Помочь сайту
Поздравления
Перестройка. Глава 12
22 сентября 2020 -
Денис Маркелов
12
Валерий Игнатович посмотрел вслед отплывающему от дебаркадера речному трамвайчику.
Дочь и супруга ещё не успели спуститься в трюмный салон, и отчаянно махали руками, словно бы отправлялись не до третьей по счёту пристани, а куда-то далеко – на самый край света.
Он же был рад провести этот день вдали от семьи.
Ноги сами повели его к родительскому дому. Тут, всё казалось вечным и тёплым. Валерий Игнатович понимал, что в этой предсессионной суматохе может потерять сеья, как когда-то в детстве, когда мать защищала его от местных хулиганов.
Дом матери почти врос в землю. Он выделялся среди других домов странной, почти навязчивой опрятностью. Валерий подошёл к калитке и постучал по ней своим не слишком внушительным кулаком.
Мать появилась на пороге, словно бы кукла га сцене детского театра. Она вообще была молчалива, и предпочитала думать, чем говорить. Аплнотй Игнатович смотрел на неё взглядом в очередной раз опоздавшего школьника.
- Так сынок, спасибо, что навестил!
-Мама…
- Да. Не бойся, скоро я на другое место переселюсь. Туда-то тебе привычнее ходить будет.
А в комнатах царила почти мертвецкая аккуратность – мать словно бы только снилась ему – она и впрямь походила на призрак. Вещи взирали на него с лёгким осуждением – так верные хозяину питомцы взирают на неизвестного им пришлеца, готовые одновременно и облизать и искусать до смерти.
Мать, словно механическая кукла, двигалась по небольшой кухоньке. Она доставала какие-то ещё прошлогодние припасы, ставила на огонь чайник и улыбалась своей особой интеллигентской улыбкой.
Тут царил дух строгости и аскетизма. Если бы он не знал, что мать – атеист – он вообразил бы её тайной отшельницей. Даже посуда казалась тут весьма древней.
- Что, семья допекла? Чего тогда дочь не привёл? Посмотрела бы я, как Викуля-то твоя вытянулась.
- Да, она маленькая ещё… Ей ещё школу окончить надо.
- Окончит, окончит! Ты главное, её не торопи. Не нахлёстывай. Пускай пока оглядится. А то ты её напугаешь. Видела я, как она на людей смотрит – словно бы милостыню попросить хочет. Смотри, как бы она с испуга делов-то каких не наделала.
- Каких делов-то?
- А таких, каких девчонки по глупости натворят, а потом нюнятся.
Мать напоминала собой колдунью. Она нарочно коверкала слова, словно бы играла роль Бабы Яги. Видеть рядом с ней дочь было бы странно – он на какое-то мгновение представил Вику в образе плененной колдуньей царевны и зажмурился – та, что была одновременно и сказочной царевной, и его дочерью теперь стояла нагая и словно бы на своего избавителя смотрела в его сторону.
Роль спасителя всегда плохо удавалась Валерию Игнатовичу. Он вдруг подумал, что мать и впрямь стала походить на какую-то колдунью – она привыкла повелевать людьми, а на него смотрела как, на, вечно обиженного пацанами, задохлика.
Он всегда боялся этого сурового взгляда. Мать любила мужчин – она ценила в них силу и ловкость и теперь видела в сыне только пародию на тех, кого она любила.
Тиканье часов навевало мысли о смерти. Валерий робко прихлёбывал чай и смотрел на висевший на стене, отрывной календарь. С яркой подложки на него смотрела полубезумная девчонка, что собиралась броситься в пруд.
Она мало походила на дочь, но от одного вида этой картины по спине Валерия Игнатовича побежали мурашки. Вика вряд ли бы надела такие обноски, но видеть её вновь нагою было особенно стыдно.
Емельянову хотелось вновь поверить в свою взрослость. Он пытался встретиться со своим отражением – и отчаянно боялся увидеть вместо вполне взрослого мужчины лопоухого и слегка диковатого подростка.
«Интересно, что подумает об этом Изольда?»
Он вдруг взглянул на Вику глазами его сверстника, взглянул так, как когда-то смотрел на своих одноклассниц. Девочкам было неловко смотреть на слегка диковатых мальчишек. Он сам помнил, как старательно отгораживался от таких вот куколок.
Его нелепая серая форма казалось всем арестантской робой. Валера знал девчонок по именам, и по фамилиям – но отчего-то боялся взглянуть в их сторону. А девчонки, напротив, о чём-то отчаянно шушукались.
Тогда ему казалось, что они говорят о нём – голоса одноклассниц был полны загадочности – они чем-то напоминали голоса кузнечиков. Он вытался не думать об этих девичьих тайнах, но чем сильнее пытался, тем сильнее думал, позволяя своим ушам выдавать его с головой.
Уши полыхали, словно бы два стоп-сигнала у грузовика. Иногда он ловил себя на какой-то мимолётной мысли – она напоминала ему назойливую муху.
Эти пародии на кукол давно ушли из его жизни. Страсть к химии заставила его на какое-то время забыть обо всём ином – а девчонки, любившие сладко-сиропные признания искали себе ухажёров вне школьных стен.
Теперь его пугала собственная неразвитость. Особенно теперь, когда он так пошло отстранился ото всего, что касалось Вики. Жена не позволяла ему даже подумать о воспитании дочери – она играла в свою, полюбившуюся с детства игру, не позволяя никому иному вмешиваться в ход этой игры.
