот, правда, это местечко нельзя было назвать шикарным – всего лишь небольшой хуторок возле седого, как лунь, лиственного леса. Но, исходя из особенностей местного колорита и удаленности от человеческого фактора, оказалось очень даже ничего.

И вот в этой глуши, в созданном им самим маленьком мирке, наедине с собой и рассуждениях о сущностях бытия, Снегирев оказался просто счастлив, чего, к слову сказать, не наблюдалось уже долгое время. По-первое, счастлив хотя бы тем, что теперь он ни от кого не зависел, что никто его не искал и не горел желанием в очередной раз использовать его в своих корыстных целях. А во-вторых, что, наконец-то, появилась реальная возможность реализовать свои творческие амбиции, ибо ещё с отрочества Гену охватывал зуд пописывать разные стишки, рассказики и сказочки. К подобному исходу он стремился уже много-много лет, но как-то не получалось заняться этим всерьёз и надолго. И вот только сейчас его заветная мечта стала сбываться, что он последовательно, не торопясь, стал воплощать в жизнь.

Генке можно было только позавидовать, ведь иногда свобода творчества требует абсолютного уединения, полной отрешенности от реального мира и его перипетий. И теперь Генка, как никогда, наслаждался свободой, спокойствием и одиночеством, так как на добрый десяток километров вокруг не было ни одной живой души, если, конечно, не считать одного мужичка, который раз в месяц наезжал на забытый богом хутор. Мужичок, благодаря оговоренной заранее ещё год назад договорённости, привозил ему провиант и кое-что так, по мелочам. И теперь, отрезанный от цивилизации, всяческих технологий, политических баталий, криминальных разборок и разной чуши, что иногда большой мир в необъятных количествах преподносил маленькому человеку, Генка был предоставлен только себе и никому больше.

Лишь один единственный раз личностью Снегирева заинтересовались местные власти в лице участкового милиционера, но Генка явил взору представителя правоохранительных органов верительные грамоты в качестве купчей на хуторок. Также убедительно доказал, что он не преступник и что не пытается каким-то образом укрыться от правосудия, а просто-напросто отдыхает на лоне природы от прелестей городской жизни и пишет книгу.

Такие подробности вполне удовлетворили местного Анискина, и вот уже больше года Снегирев не наблюдал явления того возле своих бревенчатых пенат. Или мент купился на то, что наплел Снегирев, а может, ему было просто не с руки тягаться по разбитому в драбадан просёлку лишь затем, чтоб лишний раз перепроверить на вшивость подозрительного и не такого, как все, чужака. Так что у Генки до поры до времени никаких проблем ни с кем не возникало.

Но однажды все же этот прекрасный день настал, и проблемы не заставили себя долго ждать: они пришли. Нет, вернее сказать – спустились. Не ангелы и не черти. Не те и не другие. Словно кто-то совершено нейтральный, словно из другого времени или измерения, или из небытия. И были они во всём чёрном, как исчадия ада, но запахов серы и кипящей смолы Генка не уловил. Зато пространство уютной избушки неожиданно заполонил резкий запах мужского пота и железного оружия, которым эти исчадия были обвешаны с головы до ног.

Генка мог бы встретить их радушно, как подобает гостеприимному хозяину, но после того, что те сотворили – не пустил бы этих уродцев на порог. Правда, они ворвались слишком внезапно, скрутили ему руки, сунули в рот кляп – ну и сволочи! - и потащили его к зависшему над поляной пятнистому вертолёту. Один субъект, оставшийся в избушке – это Генка успел заметить до того, как его захомутали, - всё, лежавшие вразброс на столе бумаги, собрал в кучу и засунул в кожаный баул, затем вышел наружу и размашисто в проём открытой двери бросил какой-то предмет, а сам поспешно прыгнул в брюхо дребезжащего аппарата.

Стрекоза защитного цвета мгновенно вспорхнула в небо, и в этот момент внизу как-то страшно бабахнуло, гулко, с надрывом, сотрясая окружающее пространство, и огромный столб обезумевшего огня чуть было не коснулся взлетевшей машины. Тот, с баулом, стащил с головы чёрную маску и улыбнулся Генке стальным оскалом прожжённого убийцы.

Генка тоже постарался улыбнуться сквозь силу, насколько позволял кляп, но улыбки как таковой не получилось. Можно было себе представить, какая гримаса исказила и без того не слишком привлекательное лицо Снегирева.

