Интересная собеседница, отрывок

[Скрыть] Регистрационный номер 0412184 выдан для произведения: Отрывок из: «Наэтэ. Роман на грани реальности».
 
(начало отрывка)
 
Конечно, за эти два дня им кое-где иногда удавалось наводить порядок. В кухне, например, — все осколки с пельменями собрали с полу и выбросили. Чтобы Анрэи не порезался и не поскользнулся, когда захочет побыть «грумским пони»… Хозяйка — «Нася» Георгиевна — дважды звонила, в первый день и во второй, ближе к вечеру, — слава Богу, в «перерывах». А не когда Наэтэ хватает ртом воздух или громко дышит носом — от неги и страсти. Хозяйка говорила только с ней, — Анрэи, который первым отвечал на звонки домашнего телефона, сразу же был отметаем, как неинтересный собеседник.
Рано утром — на третий день, часов в восемь, если не в семь — телефон, стоявший в их «дворцовом покое шалаша» на журнальном столике, застрекотал, затрезвонил, заклекотал, заверещал — короче, как дурак ненормальный, зазвонил, и как запрыгал по их спящим головам — остроугольный, звенящий внутренностями, — шаболдай… Оба застонали. Анрэи, стоня, уже думал: сейчас не дадут Наэтэ полежать на нём, чтобы её лицо над его улыбалось, и она говорила бы всякие нежности и глупости. Без этого у Анрэи нет утра, нет дня.., ничего нет.
— М-м-м.., — стоны пошли в разнобой, но с изыском.
— Анрэи, убей его! — принеси мне в жертву, пожалуйста, — чуть не плача Наэтэ повернулась с боку на бок, к нему лицом, — м-м-м…
Анрэи заключил в поцелуй её стонущие губы, она — вдруг! — как всегда, опрокинула его на спину, и забралась на него, вытянувшись по всему его телу. Телефон замолк.
Ура!
Лицо, глаза её ещё спали, губы — тоже, но она произнесла ими:
— Я первая, — и… забыла, что дальше…
— Я второй, — приём! — сказал Анрэи.
Наэтэ засмеялась сомкнутыми губами и спящими глазами… Прижалась к его губам, засыпав своими волосами, и так смеялась… Потом спросила:
— Что там у вас за канонада, — второй, — алё! — ха-ха-ха…
Он её обнял, прижал к себе — крепко.
— Никуда не идём, так лежим!
Она снова приподняла голову, — смеяться перестала. Глаза открыла, уже грустные.
— Не хочу, не хочу никуда ехать. Не хочу!..
Всё, слёзы.
— Давай ещё попросим хозяйку. Она с виду только строгая…
— Нет.., — сказала Наэтэ, — надо ехать, Анрэи.
Из глаз закапало. Шмыганье началось.
У Анрэи сердце задрожало — как синичка, «обёрнутая» ладонью… Ну, вот…
Наэтэ поднялась, села в позу «сфинкса» — на его бёдра, колени… Венера… Коленами зажала его с боков… Он руки свои на них положил. Так она сидела, просыпаясь, и глядя на него с высоты своей пробуждающейся красоты, дыша носом, — минуты две.
— Всё. Поднимайся! — сказала.
— Как?
— Как хочешь!
— Никак не хочу! И не могу, кстати.
— Ну Анрэи! — она уже капризно, ласково — склонив голову набок — смотрела на него… Потом с усилием заставила себя «сойти» с него, выкарабкаться с софы на ковёр…
Анрэи вздохнул так тяжело, что телефон опять зазвонил, как полоумный синхрофазотролль… Голая Наэтэ, стоя на ковре, застонала опять, и вся выгнулась. Потом подошла к журнальному столику и села на телефон, он был плоский.
— Люби меня, дурак, а не трещи!
Анрэи засмеялся. Телефон под нею не звонил, а действительно трещал, как удавленник, если бы они трещали.
— А ну-ка, верни мне мой «сфинкс» на место! — и похлопал себя по груди…
Но Наэтэ встала и взяла трубку.
— Да!
Сама покорная порядочность… Уси, пуси, ля-ля-ля… Наторговала время до обеда. Причём, до нуля минут тринадцатого часа, — ура! «Ещё разок залюбим друг друга, и собраться успеем».
Но Наэтэ, положив трубку, сказала:
— Всё, Анрэи. Душ, кофе, сборы, вокзал.
— М-м-м.., — застонал он.
— Не канючь, как маленький, — и засмеялась…
— М-м-м!!! — взвыл Анрэи, — м-м-м!!!!..
…и убежала в «бассейн»…
Они снова завтракали какими-то остатками пищи невнятными — холодильник был весь выеден ими изнутри. И пили кофе. Чинно. Как тогда — в их «квартирке», — когда за окном падал хлопьями снег… Он так же стоял у окна. За которым рассвет уже вот-вот перейдёт черту дня. И смотрел, как она пьёт своё кофе из чашечки, маленькими глотками. И опять эта мягкая, плавная строгость в движениях.., красота, ничего лишнего… И опять этот комок в горле. Кажется снова, что так будет всегда, но опять начинается что-то — путь, такой же сумасшедший, как в прошлый раз?..
Он подошёл к ней, она встала, положила ладони ему на плечи. Он так же в своём халатике, она — в его рубашке.
— Анрэи, нам нужно ехать, — тихо очень сказала. — Нельзя здесь больше оставаться…
Почему нельзя? Что за график у Наэтэ в голове? Почему она ему ничего не говорит?
— Ты обещал, что будешь слушаться меня, как я тебя, — Наэтэ посмотрела ему в глаза, и чуть прикусила губу… — Подожди маленько, — я всё тебе расскажу.
Он обнял её, поцеловав в губы…
Вместе они быстро навели относительный порядок везде, где «побывали», и стали одеваться «в поход». Наэтэ впервые не надела своё короткое «офисное» зелёное платье… Он надел свежую рубашку — светло-сиреневую. Она достала купленные в секонд-хэнде светло-серые, почти белые брючки… Сверху — туника, покороче её белой кофточки, которая была покороче зелёного платья… Нежно-лазоревая туника, узенький светлый поясок… Вся фигура её — как специально для соблазна — не затянута, не обтянута, а мягко, легко облегается брюками, туникой. Подчёркивается пояском… «Наэтэ, ну тебя же похитят у меня — когда-нибудь, — Боже!»… Но белая кофточка, скрыв тунику под собой, придала фигуре Наэтэ некоторую строгость. Почти офисную, — но вызывающую на откровенный флирт.
— М-м-м.., — простонал он, глядя на неё, когда она посмотрелась в зеркало — высокое, с маленьким будуарчиком, в углу, где софа… Она обернулась и светло, по-детски ему улыбнулась.
— Кто любит Наэтэ, тот её слушается. Доставай планшет!..
Они оба сидели за чистым и пустым кухонным столом. Он насиловал смартфон, ища в интернете расписание поездов. Маршрут, проложенный Наэтэ, включал следующий крупный краевой центр, — на восток. Всё дальше на восток! От города, где они встретились… Наэтэ легко перебирала пальцами по экрану планшета, строчила письма. Кому? «Я хорошо знаю компьютер», — вспомнил он её слова, в их первый вечер, когда она плакала у него в квартирке — горько, жалуясь, что её никто не ценит. «Наэтэ никогда не обманывает», — подумал он. — Все слова, ею сказанные — правда. И сбываются». Его удивила эта — собственная — его мысль. «Она не приукрашивает, не бахвалится, она не врёт никогда. Даже ради кокетства»… Анрэи замер. Обдумывая эту очевидность. «Значит, она действительно меня куда-то «уводит». Это не слова. Не пустые слова. Про «страну». Но почему мы едем всё на восток и на восток — в Китай, что ли? Хм…».
