Многоточие отсчёта. Книга первая. Глава двадцать первая

Глава 21



-Ну, как вы тут без меня? Какие новости, бабуля? – участливо спрашивала Лада, вечером того же дня сидя на своём всегдашнем месте за празднично сервированным столом в доме на Паровозной улице; он многое повидал, многое на своём веку перенёс – этот старый, немного обветшалый дом с толстыми кирпичными стенами, побеленными извёсткой, и глядевшими в сад высокими окнами. Две раскидистые, с толстыми стволами вековые чинары, навечно сплетясь кронами, превратили подъездную дорожку к дому в некое подобие зловещего грота: зимой ли, летом ли – в любую погоду здесь всегда стоял одинаково таинственный полумрак.

После стеснённых, поистине спартанских условий отеля Ладин сентиментальный взгляд откровенно радовался простору и уюту бабушкиной ухоженной столовой. Старинный громоздкий буфет с пузатым фронтоном, покрытый свеженакрахмаленной белоснежной скатертью круглый стол на фигурных ножках, цветастый ковёр на натёртом до блеска паркете, парадный гэдээровский сервиз в травянисто-зелёных тонах, старинная ваза опалового стекла с букетом роз на покрытом ажурной салфеткой телевизоре, лошади каслинского литья на этажерке – все эти милые, привычные домашние вещи пробуждали в душе Лады ощущение покоя и умиротворения, а родной до слёз аромат этого дома сладко щекотал ей ноздри. Левой рукой Лада нежно поглаживала мягкую бахрому льняной салфетки, а в правой держала чайную ложечку и вяло помешивала ею в своей чашке. Серебряная, покрытая вермелью ложечка с тонкими зубчиками по краю и затейливым вензелем на плоской широкой ручке тоже была не безделица какая-нибудь, а самый настоящий антиквариат из «бабулиного наследства», как это называлось у Лады; обычно бабуля эти ложечки прятала и доставала лишь по особо торжественным случаям – вот как сейчас, например.

- Какие у стариков могут быть новости? Скрипим помаленьку… - неспешно отвечала Ладе Клеопатра Викентьевна Стрельцова. – Утром проснулись живы - здоровы – вот тебе и все новости!

Она тяжело – намеренно тяжело, как показалось Ладе - вздохнула и, отложив в сторону привезённые Ладой подарки, которые только что разглядывала, скрестила руки на груди. Перед ней на зелёной тарелочке лежал нетронутый кусок английского торта, в чашке остывал крепко заваренный зелёный чай.

Рядом с ней на подлокотнике кресла, поближе к тарелке с колбасой, мирно посапывала Ладина любимица Лолита Четвёртая. Выбрав наиболее приемлемую дислокацию, она твёрдо решила не сходить с этого места и ждала лишь удобного момента. Обычно наевшись досыта из своей миски, она, как оно и подобает степенной домашней кошке, крепко зажмуривалась и складывала лапки крендельком, но неустанно пряла ушами в сторону стола; и только эти едва заметные движения выдавали её отнюдь не честные намерения. Все кошки одинакового пошиба, и ничего тут не поделаешь! Лада это слишком хорошо знала. Выклянчивать подачки? Ну, уж нет! Она сама возьмёт то, что ей причитается по праву, дайте только время! И можно было не сомневаться, что это время вскорости наступит, и тогда кошачьей виртуозности позавидует даже карточный шулер.

Лада поднялась со своего места, сзади подошла к Клеопатре Викентьевне, щекой прижалась к её мягкой макушке и ласково развела её сцеплённые на груди руки. Руки были лёгкие и слабые как у тряпичной куклы, а от волос на Ладу пахнуло до боли знакомым запахом бабулиного любимого ромашкового шампуня.

- …Дед твой целую неделю кашлял, нам с Вероничкой спать не давал. Такая жара, а он простудился! Сказала бы ты ему, Лада… У него на работе молодёжь включит кондиционеры, а много ли старику надо?! Слава Богу, обошлось… А если б совсем слёг, кому он там такой нужен? Они же его и пошлют ко всем чертям!

- Хорошо, бабуля, я обязательно скажу…

- Хотя говори, не говори – всё без толку! Твой дед – сам себе человек!

Вадим Андреевич Проничек лишь недавно вышел на пенсию и оставил свой ответственный пост в строительном тресте, но, дабы не путаться у жены под ногами и не играть у неё на нервах, ни в какую не соглашался сидеть дома. "Вот так и зарастают плесенью и ржой, а там и до старческого маразма недалеко”, – говорил он. Сейчас от нечего делать он подрабатывал ГИПом в "Генплане”.

- …Саша из Москвы письмо прислал, - продолжала Клеопатра Викентьевна, - только не знаю, куда оно запропастилось. Видно, я его вчера у тёти Лизы оставила. Тётя Лиза тебе привет передавала и баночку с отбеливающим кремом – всё, как ты просила. Потом не забудь забрать – я её в комод убрала. Тётя Лиза распорядилась крем хранить в темноте, но только не в холодильнике. Не понимаю я вас, молодёжь, - зачем нужно сначала загорать, а потом отбеливаться? Это же сущее варварство, что вы творите со своими лицами!

Лада с чашечкой кофе в руках подошла к креслу, села на его широкий подлокотник и посмотрела на свои загорелые, туго обтянутые короткой юбкой бёдра.

- Бабулечка, миленькая! – терпеливо начала объяснять она. – Раньше, когда я была блондинкой, к моим волосам подходил загорелый цвет лица, а теперь я стала рыжей. А к рыжему идёт белое. А то я чувствую себя какой-то чумазой уродкой, честное слово! – в сердцах добавила она.