Дочери было неуютно в доме своей бабушке. Тут было слишком тесно и скучно. Валерий Игнатович помнил, как позволял Вике бегать по огороду почти в чём мать родила, дочь пару раз случайно замарывала свои трусики, садясь на влажный дёрн, и бабка с какой-то брезгливостью уводила её в дом.
Теперь, когда Вика колебалась на пороге юности – всё было иначе. Мать отца уже не казалась ей столь страшной и непримиримой. Зато он сам не перестал чувствовать себя вечно виноватым ребёнком.
Особенно сейчас, когда его тело и душа разрывались между двумя аппетитными женщинами.
- Что с женой разводиться надумал? – вдруг с хитрецой в голосе проговорила мать.
- Мама!
- Да не трясись ты так – смотреть противно. Я-то в местком не побегу, кляузничать не стану. Наверное, на студенточку какую глаз-то свой положил?! Ты не думай, я тебя паршивца ешё вот таким помню. Небось, закружила-то голову.
- Мама, как можно?!
- Да всё, милый-то можно… Душа требует, стало быть, чего стесняться-то. Ты, как? Дочке сказочку прочитал? Али как?
Валерий едва не выронил чайную ложку.
- Какую сказочку?
- А про Золушку. Только вот та сказочка с конца будет, а не с начала.
Мать тихо засмеялась.
Её смех отдавался в ушах неприятным мышиным шелестом. Валерий Игнатович смотрел на эту хитрую старуху, в свои шестьдесят его родительница выглядела весьма старо, словно бы и впрямь была заправской колдуньей.
Он даже слегка вздрогнул, представив на мгновение, как она моет повзрослевшую Вику. Видеть дочь нагою ему не приходилось – обычно вопросами помывки ведала жена – она не решалась оставлять Вику в одиночестве, опасаясь того, что чересчур романтичная девочка переступит ту едва заметную грань, отделяющую приличных девочек от законченных стерв и оторв.
Дочь пока что игнорировала свои гениталии. Ей нравилось мечтать о любви, а не заниматься ею всерьёз. В свои пятнадцать она словно бы боялась раньше времени раскрыть свои прелести, так бутон цветка, почувствовав тепло, не торопится раскрываться навстречу оголодавшим за зиму пчёлам.
Теперь Валерию Игнатовичу было стыдно. Он стеснялся появляться на родительских собраниях, не ходил он и в культпоходы, стесняясь выглядеть в глазах окружающих слишком заботливым отцом.
Все весенние каникулы Вика просидела дома, наслаждаясь просмотром нового детского сериала. Ей нравилось смотреть этот фантастический фильм. Даже то, что совсем недавно скончался очередной Генсек, ей не смущало.
По вечерам она взахлёб рассказывала родителям о приключениях девочки из будущего. Валерий Игнатович боялся думать о слишком быстро приближающемся новом веке. Он чувствовал, что будущее не сулит ему ничего хорошего.
- В двухтысячном году мне исполнится 55 лет, - думал он – юбилей отличника!
Он даже увидел вдруг большой кремовый торт с двумя алыми пятёрками. Один вид этих цифр вызывал у него скуку.
Когда-то цифра «5» нравилась ему. Он радовался каждой, словно клюнувшей на наживку рыбе. Но теперь, теперь всё было иначе.
Эти цифры чем-то напоминали не ко времени расчирикавшихся воробьёв. Они слишком часто поселялись в дочкином дневнике. Вика была рада каждой, она коллекционировала их, как какой-нибудь выживший из ума скупец коллекционирует боны или золотые монеты, не собираясь покидать столь уютный для него мир.
Емельянов посмотрел на стену и зацепился взглядом за фото отца. Тот был снят в военной форме – фотография слегка пожелтела от времени и казалась окошечком в тот иной мир.
- Да, сынок, я ведь отцу твоему рогов не наставляла.
Изольда Матвеевна с каким-то подозрением вглядывалась в сидящую напротив дочь. Вика. Казалось, скрывала от неё нечто очень важное. Она выглядела паинькой, но в этой чересчур явной послушности таился некий вызов.
Катер, дрожа от возбуждения, торопился к своей цели. Луч солнца заглядывал в иллюминаторы и рисовал на противоположной кремово-белой стене яркие желтоватые круги.
Вике было неловко сидеть в сарафане. Она от страха не чувствовала на себе белья – тело её, казалось, вот-вот оголится. Нагота была для неё желанна и страшна одновременно.
Изольда Матвеевна уже жалела, что так явно накрасила губы. Её вид был вызывающе городским – казалось, что она едет на пикник, а не склоняться над грядками.
Вика не могла поверить, что её мама о чём-то догадывается. Она всё чаще бросала на дочь недовольные взгляды, явно обвиняя её в чём-то нелепом, но от того ещё более преступном.
Вика чувствовала свою вину. А в душе она давно уже ощущала себя преступницей. Пальцы её левой руки касались настороженного бедра, они сами тянулись туда, куда она не желала их направить.
Изольду Матвеевну раздражали сидящие вокруг пенсионерки, они явно могли догадываться и об её настроении, и о тех сердитых мыслях, что она хранила в своей голове. Эти женщины бросали свои взгляды и на Вику, явно любуясь ею.
А Вика решила хоть чем-то занять свои руки – она стала поигрывать своей косой, глядя на мать исподлобья.