Главарь – это Генка определил сразу по его властной манере говорить, по тому, как тот отдавал приказы своей чёртовой команде, которая кроме его не сняла маски – сел рядом с Генкой и заученным жестом вырвал кляп.

Снегирев вскрикнул от боли, скривившись, и почувствовал, как из разорванных уголков губ потекли на подбородок струйки крови. Пришлось языком зализывать раны, так как руки, закованные в наручники, были заведены за спину. Но приостановить кровотечение таким способом было практически невозможно, и Генка обратился к главному:

-Вы мне, наконец, сможете объяснить, что тут происходит?

-А ты что, ещё не понял? Силовой захват, - раздался громоподобный голос главаря, с пафосом и как бы вызывающе. Но потом голос приобрел мягкие нотки. - Да не переживай ты так, не ты первый, не ты - последний. 

Не придерживаясь вежливого «вы», как это иногда бывает принято в цивилизованном обществе, главарь снисходительно, в данный момент на правах сильного, позволял себе обращаться к Генке на «ты», хотя тот данного субъекта видел определенно впервые и уж никак не имел возможности выпить с ним на брудершафт.

-Так что прикрой свои интеллигентные глазки и сделай лучше одолжение - не трепыхайся. А если начнёшь дергаться, я вмиг сделаю из тебя отбивную. Нас предупредили, что ты ещё  тот гусь.

-У вас неправильная информация обо мне. И, возможно, вы приняли меня не за того...

-Будь спок. Ты тот, кто нам нужен. Наша фирма веников не вяжет, и уж если было дано «добро» на соответствующую акцию, то подвергать сомнению её статус я бы тебе не советовал. Я ясно изъясняюсь? Или повторить? – угрожающе насупился прыщавый громила.

-Не стоит.

Генка постарался переварить полученную информацию, но собраться с мыслями не получалось, потому что страшно разболелась голова, как будто тысячи маленьких молоточков, не останавливаясь, заколотили по темечку.

-Вы не могли бы снять с меня наручники? Не бойтесь, я не убегу.

На его наивную просьбу самодовольный верзила заржал, скаля зубы:

-Это я боюсь? Ну, уморил. Да и бежать тебе некуда, разве только на тот свет, - он кивнул за борт вертолёта, где внизу величественно раскинулись лесные массивы. – Ну, ладно, разжалобил. Повернись и дай сюда свои лапки.

Размяв затёкшие руки, Генка вытащил из кармана носовой платок и приложился к ране. Главарь, как и его команда, снисходительно наблюдали за действиями жертвы.

-Что больно? Это только начало. Потом ещё не то будет.

-Что будет? Я ведь ничего такого противоправного не совершил. И я ни в чём, насколько уверен, не виноват.

-Ну, это не ко мне. Нам был дан приказ найти тебя и доставить по месту назначения. Там уж  точно знают – виноват ты или нет. Там разберутся. А пока утри ляпу и заткнись.

-Вы не могли отдать мне мою рукопись? - Генка кивнул на баул, где нежилой грудой макулатуры лежало его рукописное творение, на что главный грозно помахал массивным кулаком у того перед носом.

-Я же сказал, чтоб ты заткнулся. А это, - он взмахнул баулом, - тебе уже не принадлежит. Это, так сказать, вещественные доказательства, и если на то пошло, то перешло в собственность  государства.

-Неужели наше государство теперь в таком бедственном положении, что стопка мятой бумаги имеет для него какую-то материальную ценность? – Возможно, Генка не воспринял всерьез все происходящее и ляпнул что-то не то и не так, ибо главный, до этого едкого замечания в сторону существующего строя, поводивший себя вполне адекватно, вдруг взбеленился:

-Ну, ты достал, в натуре, - и он, немного приподняв крепкое натренированное тело, угрожающе нависнув над Геннадием, при этом, непроизвольно упираясь головой в свод вертолета, ткнул легонько Генке кулаком в ухо.

Удар был молниеносен и обрушился на Снегирева, как стопудовая кувалда. Генка только мотнул головой и отлетел куда-то в угол. Все, сидевшие в смрадном чреве вертолёта слаженно, как по команде, заржали. А главарь, даже не соизволив обернуться, обратился к кому-то, сидящему за его спиной:

-Вколи этому резвому что-нибудь. Пускай поспит немного, а то уже задолбал. Интеллигент хренов.