- Тётя Лиза ещё велела тебе передать, чтобы ты начала мазаться сегодня же, пока наше солнце к тебе не пристало.

Тётя Лиза - Елизавета Андреевна Заволокина была знаменитым на весь Ташкент врачом-косметологом и родной сестрой Ладиного деда. Хотя, пользуясь привилегией своего почтенного возраста, она уже давно не работала, но своих многочисленных клиенток не бросила и дома готовила для них свои чудодейственные снадобья; а они всё шли и шли и нескончаемым потоком стояли в очереди к тёте Лизе за красотой. Лада подумала, что было бы неплохо и ей в ближайшие дни навестить тётю Лизу, а вслух спросила:

- Что Саша-то пишет?

- Пишет, что всё хорошо. У них всегда всё хорошо! – нарочито ворчливым тоном ответила Клеопатра Викентьевна. – А детей Бог не даёт! Или сама не хочет… Разве у них дознаешься?

Сама – Марина Коломенцева, жена Ладиного брата Саши, ещё, будучи советской гражданкой переехав в Москву и приобретя вкус к столичной жизни, из замухрышки-студентки неожиданно для всех превратилась в деловую настырную особу. Полностью отдавшись карьере в рекламной компании, она, к вполне объяснимому неудовольствию мужниной бабушки, совершенно забыла о своей главной и священной обязанности; причём, то, что отсутствие в их семье детей целиком лежит на совести Марины и только её, у Клеопатры Викентьевны разумелось само собой.

- …Ещё твоя мама Забава звонила.

- А они с папой как?

- Говорила, что намереваются к сентябрю приехать. Хочет, мол, сама Вероничку в школу отвести. Лада, ребёнку второго сентября в школу, а у вас ещё ничего не куплено! Ни формы нет, ни тетрадок, ничего из того, что там ещё надо …

Почему второго, не первого? Ах да, вечно она забывает, что первого сентября у них теперь государственный праздник, и несчастные детишки в школу пойдут только второго.

- А мы вот с Веронюсиком прямо завтра с утра поедем и всё купим… - невозмутимо ответствовала на ворчание бабушки Лада. - …И форму, и портфель, и белые капроновые ленточки, и учебники, и тетрадки, и всё, всё, всё! Да, Веронюсик?

Она щекой прижалась к щеке подбежавшей к ней дочери и в упоении закатила глаза, наслаждаясь её близостью, теплотой и свежестью её детского дыхания. Какая же у неё мягкая и воздушная щёчка – прямо как пенка на растопленном сливочном масле, которым бабуля Леля всегда поливает свои блинчики. А поросшие едва заметным пушком розоватые ушки с прозрачными мочками – совсем как у молочного поросёнка…

Строгий голос Клеопатры Викентьевны вернул Ладу на землю, а заодно и умерил её прыть.

- Прямо завтра вы никуда не поедете и ничего не купите, потому что сегодня воскресенье, и твой, Лада, дед не пошёл на работу, а остался дома, с утра к твоему приезду нажарил своих «фирменных» пирожков и весь день капает мне на мозги. А, следовательно, завтра будет понедельник. И тебе, Лада, надо бы знать, что по понедельникам базары не работают, – с ходу остудила она Ладин пыл. – И потом, разве тебе завтра не нужно на работу?

- Ну, не завтра, так послезавтра… Мы с Вероничкой никуда не торопимся, - миролюбиво согласилась Лада. – Мне ещё пять дней гулять!

Вероника потянула маму за руку.

- Мама, а ещё купим туфли вот на такенной «платформе». Ты мне обещала!

Она как можно шире развела большой и указательный пальцы на своей детской ручке, показывая высоту «платформы».

Лада в ответ засияла улыбкой.

- Да, кисонька, непременно!

- Глупости! Ещё чего не хватало! – вмешалась Клеопатра Викентьевна. – Лада, твой ребёнок когда-нибудь свалится и свернёт себе шею! – зловеще пригрозила она.

- Бабулечка! Когда ты спала, я уже надевала мамины коричневые туфли на «платформе» и даже спускалась в них во двор. И ни один разочек не упала! Честно-пречестно!

- Так уж и ни разочек? – нарочито ехидным голосом спросила Лада у дочери, словно намеревалась уличить её в бессовестном обмане.

Она заглянула в её честные-пречестные глаза; Вероника таращилась изо всей мочи. Почему-то она втемяшила в свою детскую головку, что опущенные долу глаза – это верный признак запятнанной ложью совести.

- Только один туфель свалился с меня, когда я спускалась по лестнице. Но это он сам, а я не упала, - призналась она и поглубже втиснулась в материнские объятия.

Лада прыснула со смеху. Она живо представила себе картину: её соплющка Вероника ковыляет по двору в туфлях 38 размера на высоченной «платформе».

- Веронюсик, пойди успокой и поцелуй бабулю, - продолжая всхлипывать от безудержного смеха, распорядилась она. - А то она от твоих замашек дара речи лишилась! Правда же, бабуля?

Клеопатра Викентьевна только фыркнула в ответ. Семь лет назад, едва её правнучка появилась на свет, она поставила перед собой благородную цель вырастить из Вероники воспитанную и приличную во всех отношениях барышню. Сколько пота она пролила, чтобы сделать её таковой, и всё в пустую – приезжает Лада и портит её девочку!

- Бабулечка, да успокойся ты, пожалуйста! Мы купим такие туфли, что ты потом ещё будешь выпрашивать у Веронюсика их поносить! – лукаво заверила Лада бабушку.