Наэтэ была поглощена своим занятием без остатка, словно забыв об Анрэи. Это тоже было чем-то новым для него… Он не стал её отвлекать и углубился в своё «тыцкание».
…Они были готовы. Все их сумки стояли у двери в прихожей. Анрэи вызвал на час дня такси… Без пяти час. Оба проверяют свои «шкуры» на неизмаранность, ибо они валялись на полу. До сих пор — с первой минуты, как они их скинули. Два с лишним дня назад.
— Анрэи, дай твою сумку. Она, не беря её из рук у него, достала початую пачку пятитысячных, отсчитала восемь купюр, сложила одна к одной и положила на тумбочку — под бумажку со списком телефонов, которые им оставила «Нася» Георгиевна.
— Да, — кажется, Олег Георгиевич говорил, что шестьдесят штук не хватает. На операцию.., — понял Анрэи.
Двадцать они уже отдали.
У Наэтэ заслезились глаза.., она шмыгнула носом.
— Здесь так было хорошо…
Анрэи как будто ударили по сердцу лёгким молоточком.
В дверь позвонили… С уличного морозца взошла в апартаменты — надо честно признать, что в свои собственные — «Нася» Георгиевна, обдав их свежим холодком.
— Ну что, молодожёны… Всё в порядке? — решительно, строго, но мягко — хотя была ещё не в тапочках — спросила она.
— Да, — Наэтэ потупила взор, — можете посмотреть.
«Нася» Георгиевна прошла, не разуваясь, на кухню. Ложками не звенела, но на заветное серебро взгляд, видимо, бросила. Наэтэ и Анрэи надели «шкуры»… Проходя мимо них в комнату, где у них был «дворцовый покой шалаша», спросила:
— Вас такси ждёт?
— Да, — тоже потупив взор, ответил Анрэи, — наверное. И тут же в его брюках затренчал телефон… Ответил: выходим.
— Ну, вроде, всё в порядке, — сказала хозяйка.
— Ничего не украли, — утвердительно произнесла Наэтэ, и вдруг улыбнулась ласково и по-детски, слегка наклонив голову набок и глядя на «Насю» Георгиевну, как при первой встрече… Потом подошла к ней, обняла и поцеловала.
— Спасибо вам. Если бы вы знали, как нам помогли… То помогли бы ещё раз, — засмеялась, умиротворяюще.
Женщина слегка смутилась… Да не за что… И вы нам помогли… Спасибо.
— Ну, до свиданья, — сказала Наэтэ, скрестив ладони внизу, перед собой, в замок.
— Спасибо вам, — сказал Анрэи, — и Олегу Георгиевичу передайте тоже «спасибо» — ещё раз.
…На жэдэ вокзале они впервые оба предъявили свои паспорта — когда Анрэи выкупал заказанные им билеты. Они едут в мягком вагоне, в купе на двоих, ехать часов шестнадцать — хоть в поезде, но с Наэтэ наедине… Ура! Но до посадки ещё часа три… Наэтэ опять его удивила.
— Давай сходим в церковь, мимо которой сейчас проезжали.
— Да, давай. Я был там последний раз месяца три назад, — ну там, дома.
Наэтэ посмотрела на него внимательно: дома? И он прочитал этот вопрос в её взгляде. Она, словно, забыла, откуда они едут…
— А я вообще там не была. Много лет.
Он ещё больше удивился, но понял, что сейчас не надо её расспрашивать.
Они сдали вещи в камеру хранения, оставив только сумку на плече Анрэи… Через полчаса они нашли этот храм, мимо которого проезжали на такси… Город был чистеньким, ухоженным — не в пример тому мегаполису, из которого они сбежали. Анрэи был здесь в командировке пару раз — летом и весной, — и тогда он показался ему таким же. Здесь сохранилось много зданий, построенных до эпохи массового строительства «малоквартирных многодомов», и оттого город казался более уютным, домашним, неспешным даже, хотя довольно шумным. Душа как-то немного уравновесилась. Они шли с Наэтэ под руку, как и вправду молодожёны, — на них, точнее на неё, оглядывались. «В султанате Оман, — подумал Анрэи, — её бы не выпустили из гарема ни разу. За всю жизнь. Была бы туловищем для утех, и всё. Черти вы, пустынные…». Он неодобрительно относился к запретам для женщин на «похотливые взгляды» в ряде стран, усердно молящихся по заветам Пророка. «Запретили бы лучше похотливые взгляды мужчин, что ли — тоже», — но это уже относилось к местным «чертям», по снегу ходящим…
Когда они зашли за железную ограду храма, стоящего совсем недалеко от оживлённой улицы, в небольшой рощице голых берёз, он сразу почувствовал границу — между шумом и тишиной… Это было уже знакомое ему чувство. Первый раз, когда он обратил на этот «эффект» внимание, он даже поразил его. А обратил внимание, когда после первого и единственного в своей жизни причастия, пришёл в храм — просто, даже не на службу, — между службами. И сейчас, судя по всему, в церкви тоже почти нет никого. «Тишина церковной ограды», — так он это назвал. Вот шум, шаг сделал — шума нет. Можно спутать эту «внезапную» тишину с запустением, но если прислушаться, присмотреться, то это просто тишина, — кроткая и ни на что не претендующая. Сразу успокаиваешься, ещё только ступив за ограду…
Они подошли с Наэтэ к ступеням, ведущим ко входу, к главным «вратам». Он стал три раза креститься и кланяться, как прочитал в одной брошюре, и всегда стеснялся это делать почему-то — считал, что нелепо выглядит. И вдруг Наэтэ встала на колени в своём пальто-коконе и приложилась лбом к снегу, утоптанному прихожанами. Её немного кокетливая шапочка — с опушкой-вуалью — упала на землю рядом. Она не стеснялась. Взяла шапку в руки и встала, — белые коленки. Перекрестилась один раз, отряхнулась, заправила сколько можно, волосы под воротничок пальто, надела снова шапку. Шмыгнула носом — раза три, не меньше, и они вошли… У Анрэи комок слёз к горлу не «поднялся», а подскочил, — резко… Он его пытался сглотнуть, не очень получалось. И он был настолько поражён, что они с Наэтэ в церкви, что она «пала ниц».., что вообще плохо соображал, просто шёл за Наэтэ. Наэтэ?.. Это она?.. Наэтэ — Венера, Ника, Сфинкс, — и Наэтэ, падающая в храме на колени… Этого пока не мог вместить его разум… Так же, как то, что Наэтэ, которая «вообще не была там много лет», чувствовала себя совершенно не скованно среди икон, словно бы она была служкой в храме, именно в этом.
