Медовый плен. Глава третья

Круазье старался не выглядеть слишком скорбным. Он не сводил глаз с нового – нет скорее старого фонтана. Он словно бы воскрес из небытия, как и весь город. Андрей Быковский не торопил своего попутчика.
- Тут у нас в декабре  2013 года. Трагедия случилась. Взрыв
- Да, припоминаю. Об этом и у нас в Бресте говорили.
- В Бресте?
- Да, но это другой, французский Брест. Неужели существуют такие вот идиоты готовые убивать? Здесь, в России?
- Ну, ведь и у вас убивают людей. Тех карикатуристов из журнала.
- Да, и у нас убивают людей. Но это ведь нонсенс. Это ведь невозможно понять.
- Дураков всегда много. Я вот боюсь, что мой сын.
- Ваш сын?
- Да мой сын. .Ему уже исполнилось семнадцать. И он совсем ребёнок. Да, да… я понимаю, что виноват в этом, я избаловал его. Но теперь в мире так много искусов. Например, это ужасное Исламское Государство. Ведь и из Европы много молодых людей едет туда.
- Да, молодым всегда кажется, что  существует идеал. Вот они и ищут его.
 
Так говоря между собой, они дошли до стоянки такси. Сначала решили довезти Мишеля до отеля, а затем отправиться по адресу Андрея Быковского.
Тот жил неполадёку в квартире своей матери, заслуженной учительницы. Та была довольно старой – в этом году ей исполнилось 95 лет.
- Мама работала в школе до 75 лет, потом правда решила уйти на покой. Теперь помогает мне воспитывать сына. Мне и моей жене.
- Вы живёте все вместе?
- Да, мы живём все вместе. В сущности после смерти мамы её квартира достанется сыну. А мы уже готовимся переехать.
- И куда, если не секрет?
- В новый дом. Я купил себе там квартиру. Прекрасную трёхкомнатную квартиру. Вложил  в этопредприятие  все сбережения. Правда, я ещё купил кое-что моему сыну. Мальчик просил у меня мотоцикл. Я и купил его ему.
Сидевший за рулём парень был молчалив. Он научился быть глухим и мог слушать любую болтовню. Особенно о новых квартирах и мотоциклах.
Круазье попрощался со своим попутчиком и вошёл в двери отеля. Ему не терпелось оказаться в кже оплаченном номере, оказаться и почувствовать себя оседлым человеком.
Он подошёл к стойке регистрации и заполнил необходимые документы. Его чемодан отнесли в номер, куда он отправился чувствуя странное желание насладиться покоем.
 
