Многоточие отсчёта. Книга первая. Глава четырнадцатая

Глава 14



До сих пор Ладе приходилось довольствоваться малым: примерно раз в месяц она "чистила пёрышки” у знакомой парикмахерши Ани, когда её волосы, по мнению всё той же Ани, принимали чересчур уж "сявый” вид. Знакомая парикмахерша Аня промышляла в фойе того самого здания, третий этаж которого занимала редакция Ладиного родимого журнала "Альфа и Омега”; там у неё был свой закуток, своя вотчина и очередь из «блатных» клиенток, расписанная на неделю вперёд. Кроме того, Лада периодически отвергала Анины поползновения обкорнать её под "чудненький боб-карэ”; искренне недоумевающая Аня (и чего ради этой несговорчивой шустроглазой журналисточке взбрело в голову отпустить волосы - точно лахудра какая-нибудь и носиться с ними, как со списанной торбой, когда на свете полно классных стрижек: вот, к примеру, у неё самой - чудненький боб-карэ?) даже обиделась за это на Ладу и опрометчиво перенесла свой журфикс на неудобный для Лады понедельник (понедельник, кроме того, что сам по себе тяжёлый день, ещё и был в редакции Ладиного родимого журнала "Альфа и Омега” днём многочасовой планёрки в кабинете главной редакторши Майи Борисовны Мамочкиной, более известной среди сотрудников как Мамаша Кураж). Но потом, придя в ужас от содеянного и даже густо покраснев, что всё-таки косвенно свидетельствовало в пользу её незлопамятного нрава, Аня смилостивилась и вернула Ладе её законную пятницу.

«Чудненький боб-карэ» – что и говорить, эталон стиля, бездна вкуса, пропасть очарования, море таланта, океан креатива и просто целый винегрет впечатлений, - так рассуждала Лада, обдумывая Анину идею с новой причёской и прислушиваясь к своим ощущениям. - Всё правильно: «лечите душу ощущениями», как говаривал великий эстет и провидец Оскар Уайльд. Ведь чего стоит одно только название!» В нём Ладе всегда мерещилось что-то зловещее и милитаристическое. Не то чтобы её созидательный дух стращали перемены, хотя она и не питала на свой счёт никаких иллюзий, – подумаешь, волосы, невелика потеря! – просто не лежит у неё душа к короткой стрижке и всё тут! Нет, нет и нет! А если кому-то не нравится, пусть не смотрят! Больно надо! Зато кардинально поменять раскраску она, пожалуй, была бы не прочь. Почему до сих пор не сделала этого, откладывая и откладывая «на потом»? Видимо, ждала, когда подвернётся удобный случай, вот, например, как сейчас.

Таким образом, спустя четыре невероятно длинных дня, в течение которых Лада только и делала, что всячески старалась замуровать себя в четырёх стенах, то и дело впадала в забытье или предавалась сладостным мукам самобичевания и лишь изредка, едва не обалдев со скуки, вздыхая и каясь, исполняла курортные ритуалы, казавшиеся ей каторгой, препровождая самою себя туда под конвоем и чувствуя себя при этом изгоем и отщепенкой, а под конец самой же себе внушив, что её окончательно допекли синие волосы фрёкен Агнес, Лада сдалась на милость победителю. Но, положа руку на сердце, всё ли дело только во фрёкен Агнес и её мальвиньих волосах? Не предлог ли это всего лишь или, иными словами, не казус ли белли? Да Лада бы даже самой себе ни за что не призналась, что она ждёт Семёна Абрикосова (чтобы она – Лада Коломенцева! – не бывать этому никогда! Не дождётесь! Нет, нет и нет!) и, более того, что она чего-то ждёт от их предстоящей встречи – после того, как он внезапно появился в её тихом и мирном мирке и также внезапно исчез; причём, запевалой в хоре её неоднозначных мыслей выступала одна противная мыслишка о том, что ей, Ладе Коломенцевой, следовало бы поменьше думать о всяких разных палеоботаниках, а побольше о себе самой. И хотя это ровным счётом ничего не значило, у неё ещё с вечера ощутимо сосало под ложечкой, и это поганенькое ощущение безысходности не давало ей житья.