Спустя час Вика спускалась по плохо окрашенным сходням на дебаркадер. Тут было пыльно и пахло бродячими кошками. Ей вовсе не хотелось просиживать весь день в пыльном дачном домике – тот наверняка ещё не успел прогреться и напоминал одиночку в Шлиссельбургской крепости.
Из рассказов учительницы истории она знала, что узницам бельё шили из матросских тельняшек – «..было бы забавно посмотреть на такие невзрачные штанишки!» - думала Вика, балуясь шариковой ручкой, этот предмет сам просился ей в рот.
Историчку отчего-то раздражала эта её дурная привычка. Она всегда сердилась, когда Вика как бы случайно прикусывала тыльную сторону своего «стила».
Теперь полосатые панталоны Веры Фигнер маячили перед её внутренним взором. Они напоминали ей о цирке – в таких полосатых одеяниях обычно выходили на манеж борцы. Вика не любила полосатых платьев – обычно в полосатых одеждах ходили разнообразные узники.
Рассказы о концлагерях Вика тоже не любила. Она начинала стыдиться себя, своей причёски, своего аккуратного платья. Даже то, что ходит обедать в школьную столовую, а не ворует еду у сторожевых овчарок, могли поставить ей в вину.
Мать обычно находила у неё множество провинностей. Вот и теперь она смотрела на дочь с осуждением.
Вика не решалась начать ябедничать на отца – в сущности, это она впустила в дом чужого человека. Та нагловатая и горделивая девица вполне годилась ей в надсмотрщицы – Вика всегда побаивалась таких особ, они превращали её тело в подобие манной каши.
Изольда Матвеевна действительно не доверяла своему мужу. Она уже давно не ложилась рядом с ним с желанием повозиться, словно бы играя в глупую игру. В результате могла случиться очередная беременность – и поход в кабинет к всё понимающему эскулапу был бы неизбежен.
Изольда всегда была против многодетности. Ей хватало общества дочери, та давно приобрела черты привычной игрушки – с ней даже не надо было говорить.
Зато муж явно тяготился её обществом. Казалось, что он стыдится этого, не желает скандалов и такого нелепого расставания. А она сама слишком свыклась с его присутствием – не думала она и о том. Что муж может уйти – уйти по-настоящему, как ушёл от её матери внезапно скончавшийся отец.
Тогда всё казалось каким-то нелепым спектаклем, казалось, что отец только притворяется мёртвым, только играет роль, но стоит закрыться занавесу, он будет готов выйти на поклон.
Он так не встал и не вышел. Его вынесли прочь, стесняясь внезапно отяжелевшего тела. Отец лежал в гробу и словно бы удивлялся неведомому, но очень занимательному сну.
Её дочь, что не изведала тягости сиротства. Судьба готовила ей это испытание на потом. Потом, когда это ощущение будет особенно невыносимым.
Так, погруженные в сои мысли они добрели до привычной, но почти не любимой дачи. Вошли на участок, зашли в довольно опрятный домик.
Вике вдруг стало немного стыдно. Она посмотрела на, оставленное на всякий случай, бикини и затравленно улыбалась. Стащить с тела лёгкое платье, распрощаться с домашними и как-то нелепо чистыми трусиками – постоять мгновение, будучи абсолютно нагой – словно бы она собиралась войти в ванну.
Изольда постаралась не смотреть на голую дочь. Она вдруг подумала, что ей стыдно смотреть на неё – а что если она увидит своего мужа в объятиях такой же нагой разлучницы?!
Вика боялась, что мать задаст свой вопрос. Он беззвучно вырывался из её плотно сомкнутых губ.
Вика поспешила прикрыть свой лобок и груди – ярко красной тканью в горошек. Бикини едва налезло на её повзрослевшее тело – Вике было неловко от своего полудетского вида. Словно бы ей предстояло не долгое взросление, а неизбежное превращение в сопливую детсадовку.
Она мечтала совсем о другом. Наверняка она с голами потолстеет, как мать, станет похожей на весьма аппетитную хрюшку – наверняка люди произошли не от обезьян, а от свиней!
На участке было тихо и спокойно. Вика безропотно выполняла все указания матери – а её мать также в купальнике, который делал её похожей на циркового борца – лютхпжтаплп робкие ростки.
Вика почувствовала, что больше не в силах скрывать своей тайны, что она должна именно сейчас избавиться от неё, как привыкла избавляться от кала и мочи, о дурного запаха изо рта – эта тайна начинала подло смердеть, словно бы оставленный на солнцепеке полусгнивший овощ.
- Мама!
- Чего тебе, дочка?
- Мама, а одна… - Вика запнулась, не решаясь назвать Елену «тётей». Та была слишком молода для этого пошлого определения. Да и назвать её мачехой она боялась, опасаясь накликать беду.
- Дочка, не отвлекай меня. Не видишь? Туча идёт.
Вика замолчала. Ей вдруг подумалось, что она всё себе придумала, что никакая это не любовница, а просто мерзкая и гадкая приставала. И что следующий раз, когда та придёт, она обязательно прогонит её прочь, словно бы бездомную кошку.
Изольда Матвеевна старалась не тревожить Вику любопытными взглядами. Она откровенно любовалась ею, словно бы смотрела в то самое, оставшееся в прошлом, зеркало.
Валерий Игнатович был готов разрыдаться.
Он не понимал, кто он сейчас – маленький обиженный ребёнок или взрослый мужчина, чья мать выжила из ума.