Стас был уверен, что отчим поступит именно так. Он проспал, не смог встретить его на вокзале и теперь ждал взбучки от Андрея Ивановича
Мать и бабушка занимались готовкой. Скорее готовила мама, а бабушка строго и властно давала ей указания.
Стасу не очень нравилась эта вечная старуха. Она не позволяла ему слишком долго играть в компьютерные игры, прогуливать  школу, а особенно приводить в дом девчонок. Для встреч с подружками у него оставались парки и дворы, но там невозможно было заняться тем, чем он ужасно хотел заняться.
Мысленно Стас давно похоронил свою престарелую бабушку. Она и так слишком долго «отравляла ему жизнь». Старуха была готова испортить всё к чему прикасалась – например, едва не сожгла новый электрочайник, поставив его на плиту вместо того, чтобы включить в розетку.
Андрей Иванович подчинялся  воле матери без разговоров. В далёком 1996 году он наконец решился на брак выбрав в жёны такую же одинокую женщину. Мать была довольна. Она и так слишком поздно познала радость материнства, не решаясь полойти к мужчине с открытой душой.
Появившийся в 1950 году сын изменил всё. Муж был старше её на пять лет, он сильно болел и умер, когда Андрею едва исполнилось шестгнадцать. Сиротство прибавило Андрею сын. Он был принят в число студентов политехнического института и не только принят, но своро стал получать повышенную стипендию.
Прилежность сына радовала Юлию Игнатьевну. Она приходила к себе на работу проводила уроки, а потом шла домой, ставя ноги в саромодных туфлях слишком прямо.
Юлия Игнатьевна была рада, что и её сын, и внук учится в той же школе, в какой училась она. В далеком 1927 году она переступила порог этой школы, а спустя десять лет после выпускного бала отправилась поступать в Сталинградский пединститут. Она мечтала стать самой лучшей учительнице истории, самой лучшей во всем Сталинграде и в СССР.
Её мир был разрушен страшным кровавом летом 1942 года. Она не могла забыть того страшного испепеляющего августа, этой ужавсной адской бомбардировки. Когда ещё недавно мирный город превратился в пылающие руины.
Ей повезло, она сумела оказаться среди своих, спасти себя и от преступного плега, и от неизбежного насилия от парней в чёрной и горничной форме.
Она поиом долго не могла раскрыться перед мужчиной, перестала видеть в нём человека, а только сильное и вечно похотливое животное. Даже то, что ей ужасно хотелось родить ребёнка, она не могла согласиться впустить это ужасное детородное орудие в своё до сих пор чистую и девственную щель.
Даже рождение сына не изменила её строгого характера. Она немного ненавидела его – хотелось родить дочь, а не очередного самца, который непременно уйдёт, оставив её, словно опостылевшую ему игрушку.
Его отец доживал последние дни. Он был колченог, страдал от страшных, до сих пор напоминающих о себе ранений. Работал он бухгалтером.
Болячки мужа раздражали Юлию Игнатьевну. Она стыдилась выходить с ним в люди – в музей или в театр, однажды, в 1952 году они были отобраны для историческго рейса теплохода Иосиф Сталин, открывающего Волго-Донской канал.
Но имперская эпоха миновала. После смерти Вождя народов стало всё слишком быстрым. Школы в городе вновь стали совместными, и она не могла понять, как общаться с вихрастыми и частенько нагловатыми подростками.
Они видели в ней сначала женщину, а потом уже учителя, причём женщину несчастную и гордую. Юлия Игнатьевна рассказывала мс о походах Степана Разина и восстании Пугачёва, о  Великой Отечественной войне – лица парней суровкели, а лица девушек становились бледными и растерянными.
Подрастающий сын создавал ей проблемы – то слишком плаксивый, то гневный. Она не могла представить его в своём классе, не могла взглянуть, как на будущего ученика. Теперь, будучи  наполовину в маразме, она смотрела на него с подозрением, как и такого позднего внука.
Станислав её постоянно разочаровывал. Он таскал домой двойки, пил пиво, а главное – о ужас- интересовался своими сверстницами. А ещё мечтвал о дорогом японском мотоцикле.
Юлии Андреевне были непонятны жэти мальчишеские мечты. В сущности, этот парнишка был обыкновенным фантазёром, она подозревала, что он появился на свет не от спермы её неудачливого сына.
Сын до сих пор ходил всего лишь в замах. Но при этом пропадал в командировках, приходил домой затемно и соверщенно не интеерсовался жихнью своего сына.
Андре был уверен, что  она его мама нуждается в этом многолюдстве, что она не может прожть и дня без жареных шампиньонов – она и сейчас готовила их для их троих – мужа, сына и свекрови.
Звонок в дверь слегка оживил эту почти неподвижную старуху. Она заулыбалась поправила брошь на груди и стала ждать появления сына.
 
Андрей Иванович посмотрел на мать. Та казалась обычным музейным персонажем. Её голос был тонок, а характер становился всё невыносимее день ото дня. Старушку раздражало всё – чужие шаги, голоса и даже запахи. Она никак не могла дождаться покойного и вечного сна, сна, в который она верила даже больше чем а Бога.
Смерть больше не пугала её. Она была желанна, словно сон для уставшего от шуиного дня ребёнка, или желанное пробуждение после страшного сна. Юлия Андреевна предвкушала свои похороны, она даже представляла, как сын и невестка станут поминать его, поминать и радоваться тому, что она наконец избавила мир от своего присутствия.
Особенно рад должен был быть Стас. Он давно уж страдал от её визгливого голоса и капризомв, устал дожидаться, когда выйдет из уборной – обленившийся кишечник не позволял ей выйти оттуда раньше чем через четверть часа, не любил внук и её нотации – старуха любила поговорить на отвлеченные темы, особенно презирая молодых и красивых девушек, которые и представить не могли, что станут когда-нибудь такими же несчастными старухами.
Она только притворялась спящей, старательно прислушиваясь к тому, что происходит в комнате внука. Ей отчего-то казалось, что его гостьи разгуливают там нагишом, что им не терпится застонать от уверенных движений Стаса, этот парень был явно более наглым и симпатичным, чем его папаша.
Андрей как-то мог  прожить без этих срамных телодвижений – ему нравилось учиться, читать толстые книги и играть в шахматы. А её хотелось избавить его от глупой бородки, старомодных очков и странного ощущения вечной задавленности. Словно бы отец Андрея вновь пророс в его сыне – со всеми своими страхами.
Она не хотела. Чтобы от неё на свете осталось только двое маменькиных сынков. Вероятно, это сама судьба мстила ей за излишнюю гордость, наградив слишком длинной жизнью.
 
