«Гены от Гогена» (продолжение).

Отныне данное, все предшествовавшие и последующие произведения будут посвящаться Великому Литературному Критику Земли Русской, знатоку творчества Достоевского, Наталье Ивановой (неизменно!

Глава шестнадцадатая.

- Большая часть моего общения с Горьким протекала в обстановке почти деревенской,- начал Николай Иванович свой обещанный рассказ, иногда в качестве неназойливого аккомпанемента подёргивая, но не громко, струны своего барабанчика, – поэтому я для начала коснусь самых внешних повседневных его привычек.                                                                                          
Шумякишев полулежал на диване в полной своей экипировке, поигрывая шашкой: то, вынимая из ножен на треть, то снова загоняя внутрь. Это всегда свидетельствовало о протекающем в его гениальной голове парраллельнно движению клинка, творческом процессе. 
Николай Иванович продолжал: - Если он выходил из своей комнаты, то за ним из раскрытой двери вырывались клубы табачного дыма. Его комната никогда не проветривалась. «У меня от свежего воздуха всегда болит голова», - утверждал он. – «Свежий воздух – яд для организма!» 
- Как мы с ним похожи, - прикурил от одной сигареты другую художник и, наконец, оставил в покое саблю. -  Ну, давай ещё вспомни что-нибудь эдакое и прекрати дребезжать пружиной. 
- Извините! Чисто машинально, - отдёрнул руку от барабана Бухарин и наморщил лоб, вспоминая. – В помощи деньгами или хлопотами он не отказывал никогда. 
- Я тоже ведь щедр? – сам себя спросил Мануил и ответил: - Ещё как!
-Но в его благотворительности была одна особенность…
- Это какая же? – заинтересовался живописец, надеясь почерпнуть полезного опыта.
-Чем горше проситель жаловался, чем более падал духом, тем Горький был к нему внутренне равнодушен…
-Вот это интересно!
- И это не потому, что он хотел от людей стойкости или сдержанности.
- А в чём же тогда дело?
- Он не выносил уныния и ждал от человека надежды – во что бы то ни стало.
- Да, в этом есть свой резон. Нечего канючить! Просить, так с достоинством, а не Христа ради, - Шумякишев снова принялся гонять саблю в ножнах, на сей раз, наверное, слишком эмоционально восприняв услышанное. 
- Кстати, он очень не любил людей приносящих дурные вести.
- А кто их любит?
-Ему даже выговаривали, что вы вроде царя Салтана: «В гневе начал он чудесить и гонца решил повесить».
- Правильно! Дурных вестников обязательно надо казнить, - заговорили в художнике монгольские гены. 
*    *   *

День премьеры настал. Все волнения позади. Действие идёт вовсю. Заметим, что после долгих раздумий создатели превратили балет в модный сейчас мюзикл, дав артистам возможность не только плясать, но и обмениваться репликами. Дирижёр Фонгоронян в ударе. Бросим взгляд на сцену.
- Барабанщик, мой верный вассал, бей общее наступление!- громко скомандовал Моисейка (Щелкунчик). И тотчас Бухарин начал выбивать дробь искуснейшим манером, так что стеклянные дверцы шкафа задрожали и задребезжали. А в шкафу что-то загремело и затрещало, и Мари (Сволочкова) увидела, как разом открылись все коробки, в которых были расквартированы войска Фрица (Троцкого), и солдаты выпрыгнули из них прямо на нижнюю полку  и там выстроились блестящими рядами. Моисейка бегал вдоль рядов, воодушевляя войска своими речами.
- Где трубач Ленин? Почему он не трубит? 
- Ленин занят в московской инсталляции, - ответил кто-то из кордебалета.
- На самом деле, правда, что ты выдумал армию? – ласково спросила Щелкунчика Сволочкова. 
- А почему бы мне, искусному стратегу, не выдумать? 