Он вдруг подумал, что слишком привык и к ней, и к своей жене. Изольда была уже не так интересна, она была исследована по всем меридианам и параллелям – теперь его думы касались другого более юного и нахального тела .
Елена Беляева успела бросить в его душу отравленное семя. То прорастало там, словно бы семя самого злого и нахального сорняка. Валерий Игнатович был очарован этой бесовкой. Он был пленён её настырностью, так случайный прохожий не может противиться воле голодной собаки, и дает ей подачку, опасаясь, в противном случае, быть искусанным до смерти.
Он меньше всего хотел показаться ей слабаком. Как когда-то в школе, когда ему приходилось избегать встречи с отпетыми хулиганами. Тогда он боялся расплакаться или обмочиться. Парни особо нахально вели его с ним, отлично зная, что постоять за себя он не сможет.
Его больше всего смущали красивые и всегда недоступные девочки. Они, как дорогие куклы старались держаться в стороне от мешковатых одноклассников. Теперь он пытался вспомнить их имена или лица, но всё расплывалось в тумане.
Не знал он и одноклассников и одноклассниц дочери. Вика возвращалась домой в одиночку. А на родительские собрания обычно ходила супруга, не отвлекая его от важных институтских проблем.
Теперь его семья казалась утлым судёнышком. Его трепал шторм, судно могло пойти на дно. А этот совершенно незапланированный шторм всё не спешил заканчиваться.
Быть чьим-то любовником не входило в планы Валерия Игнатовича. Он нее мог, подобно пушкинскому Герману ставить на кон тысячи. Теперь он мог смотреть, как играют другие.
Будучи окружён разновозрастными женщинами, он чувствовал себя неловко. Для равновесия ему не хватало сына, но все попытки попасть стрелой Амура в цель оборачивались конфузом. Он знал, что успел опротиветь жене, что его пародия на греко-римскую борьбу вряд ли может кого-либо возбудить.
Он очень боялся одного, что однажды, в один «прекрасный» день застанет Вику за такими «упражнениями». Увидеть её под каким-нибудь прыщавым юнцом – голую, бездумно счастливую, словно бы ошалевшую от похоти неожиданно ожившую куклу было бы нестерпимо тяжело. Он вдруг подумал, что вовсе не представлял себе возможного соблазнителя своей дочери. Кем он будет – злым и наглым поддонком или скромным и неуверенным в себе юнцом?
Мысль о том, что соблазнительницей дочери может стать какая-нибудь изнывающая от безделья прелестница была ещё нестерпимее. Он поймал себя на мысли, что думает о такой настырной и глупой Беляевой. Она походила на ключ в руках пьяного человека: настырно лезла в непредназначенную для неё замочную скважину.
Роль мачехи была бы для этой надменной особы особенно тяжела. Леночка могла только унижаться сама и унижать других, пытаясь таким образом взойти на одной только ей видимый пьедестал. Вероятно, у себя дома она вела иначе, притворяясь пай-девочкой и стараясь унизить более слабых и зависимых.
Валерий Игнатович не заметил, как дошёл до берега реки. Он любил неторопливо прохаживаться по набережной, обдумывая наиболее сложные вопросы своей докторской диссертации. Стать профессором, а затем – чем чёрт не шутит – выбиться в академики – было бы очень заманчиво.
Он уже сожалел, что застрял в этом маленьком городишке. По сравнению с Москвой тот казался деревней. Тут было уныло и серо словно бы в том самом аду, где побывал итальянский пиит со своим римским провожатым.
Валерий Игнатович любил командировки в столицу. Там он селился в самой дешёвой гостинице, стараясь вечера оставить для посещения театров. Город завораживал его точно так же, как магазин игрушек – ребёнка. Казалось, что и он когда-нибудь окажется тут – на больших светлых проспектах, словно бы герой художественного фильма.
Но судьба держала его именно здесь – она была крепким якорем, не дававшим ему плыть по своему желанию.
Сейчас он, молча, смотрел на реку. Она мерно несла свои воды к Каспийскому морю. Казалось, что ей всё равно – смотрит на неё кто-то или же нет. В сущности, река давным-давно устала от впечатлений. Она была здесь слишком много веков, чтобы удивляться жизни.
В голове Валерия Игнатович негромко почти тихо зазвучал голос Людмилы Зыкиной… Он был поклонником этой мошной и в некотором смысле суровой певицы. Особенно ему нравилась вот именно эта песня о Волге – в ней звучала какая-то странная грусть по убегающему в вечность времени.
Валерий Игнатович внезапно представил воображаемую свадьбу дочери. Он не сразу понял, что невеста – не юная и счастливая Изольда, но Вика. Он вдруг понял, что мысленно давным-давно свыкся с этой мыслью и даже как-то по-стариковски желал её воплощения.
Наручные часы показывали половину шестого часа. Валерий Игнатович усмехнулся – в доме у матери время пролетало как один миг. Он очень удивился, что сейчас ещё майский день, и что люди радуются весне, а не кутаются в дублёнки и пальто, подрагивая от холодного декабрьского ветра.
К дебаркадеру подходили люди. Вероятно, они собирались на тот берег реки в областной центр. Валерий Игнатович остановил одну старушку
- Скоро катер придёт из Шумилова? – спросил он её.
Старушка вздохнула, кокетливо поправила косынку и ответила: «Минут десять осталось».