Стас был немного недоволен столь быстрым возвращением от ца из столицы. У него планы и на эту неделю, и на грядущее воскресение. Его подружка Наина Нежинская явно мечтала о маленьком свидании – Стас не хотел оставлять её в одиночестве с такой же полоумной бабкой, как была его собственная.
Мария Ивановна верила в Бога. Она каждые ввыходные направлялась к небольшой однокупольной церкви, направлялась и брала с собой внучку. Наина не могла ей отказать в этом променаде. Она послушно шла с бабушкой жл храма и даже выстаивала поовину слжбу, разглядывая иконы и прихожан, а затем выходила на свежий воздух, стараясь как можно скорее забыть этот, как ей казалось, глупый спектакль.
Но бабушка не злилась, она только качала головой и улыбалась. Наина стыдилась своего неверия – она вдруг понимала, что бабушка с её сказкой гораздо счастливее её – будущей ученицы химического класса.
Учёба и шахматы – Наине нравилось двигать шахматные фигурки. Она находила радость в том, что эти фигурки убивали других, позволяя ей наконец убить самую главную фигуру – щахматного короля..
Но сейчас эта интеллектуальная забава уходила у неё на второй план. Уходила, заменяясь более приземлённой и пугающей даже саму Наину. Ей хотелось заняться особого вида гимнастикой, сыграть роль любовницы Стаса – тот через год должен был получить аттестат и навсегда, навсегда уехать из Волгограда.
Она теперь сожалела, что разрешила сфотографировать себя в бикини – и не толькосфотографировать – но и поставить себе на телефон в роли заставки для её звонков. Фото получилось очень размытым, Наина вдруг подумала, что скоро ей не придётся прятать от взглядов этого парня свои груди и лобок. Напротив ей даже нравилась такая полная откровенность.
Они боялись кого-то ещё пускать в свой мир. Пока что Стас не пытался приблизить её, заставить быть милой и послушной, точно такой, какой часто бывали девушки в фильмах для взрослых.
 