Вероника послушно выскользнула из материнских объятий и нехотя подошла к Клеопатре Викентьевне. В Ладиных словах она заподозрила какой-то подвох, поэтому на всякий случай добавила:

- И белые бантики я не надену! Бантики – это позорно!

Такого ярого святотатства не ожидала даже Клеопатра Викентьевна.

- Господи! Я тут с вами рехнусь, ей Богу! Что за спесивая девчонка! – бурно вознегодовала она. – Наденешь, как миленькая! Лада, она издевается над нами, а тебе ещё вздумалось потакать её самым разнузданным прихотям!

Немного погодя она уже спокойным тоном добавила:

- Всем хорошим девочкам в первом классе повязывают белые ленточки и надевают белые гольфики.

Зная, что её единственная и неповторимая правнучка – особа упрямая и несговорчивая, Клеопатра Викентьевна решила попробовать добиться своего окольными путями.

- Твоя мама, когда пошла в первый класс, тоже надела белые ленточки со снежинками и белые гольфики в сеточку и с помпонами, - вкрадчиво вещала она. – Лада, ты помнишь свои гольфики с помпонами?

Как ни странно, Лада свои гольфики абсолютно не помнила, но зато никогда ей не забыть, как она ждала в тот день свою маму Забаву из Африки, куда они с отцом в то время уезжали подзаработать, – ждала до последней минуты, но та так и не приехала, хотя в письме клятвенно обещала…

- Не надену ни за что! – тоненькое скуление Вероники постепенно перешло в откровенный плач. – Белые бантики – это позорно! Пускай эта Кристинка из воскресной школы надевает бантики, а я не надену!

- Тогда тебя не пустят в школу, - стояла на своём Клеопатра Викентьевна. Она решила нагнать на правнучку надлежащего страху, да не на ту напала.

- Пустят! Я же экзамен на пятёрку сдала? Сдала! А про белые бантики там ничего не говорили… - всхлипывала и причитала Вероника.

- Лада! Чуть не забыла… - спохватилась вдруг Клеопатра Викентьевна и даже всплеснула руками. – Портфель не покупайте! Твоя мама Забава сказала по телефону, что она купила у себя в Мурунтау какой-то необыкновенный портфель… С Симпсонами, что ли? Не понимаю, зачем хорошей девочке какие-то Симпсоны? – она вновь досадливо поморщилась и неодобрительно покачала головой.

- Бабуля, а что? Не с Барби же мне портфель? Пускай эта Кристинка из воскресной школы ходит с Барби, а я хочу с Симпсонами!

- Вот анчутка, честное слово! Лада, и учебники тоже не покупайте. Учебники, говорят, всем первоклашкам наш президент дарит… А ещё прописи…

Видимо, вынужденная признать своё полное поражение, Клеопатра Викентьевна вновь тоскливо вздохнула, недовольно поджала губы и, поднявшись со своего места, отошла, обиженная, к окну, выходящему на сплошь увитую девичьим виноградом деревянную веранду. Лада бросила в её сторону исполненный тревоги и сочувствия взгляд. Ей захотелось подойти и обнять свою бабулю за хрупкие плечи, но Вероника не отпускала её. Взгромоздившись к матери на колени, она двумя руками исступлённо водила по её рыжим локонам.

- Мамочка, а я тебя в аэропорту с такими волосами сначала не узнала! Я подумала, что это пожар! А потом всё равно узнала – я свою мамусечку в любом виде узнаю!

- Ах ты моя кисонька!

Расчувствовавшись, Лада что было сил прижала дочку к груди. Она блаженствовала! И тут в наступившей тишине раздался печальный звон посуды. Это Лолита Четвёртая, про которую все забыли, добилась-таки своего: цепкой лапкой она стянула со стола тарелку; тарелка раскололась пополам; нарезанная тонкими, полупрозрачными ломтиками колбаса «салями» веером рассыпалась по ковру; а плутовка с добычей в зубах опрометью бросилась вон из комнаты.

"Вот ворюга!” – с восторгом подумала о своей любимице Лада, а вслух сказала:

- Бабулечка, извини нас, пожалуйста, мы кокнули твою самую красивую тарелочку.

Клеопатра Викентьевна ухмыльнулась и ответила:

- На счастье!

Лада всё-таки подошла и тихонько обняла её за плечи.

- Ну что же ты так пригорюнилась? Расскажи о себе: как ты тут жила?

Клеопатра Викентьевна поёжилась, будто её пронзило неожиданным холодом, и тихо ответила:

- Что со мной станется? Вот у Саркисянов горе так горе, не да Бог никому такого пережить! Старая Саркисяниха наверняка в гробу переворачивается…

Лада догадывалась, сколь близко к сердцу восприняла её бабуля гибель своей молоденькой соседки Эммы Саркисян. Но сейчас она была не готова к этому серьёзному и ответственному разговору. Её личные переживания притупили в её душе все связанные с чужим горем эмоции. "Ну вот, - думала она, - если она сейчас заплачет… - а она чувствовала, как напряглись бабулины плечи, - … если она заплачет, то я не найду слов успокоить её…”

Но Клеопатра Викентьевна и не думала плакать. Наоборот, её голос зазвучал странно спокойно и безжизненно:

- …Сам Давид в Чечне, Эличка тоже туда поехала, а Саркисяниха дома убивается. Я-то к ним не хожу – твой дед не пускает. Говорит: буду плакать, а что толку? Только давление поднимется, потом, дескать, возись со мной! Лада, ты же не знаешь: там такое дело открылось – не приведи Господи! Но мы об этом не говорим… - она замолчала и многозначительно скосила глаза в сторону подозрительно смирной Вероники – мол, то, что она собирается поведать, не для детских ушей.