К Генке со шприцём наготове приблизился один из чертей, и не успел он возразить что-то насчет такого несправедливого и незапланированного насилия над своей персоной, как острое жало иглы безжалостно впилось в его в один миг обмякшее тело. Боли Снегирев не почувствовал, но через долю секунды перед глазами всё вдруг как-то поплыло, меняя цветоощущение и краски, и его сознание провалилось куда-то в тартарары, словно в бездну…

Отрывок из рукописи, которая была изъята при силовом захвате:

«…-Эй, пернатые, валите отсюда, пока мы вам рога не обломали. Совсем, щенки, прибурели. Приличным людям и ступить негде.

Борька Сидоров, по кличке Сидор выкрикнул это с присвистом, слегка шепелявя, выпячивая нижнюю заячью губу и угрожающе взмахивая над своей головой пудовыми кулаками. Угроза угрозой, а вот ближе подойти он все-таки побаивался, хотя у него за спиной маячили тщедушный, почти под два метра ростом Гусь, парень малахольный, нервный, способный на любую дурость, и двое близнецов Огурцовых, ребят крепких, но почему-то робких и слегка застенчивых – красны девицы, и только.

«Пернатые» - это мы, точнее я – Серёга Соколовский, в просторечии – Сокол, и Сашка Птицын – Птица, мой верный дружбан. Мы сидели на лавочке, вальяжно откинувшись на спинку оной, и щелкали семечки подсолнечника, сплевывая шелуху себе под ноги.

На замечание Сидора Птица, русоволосый крепыш, в цветастой рубахе, завязанной на животе символическим узлом, и легких брючках серо-мышиного цвета, сладко, как бы наиграно, зевнул, потом глянул в кулек, из которого только что таскал семечки, и, убедившись, что тот абсолютно пуст, одним движением руки смял его в бесформенный ком бумаги. Ещё мгновение, и вот уже этот импровизированный снаряд летел в сторону стоящей поодаль ватаги.

Бросок оказался метким и пришелся не ожидавшему такой заподлянки Сидору прямо по носу. Тот интуитивно отшатнулся, подавшись растерянно от неожиданности назад и вдруг, утратив равновесие, грохнулся задней точкой опоры на землю. Я с Птицей и даже Сидорова конница – тоже мне друзья-товарищи - слаженно заржали.

Птица, чтобы не терять инициативу, резко вскочил и – раз - был над поверженным врагом, придавливая того коленом к мокрой земле – с утра прошелся небольшой дождик.

-Это с  какой такой стати мы  должны валить отсюда?

-Это наш район, - сипел Сидор, кривясь от боли – слишком сильной оказалась Сашкина хватка. – Гуляй по своему Учхозу, а в наш Техникум тебе путь заказан.

Птица не только сдержанно улыбнулся, но и ещё разок посильнее надавил на пах, при этом слегка подпрыгнув. Борька сдавлено вскрикнул и – надо же! – заплакал. Добившись этого, Сашка легко вскочил, становясь в защитную стойку. Вслед за ним в такую же стойку встал и я, худощавого вида паренек, среднего роста, с копной роскошных каштановых волос в новой джинсовой курточке и таких же новеньких – новьё! - джинсах.

Мы махались, словно берсеркеры. Птица колошматил близняшек, а на мою долю пришлись Гусь и Борька Сидор. Гуся я вырубил удачно с первой попытки, заехав тому без всяких угрызений совести ногой по яйцам, а потом добавил с левой прямо в челюсть – тот и сложился в конвертик. А вот с Сидором пришлось повозиться изрядно, но и с ним я управился аккурат к тому моменту, когда Сашка красивым свингом направил в нокаут одного из близнецов. Его братишка, поняв, что остался один на поле боя, мигом ретировался в сторону, громко обматюкав нас самыми непотребными словами.

Ну, это он зря – лучше бы сразу сделал ноги. Короче, мы его быстро догнали и вбили ему в глотку его словесный понос. Нельзя с нами так – мы же его не обзывали.