Сейчас Маша делала вид, что смотрит телеканал Дисней. Ей было приятно думать, что просмотр мультфильмов делает её в глазах бабушки настоящей пай-девочкой. Наина начинала уставать от опёки старухи – её мать и отец по многу месяцев пропадали на заработках, радуя дочь редкими звонками и чувством придуманного сиротства.
Бабушка радовалась. Она была довольна, что заменила своей внучке мать, жизнь вновь имела смысл, к тому же слишком наглый и своенравный зять был далеко, очень далеко.
В свои семьдесят она ещё чувствовала себя престо резко постаревшей девчонкой. Такой же, какая была в фильме,  по занимательной сказке Евгения Шварца,  о потерянном времени. Тогда, в далёком 1955 году ей нравилось играть в классики и салки, нравилось прогуливать скучные уроки, притворяясь больной.  А ещё она не любила строгую и очень вредную учительницу истории Юлию Андреевну Быковскую.
Та всегда находила повод для придирок. Особенно её раздражало вечно улыбающееся лицо Маши. Она вечно была довольна жизнью, была рада каждому дню, словно бы и впрямь сошла с шоколадной обёртки.
Юлия Андреевна предрекала ей очень несчастную жизнь. По её мнению, эта девочка никогда не поднимется выше работницы и выйдет замуж за законченного дебошира и пьяницу. Она охотно пачкала её дневник замечаниями и высказывала свои претензии то отцу, то матери Маши, когда те  приходили в школу.
Ей было жаль этих простоватых, почти комедийных людей – отец комкал кепку, мать теребила узел на платке. А потом, как представлялось Юлии Андреевне, они дружно ругали дочь и ставили её в унрл, носом в пыльные шторы.
Но она ошибалась. Родители Маши не ругали дочь, они считали учительницу скаженной и не обижались на её придирки.
- Что же делать.? Это у неё с войны. Контуженная она, - говорил отец, размешивая липкое варенье в стакане с чаем.
- Вот именно, именно. – соглашалась мать.
Саша тоже жалела свою учительницу. Она считала, что такая нервная потому, что у неё больной муж и плаксивый, вечно битый дворовыми мальчишками сын. Андрея она не видела, но представляла этаким пухленьким барчонком в штанишках из бархата и в белой шёлковой рубашонке.
Сейчас она верила в другие «сказки». Всю жизнь она старалась жить по правилам – особенно тогда, когда в далёком 1970 году разродилась дочерью. Та была копией её матери, - красивая темноглазая и очень умная.
Она стала мамой в тревожном 1998 году. Мысль о том, что в пятьдесят три она станет полноценной бабушкой радовал Марии Ивановну – всё шло, как по рельсам, и то, что внучку назвали Наиной – ей тоже понравилось.
Нравилась и фамилия зятя. Нежинский. Она уже где-то слышала её, но никак не смогла вспомнить, поскольку не любила читать умные книги, занимая свой досуг приготовлением пирогов и заркток на зиму.
В этом степном краю ценили овощи. Пару раз Мария Ивановна отправлялась в небольшой посёлок у солёного бессточного озера. Там доживали свой век её родители в старом саманном домишкс почти крепкокаменном огородом.
Они скончались в год шестидесятилетия Победы. Скончались, как в сказке в один день. Она хорошо помнила, как в жаркий знойный июль ехала в этот  посёлок, ехала, и старалась не плакать, боясь чужих расспросов и деланного сочувствия.
Внучка так ничего и не поняла. Она готовилась стать первоклассницей и совершенно не нуждалась в волнении.
Дом стариков был продан за гроши. Она понимала, что никто не поедет в эту полупустыню, чтобы ухаживать за могилкой, да и ей самой хотелось лежать на тенистом городском кладбище, чем в этой голой степи, в нескольких километрах от казахской границы.
Наина тоже не спешила навещать могилу бабки и деда. Девять месяцев в году она была занята учёбой, а три летних месяца общением с друзьями. Эти друзья казались Марье Ивановне опасными – Наина играла с огнем, невольно подражая их повадкам. Она вдруг подумала, как хорошо было бы, если бы её внучка стала монахиней.
Когда ей было всего четыре года они поехали в небольшой летний лагерь. Точнее это было небольшое церковное поселение. Марии Ивановне было тогда не по себе от шумного города, от диких эстрадных песен, она искала уединения и тишины. Искала утерянного детского счастья.
Она больше не верила в обещанный Хрущёвым коммунизм. Не верила и в то, что после смерти её тело распадётся на атомы, а затем вновь соберётся в картошку или в тыкву.
Человек в тёмной рясе с добрым восточным лицом дал ей надежду. Дал некоторый лучик, что выглянул из кромешной тьмы. И она вдруг стала искать утешения там, откуда так хотели сбежать её непутёвые родители.
Они умерли внезапно и бес покаяния. Мария Ивановна даже не знала были ли отец с матерью крещены. Она не решалась ни подавать за них записки, пни прилюдно молиться – позволяя себе лишь лёгкие попытки докричаться до уха Бога в своей пустой комнате.
Сейчас, встав  почти с рассветом, она вычитала все утренние молитвы, выпила немного святой воды и принялась хозяйничать. Ей было боязно тревожить Наину, та поднималась только ближе к восьми часам, когда запахи с кухни пробуждали её от приятной и сладкой дрёмы.
Внучка явно витала в небесах. Ум боролся в неё с плотью, боролся истово, словно бы был гладиатором на древнеримской арене.
Больше всего Мария Ивановна страшилась  мыслей о возможном отречении от Христа. Она была совсем не уверена в себе, особенно сейчас, когда последние дни были так близки.
По радио часто говорили о событиях в Сирии. Мария Ивановна вдруг подумала, что это и есть та самая, предсказанная Иоанном Богословом война, что теперь уже нет времени, чтобы отступить.
Она не желала видеть свою внучку среди веселящихся и радующихся блудниц, но не могла представить её и мученицей. Этот единственный и роковой выбор пугал её, как в детстве пугали негромкие и очень суровые рассказы отца.
Тут в этом городе тоже царил настоящий ад. Шла похожая на тот библейский Армагеддон битва – великая битва последних лет. Точно такая же, какую она однажды увидела по телевизору вместе с Наиной.
Но те сказочные персонажи были мелки по сравнению с фашистами. Мария в детстве представляла их оркообразными чудовищами, представляла, слушая, как долго молчит отец, пытаясь собрать в кучу разбросанные мысли.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

© Copyright: Денис Маркелов, 2015

Регистрационный номер №0298053

от 12 июля 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0298053 выдан для произведения:

Глава третья

Круазье старался не выглядеть слишком скорбным. Он не сводил глаз с нового – нет скорее старого фонтана. Он словно бы воскрес из небытия, как и весь город. Андрей Быковский не торопил своего попутчика.
- Тут у нас в декабре  2013 года. Трагедия случилась. Взрыв
- Да, припоминаю. Об этом и у нас в Бресте говорили.
- В Бресте?
- Да, но это другой, французский Брест. Неужели существуют такие вот идиоты готовые убивать? Здесь, в России?
- Ну, ведь и у вас убивают людей. Тех карикатуристов из журнала.
- Да, и у нас убивают людей. Но это ведь нонсенс. Это ведь невозможно понять.
- Дураков всегда много. Я вот боюсь, что мой сын.
- Ваш сын?
- Да мой сын. .Ему уже исполнилось семнадцать. И он совсем ребёнок. Да, да… я понимаю, что виноват в этом, я избаловал его. Но теперь в мире так много искусов. Например, это ужасное Исламское Государство. Ведь и из Европы много молодых людей едет туда.
- Да, молодым всегда кажется, что  существует идеал. Вот они и ищут его.
 
Так говоря между собой, они дошли до стоянки такси. Сначала решили довезти Мишеля до отеля, а затем отправиться по адресу Андрея Быковского.
Тот жил неполадёку в квартире своей матери, заслуженной учительницы. Та была довольно старой – в этом году ей исполнилось 95 лет.
- Мама работала в школе до 75 лет, потом правда решила уйти на покой. Теперь помогает мне воспитывать сына. Мне и моей жене.
- Вы живёте все вместе?
- Да, мы живём все вместе. В сущности после смерти мамы её квартира достанется сыну. А мы уже готовимся переехать.
- И куда, если не секрет?
- В новый дом. Я купил себе там квартиру. Прекрасную трёхкомнатную квартиру. Вложил  в этопредприятие  все сбережения. Правда, я ещё купил кое-что моему сыну. Мальчик просил у меня мотоцикл. Я и купил его ему.
Сидевший за рулём парень был молчалив. Он научился быть глухим и мог слушать любую болтовню. Особенно о новых квартирах и мотоциклах.
Круазье попрощался со своим попутчиком и вошёл в двери отеля. Ему не терпелось оказаться в кже оплаченном номере, оказаться и почувствовать себя оседлым человеком.
Он подошёл к стойке регистрации и заполнил необходимые документы. Его чемодан отнесли в номер, куда он отправился чувствуя странное желание насладиться покоем.
 