Валерий Игнатович посмотрел вслед отплывающему от дебаркадера речному трамвайчику.
Дочь и супруга ещё не успели спуститься в трюмный салон, и отчаянно махали руками, словно бы отправлялись не до третьей по счёту пристани, а куда-то далеко – на самый край света.
Он же был рад провести этот день вдали от семьи.
Ноги сами повели его к родительскому дому. Тут, всё казалось вечным и тёплым. Валерий Игнатович понимал, что в этой предсессионной суматохе может потерять сеья, как когда-то в детстве, когда мать защищала его от местных хулиганов.
Дом матери почти врос в землю. Он выделялся среди других домов странной, почти навязчивой опрятностью. Валерий подошёл к калитке и постучал по ней своим не слишком внушительным кулаком.
Мать появилась на пороге, словно бы кукла га сцене детского театра. Она вообще была молчалива, и предпочитала думать, чем говорить. Аплнотй Игнатович смотрел на неё взглядом в очередной раз опоздавшего школьника.
- Так сынок, спасибо, что навестил!
-Мама…
- Да. Не бойся, скоро я на другое место переселюсь. Туда-то тебе привычнее ходить будет.
А в комнатах царила почти мертвецкая аккуратность – мать словно бы только снилась ему – она и впрямь походила на призрак. Вещи взирали на него с лёгким осуждением – так верные хозяину питомцы взирают на неизвестного им пришлеца, готовые одновременно и облизать и искусать до смерти.
Мать, словно механическая кукла, двигалась по небольшой кухоньке. Она доставала какие-то ещё прошлогодние припасы, ставила на огонь чайник и улыбалась своей особой интеллигентской улыбкой.
Тут царил дух строгости и аскетизма. Если бы он не знал, что мать – атеист – он вообразил бы её тайной отшельницей. Даже посуда казалась тут весьма древней.
- Что, семья допекла? Чего тогда дочь не привёл? Посмотрела бы я, как Викуля-то твоя вытянулась.
- Да, она маленькая ещё… Ей ещё школу окончить надо.
- Окончит, окончит! Ты главное, её не торопи. Не нахлёстывай. Пускай пока оглядится. А то ты её напугаешь. Видела я, как она на людей смотрит – словно бы милостыню попросить хочет. Смотри, как бы она с испуга делов-то каких не наделала.
- Каких делов-то?
- А таких, каких девчонки по глупости натворят, а потом нюнятся.
Мать напоминала собой колдунью. Она нарочно коверкала слова, словно бы играла роль Бабы Яги. Видеть рядом с ней дочь было бы странно – он на какое-то мгновение представил Вику в образе плененной колдуньей царевны и зажмурился – та, что была одновременно и сказочной царевной, и его дочерью теперь стояла нагая и словно бы на своего избавителя смотрела в его сторону.
Роль спасителя всегда плохо удавалась Валерию Игнатовичу. Он вдруг подумал, что мать и впрямь стала походить на какую-то колдунью – она привыкла повелевать людьми, а на него смотрела как, на, вечно обиженного пацанами, задохлика.
Он всегда боялся этого сурового взгляда. Мать любила мужчин – она ценила в них силу и ловкость и теперь видела в сыне только пародию на тех, кого она любила.
Тиканье часов навевало мысли о смерти. Валерий робко прихлёбывал чай и смотрел на висевший на стене, отрывной календарь. С яркой подложки на него смотрела полубезумная девчонка, что собиралась броситься в пруд.
Она мало походила на дочь, но от одного вида этой картины по спине Валерия Игнатовича побежали мурашки. Вика вряд ли бы надела такие обноски, но видеть её вновь нагою было особенно стыдно.
Емельянову хотелось вновь поверить в свою взрослость. Он пытался встретиться со своим отражением – и отчаянно боялся увидеть вместо вполне взрослого мужчины лопоухого и слегка диковатого подростка.
«Интересно, что подумает об этом Изольда?»
Он вдруг взглянул на Вику глазами его сверстника, взглянул так, как когда-то смотрел на своих одноклассниц. Девочкам было неловко смотреть на слегка диковатых мальчишек. Он сам помнил, как старательно отгораживался от таких вот куколок.
Его нелепая серая форма казалось всем арестантской робой. Валера знал девчонок по именам, и по фамилиям – но отчего-то боялся взглянуть в их сторону. А девчонки, напротив, о чём-то отчаянно шушукались.
Тогда ему казалось, что они говорят о нём – голоса одноклассниц был полны загадочности – они чем-то напоминали голоса кузнечиков. Он вытался не думать об этих девичьих тайнах, но чем сильнее пытался, тем сильнее думал, позволяя своим ушам выдавать его с головой.
Уши полыхали, словно бы два стоп-сигнала у грузовика. Иногда он ловил себя на какой-то мимолётной мысли – она напоминала ему назойливую муху.
Эти пародии на кукол давно ушли из его жизни. Страсть к химии заставила его на какое-то время забыть обо всём ином – а девчонки, любившие сладко-сиропные признания искали себе ухажёров вне школьных стен.
Теперь его пугала собственная неразвитость. Особенно теперь, когда он так пошло отстранился ото всего, что касалось Вики. Жена не позволяла ему даже подумать о воспитании дочери – она играла в свою, полюбившуюся с детства игру, не позволяя никому иному вмешиваться в ход этой игры.