Она помолчала с минуту, потом всё же зашептала дальше:

- Господи! Как подумаю о несчастной Эммочке, волосы дыбом становятся. Изверги! Кровожадные варвары! Эмму уже не вернёшь, а вот что с Давидом и Эличкой-то будет? Шутка ли, единственной дочери лишиться? А ведь как они с ней нянчились, пылинки сдували! Вот и донянчились… Эличка – молодая, может, ещё и родит? Ей ведь, я посчитала, сорок четыре всего… Помилуются они с Давидом, глядишь и родит… Без детей-то жизни нет! Уж я-то знаю… А Тося Булочкина говорит, что у Саркисянихи даже куры нестись перестали – будто тоже горе учуяли…

- Бабуля! Да что случилось-то с Эммой в Чечне? Что рассказывают?

- Сама-то Саркисяниха ничего толком и не говорит – всё с обиняками… Деду соседи со слов Сусанны, Давидовой сестры, передали… Сусанна теперь здесь, с матерью живёт… Дед сам потом тебе всё расскажет, а уж я такое не смогу – не обессудь! Где это он запропастился, хотела бы я знать?!

Лада почувствовала, как её сердце сначала затрепетало, а потом бешено забилось в груди. Со смертью Эммы Саркисян, как ни странно это звучит, она уже смирилась – известие о её гибели пришло незадолго до её отъезда в Англию. Лада попыталась вспомнить Эмму – в сущности, она её знала плохо. Эмма была нелюдимка, со всеми соседями держалась высокомерно и немного отчуждённо – "соблюдала дистанцию”, как говорил о ней дед. Умница, красавица, избалованная чрезмерной любовью семьи девочка поехала на зимние каникулы к бабушке в Баку и пропала. А потом отец, Давид Самвелович Саркисян, отыскал тело дочери в одном из чеченских моргов. Сколько ей было? Девятнадцать? Столько же, сколько и той москвичке Варваре…

Закончив хлопотать на кухне, вернулся как всегда свежий и бодренький дед Вадим Андреевич; сел на краешек стула, прямой как шест.

- Ладусик, голубчик! Какая-то ты другая возвратилась из Англии! Похорошела вроде… что случилось-то? Не пойму. Или духи себе другие завела?

Лада вдруг густо покраснела. Ну вот! От его внимательных глаз никуда не скроешься! Нет, не время ещё…

- Волосы другие, дед! А духи всё те же…

Всё у неё теперь другое: и волосы, и наряды, и мысли, и жизнь – всё с иголочки новое. Всё, кроме духов…

- …А ещё я жутко по вас соскучилась! Я ведь всех вас очень люблю! И как же это замечательно, что вы у меня есть!

Её беспокойный ум вновь воротился к череде мыслей, мучивших её всё утро. Но, удивительное дело, сейчас её жалость к Варваре несколько померкла. Худо-бедно, а всё-таки эта бедовая москвичка жива – здорова, в отличие от своей сверстницы бедняжки Эммы Саркисян…

- Дед, а ты помнишь потёмкинские деревни? Один красивый фасад, а за фасадом – ничего! Пшик! Бутафория! А ведь у иных и вся жизнь такая же: одна манишка-обманка, а за ней – пустота…

От волнения у Лады перехватило дыхание. Что-то она совсем запуталась… Она никак не могла собраться с мыслями, чтобы направить поток своих слов в нужное русло. Лада хотела сказать деду, что хотя она и свыклась уже со смертью Эммы, но не такая она чёрствая и неблагодарная тварь, чтобы не чувствовать те любовь, доброту и ласку, коими окружили они с бабулей её и её Веронику, и не находила для этого достаточно убедительных аргументов. "Что за чудовищную белиберды я несу!” – досадовала она за себя. Вот до чего её довело чтение запоем всего без разбору!

- …Дед, согласись, что это равносильно концу света – узнать, что твоя семья – вовсе тебе не родные, а вся их любовь – одно сплошное притворство и обман… Ты наверняка меня не понял? Это я скорее со своими мыслями разговаривала, чем с тобой. Я хотела сказать, что у нас-то в семье всё не так… Потому-то я и такая счастливая сегодня, что у меня есть вы – и ты, и бабуля, и мама с папой, и Вероничка…

Ей показалось немного странным то, что её дед вдруг смутился, встал из-за стола и, сверкая очками, зачем-то подошёл к буфету. Что ему вздумалось там возиться, ведь стол и так ломился от фарфора и хрусталя, заполненных всевозможными яствами?!

Вадим Андреевич открыл запирающуюся на ключик нижнюю дверцу буфета, выбрал из хранящихся там алкогольных запасов графинчик с чем-то подозрительно зелёным, а к нему – два крохотных лафитника, и вернулся на место.

- Выпьешь со мной рюмочку бальзама? Не бойся, он лёгонький, на травах и благовониях. Ладусик, голубчик, я вот что подумал… Ты после английских деликатесов на мои пирожки и смотреть-то теперь не станешь!

- Да что ты, дед! Ещё как стану! Куда уж им в Англии до твоих пирожков!

- …Так я тебе их в пакетик уложил – дома с Вероничкой в охоточку поедите. У вас ведь наверняка в холодильнике шаром покати! Уж я точно знаю… Вот согреете в микроволновке и перекусите перед сном, хотя я и недолюбливаю эту твою штуковину – после неё вся еда пластмассой отдаёт… Там пирожки и с мясом, и с капустой, и с картошкой, и твои, Лада, любимые – со сливовым повидлом. А для Веронюсика – сюрприз!