«Пернатыми» нас звали за глаза, скорей всего благодаря созвучию наших птичьих фамилий. Мы были дружками «не разлей вода», всегда и везде ходили вместе, друг за друга глотку могли перегрызть любому. Правда, после десятилетки пути наши разошлись в прямом смысле слова. Я, как самый умный и начитанный укатил в Москву поступать в МГУ, и что удивительно поступил на экономический факультет без всякого блата, хотя для этого, если б только захотел, были бы созданы все идеальные условия. А Сашка остался в родных пенатах и, как истинный патриот своего города, закончил местное ПТУ. На большее у него ума, возможно бы, и хватило, а вот терпения вряд ли – не отличался усидчивостью, десятилетку и ту окончил только потому, что это позволяло ещё пару лет просидеть рядом со мной за одной партой. В ПТУ Птица сумел получить специальность слесаря-наладчика, и уже вскоре, получив на время отсрочку от армии, начать пахать по полной программе на местном заводике по производству каких-то там холодильных установок с реактивной тягой на жидкокристаллическом топливе.

Я с самого раннего детства был упакован под самое «не хочу», имея всё, что только могла пожелать моя не искушенная в жизненных перипетиях безмятежная душа, скорей отчасти благодаря крутизне своих родителей с их престижной работой в ведомственных структурах города, чем вмешательству каких-то высших сил. А вот Сашка Птицын не мог похвастаться этим - видимо, не так сошлись звезды. И, конечно, не его вина в том, что он жил на окраине Учхоза, ютясь в бревенчатом, многосемейном бараке со своей старенькой бабулей, живя на доходы с её нищенской пенсии, а так же с маленького огородика в две сотки.

Район Учхоза представлял собой беспорядочную череду разнообразных построек, где деревянных, а где отчасти из грубого красного кирпича. Постройки были такими древними, что, казалось, только дунь, и они тотчас же рассыпались бы в прах. Обитатели этих трущоб ежегодно заваливали горсовет жалобами, ссылаясь на аварийность своих жилищ, в надежде на то, что вдруг их халупы снесут, а им, в конце концов, дадут благоустроенные квартиры. Многочисленные комиссии ежегодно, и всегда скрупулезно, с завидной последовательностью бюрократов-крючкотворцев осматривали эти жалкие халупки на профессиональную пригодность и безжалостно выносили один и тот же вердикт: квартиры никак не подлежат сносу и ещё долго могут быть эксплуатированы для нормального проживания. Что было нормальным в этом, бюрократы пояснять явно не собирались, а, может, просто не желали. А то, что какой-то сотне таких же, как и они, человеческих существ, суждено ещё какое-то неопределенное время выживать в невыносимых условиях, как бы на грани фола, с ужасом ожидая того прекрасного момента, когда их дышащие на ладан избушки рухнут прямо на голову, отцов города не волновало. Мол, дотации в городской бюджет оставляют желать лучшего, и нормальных средств, чтобы обеспечить всех жильем, увы, катастрофически не хватает. Но как тогда понимать тот факт, что загородные дома и дачи представителей городской элиты росли, как на дрожжах, удивляя и поражая воображение местных аборигенов своей роскошью и помпезностью. Оказывается, что одним дозволено, то другим – нельзя, не вышли, как говориться, рылом.

Своих родителей Сашка не знал, вернее почти не помнил. А что мог запомнить трехлетний пацан? Слова и образы как бы стерлись окончательно, а на душе осталась только горечь. В общем, об плохом лучше не вспоминать, тогда и жить легче. Но из рассказов бабушки ему довелось узнать, что привело к трагедии и что стало причиной распада их когда-то дружного и счастливого семейства. Его отец человеком был тихим, спокойным, работящим, и все бы хорошо, но стоило ему приложиться к бутылке, то в него словно бес вселялся – делался неуправляемым, впадал в агрессию, скандалил. И как-то раз по жуткой пьяни затеял потасовку с местным участковым, - и что удивительное, пили то они вместе. Наклюкавшись тогда до поросячьего визга, мужики видно в чем-то не сошлись во мнениях, а вот по какому поводу - про это история умалчивает. Участковый заученным профессиональным жестом ухватился было за пистолет, но отец Птицы опередил его, по-своему профессионально стукнув блюстителя правопорядка пудовым кулаком по лбу. Удар оказался такой силы, что голова милиционера треснула, как скорлупа грецкого ореха. Спасти того не удалось. А вот щелкунчика – Сашкиного папашу - враз взяли под белые рученьки и закатали туда, куда Макар телят не гонял, предварительно перед этим отбив все, что можно было ему отбить – ох, и лютуют менты , когда кто-то посторонний мочит их коллег без их на то согласия. Так папашка и сгинул. А мамаша Птицы горевала не долго: нашла себе какого-то хахаля восточных кровей и укатила с ним на его экзотическую родину, оставив малолетнего Сашку с престарелой бабулей, клятвенно заверив, что, как только обживется, забрать малого к себе.