В небольшой церкви было и правда — почти пусто. Они купили по две восковые тонкие свечки — в лавке, сразу слева от «врат» — внутри, когда зашли. И Наэтэ пошла прямо к иконостасу. На нём была икона Иисуса Христа. «Благословляющего», — так решил Анрэи, — у него рука поднята, как для приветствия. Они поставили по свечке. Наэтэ снова упала на колени, и — уже придерживая шапку рукой — достала лбом до пола…. Встала, перекрестилась один раз. Долго смотрела на икону, молча… Молилась, наверное, внутри себя. Кусала губы, — он видел, что её глаза наполнились слезами. У него тоже — у них всё это теперь синхронно. Потом они подошли к иконе Божией Матери с Младенцем — в другой стороне храма, ближе к «вратам». Он узнал эту икону — такой же список висел в храме, где он был несколько раз… Он стоял на службе в какой-то церковный праздник — какой, он и не знал, — народу было немало. И ему показалось тогда, что сама Богородица — с этой иконы — «смотрит» на него, в толпе, что именно эта икона очень ложится на «образ» Божией Матери, который у него в душе, — до этого он просто думал: как же она выглядела в земной жизни? Её лицо, чуть склонённое, было настолько нежным, и настолько, ему показалось, просветлённым, что у него впервые выступили слёзы на глазах — в храме. А от Младенца — так постарался иконописец — свет шёл прямо, и Он как бы не составлял полного единства с фигурой Богоматери, был немного «сам по себе»…
Анрэи удивился такому совпадению, — он думал об этой иконе и раньше, она казалась ему «живой», и вот он здесь, в другом городе, перед этой же иконой — но уже с Наэтэ. Перед нею Наэтэ тоже упала на колени. В этот раз он последовал её примеру. Потом она также долго смотрела на неё, и в глазах также стояли слёзы… Потом они пошли на выход. Наэтэ вновь подошла к церковной лавке, где они покупали свечи…. Открыла у него на плече сумку, достала пачку тысячных и с трудом просунула её в прорезь высокого ящика, для пожертвований… У Анрэи «прозвучала» в голове мысль: «Она раздаёт „приданое“ — значит, мы уже не вернёмся». Куда «не вернёмся», в мозгу не уточнилось. Женщина в лавке смотрела на них остановившимися глазами. Что в них было, какое чувство — не понятно, они просто остановились.
Потом они вышли. Наэтэ обернулась к вратам, перекрестилась, снова один раз. Он — трижды. Но уже не стесняясь, — как можно стесняться того, что делает Наэтэ?
Только они оказались за оградой и отошли метров на десять, Наэтэ остановилась, положила голову ему на плечо и стала плакать. Плакать, плакать, плакать… Плечи её подрагивали, он гладил её спину.
— Тихо, тихо… Наэтэ, миленькая, — что с тобой? Пожалуйста, — не плачь… Пожалуйста.., — но он был бессилен успокоить её, пока она сама — не подняла голову и не утёрлась платком, достав его из кармана пальто… А потом стала говорить, опять плача:
— Я молилась за тех, кого мы оставляем, и просила прощения за это… Просила простить меня, что я тебя увожу… Просила разрешения нам уехать… Просила за всех, за всех, кого мы оставляем… Кому могли бы помочь… Я всё делала, как Он… говорил.
— Кто, — Бог?
— Да.., но я не знала, что тебя встречу, я ждала тебя, но я не знала… — Она опять опустила голову к его плечу. — Просила… прощения.., что так хочу быть счастливой, и если можно меня простить — хотя бы чуть-чуть…
Она не могла говорить связно, слёзы не давали ей…
— Я просила за твою страну, за твоих родных… И просила прощения…
— Тихо, тихо, — моя хорошая, — тихо, тихо…
…Она приникала к нему, уже ждала этого «тихо, тихо»…
— Ты ни в чём не виновата, Наэтэ.., — тихо, тихо, тихо…
— Я люблю тебя, Анрэи, — пожалуйста, не оставляй меня…
И тут он не выдержал сам. Слёзы пробили сито его глаз.
— Наэтэ! Пожалуйста, — сколько я буду тебя просить, — не говори так! Не говори! Ну чем я заслужил это, чем, — ну почему ты мне не веришь?.. Как я тебя брошу, — как?.. Да я первым умру, чтобы ты видела это…
— Не смей! Пожалуйста, Анрэи, — прости меня.., я верю тебе.., я… — её губы тряслись, — я просто… очень, очень боюсь остаться без тебя, потерять тебя, я верю тебе.., прости меня пожалуйста…
И она снова плакала и плакала ему в плечо, он обнимал её, кусая губы, не в силах остановить «предательские слёзы».
— Я люблю тебя, — говорил он, — больше жизни, всех, кого люблю, любил и буду любить… Наэтэ, я умру… — по твоему приказу, — просто, здесь, если ты скажешь, чтоб я умер. Пожалуйста.., успокойся… Тихо, тихо…
Наконец, или ему удалось её успокоить, или она выплакалась.., — они потихоньку пошли, глаза на мокром месте, носами шмыгают… Он держал её под руку, они молчали, её плечи, рука подрагивали, и он вбирал в себя их подрагивание, разговаривая с этой дрожью, про себя — «пожалуйста, тихо, тихо, всё будет хорошо»…
У него голова шла кругом от таких перепадов настроения и поведения Наэтэ. Это всё было необъяснимо, — чем больше он узнавал её, тем меньше её знал… Но он понимал её, он принимал её всю — что бы она ни делала, что бы ни говорила. И она это чувствовала, и льнула, льнула к нему… Это судьба, он её не «выбирал», он её принял… Почему-то просто «зайти в церковь» стало каким-то потрясением для обоих. Они шли сначала, не разбирая дороги, — пока не заблудились в незнакомом городе… И где-то через час только вспомнили о поезде… Анрэи достал свой смартфон, посмотрел на часы… Всё-таки уже их первый разговор о Боге — в постели, когда он спросил её легкомысленно «в чём миссия человека?» — должен был ему показать, что Наэтэ глубоко религиозна… Но эта религиозность в ней была какого-то совсем иного свойства, нежели та, которую он привык видеть, о которой читал, или он просто не понимал «религиозности». Он не понимал, как вообще Наэтэ может существовать в «этом мире», — с одной стороны. «Я делала всё, что Он говорил», — и почему-то у Анрэи эти её слова не вызывали ни вопроса, ни удивления — он поверил, сразу… А с другой, — она просто для этого мира какой-то соблазн. И она так отдаётся их любви, земной любви. Как это всё умещается в ней? Он не столько хотел знать ответы на эти вопросы, сколько её жалел. Острая жалость к ней — как тогда, когда он привёл её в свою квартирку — резала сейчас его сердце. Ему хотелось нежно-нежно обнимать и любить её. Прямо здесь, на улице, сейчас — чтобы расплавить этой нежностью неумолимые её слёзы, её страхи, всё её существо. Чтобы та солнечная радость, которая неугасима в ней, живёт в ней, заполняя её всю, освободилась, выплеснулась на этот мир яркими, весёлыми всполохами не обжигающего огня, чтобы не топили это солнце в ней её же слёзы. «Ника, — говорил он сейчас ей — молча, — мы их всех победим. Ты же Венера, — они умрут от безответной любви к тебе. Ты же Елена Прекрасная, — зависть и ревность этого мира — к твоей красоте, твоему совершенству — столкнутся лбами и погибнут в очень равном и очень кровавом бою, не одержав даже пирровой победы. Мы победим, Наэтэ, победим. Ты будешь светить, как Солнце — на радость, на счастье, на любовь… Пожалуйста, Наэтэ — не плачь, моя хорошая, моя родная, моя ненаглядная… Любовь моя…».
…Наконец, они в поезде, в отдельном купе «первого класса». Анрэи и ездил-то в таких «апартаментах» всего один раз — дорого для него. На самолёте так же стоит, но зато быстро… Эх! — диванчики узкие, вдвоём с Наэтэ проблематично на одном, если рядом, но ничего — «она будет на мне лежать», решил Анрэи. «Её лицо над моим, и мы будем разговаривать. В перерывах…». Он имел в виду — в перерывах между любовью…
Наэтэ «утихла» — не плакала, молчала, только смотрела на него — с любовью, как на судьбу, которая ей, как желанный трофей, досталась в результате какой-то очень тяжёлой борьбы, — её смысла он до конца не понимал, но чувствовал, что она, эта борьба, была. Что не просто так — весёлая любовь, что вдруг произошла между ними. Его даже немного страшила та бездна, в которую он прыгнул, не раздумывая. И теперь летит и страшится. Но страх радостный какой-то. «Страшная радость» — вот это точный эпитет, пожалуй», — так он думал о Наэтэ и об их любви…
Они сели за столик, каждый на своём диванчике, друг напротив друга. Он гладил её руки, тихонько разглаживал ей волосы на лбу. Поезд тронулся… Наэтэ облегчённо вздохнула. Как тогда, когда они покидали большой город, где встретились, — в машине Олега Георгича… «Ещё один шаг, — подумал Анрэи, — в бездну. Любви. С Наэтэ…». Она «уводит» его. «Миленькая, уводи, уводи меня отсюда — хоть в ад, хоть в рай, хоть в Буэнос-Айрес, — мне всё едино — с тобой».