Сегодня, расставив приоритеты и артикулировав свои мысли, Лада сконцентрировалась на главном, а, внутренне самоутвердившись, заметно воспрянула духом.

Погода, похоже, опять испугалась её воинственного настроя, потому что, пока она так размышляла, за окном внезапно прояснилось, а вскоре окончательно стало понятно, что в ближайшие часы дождя не намечается, и что практически весь день будет солнечно и тепло, поэтому податься в люди она решила в наиболее «говорящем» и максимально женственном костюме так называемой «селянки»: платьице из лёгкой марлёвки, а к нему босоножки на толстой верёвочной подошве с кучей завязок и сумка из соломки. Волосы она собрала в «конский хвост» и повязала лентой, чтобы они, если по недоразумению всё-таки пойдёт дождь, не висели висюльками вдоль щёк и не липли противно к плечам. Ну, всё, с Богом; наконец-то её час настал!

Сообразив, что её собственная красота – дело серьёзное, долгое и потому безотлагательное, а лучше всего им заняться с самого утра, и призвав в помощники всю свою находчивость на пару с красноречием (хотя она уже вся дрожала от нетерпения, раздувала губёнки и била копытом, как норовистая лошадёнка в предвкушении хорошей прогулки), Лада сперва решила навести справки. Она решительным шагом направилась было к той самой стойке, где её так «гостеприимно» обслужили в день приезда; будучи человеком непосредственным, она сочла уместным спросить у кого-нибудь из администрации, несмотря на явную нелепость вопроса, о лучшем в округе парикмахерском салоне с самыми первоклассными стилистами. И овчинка в данном случае стоила выделки: дело в том, что, отдавшись в руки ни ахти какой парикмахерши Ани и кичась перед ней своей независимостью взглядов, на самом деле Лада уже давно мечтала о другом; причём, уповая на свой и только свой вкус, она точно знала, что ей было нужно, только не знала, где ей это смогут сотворить. Местные заведения опять не годились, потому что знает она эти гостиничные цирюльни с их всегда осклизлыми раковинами и заскорузлыми вафельными полотенцами; а этот их мерзкий запах?! И таких, между прочим, в здешнем отеле хоть пруд пруди: по несколько штук на каждом ярусе – отдельно для леди и джентльменов, и даже по утрам, выходя на балкон, она сталкивалась прежде всего со стойким, приставучим парикмахерским духом (хотя, если уж быть до конца честной, этот едкий, душераздирающий запах мужской парикмахерской по вечерам всё же ретировался под натиском благоухания ночной красавицы, чей чарующий аромат долетал до Лады с ближайшей рабатки).

Всё это, включая и свои недоброжелательные взгляды на местные цирюльни, чей сервис никак не сообразовывался с её мечтой, она и выложила перед слегка обалдевшей от такого напора мисс Маргарет Монтгомери, на своё счастье повстречав её возле стойки, и когда та ей вдруг мило, как своей старой знакомой, улыбнулась. Пока Лада говорила, девушка только понимающе кивала, а потом велела ей садиться в автобус и прямиком ехать в Пейнтон.