Но этого не произошло ни через год, ни через десять - женщина, как в воду канула, возможно, найдя счастье, о котором мечтала всю свою сознательную жизнь, на чужой стороне, а наличие ребенка было для нее теми путами, что иногда обременительны и тяжелы одновременно. А возможно, произошло и более ужасное – всякое бывает с теми, кто ищет счастье вдали от близких людей, - и косточки родительницы давно сгнили на каком-нибудь безымянном погосте.

Дружить мы начали со школы, с первого класса, предварительно перед этим что-то не поделив, возможно, территорию за партой, а может, пенал с карандашами – я уже не помню. Короче наш союз мы скрепили дюжиной отличных синяков и расквашенными носами друг дружке. А что потом послужило отправной точкой для дальнейших отношений, и что притянуло нас, как магнитом, один к одному - трудно сказать. Совершенно явные противоположности во всем, а именно, учитывая социальный статус, разные увлечения, мировоззрение, в конце концов – мы стали почему-то вопреки логике как бы одним целым, неделимым ядром.

Многие удивлялись подобной, так сказать, метаморфозе, не понимая ценности этих отношений и всячески стараясь осудить: мои родители, учителя, одноклассники. Но наша дружба прошла пробу на верность друг другу через все мыслимые и немыслимые препоны. Тем более мы как никто знали, почему были вместе. Но и это знание к нам пришло постепенно, по мере взросления. И простота этого знания была очевидна. Сильный и крепкий внешне Сашка Птицын был крайне нерешительной личностью, любая незначительная оплошность, казус типа двойки или обидного словца могло иногда привести к тому, что тот начинал заикаться, краснеть, еще немного того гляди и заплачет. И только моё присутствие рядом чудом удерживало друга от подобных конфузов. А вот я наоборот был очень решителен, отважен, если не сказать, безрассудно смел, во мне было то, что иногда принято называть силой духа. Я считал, что мой внутренний мир огромен, богат, прямо таки насыщен положительной энергией. А вот для отрицательной - в нем просто не нашлось места. И уж если я был плюс, то Сашка, скорей всего – минус. А с уроков по физике давно известно, что разные противоположности всегда притягивают друг друга.

Так что благодаря такому спаянному союзу нерешительность Птицы прошла – Сашка стал уверенней, наглее, хладнокровнее, исчезла внешняя суета, а я окреп физически, возмужал, худизна с возрастом перешла в интеллигентную худощавость, я успел позабыть, что, значит, болеть простудой, а ведь раньше было достаточно легкого дуновения ветерка, чтобы случайно засопливеть. И неудивительно – мы усиленно занимались спортом, бегали, качались, оба ходили то на бокс, то на самбо, кстати, добившись при этом весьма неплохих результатов. Правда, дальше этого дело не пошло – спортивная карьера нас не очень-то и прельщала, слишком уж была скучна и однобока, тем более она имела реальную систему подчинения, а мы, свободные духом и телом, не желали подчиняться – уж так были устроены.

Сегодня мы встретились после шести месяцев разлуки. В последний раз я приезжал на зимние каникулы, и именно тогда удалось оттянуться по полной программе в общежитии местного техникума у знакомых девчат. Сейчас у нас появилось обоюдное желание повторить подобный опыт, но вышел настоящий облом - знакомые девчата-старшекурсницы сдали сессию и разъехались по домам, а новое пополнение в лице абитуриенток ещё не подкатило. Так что мы не нашли ничего лучшего, как примоститься на лавочке в скверике возле общежития и занять себя бессмысленным разговорами о житье-бытье, потягивая легкое бутылочное пивко и грызя семечки. Вот за этим процессом нас и застала поддатая ватага Сидора.

Проводив посрамленных врагов лихим, задорным свистом, мы потянулись вниз по аллее, усаженной столетними раскидистыми, уходящими в самое небо, липами. Спуск был немного крут, дорога более-менее ровной ленточкой, без ухабов тянулась до самого Панского Берега. Панским Берегом называлась широкая лощина у небольшой тихо несущей свои чистые воды речушки. На повороте речушка делала какой-то затейливый изгиб, становясь сразу уже, по крайне мере так ощущалось зрительно, возможно за счет выстроенных вряд по обе стороны потока и распустивших свои малахитовые гроздья кос ив. Здесь, на этом берегу прошли самые лучшие годы детства. Тут мы гуляли в «индейцев», в «войнушку», в «прятки». А ещё, притаившись в зарослях молодого ивняка, наблюдали, как предавались любовным утехам забредшие случайно, а может, и нет, сексуально озабоченные парочки. Иногда, даже не дав влюбленным завершить их активные половые действия и подойти к финальным аккордам, мы на самом интересном месте с диким улюлюканьем выпрыгивали из зарослей камыша и осоки и, дурачась, начинали прыгать вокруг не ожидавшей такого поворота событий сладострастников. Это надо было видеть, особенно их лица: злое раздраженное мужчины и жалкое, все в красных пятнах, его пассии.

