Выбиваясь из последних сил, коченеющий Агафон левой рукой ухватился за прибрежный рогоз и подтянул тело. Наглая лягушка прыгнула ему прямо на голову и квакнула. Упираясь ногами в корневища, Агафон полз к вожделенному берегу. Силы покидали его. Кровь хотя и шла из раны, но не так бурно. К предплечью присосались с десяток пиявок. Правая рука свисала плетью, левая тряслась от напряжения. Приволокшись к берегу, Агафон упал животом вниз на пожухлую траву и забылся.
Он пришёл в себя, когда уже стемнело. Попытался приподняться, но не смог: онемели руки. И только там, внутри, от самой груди в десницу[1] толкалась жгучая боль. Неужели это конец? Се аз, да увяз, да не выдрахся. Злость, нет, ярость охватывала его. Ярость и бессилие от того, что он не может ничего сделать, изменить… тело горело, горело, сердце жгло. И ему наплевать на источник огня…. Это конец!
Вдруг стало светло, как днём. Перед глазами возник апостол Пётр, позвякивая ключами от рая.
– Агафон! – прогремел он. – В рай тебя не пущу! Сатана – твой Бог! И место тебе – в аду! Будешь вариться в котле с кипящей смолой и проклинать каждую минуту своей жизни. Татьба, убийство, чревоугодие, пиянство – тяжкие грехи. И нет тебе пощады-ы!
От ужаса у дьякона зашевелились волосы на голове. Свет померк, и картинки одна страшнее другой замелькали перед затуманенными очами грешника.
Вот он в пьяном угаре, огромный, краснорожий, таскает за волосы молодицу, не давшую ему в долг вина... А вот уже чудище рогатое за волосы его вытаскивает из громадного котла с кипящей смолой. Смеётся, скалясь жёлтыми клыками, и снова окунает его в раскалённую лаву.
Он из оклада иконы воровато выковыривает перлы[2] – а у него железными щипцами вытаскивают зубы изо рта, и он визжит, как та свинья, которую он украл у мужика и забил в чистом поле. А потом рвал жареное мясо вот этими самыми зубами, что теперь белой горкой ложатся на чёрный адов песок.
Воскресное утро…. Когда братия бьёт покаянные поклоны в храме, на монастырском дворе мужики выгружают из телеги его безжизненное тело…
А вот он под хохот чертей, бесов, анчуток босыми пятками на раскалённой сковороде пляшет бесконечный танец, а Сатана, тычет ему в рожу медное кадило, на которое он выменял три штофа вина.
– Господи, спаси и помилуй мя, – шепчет Агафон, ощущая железа цепей, которыми он прикован к позорному столбу на монастырском дворе.
– Прости мне все прегрешения вольные и невольные. Каюсь, каюсь, каюсь.… Пощади живота моего, Господи, искуплю….Живота… Живота…
Сознание покинуло болящего….
Казачий сторожевой разъезд следовал вдоль берега, внимательно всматриваясь в рассветную даль по ту сторону реки. Вдруг конь старшего урядника Бычкова всхрапнул и, фыркнув, нагнул голову. Казак глянул на землю и увидел окровавленного священника в рваных ризах, лежащего наполовину в воде.
Все спешились.
– Видать, поп! – воскликнул хорунжий.
Казаки подошли ближе.
– Здоровенный!
– Агудал![3]
– Наверное, черкесы убили!
– Посмотри, Мишаня, можеть, живой.
– Да, куды ему, столько руды-то[4] потерял.
Молодой казачок нагнулся к самому лицу Агафона и услышал хрипловатое дыхание.
– Двошить[5], братцы! – удивленно проговорил он, – живой.
– Ну, давай в станицу его, – велел Бычков.
Агафон открыл глаза. Увидел над собой низкий белёный потолок. Потом перевёл взгляд на окошко, заткнутое мутным пузырём. В углу киот со Спасителем и едва тлеющая лампадка. Слева на стене – засиженная мухами картина, изображающая казака с большой головой на тонкой шее. И ни шороха…. Тишина.
Он прислушался к себе. Рука болела. Но гораздо меньше. Пошевелил пальцами. Хотел дотронуться до раненой руки, но её не было! Туго перевязанный обрубок вместо десницы.
«Кара господня! Длани[6] лишился, – ужаснулся он, – наказуя, наказа мя господь, но смерти не предаде».
Дверь скрипнула и в хату вошла старая казачка с широко расставленными глазами на тёмном морщинистом лице. Увидев, что болезный пришёл в себя, светло улыбнулась.
– Святой отец, жалочка моя! Кто ж тебя так! Черкесы, кубыть, бесовы души? Ты есть хочешь? Рази молочка принесть? – метнулась она из горницы.
Агафон хотел перекрестить добрую женщину вослед, но, скрипнув зубами, отвернулся к стене.
– Не зря, видно, Господь лишил меня десницы, – простонал он.
Митрофановна – так звали старуху, которая приютила раненого Агафона. И не просто старуха. Митрофановна лечила всю станицу. Она была и костоправом, и травницей, и повитухой. Это она велела казакам отсечь дьякону правую руку, чтобы антонов огонь не распространился дальше, и тем сохранила Агафону жизнь. Он выздоравливал.
В станице все отнеслись к священнослужителю с уважением. К нему заходили казаки и бабы, спрашивали совета, желали здравствовать. Это было удивительно и непривычно для Агафона, привыкшего ко всяческим поношениям со стороны мирян.