Успокоившись под мерный стук колёс, они вспомнили, что опять голодные. Вечно путается этот голод под ногами — мешает смотреть друг на друга, обниматься… Проводница, посетившая их «апартаменты», сказала, что вагон-ресторан начнёт свою работу через час.
— Нам не ресторан нужен, — сказал Анрэи, — нам бы поесть.
Наэтэ, склонив голову набок, по-детски засмеялась — сомкнутыми губами, — глядя на него уже светло. Выяснилось, что буфет тоже есть. Просто буфет. Без ресторана. Но тоже через час.
— А какая тогда разница? — спросил Анрэи, — всё есть и ничего нет…
— У повара спросите, если невтерпёж.
Невтерпёж.
Проводив проводницу тяжёлым «любящим» взглядом, Анрэи быстренько очутился рядом с Наэтэ и заявил, что его голова давно не находила еды между ног, и он не может их целовать, хотя ему приказано, — он хочет исправить это недоразумение немедленно, хотя бы что касается ног. Наэтэ опять стала смеяться обвораживающим его смехом, — дыша через нос.
— Кофе за любовь, — сказала она смеясь.
Эх! Он побрёл за едой и за кофе — к повару, сквозь вагоны. «Миленькая Наэтэ, — думал он, — ты смеёшься, — Боже, — а мне хочется плакать — как ты у храма, — так я тебя люблю… Как я тебя брошу? — ну как? Ну сама подумай…».
За любовь не только кофе полагается, но и целый туесок — горячая картошка с мясом в горшочках и прочие апельсины… Они ели, постоянно глядя друг другу в глаза, как мимо рта не проносили — не понятно. Это «неотрывно смотреть друг другу в глаза» настигало их внезапно — как в офисе его, когда ещё только полчаса прошло, как они встретились, — они не могли это прервать, пока что-нибудь не отвлекало их настолько, что это был вопрос жизни и смерти. Поэтому еда — не помеха… Поели. Но глаза продолжали «обмениваться». И вдруг Анрэи сказал:
— Я хочу с тобой лежать и разговаривать. В перерывах.
Наэтэ не выдержала, засмеялась…
— У тебя не бывает перерывов.
— Потому что у тебя их нет, — Анрэи с важным любящим видом опротестовал поданный иск.
— Я первая сказала.., — смех.
— Второй на линии. Так что?
Наэтэ забралась к нему на колени — села спиной к нему, и сделала заявление для суда:
— Он постоянно пристаёт ко мне. А мне не даёт к нему приставать. Дайте ему перерывом по башке, — и смеётся счастливо, — чтобы он потерял сознание, и я овладела им в бессознательном состоянии…
…Наступил «перерыв». Они лежали на диванчике, она на нём, её лицо над его — всё, о чём он мечтал. И разговаривали.
— Я мечтал, чтобы всё вот так и было. Больше не о чем мечтать.
— Твои мечты сбываются, — она ласково улыбалась, любуясь им, — хочу, чтобы и мои тоже сбывались.
За окном вагона мягко стучат колёса. Как хорошо мечтается! — и впереди ещё целые сутки почти! С Наэтэ. Под пледом. Они его конечно же достали из чемодана.
— А какая у тебя мечта, — та, что у меня, только сверху? — спросил он.
— Не смеши меня, — засмеялась она, — абизьян с глазами… Я люблю тебя и хочу, чтобы мы жили в моей стране. А не в твоей. Это моя мечта.
— Твоя страна не Китай, надеюсь? И тем более не султанат Оман?
— Ты обещал меня не смешить.
— Не обещал ещё, не успел…
— Почему «тем более не султанат Оман»?
— Потому что там живёт масса мелких и не очень султанов, и у каждого — гарем. Тебя бы там из гарема не выпустили — ни на миг…, — «да, мой господин, сегодня я твоя любимая рабыня, — спасибо, что сообщил»…
Наэтэ слушала его, как глупого, а он продолжал изображать «рабыню»:
— … «Я потешу тебя и утешу, умну твою страсть со всем твоим удовольствием…». Потешно-утешная кукла такая, матрас.., — прокомментировал он свою «мысль рабыни» сам же.
— Что ты несёшь? — опять засмеялась Наэтэ, — везде есть любовь, даже в гареме.
— Ага. Богатые тоже плачут. Над куклами для своих утех, любовь им подавай. Что им Коран, что Библия? «Я люблю себя сам, мне просто матрасы красивые нужны. И Дега с Пикассо побольше, в подлиннике. Для красоты антуражу. Онанизма.
— Дурак, — Наэтэ ласково обзывалась, — не в богатстве или бедности дело, а в силе и слабости.
— А что такое сила? И что слабость?
У них опять началась игра в ответы на все вопросы бытия, когда двум влюблённым легко их задавать и легко на них отвечать, — и это так захватывающе. Можно любоваться — губами, как они отвечают, как смеются… Можно шутливо говорить о главном — играючи, но это не значит, что несерьёзно… Можно вдруг что-то такое понять — в любимой, например, — что захочется плакать от счастья и нежности… Это такая же любовная игра, как и все другие, только она какая-то ещё и вдохновенная, и начинаешь вдруг многое понимать в истинном свете, и от этого хочется любить ещё больше… И все слова — откровенны, до донышка… И просты, как самые совершенные вещи.
Наэтэ маленько призадумалась — про «силу» и «слабость».
— Вот девочка, спасшая раненного голубя, — она сильная? — спросила она.
— Да, — согласился Анрэи, — это кажется очевидным.
— А девочка, убившая голубя, да ещё раненного — она сильная или слабая?
Анрэи не сразу нашёлся, что ответить.
— Ну, она думает, что сильная, — голубь-то маленький и полуживой, а она большая и сильная…
— Ну, вот, — сказала Наэтэ. — Значит, сильный не тот, кто убил слабого, а тот, кто его спас… Убить легко. А спасти, выходить и отпустить в небо — нужны силы, время и сострадание. Значит, сильный тот, у кого есть на это силы, — так?
— Да.
— Ну, вот. А слабый тот, у кого их нет, — Наэтэ заулыбалась сомкнутыми губами, глядя на него по-детски светло.
— Логично, — ответил Анрэи, любуясь её губами и подбородком.
— Разве сильный — тот, кто убивает слабого, живёт за его счёт, забирает у него деньги, землю?.. Разве та страна сильная, которая захватывает другие страны — те, что слабее? Разве сильному нужны слабые? — чтоб быть сильным?
— Нет… — Анрэи задумался.
— Ну, вот. Сильный — это тот, кто помогает слабому, защищает его — чтобы слабый тоже стал сильным.
— Ну, да.
— Ну, вот, — продолжала отвечать на его «глупый» вопрос Наэтэ — лёжа на нём под пледом. — Значит, сильному чужое не нужно, — так?
— Да.
— Значит, в чём сила сильного?
— В самодостаточности, — ответил Анрэи, — продолжая любоваться тем, как говорят её губы.