- Какой, деда? – встрепенулась Вероника.

- Так я тебе и сказал! Вот съешь, тогда узнаешь!

Вадим Андреевич подхватил подбежавшую к нему Веронику, посадил себе на колено и затянул с ней дуэтом какую-то старинную бравурную песенку.

Лада знала: её дед обожал закладывать в свои пирожки «сюрпризы»; но, надо отдать ему должное, все его «сюрпризы» были съедобными. Никаких монеток на счастье и прочей антисанитарии! В его пирожках среди мясного фарша мог попасться целый куриный желток, в картофельном пюре – золотистая ароматная шпротинка, а в повидле – долька шоколада… И, конечно же, все его сюрпризы предназначались Веронике – кому ж ещё? А она, зная за ним такую слабость, каждый раз ждала этого поистине великого в её немудрёной жизни события с замиранием сердца.

Лада сквозь ажурную кисею занавески глянула в сад. Вечерело. Солнце уже припекало не так рьяно, через полчаса оно вообще скроется за крышей соседнего дома, и измученная зноем природа вздохнёт с облегчением – ещё один день этого мучительно жаркого лета позади.

- Дед, а какая в Англии гортензия! Розовая, голубая! Просто слов не хватит, чтобы описать!.. Почему у тебя такая не растёт?

- Климат, видно, не тот… Зато в Англии нет такого винограда, какой есть у меня!

Дед, знатный садовод, гордился своим любимым детищем, как иные своим родным чадом, и точно также нежно любил его. Лада с восхищением подумала: "И когда он всё успевает?! Пирожки, работа в проектном институте, сад…” Молодец у неё дед!

- …Ладусик, я там тебе приготовил пакетик с виноградом…

- Дед, ну зачем?

- Как зачем? - всполошился Вадим Андреевич. - Он же без косточек! На базаре пока такого нет, а у меня уже поспел – я секрет знаю. Возьмёшь на веранде: в коричневом пакетике – виноград, в белом – пирожки.

Целлофан он не признавал, а покупал на базаре пакеты из вощёной обёрточной бумаги и всем щедро раздавал в них свои гостинцы.

- …Да, вот ещё что!.. Там же, на веранде, в холодочке я поставил букетик цветов – не забудь взять. Там флоксы, циннии, золотарник, рудбекии, твои любимые ромашки, …ещё всякая всячина, …розы…

- Не букет, а веник. Так бы уж и говорил, - пробурчала со своего места Клеопатра Викентьевна. – Ты, Лада, сама дома разбери всё по вазам…

Ладе насмешливо подумалось, что её бабуля Леля как всегда в своём репертуаре – все дедовы старания она отродясь ни во что не ставила!

- Дед, а дед! Как же я это всё домой потащу: цветы, виноград, пирожки?

Зря, конечно, она сопротивляется. Ведь знает же прекрасно, что от деда ей с пустыми руками не уйти.

- Веронюсик поможет. Правда, Веронюсик?

Вероника согласно мотнула головой.

- …А ты разве не на колёсах?

- Нет. Ну, сам подумай: я же только-только прилетела. Домой заскочила лишь на минутку – чемодан раскурочила, переоделась и сразу к вам. Я в гараж и не заглядывала.

- А зря! Рачительный хозяин в старину всегда первым делом проверит – как там его лошадь с телегой, а уж потом всё остальное. Машина-то хоть на ходу?

- Надеюсь… До отъезда была на ходу.

Дед хитро улыбнулся.

- Был я вчера там. У тебя бензин на нуле! Так я полный бак залил и свечи заодно почистил. Мы с Веронюсиком тебе в гараже немного беспорядок натворили – пустую канистру искали. Уж ты нас прости!

- Нету канистры. Я её перед отъездом Марику одолжила. Дед, ну какой же ты у меня молодец! Спасибо тебе и за бензин, и за свечи.

Ну не чудо ли у неё дед?!

Лада подскочила к Вадиму Андреевичу и, потянувшись всем своим гибким телом, звонко чмокнула его в испещрённую глубокими морщинами щёку, а потом, церемонно беря его под руку, сказала:

- Вероника, доедайте с бабулей тортик, а мы с дедом пойдём собираться. Пора домой…

Они вышли на веранду. Лада с широкого крыльца посмотрела вдаль – туда, где в глубине необозримого сада виднелась роскошная крона старой орешины. Она никак не могла себя заставить начать трудный разговор. Вместо этого ей вновь вспомнилась Варвара.

- Дед, а зачем ты с войны подснежники привёз? На войне воевать надо, а ты – подснежники!

- Так я и воевал! А луковички я уже после собрал, когда из госпиталя выписался. Война тогда уже закончилась.

Лада наконец решилась. Покосившись на распахнутую настежь дверь в столовую, где Вероника с Клеопатрой Викентьевной гремели посудой, она твёрдым шёпотом потребовала:

- Дед, давай выкладывай всё начистоту: что такое там у Саркисянов?

Вадим Андреевич горестно нахмурился, словно перед предстоящей ему тяжкой повинностью, в поисках сигарет пошарил рукой на подоконнике, не спеша закурил – неискоренимая привычка с детства, несмотря на всяческие ухищрения и явные угрозы жены. Лада обратила внимание, как его рука с сигаретой затряслась старческой дрожью.

- Давид так и не приезжал… Как Эммочка зимой пропала, так он до сих пор там. А теперь и Эличка туда же уехала… - нехотя начал он.

- Это я знаю. Давай по существу, - нетерпеливо перебила Лада деда.