Стас был уверен, что отчим поступит именно так. Он проспал, не смог встретить его на вокзале и теперь ждал взбучки от Андрея Ивановича
Мать и бабушка занимались готовкой. Скорее готовила мама, а бабушка строго и властно давала ей указания.
Стасу не очень нравилась эта вечная старуха. Она не позволяла ему слишком долго играть в компьютерные игры, прогуливать  школу, а особенно приводить в дом девчонок. Для встреч с подружками у него оставались парки и дворы, но там невозможно было заняться тем, чем он ужасно хотел заняться.
Мысленно Стас давно похоронил свою престарелую бабушку. Она и так слишком долго «отравляла ему жизнь». Старуха была готова испортить всё к чему прикасалась – например, едва не сожгла новый электрочайник, поставив его на плиту вместо того, чтобы включить в розетку.
Андрей Иванович подчинялся  воле матери без разговоров. В далёком 1996 году он наконец решился на брак выбрав в жёны такую же одинокую женщину. Мать была довольна. Она и так слишком поздно познала радость материнства, не решаясь полойти к мужчине с открытой душой.
Появившийся в 1950 году сын изменил всё. Муж был старше её на пять лет, он сильно болел и умер, когда Андрею едва исполнилось шестгнадцать. Сиротство прибавило Андрею сын. Он был принят в число студентов политехнического института и не только принят, но своро стал получать повышенную стипендию.
Прилежность сына радовала Юлию Игнатьевну. Она приходила к себе на работу проводила уроки, а потом шла домой, ставя ноги в саромодных туфлях слишком прямо.
Юлия Игнатьевна была рада, что и её сын, и внук учится в той же школе, в какой училась она. В далеком 1927 году она переступила порог этой школы, а спустя десять лет после выпускного бала отправилась поступать в Сталинградский пединститут. Она мечтала стать самой лучшей учительнице истории, самой лучшей во всем Сталинграде и в СССР.
Её мир был разрушен страшным кровавом летом 1942 года. Она не могла забыть того страшного испепеляющего августа, этой ужавсной адской бомбардировки. Когда ещё недавно мирный город превратился в пылающие руины.
Ей повезло, она сумела оказаться среди своих, спасти себя и от преступного плега, и от неизбежного насилия от парней в чёрной и горничной форме.
Она поиом долго не могла раскрыться перед мужчиной, перестала видеть в нём человека, а только сильное и вечно похотливое животное. Даже то, что ей ужасно хотелось родить ребёнка, она не могла согласиться впустить это ужасное детородное орудие в своё до сих пор чистую и девственную щель.
Даже рождение сына не изменила её строгого характера. Она немного ненавидела его – хотелось родить дочь, а не очередного самца, который непременно уйдёт, оставив её, словно опостылевшую ему игрушку.
Его отец доживал последние дни. Он был колченог, страдал от страшных, до сих пор напоминающих о себе ранений. Работал он бухгалтером.
Болячки мужа раздражали Юлию Игнатьевну. Она стыдилась выходить с ним в люди – в музей или в театр, однажды, в 1952 году они были отобраны для историческго рейса теплохода Иосиф Сталин, открывающего Волго-Донской канал.
Но имперская эпоха миновала. После смерти Вождя народов стало всё слишком быстрым. Школы в городе вновь стали совместными, и она не могла понять, как общаться с вихрастыми и частенько нагловатыми подростками.
Они видели в ней сначала женщину, а потом уже учителя, причём женщину несчастную и гордую. Юлия Игнатьевна рассказывала мс о походах Степана Разина и восстании Пугачёва, о  Великой Отечественной войне – лица парней суровкели, а лица девушек становились бледными и растерянными.
Подрастающий сын создавал ей проблемы – то слишком плаксивый, то гневный. Она не могла представить его в своём классе, не могла взглянуть, как на будущего ученика. Теперь, будучи  наполовину в маразме, она смотрела на него с подозрением, как и такого позднего внука.
Станислав её постоянно разочаровывал. Он таскал домой двойки, пил пиво, а главное – о ужас- интересовался своими сверстницами. А ещё мечтвал о дорогом японском мотоцикле.
Юлии Андреевне были непонятны жэти мальчишеские мечты. В сущности, этот парнишка был обыкновенным фантазёром, она подозревала, что он появился на свет не от спермы её неудачливого сына.
Сын до сих пор ходил всего лишь в замах. Но при этом пропадал в командировках, приходил домой затемно и соверщенно не интеерсовался жихнью своего сына.
Андре был уверен, что  она его мама нуждается в этом многолюдстве, что она не может прожть и дня без жареных шампиньонов – она и сейчас готовила их для их троих – мужа, сына и свекрови.
Звонок в дверь слегка оживил эту почти неподвижную старуху. Она заулыбалась поправила брошь на груди и стала ждать появления сына.
 
Андрей Иванович посмотрел на мать. Та казалась обычным музейным персонажем. Её голос был тонок, а характер становился всё невыносимее день ото дня. Старушку раздражало всё – чужие шаги, голоса и даже запахи. Она никак не могла дождаться покойного и вечного сна, сна, в который она верила даже больше чем а Бога.
Смерть больше не пугала её. Она была желанна, словно сон для уставшего от шуиного дня ребёнка, или желанное пробуждение после страшного сна. Юлия Андреевна предвкушала свои похороны, она даже представляла, как сын и невестка станут поминать его, поминать и радоваться тому, что она наконец избавила мир от своего присутствия.
Особенно рад должен был быть Стас. Он давно уж страдал от её визгливого голоса и капризомв, устал дожидаться, когда выйдет из уборной – обленившийся кишечник не позволял ей выйти оттуда раньше чем через четверть часа, не любил внук и её нотации – старуха любила поговорить на отвлеченные темы, особенно презирая молодых и красивых девушек, которые и представить не могли, что станут когда-нибудь такими же несчастными старухами.
Она только притворялась спящей, старательно прислушиваясь к тому, что происходит в комнате внука. Ей отчего-то казалось, что его гостьи разгуливают там нагишом, что им не терпится застонать от уверенных движений Стаса, этот парень был явно более наглым и симпатичным, чем его папаша.
Андрей как-то мог  прожить без этих срамных телодвижений – ему нравилось учиться, читать толстые книги и играть в шахматы. А её хотелось избавить его от глупой бородки, старомодных очков и странного ощущения вечной задавленности. Словно бы отец Андрея вновь пророс в его сыне – со всеми своими страхами.
Она не хотела. Чтобы от неё на свете осталось только двое маменькиных сынков. Вероятно, это сама судьба мстила ей за излишнюю гордость, наградив слишком длинной жизнью.
 