— Ну, вот… Но не только. Она необходима — самодостаточность, но она недостаточна… «Сам сломал — сам сделал» — это никому не нужно. Сам-на-сам. Даже Бог не может себе такое позволить — кому бы Он тогда был нужен? Он же не Робинзон Крузо.
Анрэи почему-то засмеялся:
— Ну, да…
— Ну, вот… — Наэтэ ласково улыбалась — глядя в его глаза, — любуясь тем, как они любуются её губами и подбородком. — Радость в том, чтобы отдавать свою силу другим. Это называется любовь.
— О-о! — Анрэи опять засмеялся, Наэтэ тоже, — так вот, что такое любовь!
— Это когда отдаёшь, — подхватила Наэтэ, — а не отбираешь. Отдал свою жизнь ради другого — значит, жив. Забрал чужую жизнь — значит, умер. От собственной слабости, — Наэтэ начала смеяться, глядя на его слегка вытянувшееся лицо, — он даже от губ её отвлёкся, стал в красивые глаза её смотреть.
А она продолжала:
— Сильный не тот, кто больше, кого больше или у кого больше… Вот триста спартанцев — они сильные или слабые?
— Сильные, конечно, — посерьёзнел Анрэи.
— Ну, вот. Персов было сто или даже двести тысяч, а их — триста человек, и они почти все погибли, хотя и нанесли врагам урон. Персы просто забили их руками и ногами — как уличная толпа тех немногих, кто решился ей противостоять… Кто победил?
— Спартанцы, — твёрдо сказал Анрэи. — Если бы персы тогда честно ответили себе на вопрос, кто сильнее, они бы поворотили обратно, и не было бы больше греко-персидских войн, и Александра Македонского, который их сравнял с матрасом.
— Ну, вот…
Наэтэ с этим «ну, вот» словно расставляла вешки, — это было новое в ней для Анрэи, и он весь вник в её губы опять. Он бы сейчас без конца игрался с этим её «ну, вот», как котёнок с шариком — ещё! ещё!
— Меня невозможно было бы удержать в гареме, — вернулась она к теме гаремов.
— Почему?
— Потому что я слабая.., как спартанец, — и засмеялась, глядя, как он сначала замер от удивления, а потом тоже засмеялся. — Меня легко убить.
— Ну, да — ты одна, а их четверо, — сказал он.
— Не-е-ет! Наоборот, — она смеялась над ним, как над неразумным, ведь в гареме один бывает только мужчина.
— Тебя четверо, а их один.
— Не-е-е-ет! Не смеши меня, когда я с тобой разговариваю.
— Представь: все мужчины — по гаремам, командуют женщины, — сегодня ты мой любимый раб, — а те им подчиняются… До чего бы ты довела султанат Оман! Уматрасила бы всех султанов, как Македонский персов.
— Ты глупый абизьян, — она, смеясь, ласково, как маленькому продолжала ему объяснять, откуда берутся дети.
— Я тобой не командую…
— Но я же тебе подчиняюсь.
— Ну, вот… Ты подчиняешься своим желаниям, а я их удовлетворяю… Значит, ты мне подчиняешься, как своим желаниям, а не я командую тобой… И я подчиняюсь тебе, как своим желаниям, — ты же не командуешь мной…
— Наэтэ, — ты Сократ какой-то, — в любовном его восхищении появилась нотка уважения к этой «слабой спартанке». Как у студента, вдруг осознавшего, что профессор-то — не дурак.
А Наэтэ продолжала развивать своё «учение»:
— Тяжело подчиняться своим желаниям?
— Нет. Это же желания!
— Ну, вот… Никто не командует, а все подчиняются.., — она посерьёзнела, — любишь если.
Анрэи тоже посерьёзнел и глупо спросил:
— Значит, ты меня правда любишь?
Наэтэ засмеялась — сильно.
— Дурак абизьянский, с глазами… От тебя не оттерпеться.
И они стали смеяться оба.
И Анрэи вдруг перестал: опять вспомнил их первый вечер, когда она плакала, горько жалуясь на окружавший её мир, и сказала: «а я же интересный собеседник». Он тогда даже засмеялся, от умиления — сквозь слёзы сострадания к ней, — человек горько плачет с оттенком резюме. И с тех пор Наэтэ всегда его этим удивляла — заставляла плакать и смеяться одновременно… А сейчас он подумал: «Она и правда интересная собеседница. Без шуток. И здесь ничего лишнего себе не приписала»… Наэтэ тоже перестала смеяться и внимательно на него смотрела. И он вдруг спросил:
— А бизнесмен, которому должна уступать дорогу мать с ребёнком на руках, — он сильный или слабый? Себя он полагает сильным, успешным и даже счастливым.
— Как персы? — она улыбнулась.
— Как султаны.
Она опять засмеялась сомкнутыми губами. «Ну ёлки, Наэтэ, — ну заплачу же сейчас от твоих губ»…
— Не реви, как маленький… А то залюблю…
— Я люблю тебя, Наэтэ — люблю, люблю, люблю, люблю…
Она смотрела на него с победным выражением лица, с полуулыбкой, и слушала как должное, — раз двадцать он повторил «люблю», и у самого из глаз повыкатывалось слёз штуки по три… А она продолжала:
— В чём цель бизнесмена?
— Деньги, — он, шмыгнув носом, взял себя в руки.
— Ну, вот. Целью бизнесмена является он сам. Значит, дело, которым он занимается — не цель, а средство, цель — в богатстве.
— Да.
— А целью должно быть само дело, которым ты занимаешься. Ведь то, что ты делаешь, ты делаешь не для себя. А для людей. Ну, чуть для себя — чтобы жить, всё остальное — для других. А если ты забираешь у своего же дела, так как идешь к другой цели, то, значит, ты забираешь у людей. Как вор. Так?.. Ведь это люди тебе платят, приносят деньги, а не ты их «делаешь». Деньги — ничто. Это лишь счёт. Как ты можешь сделать счёт? Двойку превратить в тройку? Если «можешь» — значит, ты обманщик, ты просто двойку выдаёшь за тройку, и знаешь это. А чтобы эту очевидность не видели другие, надо их ослепить, — ты должен позаботиться о том, чтобы тебе верили…
Ласковая, красивая, улыбающаяся Наэтэ, любуясь глазами Анрэи и смотрясь в них, как в зеркало — как она там отражается? достаточно ли убийственно-красиво или добавить ещё убийственности? — решила походя, видимо, вылить на его мировоззренческие раны тонну бальзама. Заказывал, любимый? — на. Ещё?
— …И для этого ты должен творить как можно более правдоподобную ложь. Забить ею уши и души, окружить людей ложью, как атмосферой — чтобы они ею дышали, вставляли её в свои ежедневные расчёты, строили на ней свою жизнь… Казалось бы — зачем волку овечья шкура? Он же волк…
Анрэи засмеялся:
— Ну, да — зачем овце волчья морда? — она же всё равно ею будет траву есть, а не баранов.
— Ну, вот, — победно-ласковая Наэтэ продолжала. — Именно убийце — зачем лицо жертвы? Напавшему — образ того, на кого напали? Именно для этого — чтобы все тебе верили, почитали двойку за тройку…
Наэтэ вдруг замолчала. С её лица на мгновение спала ласковая улыбка, лицо стало простым, строго-красивым, ничего лишнего… Отвлёкшись от темы и Анрэи, она произнесла, — как для себя:
— Любовь тоже, как счёт. Она просто существует.
Потом опять улыбнулась, и вернула свои глаза глазам Анрэи.