Через полчаса Лада уже была в Пейнтоне, высадившись в самом географическом центре города; исходя из её здравых рассуждений, то, что она искала, как раз и должно располагаться исключительно в центре, а никак не на периферии и не с краю. Здание, первый этаж которого занимало искомое заведение, было современной многоэтажкой из стекла и стали и потому неинтересным по сравнению со своей «пожилой соседкой» – высокой, кирпичной кладки, башней с курантами и с выступающими полукруглыми решётчатыми оконцами (Лада смутно припоминала, что нечто похожее по архитектуре во время обзорной экскурсии по побережью им показывала мисс Маргарет Монтгомери и называла это ратушей). Отлично. Как раз то, что ей нужно. Не кустарщина какая-нибудь, а самый настоящий центр женской красоты и здоровья: парикмахерская, фитнес – зал, кабинет лечебной косметологии, солярий и тут же SPA – салон. Всё правильно, если уж делать, то делать как следует и по полной программе, а не лишь бы как!

Прослушав Ладин «креативный» перевод на английский её давнейшей мечты, её сперва направили в кабинет к дородной, с басовитыми нотками в голосе, блондинке, чересчур коротко стриженой и по-богемному небрежно одетой. «Конкретная такая тётечка, крупная и пуленепробиваемая, - разглядывая её, подумала Лада. - Видать, эдакая здешняя мать – командирша». Было в ней что-то от деревянной женской фигуры на носу старинного корабля – величественной и непотопляемой. Удостоившись её аудиенции, Лада первым делом поинтересовалась прейскурантом цен, а потом выложила ей всё как есть. Затем бывшая у блондинки на посылках девушка проводила Ладу до места. Мастер, довольно заурядная особа, и к тому же угрюмая и неразговорчивая, выслушала Ладины пожелания и незамедлительно принялась за дело. И хотя вместе им предстояло провести следующие четыре часа, на этом их вербальное общение закончилось. Сидя под колпаком «сушилки» в ожидании окончательного результата, Лада всем своим существом хотела, чтобы этот её безумный эксперимент удался на славу, причём, его стоимости она так никогда и не узнала: когда подошёл час расплаты, она заплатила карточкой – слава Богу, хватило и даже ещё кое-что осталось! А затем Лада ещё два часа, на бис, пролежала в похожем на стоматологическое кресле врача - косметолога, пока тот подчёркнуто заботливо и подобострастно колдовал с её внешностью. Вначале он долго пальпировал и мял ей лицо, отчего у неё на глазах даже выступили непроизвольные слёзы, так ей себя, бедняжечкку, стало жалко. Потом её всю вымазали какой-то отвратительно вязкой гремучей смесью, зачерпнув пригоршню из большого хрустального флакона, причём, Лада, с опаской снося весь этот тихий ужас и понятия не имея о его составе, успокаивала себя тем, что «в такую красивую бутылочку всякую фигню не нальют». А последние полчаса показались ей сущей пыткой: пока пальцы визажиста нежно наводили красоту на её лице, Лада, не видя себя в зеркале, чуть не сгорала от нетерпения, предвкушая умиление при виде себя – писаной красавицы. Подобное изощрённое наказание для незадачливых автомобилисток, как однажды написал Ладин родимый журнал «Альфа и Омега», разработали душегубы-автоинспекторы в одном из европейских городов: бедных нарушительниц дорожного порядка они додумались оставлять наедине с кучей очаровательных шляпок неописуемых расцветок и фасонов, но – о ужас! – там не было ни единого зеркала! Ибо, как решили эти изверги, что может быть ужаснее для женщины, нежели, сознавая свою привлекательность, не иметь возможности увидеть это воочию? Лада точно не знала, правда это или нечто вроде рождественской страшилки, однако, факт остаётся фактом.