Обычно подобным развратом на природе занимались студенты-заочники, и всегда почему-то «женатики», приехавшие сдавать очередную сессию, с кровью оторвав себя на это грандиозное мероприятие от супружеских очагов, и тут вдали от родных пенат почему-то вдруг соскучившись по ласке и решившись вот так на стороне известным им традиционным способом наверстать упущенное. И все бы в порядке: объятия, поцелуи, действие, и не одно, не два - как известно страсть на стороне, тем более с чужим, неизвестным партнером возбуждает невероятно и половое либидо, особенно у мужчин возрастает многократно. Но тут встревали мы – бывало, что и не мы одни, многие из ребят хвалились в своем кругу подобными выходками, порождая этими откровенными признаниями нездоровое любопытство у остальных подростков. Естественно, испытав невероятный шок и постепенно придя в себя, кавалер подхватывался, теряя штаны и пытался нас, наглецов, поймать, чтобы «набить нам морды», о чем он громогласно верещал на всю округу, а предательское эхо разносило его крик, словно насмехаясь над столь жалкими потугами. Я и Сашка лучше всех в школе бегали стометровки и различные кроссы, и тому, всячески издеваясь, нарезали круги по Панскому Берегу, швыряясь обломками веток в незадачливого «донжуана». Впрочем, невинная шалость иногда грозила перерасти в большую драку, но до такой крайности ещё ни разу дело не доходило, возможно, потому что нас интересовал скорее сам процесс веселой игры, чем его тяжелые последствия.

Вот про такие пассажи своих безрассудных поступков мы и  вспомнили, вступив на гостеприимную землю Панского Берега, искренне посетовав, что сейчас не сезон «заочников», а так бы тряхнули стариной, со сторицей реализовав детские проказы.

-Я скорей всего этой осенью в армию пойду, - пробасил Птица. – Схожу в военкомат, скажу, пускай хомутают. Может, в Афган загремлю. Хоть настреляюсь вволю.

-А тебе охота влезать в «кирзу»? – спросил я. – Кинь дурное. Жизнь и без армии прекрасна. Тебе дали отсрочку, вот и пользуйся. Ведь у тебя старенькая бабуля, и ты у неё единственный кормилец.

-А черт его знает. Так-то оно так, но иногда, знаешь, бывает, такая хандра подступит, что аж тошно. Книги на что хорошие товарищи, но и те надоели. Все надоело. Вокруг одно и то же. А на «скачки» придешь, так и бабы одни и те же. Не, ты пойми, не в том смысле, целок хватает, одна другой краше, хабзайня и техникум поставляют такого мокрощелочного добра предостаточно, да и местные ссыкухи растут не по дням, а по часам. Просто все это бабьё какое-то больное на голову. С ними даже поговорить не о чем. На уме только шмотки да задроченный «Ласковый май», а еще им, представляешь, любовь подавай, и обязательно, чтоб светлую и непорочную, а на самих, вешалках, негде пробы ставить. Сами в кусты так и тащат. Вот ты мне скажи, как на духу, что и в Москве все бабы такие? Или это наша удаленность от  цивилизации их так изрядно подпортила?

-Знаешь, Санек, я как-то не задумывался. Я в последнее время влез в учебу по самые уши. Задрочили разные рефераты. Так что телки меня мало занимали. В общем, извини, ничем  похвастаться не могу. Историй пикантных на этот раз со мной не случилось.

-Да тут извинять нечего. Надо срочно исправлять положение и спасать тебя, а то, смотри, укиснут яйца без этого дела. Застой иногда попахивает импотенцией в будущем.

-Ну и где ты мне собираешься искать «спасательный круг»? До вечера еще далеко.

-Аньку Шугаевскую помнишь?

-Это сестренка той «неотложки» с Данилок? 

-Угу.