Прервём на минутку эту никчемную перепалку и заглянем в царскую ложу.
- Вот уж дикая музыка! Несносные октавы! – возмущался господин с бородкой, похожий на музыкального критика.
-Злосчастная моя судьба! Повсюду гонители моей музыки, - рвал на себе камзол кучерявый блондин в круглых очёчках (никак, сам знаменитый Отступник, один из авторов «музыки»).
- Хорошо, что кончили играть, - сказал снова, похожий на критика.
- Лучше бы и не начинали, - добавил ранее молчавший постановщик, игравший саблей и поблескивавший стеклами тугоплавких очков. – Думаю, вы такого же мнения?
- У меня нет никакого мнения, - отрезал критик.
- Вы, верно, музыкант и, стало быть, знаток?- спросил кучерявый. 
- Я автор музыки, которая ранее звучала в этом балете.
- Так вы сам Петр Ильич? – разинули рты остальные собеседники. – Как вы здесь оказались? Вы ведь давно того… 

Мануил проснулся после премьеры завёрнутым в театральный занавес, который так старательно разрисовывал накануне. Краски ещё не просохли, и он прилично вымазался. Дирижёр и композиторы валялись рядом мертвецки
пьяные. Шумякишев вспоминал подробности кошмарного сна с участием обиженного Чайковского. «Чтобы я ещё раз подписался на подобную авантюру, да ни в жисть!»  Он кликнул бродившего в декорациях Николая Ивановича.
- Давай-ка готовь самолёт. Летим в Штаты! Чтобы я ещё раз связался с этими козлами… В Нью-Йорк, в Нью-Йорк! О, «Нью-Йорк, Нью-Йорк», ты –  самая лучшая песня о Москве!
Временно распрощаемся с нашим странноватым персонажем, заодно вспомнив, знаменитую песенку в исполнении или Фрэнка Синатры, или Лайзы Минелли. Кому, какое исполнение больше  по душе. И вспомним снова Ануш Лахматову:

… А там мой мраморный двойник,
Поверженный под старым кленом,
Озёрным водам отдал лик,
Внимает шорохам зеленым.

И моют светлые дожди
Его запекшуюся рану…
Холодный, белый, подожди,
Я тоже мраморною стану.

По коридору фойе гулко отдалялись тяжелые шаги художника-постановщика.

*   *   *

- Иван Василич, дорогой ты наш покоритель Казани! С тобой теперь сплошное наказанье! - Давид Ёсич сидел за своим любимым письменным столом (малахит и горный хрусталь), переделанном из знаменитого ленинского гроба каким-то последователем-любителем сказочника Бажова. В стол  вмонтировали макси-сотовые и Минессотовые (специально для Емерики) телефоны, систему Джи Пи Эс-Эс-Эс-Эр, и прежнюю, самую надёжную из всего ранее перечисленного - «кремлёвскую вертушку». 
- Об чём вопрос, Коба Ёсич (основоположник тирании имел в обращении к Главному некоторые привилегии по части фамильярности и охотно ими пользовался)? 
- Сдобников твоей работой не очень-то доволен…
- Это, потому, что не участвую в его кабинетно-садомитских игрищах?
- Не в том дело! Коль не стоИт, так и не участвуй, а очко заткни пробкой от шампанского…
- Да затыкал! Мала. Вылетает постоянно при пердеже… а тут тебе сразу и влындить могут. Жаль, что потерял мундштук от тубы. Вот вещь была! Как рыцарский пояс верности. Никакая сука не проникнет. Спокойно входил в кабинет и горя не знал. А теперь нельзя жопу от стула оторвать! Того и гляди кто-нибудуь засандалит… Это у них новое развлечение в ГРУ. Называется: «Люби нашу игру!» У него там особая рота гвардейцев имеется. Все как на подбор. У кого меньше двадцати сантиметров комиссия забраковывает… Ва-а-ще таку систему я первый ввёл для своих опричников-отличников! Но тогда у нас «авторского права» ещё не существовало, и потому свидетельства на изобретение не имею, - Иван Василич поник головою.                                                                                                                       Монолог такого драматического накала  ведь даже и не каждому из знаменитых старых мхатовцев был бы под силу. Разве, что Укачалову, Вливанову или Ершову, любителю делать «ерша» из водки с пивом?
-Сочувствую Вам… Сам в млады годы никого не щадил. У меня ялда тоже – ого!
- Наслышан про ваши художества на гастролях… музыканты рассказывали. 
- Вы знаете... – слегка стушевался Коба-Зон, - у него к вам претензии по иной части…                                                                                                                   
- По какой ешшо?
- По разведдеятельности.
- Я изобличил в Прежневе шарлатана. Прикрываясь, слежением за звёздами на крышах он пьёт водку с праздношатающимися котами… В толпе кое-что подслушал о недовольстве населения… Ентого мало штоль?
- Видите ли, как бы помягче-то выразиться… Он хочет, всё-таки, чтобы Вы выдали, где запрятан клад супружницы вашей.
- Софки Палеолог штоль? – догадался царь и задёргался, как будто у него повешенного выбили из-под ног чурбан. – Ну, вот хрена ему лысого, а не библиотеку! Ишь чего захотел? Да я её в Библиотеку Конгресса продам. Мне не малые деньги предлагали. А ему задарма. Шиш!
- Почему же задарма? Станете Огородным Царём РССС! Впервые! Это же честь, какая. От вас династия пойдёт Огородных… Вы, то Грозный, то Грязный! Город Грозный уж вон сколько раз брали, а толку нет. Всё равно мутят. Да и вас – мой, не мой, никакого толку. Как вас история-то замарала, что столетиями проветриться не можете…
- Ну, вы того… не очень… молод ещё! – царь снова «повис» ровно, словно чурбан вновь вернули на место. – Подумаю, насчёт библиотеки. Сам уж и не помню, где закопал за столько-то столетий… Вот трубищу свою недавно тоже посеял… Нанялся в оркестр жмура нести, а потом так нажрались, что и…
- Ну, вам-то смерть не страшна, - позавидовал Коба-зон. – А инструмент жалко…
 