- …То, что Эмму нашли в одном из моргов Грозного, ты тоже знаешь? Знаешь! Так вот, Лада, потом такое выяснилось, что не знаю, как тебе и сказать…

- Как есть, так и скажи!

- …Неприятно мне это говорить, будто мы с тобой косточки ей перемываем… Говорят, что, как только украли её полгода назад, так сразу и сосватали в гарем какому-то чеченцу. Она ведь красавица была… А дальше… Уж не ведаю как, да только сделали там из неё снайпершу. А потом вроде бы в каком-то тамошнем селении был бой, и её в том бою ранили… Лучше бы сразу убили! В морге сказали, что перед смертью её ослепили и ещё по-всякому глумились… А теперь её тело на дают по-человечески похоронить! По закону не положено: она – враг! Это наша-то Эммочка – враг?! Лада, как же так… - он не закончил фразу, хотел ещё что-то добавить, но в этот момент раздался топот детских ножек, и на веранду выбежала Вероника, а за ней по пятам как грозный цербер неотступно следовала Клеопатра Викентьевна. Видимо, она слышала их разговор от слова до слова, потому что Лада заметила, как она едва сдерживает рвавшиеся из её груди рыдания.

Дед поспешил перевести разговор на другую тему:

- Лада, подожди! Ты же нам про себя ещё ничего не рассказала!

Спохватился!

Лада послушно повернулась и направилась обратно в комнату; там она вновь села за стол и налила себе из гэдээровского зелёного чайника остывшего чаю. Так бы и сидела до ночи, если бы не…

- Дед, если в двух словах, то у меня всё хорошо, всё просто замечательно! А если хотите подробности, то слушайте: в Англии я начала с того, что как Маша-растеряша заблудилась…

- Как заблудилась?

- Очень просто, банально, как все… Сразу скажу, чтобы вы не волновались, что всё закончилось благополучно. Но я четыре дня проторчала в одном славном городке Адамсфилде, по-русски – Адамово поле. И вот там… бабулечка, послушай, там я познакомилась с одной англичанкой, у которой оказались русские корни…

Бросив на бабулю испытующий взгляд, Лада сделала торжественную паузу. Потом, убедившись, что та ждёт продолжения, сказала:

- Представляешь, её родная бабушка была из Ленинграда, а звали её Лариса Стрельцова…

Лада не спеша отпила из своей чашки глоточек, мельком поглядывая на реакцию Клеопатры Викентьевны. Поскольку никакой реакции не последовало, она решила спросить напрямик:

- Бабуля, ты такую не знала?

Клеопатра Викентьевна молча помотала головой.

- …Я, тупица, сразу не сообразила спросить отчество этой самой Ларисы Стрельцовой. Я-то знаю, что у тебя были брат и сестра: Александр и Ариадна Стрельцовы. Но Лариса?.. Слушайте дальше: эта Лариса ещё до войны через весь Советский Союз проехала до Владивостока, потом морем до Чукотки, а оттуда через Аляску – в Голливуд. Там она взяла себе имя Лара Миллер и какое-то время снималась в кино, пока не вышла замуж за англичанина и не стала Ларой Сеймур. С мужем она переехала в Англию. Недавно она умерла… А моя новоиспечённая английская знакомая, кстати, тоже Лара, - её внучка, преподаёт в школе русскую литературу. И если бы не эта Лара, век бы мне куковать в Адамсфилде. Это она посадила меня в поезд и отправила куда следует… Кто же такая может быть эта Лариса Стрельцова из Ленинграда? А, бабуль? Ведь, наверняка, твоя родственница! Вспомни, постарайся…

Внезапно Лада замолчала, а готовые слететь с её уст новые слова комом застряли у неё в горле. Что-то было не так… Видимо, она как всегда что-то ляпнула, сама не заметив своей оплошности. Она судорожно сглотнула набежавшую слюну и в жуткой тишине услышала голос; она не сразу поняла, что он принадлежит Клеопатре Викентьевне:

- Нет, голубчик, не знаю… Нет…

- Ладусик, солнце моё, какой вкусный тортик! Чистейшая амброзия! Тебе налить горяченького чайку? – приторно сладеньким голоском спросил Вадим Андреевич.

Дед вдруг вскочил, засуетился, мотыльком запорхал вокруг Лады. Что это он так подозрительно засюсюкал? И почему её бабуля сидит как окаменелая, глядя перед собой невидящими глазами. Лада в упор уставилась на Клеопатру Викентьевну; та продолжала сидеть, держа одну руку на краешке стола – Лада увидела, как исступлённо затряслась вдруг эта маленькая сухая ручка, и ей стало жалко бабушку.

Эта невысказанная душевная мука… Это лицо… лицо с остекленевшими как у лунатика глазами - оно было беззащитно перед властью терзавших его эмоций; за какую-то долю секунды одно за другими по нему волной пробежали гордость и унижение, кроткое смущение и откровенное презрение, безнадёжность и горькое отчаяние…