Лада шла по умытым улицам Пейнтона, и в его дорогих, бьющих наповал своей роскошью и расточительством витринах отражалось исходившее от её переливчато-рыжих, спирально закрученных локонов сияние, причём, как она заметила, каждый локон ей разделили на прядки и тонировали отдельно в свой неповторимый оттенок рыжего: от светло-золотистого до огненно красного. И вместе с ними сияла от неописуемого восторга сама Лада, ибо как это избито ни звучит, реальность превзошла все её ожидания. При каждом движении её новенькие с иголочки волосы блестели и переливались яркими сполохами, подчёркивая, как это было первоначально задумано и заложено ею в своём реестре, чистоту её цвета лица, глубину её зелёных глаз и прозрачность её нежной кожи. А её глаза, искусно подрисованные визажистом, теперь не были глупо растопырены как у полоумной козы, заблудшей в чужом огороде, а являли взору желание очаровывать, соблазнять и завоёвывать; такие глаза ей даже стало жалко прикрывать тёмными очками, хотя солнце нещадно било в лицо, поэтому она шла, лишь томно опустив веки и ощущая каждым нервом и каждой клеточкой себя острое чувство радости бытия. Сегодня она убедилась: мечты сами собой не сбываются, они любят, чтобы их осуществляли или, если хотите, реализовывали. Столько хотела, а сегодня пошла и в два счёта сделала. Вот таков её «ответ Чемберлену»! Лада шла и вспоминала – откуда взялась эта безумная идея: стать рыжей? Всё очень просто: хотя это и отдаёт фрейдизмом, но откуда же ещё, как не из детства!

Обладательницей подобных рыжих локонов была кукла – холёная француженка Мадлен, веяниями Бог весть каких ветров занесённая в ташкентский "Детский Мир”. Она была куплена Ладиным дедом и в один из новогодних праздников преподнесена внучке вместе с непременными билетами на ёлку и целым ворохом сладостей. Это сказочное творение кукольных дел мастеров предстало пред Ладиным взором в пятнистой картонной коробке, изнутри выложенной папиросной бумагой с филигранным узором и подбитой настоящими кружевами, источающими тончайший французский аромат. Кроме ярко-рыжей копны волос у Мадлен были изумрудные кошачьи глаза, аккуратный прямой носик, задорное платьице салатового цвета, беленький складчатый воротничок и парчовые зелёные туфельки с искрой, отороченные по краю лебяжьим пухом. Даже на смертном одре Лада не забудет эту куклу!

А роскошные, блестящие и гладкие как золотое руно, упакованные в сетку локоны Мадлен не развились и не потускнели даже после многократного мытья всевозможными шампунями – советскими и дорогущими импортными! И поскольку попала Мадлен к Ладе в том возрасте, когда руки, ноги и головы куклам уже не вывинчивают, шкодливость Лады ограничилась лишь тем, что она несусветно разрисовала фломастерами её кукольное личико. Ну и намучилась же она; с неё тогда семь потов сошло, так она старалась! Сие творчество у неё называлось: «с понтом, татуаж»: ярко-розовые перламутровые губки сердечком (здесь одним фломастером дело не обошлось, понадобился также лак для ногтей), бледно-лиловые скулы, нитевидные брови вразлёт, ярко-синие веки, жгуче-чёрные «стрелки», топорщащиеся ресницы – стандартный набор красоты девочки - подростка. Они и взрослели вместе с Мадлен: вместе балдели, слушая «итальянцев»; вместе бесились и скакали под виниловый диск «Арабесок»; сначала училась накладывать макияж Мадлен, следом за ней – Лада; Мадлен первой примерила мини, затем на мини перешла Лада, причём, это уже были не девчачьи платьица со сверкающими зелёнкой разбитыми коленками, так что кажется, что ты из них безумно выросла, а сознательное узенькое мини с острым привкусом запретного плода: ровно на три с половиной ладони выше колена. Лада тогда, безбожно перевернув Мадлен вверх тормашками, подшила подол её пышной салатовой юбочки «болгарским» крестиком, как её научили на уроках домоводства, и, придя в восторг от собственного рукоделия, зарделась от удовольствия и гордости.