Яростный, бесшабашный и беспомощный Агафон лежал и думал о том, что ничего-то они о нём не ведают, не разумеют, какого аспида пригрели на груди своей. А он никогда не выполнит своего назначения на этом свете: никого не благословит и не перекрестит, даже своего толоконного лба. «Николи не знах и не мыслих, яко борзо прииде воздаяние за греси моя тяжкие, – шептал он, вперив взгляд в лик Спасителя. – Господи, яз верую, верую и каюсь. Приими мое покаяние, Иисусе Христе». Почему-то пришли в ум детские воспоминания, как он, восьмилетний отрок, сын псаломщика из наибеднейшего прихода, при лучине твердит: «Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть…». Отец, измождённый гладом и питием, поясняет: «Я буквы знаю, говорю: добро есть. Учись, сыне, и познаешь добро». Неужели пришло время для познания? Только для этого мне было суждено пережить усекновение десницы. А как служить Господу без оной?».
Да, говорят, и храма в этой станице нет. За околицей на пересечении дорог стоит деревянный крест, где прихожалый дьячок из дальней крепости совершает кое-какие требы, где станичники молят у Бога дождя.
Тоска и печаль овладели неистовым диаконом. Думы, думы – одна беспросветней другой, раскалывали голову. В чём Божий промысел? Кара за грехи? Тогда для чего Господь сохранил ему жизнь? Какое предназначение Он ему определил? Никогда Агафон столько не думал, не страдал от сознания своей греховности, столько не каялся перед Господом, как ныне.
И однажды Господь обратил взор на своего грешного сына и дал знак искупления. Приснился Агафону храм каменный, трёхкупольный с образом Иоанна Крестителя на вратах. И полон храм умилённого народу. Чудные песнопения раздаются. А на клиросе он, в ряду других певчих. Радость и успокоение вошли в его сердце. Понял тогда диакон, в чём его предназначение, как заслужить Божье прощение.
Между тем, он окреп настолько, что мог ходить, стал приучаться жить с одной левой рукой. Приглядывался он и к лекарским делам Митрофановны. Удивлялся, откуда эта безграмотная баба знает, какая трава от чего, когда надо согреть больное место, когда охладить. Как избавить человека от боли, от вывиха, сглаза, испуга…. Спросил её.
– Всему, сынок, с Божьего благословения, можно выучиться. А я так от бабки мудрости набиралась, а та от своей бабки…. Только не дал мне Господь ни внучки, ни дочки. Бездетна я, кормилец. Кубыть, и родила бы, да казак мой рано жизню потерял, и двух годочков не промиловалися.
Как-то ушла Митрофановна повивать; Агафон сидел на скамейке под плетнём, нахохлившись от осеннего холода, в раздумье, вдруг слышит крик бабий:
– Ой, божечки! Митрофановна, поможи! Ой, в спину вступило, силов нету терпеть.
Вскоре приковыляла и сама баба, стеная от боли, спросила:
– Где Митрофановна, святой отец?
– Ушла повивать.
– О, горе мне! – возопила несчастная женщина.
– Что у тебя, бабонька? – участливо прогудел Агафон.
– Спина болить. Не согнуться, не разогнуться. Да и хожу с трудом, батюшка, – заплакала она.
– А ну-ка, посмотри на меня! – глянул в её глаза, наполненные болью, – Теперь повернись спиной! – велел он.
Левой рукой прощупал позвоночник и спокойно проговорил:
– Да, не болит она у тебя.
– Что ж я притворяюсь? – чуть не задохнулась от возмущения казачка.
– Не болит, – повторил Агафон.
Казачка попробовала согнуться-разогнуться, потом подпрыгнула и присела, счастливо рассмеялась.
– Да ты лекарь, похлеще Митрофановны. Благодарю тебя, святой отец, – она нагнулась, чтобы поцеловать у него руку, потом вспомнила, что её нет, смутилась, зарумянилась…
– Ни к чему это, - пробасил Агафон, - не могу тебя благословить, болезная. Иди!
Иногда это получалось у него и раньше – только не лечить, конечно. Он мог заставить одним взглядом сидельца дать ему водки в долг, или, как после ранения, заставил мужика отпустить его. А лечить не пробовал, нет. На дурные дела направлял он Богом данные способности.
Когда Митрофановна вернулась, станица гудела о чудесном исцелении бабы отцом Агафоном.
– Есть у тебя сила, поп, можешь лечить, я это давно приметила, да не говорила тебе. Сам должен понять и принять эту силу как Божий дар.
– Куда мне лечить, я ничего не знаю. Так посмотрю на человека, подумаю, чего хочу, иногда получается.
– А ты присматривайся, как я лечу, травы научись понимать, нутро человеческое. Кубыть, у тебя всё и выйдет. Я старая. Уже недолго осталось. А людям помочь нужна. Казаки часто увечья получають в сражениях и в дозорах. Без лекаря никак.… Да и живи у меня. А если не хочешь, вон рядом хата. Хозяева померли, а сына их убили. Уж год порожняя стоить. Скажи Бычкову, только и делов. Хата его родни. Он казак добрый, разрешить.
[1] Правая рука
[2] Жемчуг
[3]Верзила
[4] Крови
[5] Дышит
[6] Руки
Помочь сайту
Поздравления