— А если люди, — продолжила она, — поверили твоему «счёту» и строят на нём свой дом, страну, мир.., то всё обязательно рухнет, и под обломками не выживет никто. Зато бизнесмену было хорошо. Два дня. Остальным — плохо. Но погибнут все. И тогда станет понятно, что цель любой лжи — убийство. Только кому — понятно? Никого же нет… Жалко, — сделала она неожиданный вывод. — А Богу это всегда было «понятно».
— Наэтэ, — с напором вставил своё слово Анрэи, — пусть все умрут. А ты — будь. Я хочу, чтобы ты жила, — и засмеялся, — я не отдам тебя «этому миру».
— Не волнуйся, — улыбнулась в ответ мудрая Наэтэ, — мы с тобой останемся.
— Почему это?
— Потому что я тебя люблю, — и тоже засмеялась. Ласково. — Это я тебя не отдам «этому миру»… А сама я к нему уже не принадлежу.., — неожиданно стала задумчивой она. — Ты меня увёл «отсюда», — опять засмеялась, — теперь моя очередь.
— Я всегда говорил, что они шизофреники. Что они обрушат себе на голову всё мироздание.
— Кому ты говорил?
Анрэи слегка смутился.
— Сам себе… А теперь тебе говорю. И ты мне не возражаешь. Я люблю тебя, Наэтэ, — почему-то так он закончил свою мысль.
— Наэтэ чуть усмехнулась, ласково, но возразила:
— Я не знаю, кто такие «шизофреники». Я знаю, что душа их страдает. Родная кровь их страдает. Жалко, — опять сказала она.
Почему-то слёзы, — Анрэи сглотнул их.
— Я люблю тебя, Наэтэ, и мне их не жалко. Мне — тебя жалко. Мне не страшно за «мир». Мне страшно за тебя. Потому что я люблю тебя, а не мир.
Она по-детски засмеялась:
— А я — тебя.
— Я первый сказал.
— А я первая полюбила.
— Нет, я первый, не ври.
— Ладно. Я первая полюбила и вторая сказала.
Оба засмеялись. Компромисс. Всегда Наэтэ найдёт «компромисс», от которого ему хочется Наэтэ. Прямо сейчас. И опять у него слёзы в глазах — ну что ты будешь делать!
— Не плачь, как маленький!..
Она так ласково и любовно смеётся, — попробуй «не плачь»…
— Я люблю, люблю, люблю, люблю тебя, люблю.., — стал он говорить шёпотом серьёзно.
Наэтэ накрыла его губы своими, чтобы он говорил это в неё, и он смешно шевелил ртом, а она «вцеловывала» его в себя, — сильнее, сильнее… «Отпустила» и засмеялась:
— Съем тебя!
— На! — он отдыхивался, — проглоти, я там внутри тебя то же самое буду говорить, только громко, и ты меня там не съешь!
Наэтэ опять смеялась над ним, как над неразумным:
— Ты глупый…
— А ты умная и красивая.
— Да! — А ты дурацкий…
— Но с глазами.
— А-би-зьян…
Смешно, смешно, смешно.
Любовная игра перемежалась у них теперь с беседами о мироздании. Или наоборот, — неважно.
— …Ты начинаешь обманывать, — продолжила она «приговаривать» бизнесменов, — придумывать как бы так сделать, чтобы сделать меньше, а денег получить больше… Ложь множится, множится… Между ними нет борьбы за лучшее и более дешёвое, — просто нет такой цели. Это обман, двойку выдают за тройку. Это борьба за власть, чтобы всё решать одному. Крупная рыба поедает мелкую. Кто крупный? Кто мелкий?.. И человек — это разве рыба?.. Это ведёт к власти Одного — но не Бога. Над всеми, над всем миром…
Она говорила всё это мягко, чуть задумчиво, как о вещах и сокровенных, и самоочевидных. Словно, она знала это всегда, это просто её видение, знание, зрение, глаза. Как кошка от природы ловит мышей, так и Наэтэ — это видение и знание пришли к ней не в результате долгих умственных «упражнений» или «большого жизненного опыта», ей всего-то чуть за двадцать, а она родилась с ним, как с инстинктом.
— Слабые, считающие себя сильными, рождают войну, — продолжала она. — Они думают, что если они больше, их больше и у них больше, то они — крупная рыба, а ты — мелкая. Слабые собираются в стаи, в толпы, как персы, и идут захватывать чужое… Чтобы почувствовать себя сильными… А тут я. И триста спартанок, — Наэтэ опять ласково засмеялась.
— Ты — Венера Македонская, — Анрэи с гордостью за Наэтэ это сказал, улыбнулся, — ты их вматрасишь всех. — Они оба засмеялись.
— У меня нет такой цели, — снова посерьёзнела она.
— А у меня есть, — он сказал это с некоторым упрямством.
— Ну, и глупый, — она шмыгнула носом, в глазах мгновенно слёзы. — Моя цель — быть с тобой. А твоя — с матрасом. Что из того, что он набит бизнесменами, как ватой?
Анрэи вынужден был и засмеяться, и также шмыгнуть носом.
— Моя цель — тоже быть с тобой, Наэтэ, — серьёзно сказал он, — а они мешают. Мы от кого сейчас бегаем, кто тебя ударил головой об стол, почему ты бежала из банка, как из камеры пыток? Что за жизнь эти черти таёжные нам устроили? Хочешь построить свой дом, есть вкусную и здоровую пищу, а не суррогаты с ингредиентами — стань бизнесменом, то есть обворуй других. Я хочу, чтобы ты была счастлива со мной, я хочу жить ради тебя. А не бизнесменов… Они навалились на меня, как Ксеркс на Леонида. Меня всего триста человек, а их — сто тысяч… И моя спартаночка со мною…
Наэтэ, — немного подплакивая и шмыгая носом, — засмеялась всё же. А он продолжил:
— …Нас с тобой убьют, заберут наши жизни, мы воскреснем — дай Бог! — но что с нами будет сейчас? Я люблю тебя, и я хочу, чтобы ты жила. И ты должна удовлетворить это моё желание, чтобы я тебе подчинялся, как ему.
Наэтэ, наконец, рассмеялась, слёзы у неё пропали, но шмыганье осталось.
— А они, — Анрэи не унимался, — либо ненавидят тебя, либо пристают, хотят из тебя потешно-утешную куклу сделать… Я не отдам им тебя.
— Это я тебя им не отдам, — снова сказала она, продолжая шмыгание, пытая Анрэи слёзным комком в горле, — я уведу тебя в мою страну, где этого ничего нет…
Анрэи ещё не совсем унялся, трибун же. В постели с Наэтэ.
— Вот почему я даже не мог зайти в банк, — где ты там пропала? Я чуть с ума не сошёл. Почему ты мне сказала, что я ни в коем случае не должен был этого делать? — я бы пинками расшиб все эти «стёкла, за которыми ничего нет».
— Потому что я тебя люблю, — опять чуть не плача сказала Наэтэ. — Потому что…
Всё, сейчас заплачет.., да.., плачет, — всё…
— …Потому, — продолжала она, тем не менее, — что если бы.., — голос её прерывался, — если бы они нас увидели… вдвоём.., они бы всё поняли сразу же… Что мы любим друг друга… И не отдали бы мне мои деньги… Они бы вызвали полицию, — и нас бы разлучили… Тебя разыскивают за моё похищение, а меня — за мою пропажу…
Анрэи опять чуть не засмеялся, плача.., вместе с ней.
— Где логика? — однако спросил он — Где? «Они бы увидели, что мы любим друг друга, и вызвали полицию». — Где?