Стас был немного недоволен столь быстрым возвращением от ца из столицы. У него планы и на эту неделю, и на грядущее воскресение. Его подружка Наина Нежинская явно мечтала о маленьком свидании – Стас не хотел оставлять её в одиночестве с такой же полоумной бабкой, как была его собственная.
Мария Ивановна верила в Бога. Она каждые ввыходные направлялась к небольшой однокупольной церкви, направлялась и брала с собой внучку. Наина не могла ей отказать в этом променаде. Она послушно шла с бабушкой жл храма и даже выстаивала поовину слжбу, разглядывая иконы и прихожан, а затем выходила на свежий воздух, стараясь как можно скорее забыть этот, как ей казалось, глупый спектакль.
Но бабушка не злилась, она только качала головой и улыбалась. Наина стыдилась своего неверия – она вдруг понимала, что бабушка с её сказкой гораздо счастливее её – будущей ученицы химического класса.
Учёба и шахматы – Наине нравилось двигать шахматные фигурки. Она находила радость в том, что эти фигурки убивали других, позволяя ей наконец убить самую главную фигуру – щахматного короля..
Но сейчас эта интеллектуальная забава уходила у неё на второй план. Уходила, заменяясь более приземлённой и пугающей даже саму Наину. Ей хотелось заняться особого вида гимнастикой, сыграть роль любовницы Стаса – тот через год должен был получить аттестат и навсегда, навсегда уехать из Волгограда.
Она теперь сожалела, что разрешила сфотографировать себя в бикини – и не толькосфотографировать – но и поставить себе на телефон в роли заставки для её звонков. Фото получилось очень размытым, Наина вдруг подумала, что скоро ей не придётся прятать от взглядов этого парня свои груди и лобок. Напротив ей даже нравилась такая полная откровенность.
Они боялись кого-то ещё пускать в свой мир. Пока что Стас не пытался приблизить её, заставить быть милой и послушной, точно такой, какой часто бывали девушки в фильмах для взрослых.
 