Она знала Ларису Стрельцову – это факт! И дед тоже знал! Знали, но не признаются в этом, предпочитают ей, Ладе, врать! Хотя ей с печальной очевидностью стало ясно, что врать они не умеют. Не хотят говорить – не надо! Пусть! Всё равно, полено упрямое, но Лада ещё упрямей. Сейчас она от них ничего не добьётся – это тоже факт; бабуля замкнётся в себе, а дед будет как натасканный попугай твердить одно и то же: "Ладусик, голубчик…” "Надо оставить их в покое, не мучить сейчас”, – подумала Лада, хотя тысячи вопросов и упрёков были готовы сорваться с её языка. Потом… Всё потом… Потом они ей всё расскажут, не сейчас… Сейчас не время и нету сил. Скоро должен прийти Семён. Она вспомнила свою пустую квартиру, будто впервые посмотрев на неё чужими глазами; достаточно ли оно, её жилище, хорошо для Семёна? Приехав из аэропорта на такси, она нашла свою огромную квартиру безмолвной, тоскливой и пустой, пожалуй, слишком безмолвной, слишком тоскливой и слишком пустой – плотно зашторенные окна, уныло повисшая тюль, красивая, со вкусом подобранная мебель, уйма пыльных безделушек и книги, книги, книги… Всюду, во всех четырёх комнатах, даже в просторной прихожей – книги… И пыль… Как ни закрывайся, эта мелкодисперсная ташкентская пыль всё равно лезет и лезет во все щёлки и прорехи! Ещё Лада вспомнила, что она до сих пор не удосужилась выбросить засохший букет цветов, который поставила в вазу на столе ещё перед своим отъездом. Вечно она оставляет всё на потом!

Надо поторапливаться, чтобы успеть навести красоту…

- Вероника, нам пора! Давай-ка снаряжайся в дорогу, пакуй Лолиту! – поспешила распорядиться она, широким театральным жестом указывая дочери на специально предназначенную для кошки корзину, а сама вышла в спальню и, не включая света, принялась шарить в комоде в поисках обещанного ей крема. Комод был старинный и массивный, так же как и почти вся остальная бабушкина меблировка и сервировка стола, кроме, разве что, гэдээровского травянисто-зелёного сервиза. Добротная, тяжеловесная мебель из бука источала слабый медовый аромат, а по гладкой муаровой обивке дивана и кресел приятно было проводить рукой. Из престижных соображений Клеопатра Викентьевна никогда не прикрывала чехлами ни эту обивку с растительными мотивами и лёгким блеском, ни тафтяные сиденья дюжины стульев, считая это для парадных покоев недопустимой безвкусицей.

Как раз сейчас на этих роскошных диванных подушках в обнимку с Лолитой Четвёртой и валялась Вероника. Девочка обожала тискать кошку, насколько та ей это позволяла, и любезничать с ней, на тысячи ладов повторяя одно и то же, понятное только ей слово; Ладе эта её детская тарабарщина всегда почему-то напоминала некое папуасское наречие.

Повинуясь материному указанию, впрочем, без особого энтузиазма, Вероника откинула у корзины крышку, и кошка не успела опомниться, как её бесцеремонно принялись запихивать в эту самую корзину; ничего удивительного, что она тут же начала бесноваться, сопротивляться всеми четырьмя лапами, в отчаяние бить хвостом и орать благим матом. Эти её дикие вопли о помощи и вывели Клеопатру Викентьевну из ступора, и она поспешила несчастной твари на подмогу. С ловким, непринуждённым нажимом она свернула кошку в клубок и бережно протиснула сквозь узкое отверстие в корзину.

Вернулась в комнату с кремом в руках Лада; и поскольку с кошкой уже было покончено, Вероника вкрадчиво обратилась к ней:

- Мамочка, отгадай загадку: четыре растопырки и одна вертушка.

Но её мама была занята своими мыслями, которые галопом носились в её голове друг за другом, дыбились и бросались наутёк, и от ответа увильнула. Поэтому, сгорая от нетерпения, она сама же и воскликнула:

- Да это же наша Лолитка!

Клеопатра Викентьевна такого беспардонного обращения с русским фольклором стерпеть никоим образом не могла; для пущей убедительности она сдвинула брови и как грозный страж ринулась на его защиту, строгим, наставническим тоном возразив:

- Всё совсем не так! Вероника! Учу тебя, учу, а всё без толку! Правильно говорить: четыре четырки, две топырки, один верток. И это вовсе не кошка, а корова!

Эту загадку она помнила с детства - слышала её от своей няньки Нюси, крестьяночки родом из Ярославской губернии; и будто в дремоте ей привиделись нянька Нюся, мама, отец, брат Саша, сестра Ада, бабушка Анна Павловна, которая жила с ними какое-то время после смерти их бедной мамы, пока не убралась в свои палестины… Она вспоминала их старый большой дом на углу Пушкинской и Ассакинской – дом её детства, даже не дом, а богатый, респектабельный особняк, и свою жизнь – жизнь, когда все ещё были живые, а её девичьи чаяния и надежды ещё не были так бесчеловечно испоганены, втоптаны в грязь и превращены в прах…

Клеопатра Викентьевна Стрельцова стояла у высокого крыльца своего дома на Паровозной улице и вяло махала рукой вслед удаляющимся по узкой садовой дорожке внучке и правнучке; на прощание она даже заставила себя храбро взглянуть Ладе в глаза, чтобы воочию убедиться, что та, погружённая в свои заботы, уже и думать забыла о странном поведении своей бабули.

В саду сгущался сумрак, как всегда жаркими летними вечерами напоённый изумительным благоуханьем ночной красавицы. С минуту Клеопатра Викентьевна стояла не шевелясь, упиваясь наступившим затишьем, предвестником вечерней зорьки. Когда от сердца немного отлегло и она подумала, что «всё, наконец-то отпустило», перед её мысленным взором вновь нескончаемым потоком понеслись видения, и все они так или иначе были сопряжены со страданиями и страхом, болью и унижением, нечеловеческими муками и безысходностью, все переполнены отчаянием и неуёмной тоской, все имели мерзкий привкус смерти.

Знала ли она Ларису Стрельцову? О! Ей ли её не знать?!