— Ты не понимаешь.., — шмыганье стало принципиальным. Чтобы он ревел. Причём, сильно. А не рассуждал. — Ты не понимаешь… У них реакция на любовь — моментальная. Это же смертельный вирус для них… У них же сразу холка дыбом встаёт.., как у волков — при нападении на них, и им убежать нельзя… Как ты не можешь понять? Нельзя заносить в банк любовь, ни в каком виде…
Всё, Анрэи тоже зашмыгал.
— Прости, Наэтэ, — я чуть не погубил нас.
— Не прощу. Будешь ноги мне целовать… За кофе.., — и зарыдала, упав на его лицо своим. — Анрэи, я люблю тебя, я люблю тебя… Я хочу тебя увести отсюда. Навсегда. Насовсем. Пожалуйста, не оставляй меня. Пожалуйста…
Это был «приём», который повергал его в отчаяние, в рыдание, почти в истерику…. Не приём, конечно, — Наэтэ чего-то страшилась, а его сердце начинало рваться в куски…
— Тихо, тихо, — он её успокаивал, пересилив себя. — Пожалуйста, Наэтэ, — миленькая.., любовь моя, — тихо, тихо… Я с тобой, я всегда буду с тобой… Перестань так говорить, пожалуйста… А то «сфинксом» не дам себя задавить…
Наэтэ, плача, засмеялась… У неё научился «приёму» — заставлять человека плакать и смеяться одновременно.
— А я тебя всё равно задавлю «сфинксом», — уже подняла глаза, нос мокрый, — смотрит на него, с желанием сейчас же и начать сфинксопостроение у него на груди — при полном всеоружии Венеры Милосской и Ники Самофракийской. Чтоб слушался и подчинялся ей, как собственному желанию. И не ворохнулся чтоб даже. И тут же:
— Прости, Анрэи, меня, — мне так страшно, если я вдруг окажусь без тебя, — хоть на минуту… У меня больше нет сил на этот мир, на твою страну, — у меня есть силы только на тебя… Ты забрал у меня все силы. Я больше не могу здесь жить. Я не хочу никакую «миссию». Я хочу домой, но только с тобой. Я знаю, — она всхлипывала постоянно, — что мы будем счастливы, что ты будешь счастлив, что тебе моя страна понравится…
И она вновь заплакала, упав лицом на его лицо… Анрэи не мог опять сдержать — сквозь свои слёзы — улыбки, из-за оттенка в её горьком плаче туристического проспекта…
— Тихо, тихо, моя хорошая, — он гладил её по спине, успокаивая…
Постепенно она успокоилась. А до Анрэи, наконец-то, дошло, что она на каком-то пределе, она действительно верит, что они смогут убежать… Куда? Эта её страна — где?.. Может быть, они едут в какой-то далёкий город, где сейчас живут её родители, которые помогут, и они с нею начнут свою жизнь заново? Хоть бы! Ему без разницы, где жить — лишь бы с Наэтэ.
— Наэтэ, — спросил он, — а твои родители нам помогут? Мои — не знаю. Хотя… и они помогут.
— Конечно, помогут, — сказала Наэтэ, имея в виду своих родителей. Они бы нас с тобой на руках носили всю жизнь, если бы мы им это позволили.
— А где у вас там можно работать?
— А что ты хочешь делать? — она стала светлеть лицом, совсем успокаиваясь.
— Да что придётся, хоть что.
— Я спрашиваю, что хочешь? Именно хочешь. Мечтаешь.
— Ну… хочу писать книги… Правдивые и нежные.., как ты… Но кому они нужны?
— Правда всегда нужна… Как спартанцы.
— …Почему-то хочу виноград выращивать, — мечтательно продолжал Анрэи. Не знаю, почему, — фантазия такая. Но я бы копался в земле — от зари до зари… Смотрел бы, как растёт лоза. Любовался бы закатами…
У Наэтэ опять мокрые глаза.
— Ты будешь писать, — говорила она, — а я рядышком буду сидеть, — в ухо тебе нашёптывать слова твоей книги…
— Будешь музой…
— Да… Ты будешь в свободное от книг время выращивать виноград, — я буду тебе вкусно готовить. И ждать дома, когда ты придёшь. А если совсем невтерпёж будет — пойду к тебе на поле, и буду любить тебя в винограде…
Слёзы кап, кап, кап…
— А если ты захочешь возить грузы, летать в космос — я всегда буду рядом с тобой.., помогать тебе, подсказывать, вдохновлять тебя.., любить тебя…
— Ваша страна — космическая держава? — он хотел рассмешить её, чтобы она сейчас не сказала: «только не бросай меня».
Она улыбнулась сквозь слёзы:
— У нас богатый выбор профессий.
Он засмеялся, и она ему в тон тоже.
— Наэтэ, — это я буду тебе служить, тебе помогать, тебя вдохновлять… А иначе зачем мне эти книги, виноград и космос?
Она засмеялась светло, но ещё плача, легла щекой на его нос, а он обнял её крепко…
Чрез некоторое время он спросил, — она снова любовалась его глазами, малейшей игрой чувств на его лице:
— Почему, всё таки, родители оставили тебя одну? И зачем ты работала у какого-то придурка, раз у тебя есть деньги?
— Потому что их миссия завершилась. А моя началась, — Наэтэ сказала это тихо и серьёзно.
У Анрэи забилось сердце — ей в грудь, сильно. О чём она? И она последовательна… Он что-то не понимает. Вообще. Но верит ей.
— Они — дипломаты, — продолжала она тихо, — только не такие, как в твоей стране, или другой, — которые работают только на свою страну, и часто — против страны, где работают. Наши дипломаты всегда работают в интересах страны, где они находятся. Мои родители работали на твою страну…
— Ничего пока не понимаю, — рассказывай, — как их зовут?
— Папа — Виэ, — здесь его имя было Виктор, маму — Лани, а здесь — Елена.
— В чём же их миссия?
— В том, чтобы, где они — там был свет.
— Разве это не обычные добрые люди? Или они что-то проповедовали?
— Нет! — она засмеялась, сомкнутыми губами.
Наконец-то!
— …Они не апостолы. У них ещё другая задача, почему их и можно назвать «дипломатами». Они должны были жить той жизнью, какой здесь живут люди, — в разных местах, разных профессий. И готовить отчёты — но такие, очень своеобразные, — потом поймёшь. Но смысл этих донесений — правда о том, каковы люди, что с ними происходит, что будет дальше, когда может наступить слом, падение, катастрофа. Когда нужно прийти на помощь — остановить самоуничтожение и уничтожение.
— Ого! — ты это серьёзно говоришь? — Анрэи не шутил.
Наэтэ легко выдержала его взгляд и смотрела на него, как на не очень радивого ученика, которому сейчас прилетит плёткой… Анрэи же подумал почти страшное: секта.
— Дурак, — сказал Наэтэ также серьёзно, как он не шутил. — Не секта.
«Откуда она знает, что я подумал именно это слово»? — подумал Анрэи.
— Ниоткуда, — ответила Наэтэ, — у тебя на лице написано.
Он молчал. Она говорила с его мыслями! Лёгкий морозец слегка пощипал позвоночник, — страх! Так, — небольшой.
— Ты читаешь мои мысли?
— Я же тебя люблю, — Наэтэ сказала это так, будто это сухое доказательство вышесказанного.
Анрэи ласково засмеялся. И Наэтэ вслед за ним.
— Ты хочешь сказать, — спросил он, — что помощь моей стране, когда она рухнет в тартарары, придёт из твоей страны?
— Глупый, — сверху! С неба! — она уже смеялась сомкнутыми губами…
Он закусил губу, — слёзы.
— Наэтэ, — спросил он, однако, — почему бы дипломатам твоей страны просто не стать членами нашего правительства?