Сейчас Маша делала вид, что смотрит телеканал Дисней. Ей было приятно думать, что просмотр мультфильмов делает её в глазах бабушки настоящей пай-девочкой. Наина начинала уставать от опёки старухи – её мать и отец по многу месяцев пропадали на заработках, радуя дочь редкими звонками и чувством придуманного сиротства.
Бабушка радовалась. Она была довольна, что заменила своей внучке мать, жизнь вновь имела смысл, к тому же слишком наглый и своенравный зять был далеко, очень далеко.
В свои семьдесят она ещё чувствовала себя престо резко постаревшей девчонкой. Такой же, какая была в фильме,  по занимательной сказке Евгения Шварца,  о потерянном времени. Тогда, в далёком 1955 году ей нравилось играть в классики и салки, нравилось прогуливать скучные уроки, притворяясь больной.  А ещё она не любила строгую и очень вредную учительницу истории Юлию Андреевну Быковскую.
Та всегда находила повод для придирок. Особенно её раздражало вечно улыбающееся лицо Маши. Она вечно была довольна жизнью, была рада каждому дню, словно бы и впрямь сошла с шоколадной обёртки.
Юлия Андреевна предрекала ей очень несчастную жизнь. По её мнению, эта девочка никогда не поднимется выше работницы и выйдет замуж за законченного дебошира и пьяницу. Она охотно пачкала её дневник замечаниями и высказывала свои претензии то отцу, то матери Маши, когда те  приходили в школу.
Ей было жаль этих простоватых, почти комедийных людей – отец комкал кепку, мать теребила узел на платке. А потом, как представлялось Юлии Андреевне, они дружно ругали дочь и ставили её в унрл, носом в пыльные шторы.
Но она ошибалась. Родители Маши не ругали дочь, они считали учительницу скаженной и не обижались на её придирки.
- Что же делать.? Это у неё с войны. Контуженная она, - говорил отец, размешивая липкое варенье в стакане с чаем.
- Вот именно, именно. – соглашалась мать.
Саша тоже жалела свою учительницу. Она считала, что такая нервная потому, что у неё больной муж и плаксивый, вечно битый дворовыми мальчишками сын. Андрея она не видела, но представляла этаким пухленьким барчонком в штанишках из бархата и в белой шёлковой рубашонке.
Сейчас она верила в другие «сказки». Всю жизнь она старалась жить по правилам – особенно тогда, когда в далёком 1970 году разродилась дочерью. Та была копией её матери, - красивая темноглазая и очень умная.
Она стала мамой в тревожном 1998 году. Мысль о том, что в пятьдесят три она станет полноценной бабушкой радовал Марии Ивановну – всё шло, как по рельсам, и то, что внучку назвали Наиной – ей тоже понравилось.
Нравилась и фамилия зятя. Нежинский. Она уже где-то слышала её, но никак не смогла вспомнить, поскольку не любила читать умные книги, занимая свой досуг приготовлением пирогов и заркток на зиму.
В этом степном краю ценили овощи. Пару раз Мария Ивановна отправлялась в небольшой посёлок у солёного бессточного озера. Там доживали свой век её родители в старом саманном домишкс почти крепкокаменном огородом.
Они скончались в год шестидесятилетия Победы. Скончались, как в сказке в один день. Она хорошо помнила, как в жаркий знойный июль ехала в этот  посёлок, ехала, и старалась не плакать, боясь чужих расспросов и деланного сочувствия.
Внучка так ничего и не поняла. Она готовилась стать первоклассницей и совершенно не нуждалась в волнении.
Дом стариков был продан за гроши. Она понимала, что никто не поедет в эту полупустыню, чтобы ухаживать за могилкой, да и ей самой хотелось лежать на тенистом городском кладбище, чем в этой голой степи, в нескольких километрах от казахской границы.
Наина тоже не спешила навещать могилу бабки и деда. Девять месяцев в году она была занята учёбой, а три летних месяца общением с друзьями. Эти друзья казались Марье Ивановне опасными – Наина играла с огнем, невольно подражая их повадкам. Она вдруг подумала, как хорошо было бы, если бы её внучка стала монахиней.
Когда ей было всего четыре года они поехали в небольшой летний лагерь. Точнее это было небольшое церковное поселение. Марии Ивановне было тогда не по себе от шумного города, от диких эстрадных песен, она искала уединения и тишины. Искала утерянного детского счастья.
Она больше не верила в обещанный Хрущёвым коммунизм. Не верила и в то, что после смерти её тело распадётся на атомы, а затем вновь соберётся в картошку или в тыкву.
Человек в тёмной рясе с добрым восточным лицом дал ей надежду. Дал некоторый лучик, что выглянул из кромешной тьмы. И она вдруг стала искать утешения там, откуда так хотели сбежать её непутёвые родители.
Они умерли внезапно и бес покаяния. Мария Ивановна даже не знала были ли отец с матерью крещены. Она не решалась ни подавать за них записки, пни прилюдно молиться – позволяя себе лишь лёгкие попытки докричаться до уха Бога в своей пустой комнате.
Сейчас, встав  почти с рассветом, она вычитала все утренние молитвы, выпила немного святой воды и принялась хозяйничать. Ей было боязно тревожить Наину, та поднималась только ближе к восьми часам, когда запахи с кухни пробуждали её от приятной и сладкой дрёмы.
Внучка явно витала в небесах. Ум боролся в неё с плотью, боролся истово, словно бы был гладиатором на древнеримской арене.
Больше всего Мария Ивановна страшилась  мыслей о возможном отречении от Христа. Она была совсем не уверена в себе, особенно сейчас, когда последние дни были так близки.
По радио часто говорили о событиях в Сирии. Мария Ивановна вдруг подумала, что это и есть та самая, предсказанная Иоанном Богословом война, что теперь уже нет времени, чтобы отступить.
Она не желала видеть свою внучку среди веселящихся и радующихся блудниц, но не могла представить её и мученицей. Этот единственный и роковой выбор пугал её, как в детстве пугали негромкие и очень суровые рассказы отца.
Тут в этом городе тоже царил настоящий ад. Шла похожая на тот библейский Армагеддон битва – великая битва последних лет. Точно такая же, какую она однажды увидела по телевизору вместе с Наиной.
Но те сказочные персонажи были мелки по сравнению с фашистами. Мария в детстве представляла их оркообразными чудовищами, представляла, слушая, как долго молчит отец, пытаясь собрать в кучу разбросанные мысли.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

 

Медовый плен. Глава вторая

Медовый плен. Глава четвёртая