Дочери было неуютно в доме своей бабушке. Тут было слишком тесно и скучно. Валерий Игнатович помнил, как позволял Вике бегать по огороду почти в чём мать родила, дочь пару раз случайно замарывала свои трусики, садясь на влажный дёрн, и бабка с какой-то брезгливостью уводила её в дом.
Теперь, когда Вика колебалась на пороге юности – всё было иначе. Мать отца уже не казалась ей столь страшной и непримиримой. Зато он сам не перестал чувствовать себя вечно виноватым ребёнком.
Особенно сейчас, когда его тело и душа разрывались между двумя аппетитными женщинами.
- Что с женой разводиться надумал? – вдруг с хитрецой в голосе проговорила мать.
- Мама!
- Да не трясись ты так – смотреть противно. Я-то в местком не побегу, кляузничать не стану. Наверное, на студенточку какую глаз-то свой положил?! Ты не думай, я тебя паршивца ешё вот таким помню. Небось, закружила-то голову.
- Мама, как можно?!
- Да всё, милый-то можно… Душа требует, стало быть, чего стесняться-то. Ты, как? Дочке сказочку прочитал? Али как?
Валерий едва не выронил чайную ложку.
- Какую сказочку?
- А про Золушку. Только вот та сказочка с конца будет, а не с начала.
Мать тихо засмеялась.
Её смех отдавался в ушах неприятным мышиным шелестом. Валерий Игнатович смотрел на эту хитрую старуху, в свои шестьдесят его родительница выглядела весьма старо, словно бы и впрямь была заправской колдуньей.
Он даже слегка вздрогнул, представив на мгновение, как она моет повзрослевшую Вику. Видеть дочь нагою ему не приходилось – обычно вопросами помывки ведала жена – она не решалась оставлять Вику в одиночестве, опасаясь того, что чересчур романтичная девочка переступит ту едва заметную грань, отделяющую приличных девочек от законченных стерв и оторв.
Дочь пока что игнорировала свои гениталии. Ей нравилось мечтать о любви, а не заниматься ею всерьёз. В свои пятнадцать она словно бы боялась раньше времени раскрыть свои прелести, так бутон цветка, почувствовав тепло, не торопится раскрываться навстречу оголодавшим за зиму пчёлам.
Теперь Валерию Игнатовичу было стыдно. Он стеснялся появляться на родительских собраниях, не ходил он и в культпоходы, стесняясь выглядеть в глазах окружающих слишком заботливым отцом.
Все весенние каникулы Вика просидела дома, наслаждаясь просмотром нового детского сериала. Ей нравилось смотреть этот фантастический фильм. Даже то, что совсем недавно скончался очередной Генсек, ей не смущало.
По вечерам она взахлёб рассказывала родителям о приключениях девочки из будущего. Валерий Игнатович боялся думать о слишком быстро приближающемся новом веке. Он чувствовал, что будущее не сулит ему ничего хорошего.
- В двухтысячном году мне исполнится 55 лет, - думал он – юбилей отличника!
Он даже увидел вдруг большой кремовый торт с двумя алыми пятёрками. Один вид этих цифр вызывал у него скуку.
Когда-то цифра «5» нравилась ему. Он радовался каждой, словно клюнувшей на наживку рыбе. Но теперь, теперь всё было иначе.
Эти цифры чем-то напоминали не ко времени расчирикавшихся воробьёв. Они слишком часто поселялись в дочкином дневнике. Вика была рада каждой, она коллекционировала их, как какой-нибудь выживший из ума скупец коллекционирует боны или золотые монеты, не собираясь покидать столь уютный для него мир.
Емельянов посмотрел на стену и зацепился взглядом за фото отца. Тот был снят в военной форме – фотография слегка пожелтела от времени и казалась окошечком в тот иной мир.
- Да, сынок, я ведь отцу твоему рогов не наставляла.
Изольда Матвеевна с каким-то подозрением вглядывалась в сидящую напротив дочь. Вика. Казалось, скрывала от неё нечто очень важное. Она выглядела паинькой, но в этой чересчур явной послушности таился некий вызов.
Катер, дрожа от возбуждения, торопился к своей цели. Луч солнца заглядывал в иллюминаторы и рисовал на противоположной кремово-белой стене яркие желтоватые круги.
Вике было неловко сидеть в сарафане. Она от страха не чувствовала на себе белья – тело её, казалось, вот-вот оголится. Нагота была для неё желанна и страшна одновременно.
Изольда Матвеевна уже жалела, что так явно накрасила губы. Её вид был вызывающе городским – казалось, что она едет на пикник, а не склоняться над грядками.
Вика не могла поверить, что её мама о чём-то догадывается. Она всё чаще бросала на дочь недовольные взгляды, явно обвиняя её в чём-то нелепом, но от того ещё более преступном.
Вика чувствовала свою вину. А в душе она давно уже ощущала себя преступницей. Пальцы её левой руки касались настороженного бедра, они сами тянулись туда, куда она не желала их направить.
Изольду Матвеевну раздражали сидящие вокруг пенсионерки, они явно могли догадываться и об её настроении, и о тех сердитых мыслях, что она хранила в своей голове. Эти женщины бросали свои взгляды и на Вику, явно любуясь ею.
А Вика решила хоть чем-то занять свои руки – она стала поигрывать своей косой, глядя на мать исподлобья.