Глава семнадцадатая.

Читатель: - Господин, автор, вы нас соблазнили интригующим названием. Судя по названию, речь должна была идти о художниках. А вас куда понесло?
Автор: - Господа, читатели, простите! Не рассчитал силы… Да к тому же, что можно писать о художниках? Лучше смотреть их работы. Правильно: а смотреть нечего. Разве, только на «Чёрный квадрат»? Но долго не насмотришься. Уж лучше выйти в непроглядную ночь и любоваться тьмой. Хоть кошка мяукнет или пьяный матюгнётся…. Но не будем строги. Короче, автор обязуется охватить своим вниманием загрустивших живописцев и включить их в действие данной ахинеи, насколько это возможно… 
- Итак, - сказал Спартак, - на Рим! Или, как говорится, певец Лепс спел (почти палиндром).
Отправимся на Пречистенку и встретим случайно идущих по улице двух Огородных живописцев. Полный телом и душой Глазуньин с неизменной сигаретой. Поджарый, но не менее одухотворённый Сушилов, некурящий. На дворе октябрь, и оба в плащах. Середина дня. Ещё по-летнему тепло. Коллеги сворачивают в Александровский сад и, проклинаемые неистребимыми местными воронами, усаживаются на относительно чистую скамейку. На противоположной стороне аллеи, как раз, напротив, на другую скамейку взгромоздились с ногами в кувалдоподобных ботинках грустные готы и эму (вперемежку), с нарисованной чёрным тоской под глазами. Это не панки, поэтому не шумны, но пиво из бутылок посасывают, не уступая последним. 
- Вот сволота народилась, - гневно сплюнул Глазуньин. – И мне в своей Академии приходится учить подобную шушеру исхуйсству… 
- Да уж! Их бы на недельку в село, навоз разгребать. Сразу бы от дури избавились. – Сушилов обычно негодовал более сдержанно, будучи не избалованным пастушком. – Трудиться надо, а не на скамейке верхом…
Со стороны Манежа приближались две разновеликие дамы, будучи слегка навеселе, судя по походке. Дамы, поравнявшись с художниками, синхронно брякнулись по обеим сторонам от живописцев. Затем последовало запоздалое как свет давно погасшей звезды: - У Вас свободно?
Мужчины, подавленные необычной инициативностью, что-то невнятно пробормотали в ответ.
Та, что уселась рядом с Глазуньиным  как раз под стать ему по комплекции: грузная и жопастая, если не сказать более…
- Вы сам Глазуньин! – воскликнула она, расплываясь в улыбке. – Знаменитость! А я Марьяна Толстикова, писательница. Может, слышали?
- Кто же вас не знает? Из телевизора не вылезаете. И подружку вашу знаем. Соня Спиртнова!
Подружка зарделась и полезла целоваться к соседу: - А вы Сушилов, скромник вы наш!
Сушилов покраснел и от стесненья приподнял шляпу, как бы приветствуя. Второе её назначение - прикрывание назревавшей лысины. 
- Какая приятная встреча, - обратился Сушилов к Соне. – А вы, кажется, сценаристка?
- А вон и Пикассонов приближается с какой-то блядью, - оповестила зоркая Толстикова.                                                                                                                  Действительно, от Манежа пёрлись ещё двое: Тонкий-звонкий Вирус и какая-то выдра в дорогих мехах и брильянтах.
- Позировала, поди, - завистливо затянулась сигаретой Спиртнова.- Кто бы меня совратил на позу?
- Смотря, в какой любите?- нашёлся развратный Глазуньин. – Давайте, хоть сегодня…
Скромник Сушилов съёжился от таких вольностей (никого кроме старушек-нищенок и ветеранов-инвалидов не писал). 