А Вероника растёт пацанкой и куклами не интересуется вовсе. Недаром Лада любовно прозвала свою шалунишку «Огневушкой – поскакушкой»; её удел – это всевозможные прятки, догонялки, «классики», «войнушки», «старики – разбойники», велосипед, самокат, мячи и прыгалки, что сама Лада всегда всячески в дочери поощряла, опасаясь, как бы её единственное сокровище в отсутствии твёрдой отцовской руки не выросло тихоней и мямлей. Ибо от деда, собственного Ладиного отца, толку не было никакого – он вместе с Ладиной мамой Забавой сидел на золотом прииске в Мурунтау и в Ташкент выбирался раза два в год; а от прадеда – тем паче: Лада не встречала человека, более нежного и ласкового. Правда, у них в семье ещё был Ладин старший брат Саша, но он уже давно вместе со своей жёнушкой отбыл на ПМЖ в Москву, и весь его вклад в воспитание племяшки заключался в том, что всякий раз, когда представлялась оказия, он спешил порадовать маленькую сластёну «бабаевским» шоколадным разновкусием.

Мадлен до сих пор жива – здорова; она лежит себе преспокойненько в своей пятнистой картонной коробке на антресолях, укутанная в филигранную бумагу и кружева, до сих пор источающие тончайший французский аромат, соблазняя Ладу всякий раз, когда она случайно на неё натыкается, своей роскошной рыжей гривой. Все мы родом из прекрасной, навеки потерянной страны своего детства, и - видит Бог! – быть покорной рабой своих детских желаний и капризов – не так уж это и плохо!

Лада шла, вся погружённая в себя и в свои сладкие грёзы, как вдруг встала как вкопанная, более того – она, ошарашенная, чуть не взвизгнула от восхищения, чего, по правде говоря, с ней ещё никогда не случалось. Впервые в жизни она пожалела о том, что не умеет, да и никогда не умела, как другие девчонки - пустозвонки, ойкать, визжать и притворно закатывать глаза, имитируя экстаз, ибо то, что она увидела в витрине ювелирного магазина, словоописанию не поддавалось – тут нужны междометия! Это чудо было выставлено на обозрение честному народу на белой атласной подушечке и просто просилось на Ладин свободный безымянный палец левой руки – к её новым рыжим волосам и зелёным глазам ничего более подходящего придумать было нельзя. Совершенно обалденное кольцо – мечта, а не кольцо! – представляло из себя замысловатую филигрань золота, обрамлявшую большой изумруд продолговатой формы и ступенчатой огранки – такой большой и такой прямо-таки вульгарно ярко-зелёный, что казалось неправдоподобным, что он может быть натуральным, скорее, синтетически выращенный кристалл, а, надо сказать, что, будучи дочерью геологов, Лада кое-что понимала в камнях.

Какой-то замухрышка – дедок, приостановившись у витрины, перехватил её взгляд, присмотрелся к кольцу, явно заинтересованный её выбором, и, усмехнувшись про себя, с беззастенчиво-пресыщенным видом обольстителя подмигнул Ладе. Что привлекло внимание этой рыжей цыпочки? Эти женщины, я вам доложу, жить не могут без безделушек! Лада нашла его отражение в витрине и показала ему язык. Вот так. Пусть не возникает!