— Они же не ходят в собрания нечестивых, — ответила она, — я не о правительстве говорю, а о пути в него. Слишком много собраний нечестивых нужно посетить.., — она уже улыбалась по-детски, светло, — отбор пройти… Они принимают ту судьбу, которая здесь у всех. Им не важно, где работать — к чему способностей больше, — просто быть среди людей.
— Они жертвуют своей жизнью ради чужой страны? — спросил Анрэи.
— Ну, — жизнью — нет, цели такой нет. Хотя всё бывает, — ответила Наэтэ. А вот судьбой, которая у них могла быть на родине, — да.
— Но зачем этом им, зачем это тебе?
— Ну, со мной всё просто, — засмеялась Наэтэ, — мне, чтобы тебя встретить…
— Допустим…
— И пропустим. А вот зачем это вообще… Помнишь, о чём мы начали говорить?
— Кто сильный и кто слабый.
— Ну, вот. Наша страна — сильная, а твоя — раненный голубь. Она хочет помочь слабой стране, — твоей. И не только твоей… Наши «дипломаты» — это такие люди, как идеал, что ли, — на которых смотрят другие, и понимают, что есть истина и какова цель, меняются сами и меняют жизнь — чтобы не обрушилось всё… Как волнорез, — берегут берег от волн.
— А что есть истина и какова цель?
— Любовь, конечно же, — правда, красота, познание, творение… Все это знают, но никто не делает. На том месте, где он живёт и работает, где дети его, будущее… Всегда нужен живой пример, чтобы люди ему последовали. Сами. Добровольно. Не по команде. Подчинились, как своим желаниям.
— Но ведь это же опасно. Кто у нас кого любит? Кто говорит правду? Кто что творит? — ужас тихий.
— Ну, вот, — согласилась Наэтэ, — значит, тем более нужны «живые примеры». Наши дипломаты никого ничему не учат, — не проповедуют. Они просто живут в предложенных обстоятельствах, и к ним многие тянутся — как к добрым людям. И всё… И пишут отчёты на Родину. Цель — остановить уничтожение. Или самоуничтожение, — ещё раз повторила она. — Хотя бы ради «пяти праведников». Дать ещё один шанс. До вмешательства Неба.
— И как же можно остановить, например, ядерное нападение?
Наэтэ улыбнулась опять сомкнутыми губами, — по-детски:
— Очень просто. Электростанции выключатся, оружие не выстрелит, спутники упадут на землю. Всё. Конец света, — и засмеялась.
— Это всё технически возможно?
— Для нашей страны — да, — ответила Наэтэ.
— Почему я ничего не слышал и не читал о твоей стране?
— Слышал и читал, — ласково улыбнулась Наэтэ, — только не верил.
— …Это точно Страна Любви, — вдруг успокоился совершенно Анрэи. И засмеялся.
— Да! — сказала Наэтэ.
Оба долго смеялись…
Потом целовались. Потом обнимались. Потом…
В «перерыв» немного поспали. Эрот и «интересная беседа» их немного утомили…. Спали, конечно, вместе — на боку, «вскладку», но сладко, — на диванчике вагонном, как две дощечки-вагонки. Она — спиной к нему… Потом Анрэи принёс ещё еды, кофе… Наэтэ сидела за столиком, завернувшись в плед — голая. Он постоянно к ней приставал — дразнил слегка.
— А говоришь, у тебя нет образования. Всего три. А на самом деле — десять.
— Двадцать, — отвечала ему Наэтэ, не обращая на него внимания.
— Мир троичен и фееричен. А ты голая.
— Третий лишний, — с совершенно независимым видом независимо отвечала Наэтэ.
— Он сверху — третий, — ваше образованное совершенство… Где вы учились?
— Долго перечислять.
— А где вы выучились языкам?
— С детства владею.., — Наэтэ гордо отвечала, — как профессор студенту, который пристал с глупыми вопросами прямо на экзамене.
Неожиданно он посмотрел на неё серьёзно. «Я люблю тебя», — хотел сказать. Но в глазах Наэтэ тут же прочитал ответ: «Я тоже люблю тебя». Это были те самые слова — первого признания. В день их встречи. Именно с этим оттенком — «первого признания» он и хотел их повторить, вспомнив, как всё началось. И он хотел, чтобы она ответила ему так же — с тем же оттенком. И она ответила.
Они понимали друг друга без слов… «Что ещё нужно?» — подумал Анрэи, — он, всё-таки, был озадачен — узнав Наэтэ чуть больше, он снова понял, что «не знать» её он стал тоже больше. «Всему своё время, — решил он. — Не хочу ничего знать и понимать. Хочу любить и быть любимым». Наэтэ смотрела на него и улыбалась — будто читала его мысли, как текст с экрана монитора.
Между ними в этом поезде установилось какое-то «единство» — иного, более высокого порядка, чем раньше. Его сердце сладко «поднывало» — как при первой встрече, — душу носило, как чайку над морем…
Ночью — перед тем, как уснуть — они ещё «поразговаривали», — её лицо над его.
— Если бы ты меня не встретила, как бы дальше жила?
— Вышла бы замуж за приличного человека…
— Кто это такой, почему не знаю? — дайте-ка, я его убью!
Наэтэ смеётся. А он вдруг:
— Я, что ли, «неприличный»?
— Нет. Да, — Наэтэ смеясь целовала его. Он был поражён и возмущён таким коварством. А она объясняла ему, глупому студенту:
— «Приличный человек» — это человек при лице. То есть не лицо, а «при нём»… Слуга чужого лица, маска. А ты — с лицом, а не «при лице». Ты — «личный». Мой личный грумский пони.
Смешно обошла, да. Неудобный вопрос… Он строжился в шутку, а потом смеялся с нею, и обнимал, обнимал, обнимал… Как будто не обнимался с Наэтэ уже тысячу лет, хотя за день делал это тысячу раз… И он понял, что с Наэтэ можно говорить о самом сокровенном, самом непонятном, самом дорогом, что есть в его душе, и она легко откликалась на всё, и не было ничего сложного, и тех знаний, которыми бы владел он и не владела она. Это было ещё одним новым, что появилось в их отношениях, и вызывало у него тихий восторг. Словно бы его душа нашла «место», которого раньше у неё не было.
— Наэтэ, — спросил он у неё, — вот Бог — Троица, и я думаю, что в мире всё построено на троичном коде, всё от Бога. Вот есть то, что выше тебя, есть ты и есть другой, которого ты любишь, как себя, — а на самом деле даже больше, потому что за него и жизнь отдашь — как я за тебя… И пространство — оно трёхмерно. Или многомерно?.. — что-то его на «тайны мира» потянуло. Хорошо, что не с известной телеведущей, а с Наэтэ.
Она улыбнулась. И всё просто объяснила — ему, неразумному, с глазами:
— Твой «троичный код» — это просто любовь. — И засмеялась.
И он тоже.
— Так просто?
— Да… А у любви — много измерений, бесчисленное множество.
— А код один?
— Ну пусть будет один, — она улыбалась над его глазами сомкнутыми губами, ласково, почти по-матерински. — А Бог, — продолжала она, — это Высота, Красота и Любовь, и всё это — едино.
— Значит, ты — мой бог, — заявил он. — Ты высокая, красивая и любимая.
Она долго смеялась…
— Что-то давно ты не молился на меня. Ну-ка молись! — сейчас же!
— О, Наэтэ! Да святится имя твое, да приидет царствие твое надо мной и командование…
Ну не давал просмеяться.
— Богохульник, абизьян дурацкий, — не буду я тобой командовать. Сам подчиняйся!..
Смеялись, ласкались, уснули.
 
 
(продолжение отрывка следует, см. «Три вокзала на двоих»)
 
Сайт романа: https://ridero.ru/books/naete/