Лариса Стрельцова, урождённая Лариса Миллер, - дочь российской подданной Софьи Ильиничны Бережной и американского дипломата Уильяма Миллера, брошенная ими на произвол судьбы в страшном 1920-ом году и вскоре повторившая вслед за ними сей тяжкий грех…

Безалаберная и непутёвая Лариса, худая как щепка, с тонкими бесцветными волосёнками и голубыми прозрачными глазищами, - оказывается, она была вынуждена мыкаться по свету, пока не нашла пристанище в Англии… Вот оно как! Но что эти муки по сравнению с тем, что уготовили ей небеса?! Вспоминала ли она, лёжа на смертном одре, окружённая заботливыми родственниками, а уж коли у неё была внучка, значит, у неё должны были быть дети, вспоминала ли она то своё первое дитя, брошенное ею, едва появившись на свет?

Бог ей судья!

Немного погодя Клеопатра Викентьевна тяжело поднялась по ступенькам веранды и встала, опершись о подоконник. Почему-то тряслись руки и не слушались ноги, голову сдавило, будто тисками, а её саму скрючило, как от печёночной колики; путь в три шажка ей показался нескончаемым. Скрипнуло крыльцо. Подошёл Вадим Андреевич – он ходил провожать внучку с правнучкой до ворот, взял её сзади за поникшие плечи, подбородком прижался к её мягкой макушке. Её верный, преданный, заботливый, всеведущий Вадим… Вечно он возится с ней и трясётся над ней, как над какой-нибудь хрустальной вазой; он всегда начеку, бдит как старый цепной пёс и терпит всю её дурь и блажь! А каково ей – жить с ним, всю жизнь чувствуя себя обязанной его добросердечию и великодушию, не пытка ли?

- Что, мамочка? Тебе нехорошо?

- Нет, Вадим, я в порядке. Так, значит, она умерла… Царство ей небесное…

Та, которая была жутким кошмаром её жизни, - умерла! Та, чьё появление она ждала долгие годы; ждала каждый Божий день, каждый час, каждый свой миг; ждала, засыпая, и ждала, просыпаясь; ждала и боялась её возвращения больше всего на свете, - умерла! Всё, она, наконец, свободна; её судьба в очередной раз выкинула ловкий фортель.

Все мертвы… Все, кто так, или иначе…

- …Не мне её судить, Вадим. «Мёртвые срама не имут». Теперь её судит иной суд… Идём в дом.

Она уже вполне овладела собой. Она ни слова не обронила насчёт Ладиного рассказа, а когда они всё так же, прижавшись друг к другу, пошли в комнату, пронзительный взгляд Вадима Андреевича подметил, а, может, ей только показалось, что он подметил, как она вся передёрнулась и невольно потянулась рукой к левому боку…

К ночи стало совсем душно, и хотя все окна и двери их дома были распахнуты настежь, она всё равно изнемогала от духоты. В саду тоже было жарко и влажно; насыщенный влагой воздух пах прелостью; а местами щербатая дорожка в сумерках серебрилась там, куда натекло из шланга.

Вадим Андреевич уже успел убрать со стола и сейчас на кухне мыл посуду. Она одна сидела у окна, выходящего в сад, и сумерничала – равнодушно смотрела, как мгла надвигается на их дом. Она сидела и всё чего-то ждала, будто по привычке, как ждала все долгие годы… Но ведь её химеры отпустили её, нескончаемая пытка надеждой закончилась! Так чего же она теперь ждёт?!

- Как тихо, Вадим, - промолвила она. – Тихо и душно.

Ни птицы не поют, ни деревья не колышутся, лишь в ушах звенит от тишины. Подошёл Вадим Андреевич и закрыл своей мощной, искореженной гранулемами, ссадинами и царапинами ладонью её сухую, маленькую ручку; и события той, другой жизни, когда она блистала молодостью и красотой, когда у неё была такая лёгкая поступь, такие пушистые, чёрные как смоль волосы и такой яркий румянец на миловидном личике, когда её душа ещё была полна радужных надежд, а её сердце – её бедное сердце! – ещё не было разбито на тысячи маленьких осколков, вновь одно за другим замелькали в её неутомимой памяти.

Что-то ещё? Что-то смутное, неуловимое мучило её. Но что? Что-то, что сказала Лада… Наконец она вспомнила: "Жизнь – как потёмкинские деревни; всё – одно сплошное притворство и обман…”

Куранты на Сквере пробили девять раз, и этот звук отчётливо пронёсся по их тихой и безлюдной улице. Всё. Её долгая мелодрама подошла к концу. Всё… Вновь, как и тогда, более полувека назад, она подумала: "Жизнь коротка, но иногда она кажется невыносимо бесконечной…” И вновь, как и тогда, она почувствовала, что ей больше нечего ждать, кроме смерти…

Ей вспомнился её давнишний случайный попутчик – жирный и пресыщенный, как принц Гаутама. "Муса Беришев, по торговой части”, – представился он ей. Он был торговцем пушниной – жестоким и омерзительно алчным, как все представители этой профессии. Позже он признался ей, что подвержен приступам разлития желчи… Их поезд мчался сквозь бескрайние казахские степи, она стояла в проходе у опущенного окна и не решалась вернуться в своё купе, где её ждал Вадим, он стоял рядом и жаловался ей на своё беспросветное одиночество; он-то и сказал тогда эту ставшую для неё судьбоносной фразу: "Жизнь коротка, но иногда она кажется невыносимо бесконечной, особенно, когда всё – одно сплошное притворство и обман, миражи и фаты-морганы…”

Конец первой книги.