Безрассудство уже целиком овладело Ладой, а в её глазах заплясали озорные бесенята. Из магазина – а он, несмотря на свои крохотные размеры, был полон народу – доносились взволнованные восклицания, заливистый хохот, приглушённое хихиканье, притворные женские взвизгивания и цоканье языком. Легко и непринуждённо, как заправская дочь миллионера, Лада вошла в магазинчик, с достоинством огляделась, задорно тряхнув волосами, и её залихватские глаза, столь искусно разрисованные визажистом, наполнились светом миллионов бриллиантов – сим драгоценным товаром битком были набиты витрины и стеклянные горки, а весёленькую компанию им составляли кристаллы Сваровски и разноцветный гранёный хрусталь. Особняком на чёрном траурном бархате лежали груды золотых портсигаров, зажигалок, запонок и булавок – короче говоря, чушь собачья! Кому всё это надо? Вид мужских безделушек, как и мужской парфюм, всегда вызывал в Ладе содрогание. Украшения, духи и косметика, равно как жабо, рюши и пижмы, - исключительно женская прерогатива, в подобном убеждении она воспитывалась с детства и с годами её концепция только упрочилась. Лада подошла к прилавку и велела, чтобы ей показали то самое кольцо поближе. Так и есть – его место на безымянном пальце левой руки (правый безымянный она берегла для особого случая). Лада, слегка склонив голову набок, с нежностью смотрела на свой палец, украшенный кольцом и обзывала себя беспросветной тупицей и транжирой. Вот если бы у неё в мозгах нашлась хотя бы крупица здравого смысла, вот если бы она не сорила деньгами с самого начала направо и налево, ни в чём себе не отказывая, и если бы она не просадила почти все деньги, что были положены на её имя компанией "Sweet’s Mary”, то тогда, пожалуй, на кольцо бы хватило. Лада с сожалением рассталась с кольцом, но клятвенно пообещала самой себе, что, как только она разбогатеет, так на следующий же день купить себе такое же. На мгновение у неё мелькнула мысль, что за такое кольцо не жалко и душу продать, только б нашёлся покупатель, и от этой кощунственной мысли у неё задрожали коленки и сделалось горько во рту.

Давным-давно на рекламном плакате «Союзпушнины» она увидела шубу из баргузинского соболя с большим отложным воротником и широкими рукавами «три четверти» (такие рукава обычно подразумевают узкие длинные перчатки) и сразу же дала себе зарок, что как только разбогатеет, так на следующий же день купит себе такую же. Она наденет её поверх маленького «коктейльного» платья и пойдёт «прошвырнуться по Бродвею». И прохожие, причём, все без исключения, будут провожать её взглядом: мужчины – голодными глазами, женщины – с завистью. И будут гадать: надето у этой испорченной девицы что-нибудь под шубой или нет? А старики и старухи будут думать: совсем оборзела эта молодёжь и куда катится мир? Вот такие у неё были сумасшедшие мечты. Теперь она присовокупила к ним это кольцо. Она даже отметила жирным крестом местоположение магазинчика на карте города, будто на самом деле в будущем намеревалась приехать сюда за кольцом. А вдруг? Ведь не напрасно же она бросала монетки в пруд. Неисповедима милость Боженьки!

В отель Лада возвращалась не на автобусе, опасаясь измять о высокую спинку сидения свои свежеиспечённые локоны, а, исполнившись молодецкой удали, - на прогулочном морском трамвайчике. Причём, за всю дорогу она ни разу не присела, а, поднявшись на самую верхотуру – подальше от морских брызг, - стояла там, палимая солнцем и обдуваемая ветром, неподвижная как изваяние, в позе завоевателя. Её пламенные локоны, гордо и благословенно как флаг "весёлый Роджер”, полоскались по ветру, пока трамвайчик, обогнув все прибрежные скалы и утёсы, благополучно не причалит к молу, а добродушный бриз-озорник нежно трепал, и гладил, и ласкал, и тискал их, но не помял и не попортил ни единой кудряшки. Лада даже напрочь забыла о морской болезни, обычно терзавшей её на всех видах морского транспорта, - до того она была захвачена мыслью, как побережней доставить до места своё новое сокровище.

Весь день погода благоволила Ладе; и надо было как раз именно в тот момент, когда она, счастливо высадившись на песчаный пляж, весело взбиралась по широкой мраморной лестнице, и до отеля было совсем рукой подать, начаться дождю. Правда, сначала он лишь неуверенно капал; застигнутое врасплох солнце оторопело и даже решило пойти вспять, но потом передумало и кубарем покатилось за скалу. Мгновенно стемнело, и тут уж дождь разошёлся вовсю, как желторотый рекрут на марше. Деваться было некуда, и Лада сломя голову побежала к отелю.