Спустя час Вика спускалась по плохо окрашенным сходням на дебаркадер. Тут было пыльно и пахло бродячими кошками. Ей вовсе не хотелось просиживать весь день в пыльном дачном домике – тот наверняка ещё не успел прогреться и напоминал одиночку в Шлиссельбургской крепости.
Из рассказов учительницы истории она знала, что узницам бельё шили из матросских тельняшек – «..было бы забавно посмотреть на такие невзрачные штанишки!» - думала Вика, балуясь шариковой ручкой, этот предмет сам просился ей в рот.
Историчку отчего-то раздражала эта её дурная привычка. Она всегда сердилась, когда Вика как бы случайно прикусывала тыльную сторону своего «стила».
Теперь полосатые панталоны Веры Фигнер маячили перед её внутренним взором. Они напоминали ей о цирке – в таких полосатых одеяниях обычно выходили на манеж борцы. Вика не любила полосатых платьев – обычно в полосатых одеждах ходили разнообразные узники.
Рассказы о концлагерях Вика тоже не любила. Она начинала стыдиться себя, своей причёски, своего аккуратного платья. Даже то, что ходит обедать в школьную столовую, а не ворует еду у сторожевых овчарок, могли поставить ей в вину.
Мать обычно находила у неё множество провинностей. Вот и теперь она смотрела на дочь с осуждением.
Вика не решалась начать ябедничать на отца – в сущности, это она впустила в дом чужого человека. Та нагловатая и горделивая девица вполне годилась ей в надсмотрщицы – Вика всегда побаивалась таких особ, они превращали её тело в подобие манной каши.
Изольда Матвеевна действительно не доверяла своему мужу. Она уже давно не ложилась рядом с ним с желанием повозиться, словно бы играя в глупую игру. В результате могла случиться очередная беременность – и поход в кабинет к всё понимающему эскулапу был бы неизбежен.
Изольда всегда была против многодетности. Ей хватало общества дочери, та давно приобрела черты привычной игрушки – с ней даже не надо было говорить.
Зато муж явно тяготился её обществом. Казалось, что он стыдится этого, не желает скандалов и такого нелепого расставания. А она сама слишком свыклась с его присутствием – не думала она и о том. Что муж может уйти – уйти по-настоящему, как ушёл от её матери внезапно скончавшийся отец.
Тогда всё казалось каким-то нелепым спектаклем, казалось, что отец только притворяется мёртвым, только играет роль, но стоит закрыться занавесу, он будет готов выйти на поклон.
Он так не встал и не вышел. Его вынесли прочь, стесняясь внезапно отяжелевшего тела. Отец лежал в гробу и словно бы удивлялся неведомому, но очень занимательному сну.
Её дочь, что не изведала тягости сиротства. Судьба готовила ей это испытание на потом. Потом, когда это ощущение будет особенно невыносимым.
Так, погруженные в сои мысли они добрели до привычной, но почти не любимой дачи. Вошли на участок, зашли в довольно опрятный домик.
Вике вдруг стало немного стыдно. Она посмотрела на, оставленное на всякий случай, бикини и затравленно улыбалась. Стащить с тела лёгкое платье, распрощаться с домашними и как-то нелепо чистыми трусиками – постоять мгновение, будучи абсолютно нагой – словно бы она собиралась войти в ванну.
Изольда постаралась не смотреть на голую дочь. Она вдруг подумала, что ей стыдно смотреть на неё – а что если она увидит своего мужа в объятиях такой же нагой разлучницы?!
Вика боялась, что мать задаст свой вопрос. Он беззвучно вырывался из её плотно сомкнутых губ.
Вика поспешила прикрыть свой лобок и груди – ярко красной тканью в горошек. Бикини едва налезло на её повзрослевшее тело – Вике было неловко от своего полудетского вида. Словно бы ей предстояло не долгое взросление, а неизбежное превращение в сопливую детсадовку.
Она мечтала совсем о другом. Наверняка она с голами потолстеет, как мать, станет похожей на весьма аппетитную хрюшку – наверняка люди произошли не от обезьян, а от свиней!
На участке было тихо и спокойно. Вика безропотно выполняла все указания матери – а её мать также в купальнике, который делал её похожей на циркового борца – лютхпжтаплп робкие ростки.
Вика почувствовала, что больше не в силах скрывать своей тайны, что она должна именно сейчас избавиться от неё, как привыкла избавляться от кала и мочи, о дурного запаха изо рта – эта тайна начинала подло смердеть, словно бы оставленный на солнцепеке полусгнивший овощ.
- Мама!
- Чего тебе, дочка?
- Мама, а одна… - Вика запнулась, не решаясь назвать Елену «тётей». Та была слишком молода для этого пошлого определения. Да и назвать её мачехой она боялась, опасаясь накликать беду.
- Дочка, не отвлекай меня. Не видишь? Туча идёт.
Вика замолчала. Ей вдруг подумалось, что она всё себе придумала, что никакая это не любовница, а просто мерзкая и гадкая приставала. И что следующий раз, когда та придёт, она обязательно прогонит её прочь, словно бы бездомную кошку.
Изольда Матвеевна старалась не тревожить Вику любопытными взглядами. Она откровенно любовалась ею, словно бы смотрела в то самое, оставшееся в прошлом, зеркало.
Валерий Игнатович был готов разрыдаться.
Он не понимал, кто он сейчас – маленький обиженный ребёнок или взрослый мужчина, чья мать выжила из ума.