-Так она ещё сыкуха, насколько я помню. Она ещё, поди, в куклы играет? Тем более я с малолетками дел не имел, и иметь не хочу. Мне бабу в самом соку подавай, чтоб было за что подержаться, и чтоб яйца потом крутило от удовольствия.

-Ты, Серый, отстал от жизни. Анька и куклы! Рассмешил. Эта мочалка теперь даст  фору любой вешалке. Правда, её сеструха не каждого подпускает к девахе, бережет.

-То же сказанул. Бережет. Сама слаба на передок, так ещё и с сестры сделала честную давалку. Знал бы Мирон, чем его дочки будут заниматься после его смерти, в гробу бы перевернулся. Чувствую, ворочается, бедолага, там, не останавливаясь.

-Оно точно, - хохотнул Птица. – Хотя, знаешь, такова наша жизнь. Тут не то, что волком завоешь от безысходности – сам, знаешь, кем станешь. А что, скажи, оставалось Ларисе, когда и мать померла, а потом и отец сошел за ней вслед в могилу. Ей бы учиться дальше, но помощи ждать было неоткуда, опереться не на кого, вот и подалась в уборщицы при заводе. А ты сам, знаешь, какая там зарплата, если ты не спец, а только на дуде игрец. А Лариска девка молодая, видная, ей хотелось приодеться, накраситься, быть не хуже остальных, тем более сестренка-погодок, ту тоже надо и одеть, и обуть, и накормить. В интернат её отдавать не захотела, еле отбилась от сердобольных чиновников. Все же родная кровь. Как-никак, а вместе всегда легче, любые тяготы нипочем. Но видно не рассчитала своих сил, а может, к этому – я имею в виду её теперешнее основное занятие - давно стремилась, только не знала, что готова. Раз попробовала, два, а там, гляди, и  понравилось. А потом поняла, что за это можно и деньги брать. Так и втянулась. 

-А сейчас выходит,  что к этому бизнесу и сестру подключила? Весьма оригинально, - едко заметил я. - И куда только общественность наша смотрит.

-А никто и не в курсах об этом. Это я тебе, как другу сказанул по секрету. А девочка она хорошая, чистая. Я было раз с ней однажды перепихнулся, хотел потом ещё, так Лариска мне дала от ворот поворот. Мол, я не по нраву её принцессе. Привередливая, сучка. Да и ладно, я в не обиде - баб и так хватает. А вот тебе, я уверен, не откажет.

-Это  с какой такой стати. Я  что особенный?

-Ты у нас парень видный. Сразу видно породу. Поэтому, думаю, облома не будет. Так что согласен прошвырнуться на Данилки. Ты там Аньку подучишь кое-чему, а я у Лариски опыта поднаберусь. Сегодня я угощаю. Как-никак, я вчера зарплату получил. Конечно, почти все бабуле отдал, но кое-что и себе оставил на необходимые нужды.

-Согласен. Только давай пополам. Тем более мне не в напряг. Маманя вчера снабдила кучей бумажек, типа презент за отлично сданную сессию. Как тебе такое условие?

-Лады. Только вначале давай искупнемся. А потом с чистыми телами пойдём заниматься местным развратом.

Сбросив одежку, мы, смеясь и дурачась, бросились в чистые воды реки, и та приняла наши молодые, разгоряченные тела в распростертые объятья прохладного потока. 

Огромные, как бусинки глаза смотрели на меня неотрывно, с восхищением, и в них было столько доброты и понимания, что просто хотелось упасть в этот зеленый омут и оттуда уже не вылезать вечность. Девичье личико было нежным, на ощупь бархатистым, как персик, с милыми ямочками на щеках и изумительной формы алым чувственным ротиком, свежим, как только что распустившийся бутон розы. Да и сама хозяйка этого личика была свежа, юна и очаровательна. Она лежала рядом со мной на стареньком продавленном диванчике, слегка приподняв прелестную головку в обрамлении белокурых волос, и легко, ошеломляюще нежно касалась изящными, тонкими пальчиками моей груди, живота, бедер. От этих прикосновений мне было и приятно, и щекотно, и очень хорошо.