Спасая в первую очередь голову, Лада не замечала, что хлюпает по лужам, ещё с ночи скопившимся у обочины, и что сильные дождевые струи, отскакивая от дорожного покрытия, бьют её по голым щиколоткам. Очень скоро от воды и грязи у неё намокли и сползли завязки на босоножках, верёвочная подошва набухла и вмиг сделалась неподъёмной, а по лицу потекло что-то отвратительно липкое и едкое: то ли дождевые капли, то ли – о Боже! какой ужас! – её дорогущий макияж. Вот уже и её платье всё насквозь мокрое и облепило Ладу так, что противно и шаг ступить; дождь попал ей за шиворот и течёт по спине гадкими холодными струйками, а откуда ни возьмись налетевший ветер надул намокший подол её юбки колоколом, и он судорожно забился в истерике и захлестал как мокрый парус

Наконец-то, отель! Вот и нарядный мраморный портал, и две понурые, как бездомные псы под дождём, пальмы, и галантный швейцар – не тот, обладатель великолепных бровей, что встречал её в день приезда, а другой, его сменщик, с причёской под бравого красного командира Котовского и целой дюжиной подбородков, что вкупе с упитанной рожей и мясистым носом цвета борща со сметаной делали его похожим на снеговика, - только слегка оплывшего снеговика. У него совсем не было шеи, но зато был внушительный загривок. Воротник его богатого, чёрного с золотым, мундира по случаю хорошего ливня был поднят. Предварительно испепелив Ладу взглядом и дав ей понять, как он раздосадован её внешним видом, он отсалютовал ей и, наклонившись вперёд всем своим грузным туловищем, поудобнее устраивая свой радикулит, возмутительно небрежно придержал дверь. А потом ещё долго смотрел укоризненно, как с этой рыжей негодницы на чистый мраморный пол струйками стекает вода. От его ледяного взгляда у бедной Лады даже всё похолодело внутри. Ах, какой ужас! Она испортила их драгоценный пол! Сейчас она со стыда сквозь землю провалится! Ничего, переживёте. И нечего на неё так смотреть – только этих взглядов ей ещё и не хватало! Боже, будь милостив, избавь её от этого грозного василиска!

Швейцары здесь менялись с завидным постоянством, и один был краше другого. Кроме первых двух, бровастого и лысого, был ещё третий; он тоже наголо брил голову и как леопард весь был в пятнах витилиго. При виде Лады он всегда услужливо приподымался на цыпочки, расплывался в скабрезной улыбочке и бормотал себе под нос нечто, похожее на "целую ваши ручки”, обдавая Ладу гнойным запахом изо рта из-за недолеченной фолликулярной ангины. Четвёртый был пучеглазый и рыжебородый великан; обычно, процедив приветствие, он яростно вращал глазами, прищёлкивал языком, выводил носовые рулады, скрежетал зубами и хмыкал в дремучую бороду, поглаживая её как ребёнка своей чудовищной, похожей на клешню омара, пятернёй. У Лады он звался Карабасом Барабасом. А пятый был – монстр из монстров! – копия четвёртого, только чёрной масти; Лада прозвала его Бэрримором. Этот обычно пугал её поганой усмешкой на своей зверски перекошенной физиономии. И ничего тут не поделаешь: если вывеска и подобранный контингент не соответствуют лицу фирмы, то этой фирме ничего не остаётся, как только сделать себе подтяжку лица, – ну чем не новый закон Мерфи?

Проливной дождь за спиной Лады хлестал по крышам и открытым террасам и ниагарами низвергался из водостоков, моментально превратив нарядную эспланаду в грязевой поток, райские уголки сада, спасовав перед грозной стихией, обратились ни во что, а нежная и мягкая мурава на газонах потонула в глинистых помоях.