Он вдруг подумал, что слишком привык и к ней, и к своей жене. Изольда была уже не так интересна, она была исследована по всем меридианам и параллелям – теперь его думы касались другого более юного и нахального тела .
Елена Беляева успела бросить в его душу отравленное семя. То прорастало там, словно бы семя самого злого и нахального сорняка. Валерий Игнатович был очарован этой бесовкой. Он был пленён её настырностью, так случайный прохожий не может противиться воле голодной собаки, и дает ей подачку, опасаясь, в противном случае, быть искусанным до смерти.
Он меньше всего хотел показаться ей слабаком. Как когда-то в школе, когда ему приходилось избегать встречи с отпетыми хулиганами. Тогда он боялся расплакаться или обмочиться. Парни особо нахально вели его с ним, отлично зная, что постоять за себя он не сможет.
Его больше всего смущали красивые и всегда недоступные девочки. Они, как дорогие куклы старались держаться в стороне от мешковатых одноклассников. Теперь он пытался вспомнить их имена или лица, но всё расплывалось в тумане.
Не знал он и одноклассников и одноклассниц дочери. Вика возвращалась домой в одиночку. А на родительские собрания обычно ходила супруга, не отвлекая его от важных институтских проблем.
Теперь его семья казалась утлым судёнышком. Его трепал шторм, судно могло пойти на дно. А этот совершенно незапланированный шторм всё не спешил заканчиваться.
Быть чьим-то любовником не входило в планы Валерия Игнатовича. Он нее мог, подобно пушкинскому Герману ставить на кон тысячи. Теперь он мог смотреть, как играют другие.
Будучи окружён разновозрастными женщинами, он чувствовал себя неловко. Для равновесия ему не хватало сына, но все попытки попасть стрелой Амура в цель оборачивались конфузом. Он знал, что успел опротиветь жене, что его пародия на греко-римскую борьбу вряд ли может кого-либо возбудить.
Он очень боялся одного, что однажды, в один «прекрасный» день застанет Вику за такими «упражнениями». Увидеть её под каким-нибудь прыщавым юнцом – голую, бездумно счастливую, словно бы ошалевшую от похоти неожиданно ожившую куклу было бы нестерпимо тяжело. Он вдруг подумал, что вовсе не представлял себе возможного соблазнителя своей дочери. Кем он будет – злым и наглым поддонком или скромным и неуверенным в себе юнцом?
Мысль о том, что соблазнительницей дочери может стать какая-нибудь изнывающая от безделья прелестница была ещё нестерпимее. Он поймал себя на мысли, что думает о такой настырной и глупой Беляевой. Она походила на ключ в руках пьяного человека: настырно лезла в непредназначенную для неё замочную скважину.
Роль мачехи была бы для этой надменной особы особенно тяжела. Леночка могла только унижаться сама и унижать других, пытаясь таким образом взойти на одной только ей видимый пьедестал. Вероятно, у себя дома она вела иначе, притворяясь пай-девочкой и стараясь унизить более слабых и зависимых.
Валерий Игнатович не заметил, как дошёл до берега реки. Он любил неторопливо прохаживаться по набережной, обдумывая наиболее сложные вопросы своей докторской диссертации. Стать профессором, а затем – чем чёрт не шутит – выбиться в академики – было бы очень заманчиво.
Он уже сожалел, что застрял в этом маленьком городишке. По сравнению с Москвой тот казался деревней. Тут было уныло и серо словно бы в том самом аду, где побывал итальянский пиит со своим римским провожатым.
Валерий Игнатович любил командировки в столицу. Там он селился в самой дешёвой гостинице, стараясь вечера оставить для посещения театров. Город завораживал его точно так же, как магазин игрушек – ребёнка. Казалось, что и он когда-нибудь окажется тут – на больших светлых проспектах, словно бы герой художественного фильма.
Но судьба держала его именно здесь – она была крепким якорем, не дававшим ему плыть по своему желанию.
Сейчас он, молча, смотрел на реку. Она мерно несла свои воды к Каспийскому морю. Казалось, что ей всё равно – смотрит на неё кто-то или же нет. В сущности, река давным-давно устала от впечатлений. Она была здесь слишком много веков, чтобы удивляться жизни.
В голове Валерия Игнатович негромко почти тихо зазвучал голос Людмилы Зыкиной… Он был поклонником этой мошной и в некотором смысле суровой певицы. Особенно ему нравилась вот именно эта песня о Волге – в ней звучала какая-то странная грусть по убегающему в вечность времени.
Валерий Игнатович внезапно представил воображаемую свадьбу дочери. Он не сразу понял, что невеста – не юная и счастливая Изольда, но Вика. Он вдруг понял, что мысленно давным-давно свыкся с этой мыслью и даже как-то по-стариковски желал её воплощения.
Наручные часы показывали половину шестого часа. Валерий Игнатович усмехнулся – в доме у матери время пролетало как один миг. Он очень удивился, что сейчас ещё майский день, и что люди радуются весне, а не кутаются в дублёнки и пальто, подрагивая от холодного декабрьского ветра.
К дебаркадеру подходили люди. Вероятно, они собирались на тот берег реки в областной центр. Валерий Игнатович остановил одну старушку
- Скоро катер придёт из Шумилова? – спросил он её.
Старушка вздохнула, кокетливо поправила косынку и ответила: «Минут десять осталось».
Рейтинг: 0
266 просмотров
Комментарии (1)
| Марта Шаула # 23 сентября 2020 в 16:02 0 | ||
|