Вот бы так всегда. Никогда мне ещё не было так хорошо и так замечательно. Естественно, постельный опыт с девушками у меня был и раньше, не сказать, чтобы такой обширный, как у Птицы, но и я не был новичком, знал, где и что у баб в наличии. Но сегодня случилось что-то невероятное. Правда, я бы не сказал, что лежавшая рядом девчонка так уж и опытна, что она мастерица на всякие там штучки, и уж, если стала заниматься этим постыдным ремеслом, то скорее всего по принуждению, под давлением своей старшей сестры. Хотя, как знать. Может, мочалке и нравиться кувыркаться в постели с чужими мужиками, тем более за бабки. Тут тебе и удовольствие, и прибыль в одном флаконе. А Лариска запросила за перепих аж тридцатник, хотя сама всегда брала за час работы двадцать рублей. Сашка явно был не прочь поторговаться, но я вытащил из кармана джинсов три мятые бумажки с портретом хитроватого Ильича, который мне как бы подмигивал – оттянись, батенька, и за меня тоже, - и щедрым жестом протянул Лариске, яркой молодице с пышными формами. Та, оценивая и как бы изучая, что это за фрукт такой посетил её «культурное заведение», смотрела на меня долго и пристально, и, видимо, удовлетворившись увиденным, тут же взяла деньги и слегка, отступив с грацией коровы в бок, пропустила в дом.

-У вас есть два часа, сударь, - и тут же обратилась к Птице. – А ты что желаешь, обормот? Или мы чайку попьём, пока наши голубки ворковать станут?

-Какой чай?! – обиженно воскликнул Сашка. – Я сегодня при деньгах. Так что давай веди, Лорик, на сеновал. Будем заниматься развратом. Это уже потом чаи гонять станем.

Путь в девичью светелку был открыт, хотя светелкой назвать оное помещение можно лишь с напрягом, но маленькая комнатушка была светла, чиста, и воздух в ней был свеж и приятен. На диванчике, усланном голубеньким блёклым покрывалом, плотно сжав смуглые, с приятной округлостью коленки, сидела девушка. На ней была легкая лимонного цвета кофточка и  коротенькая стильная, черная юбочка.

-Проходите, садитесь, пожалуйста. Я  сейчас.

Тихий, нежный голосок легкой ненавязчивой мелодией проник в моё сознание, и что потом говорила мне Аня, что делала, раздевая и укладывая на диванчик, который за какое-то мимолетное мгновение был разобран и устлан белоснежной простынкой, происходило, как во сне. И только, когда девушка стала раздеваться сама, я вышел из штопора, и,  не скрывая своего искреннего восхищения, залюбовался  сим естественным процессом.

Аня раздевалась не торопясь, без излишней суеты, нисколько не стесняясь и не стыдясь, словно в этой комнатушке она была одна-одинешенька и это не за ней наблюдали зоркие и бесстыжие глаза незнакомого парня. Вслед за кофточкой на маленький детский стульчик аккуратно легла юбочка. Девушка осталась в узеньких розовых трусиках и небольшом лифчике телесного цвета, но вскоре и эта нехитрая экипировка женского туалета была сброшена долу, вернее так  же аккуратно уложена рядом с остальной одеждой.

А потом она грациозно ступила мне навстречу. Её небольшие солнечные грудки с заостренными и задранными к верху коричневатыми сосками слегка колыхнулись, в движение пришло все девичье тело. Такого совершенства линий и форм мне ещё не приходилось видеть, если, конечно, учитывать небольшой опыт в общении с особами женского пола и незначительное количество более тесного контакта с оными. И вот это божество медленно, ослепляя своей красотой, юностью, одурманивая запахом молодого тела, падало в мои объятья, которые я раскрыл вроде бы и непроизвольно, но явно желая этого.

Потом было безумие, страсть, удовлетворение содеянным, небольшой отдых, сопровождаемый разговорами ни о чем, не главном, а потом опять – мы взлетали и падали, пока в дверь не постучали настойчиво и утверждающе, и голос Ларисы возвестил:

-Твое время, сударь, истекло. Оставь, пожалуйста, девушку в покое, и будь так любезен очистить помещение.

Я стал одеваться, торопясь, не попадая ногами в штанины джинсов, даже чуть было не упал, но, заметив ироничный взгляд Ани, успокоился и, уже не конфузясь, привел себя в соответствующий порядок. Собираясь уходить, я сдержанно кивнул девушке на прощание, правда, задержав на мгновение взгляд, чтоб ещё раз напоследок полюбоваться видом полуобнаженного тела, встретился с ней взглядом и тут же услышал тихое и нежное:

-Приходи завтра утром в девять. Ларисы не будет дома. Я тебя  буду очень ждать…».