У двух прозрачных лифтов скопилось порядочно народу – видно, дождь загнал в отель не одну Ладу. "Похоже, прибежали прямо с пляжа”, - подумала она, разглядывая наспех одетую во что ни попадя публику. Двери то и дело распахивались, впуская новичков, и тогда ноги обдувало холодной сыростью.

Выбрав издалека, где, как ей показалось, промокшего люда было поменьше, Лада заспешила туда, тяжело загребая ногами, ибо набухшие босоножки повисли колодками, так что не сделать и шага; при этом холодок снова прошелся меж её лопаток, а её юбка, ещё недавно так соблазнительно колышущаяся вокруг её бёдер, теперь вся насквозь пропитанная дождём, облепила ей ноги отвратительно холодными и скользкими складками.

Зароком фешенебельности отеля служил круглосуточный бар с вращающейся барной стойкой и частоколом из худосочных пластиковых пальм. Бар носил звучное термоядерное имя "Атолл Бикини” и занимал место парадной вещи в красном углу – как раз между двумя лифтами. Вот из-за этих самых убогих («совпластиталовских», как прозвала их Лада) пальм и появился вдруг – кто бы она думала? – Семён Абрикосов, и вид у него был на удивление чистый, сухой и самодовольный. Снова Семён! У него была прямо-таки мания – появляться ниоткуда как снег на голову, как раз тогда, когда она к этому не готова и меньше всего этого ожидает.

Раздражённая внезапным ливнем, воображаемыми разборками со швейцаром и людской разноголосицей, Лада негодовала; в какой-то момент она даже напрочь забыла о своих пламенных волосах, и её внутреннее напряжение уже готово было прорваться наружу. Она почувствовала, как кровь отлила от её сердца и прилила к щекам, и без того пунцовым от быстрого бега. Вновь искушать судьбу? Нет, нет и нет! Это не по ней! Да чтобы она, Лада Коломенцева, дважды вступила в одну и ту же реку? Не бывать этому никогда! Она и сама знает, что выглядит как мокрая курица, поэтому совершенно необязательно так на неё смотреть. Дух противоречия опять взыграл в Ладе, и поэтому на всякий пожарный случай она решила держаться вызывающе, тем более в глазах Семёна она усмотрела плохо скрываемую усмешку или так, по крайней мере, ей показалось.

Внезапно мокрая и торопящаяся по своим делам толпа, плечом к плечу сплотившаяся у входа в лифт, расступилась, и среди неожиданно наступившей тишины – как это часто случается в толпе – она услышала его голос:

- Лада! Привет! И тебя тоже угораздило попасть под дождь… Вид у тебя - будто ты свалилась с обрыва.

Лада по инерции решила обидеться и ощетиниться, но тут невесть откуда взявшееся угрызение совести – и откуда только оно берётся? – подало знак, и её, бедняжки, безоговорочная решимость растаяла как утренний туман.

- Привет, Семён! Я оценила твою шутку… - сказала Лада и облизнула запёкшиеся губы, а дождь продолжал струиться по её щёкам. Беспомощная и потерянная, совсем как ребёнок, она машинально отёрла щёки, оправила и взбила поникшие кружавчики на платье и с деланным безразличием уставилась на свои босоножки, но потом совсем смешалась и ни к селу ни к городу вдруг ляпнула:

- А как ты сам? Как Стоунхендж? Всё ещё стоит или его смыло дождём? Я забыла… или ты ездил на свидание к Несси?

И улыбнулась вымученной улыбкой.

Он стоял перед ней в белой рубашке с графическими узорами и чёрных брюках (чёрное и белое – азбука стиля), а его внимательные и проникновенные голубые глаза – ах! эти честные и наивные голубые глаза! – в которых смешалось всё: и насмешка, и сочувствие, и недоумие, и радушие, и что-то ещё, пока не разгаданное ею, рассматривали её так, словно видели впервые, и нигде на земле не было глаз, пронзительней и беспощадней этих, и нигде на земле не было глаз, подобных этим!