- А меня не хотите попозировать? – пошла в атаку на скромника Толстикова. – Попо… есть, осталось только…
- Да с удовольствием, - замямлил реалист-правдолюб, - но в каком, так сказать, контексте?
- Кони и тексты здесь не причём! Устала от них. Разденусь, брякнусь на диван, а вы и делайте из меня или «Данаю», или «Обнажённую Маху».
- Прямо так с маху? – испугался Сушилов и уронил шляпу.                                       
На противоположной скамейке грустные готы и эму слегка повеселели, став свидетелями подобных фривольств в среде пожилых. (Заодно, напомним настоящий палиндром: «Мыли жопу пожилым»). Заметим, что бескомплексные Глазуньин и Спиртнова уже целовались в засос. 
- Добрый вечер, дамы и господа! – поравнялся с нашей компанией Пикассонов. Присутствующие с ужасом удивления признали в его даме дылду Угорелик, так наскучившую всему телевизионному населению своими шоу и прочими безобразиями.
- Присаживайтесь, всем места хватит, - прежние раздвинулись, впустив в середину вновь прибывших. Заметим, что грустных готов-эму тоже сидело шестеро. 
- Розитка, никак, он твой портрет пишет?- хрипло гаркнула Толстикова, прикуривая сигарету не с того конца. Закашлялась и не расслышала ответ, но поняла лишь, что «изображаю рождение Венеры».
«Ах ты, сука недоёбаная, - принялась за новую сигарету Толстикова. – С тебя не Венеру, а венерологический диспансер в разрезе писать надо!» 
Заметим, что в этой разношерстной компании все чувствовали себя вполне естественно, исключая неиспорченного столичностью Сушилова, Он, будучи почти верующим, шептал про себя как молитву: «Ильич, помоги!»
И хоть не все считают Ленина богом, он всё же явил себя народу, хотя и весьма оригинально…
Ну, капризный читатель, ты доволен? Мы их почти всех собрали как пьянчуг в вытрезвителе. Что теперь только с ними делать? Авось, и здесь дедушка Ленин поможет и какое-то сюжетное чудо сотворит? 
За разговорами и смехом не заметили, как поблизости затрещала штуковина, которой косят траву. Хотя газонокосилка явилась явно не по сезону – уж и косить нечего – всё пожелтело и увяло, её появление обещало создать некий, если не драматургический подтекст, то хотя бы шумовое оформление «спектакля». Эму и готы, пугающиеся всяких работающих двигателей, тут же упорхнули, оставив после себя гору пивных бутылок и заплёванный тротуар. Рабочий, управлявший аппаратом, оказался низкорослым старичком в потёртой спецовке и кепке (наверное, к пенсии подрабатывает). Но в его облике было что-то неуловимо знакомое. Рыжая бородка, хитрый прищур, и облачко моли в виде нимба вокруг головы как у святого на иконах. Шумная богемная компания не обратила никакого внимания на явление нового героя. Лишь досадный треск косилки мешал весёлому разговору. Один Сушилов мгновенно признал в старичке своего недавнего клиента. «Надо же! Стоило подумать, и явился. Бог, бог, святой… Но почему вместо броневика теперь газонокосилка? Неужели переметнулся в Отдел Озеленения Города?»
- Ггаждане, - послышалось родное «гаканье», - чавойт здесь гасселись как на Какнагах? Ослобождайте! Сейчас скамейку кгасить буду!»
Наконец, весёлая публика обратила внимание на «речь» обращённую к ней?
- Так вы же газонокосильщик, а не маляр, – нашлась бойкая Спиртнова. 
- Я  не маля…! Это вегно! – полемически взъерепенился старичок и привычно заложил пальцы за край жилетки. – А вот вы и есть настоящие малягы, а вовсе не художники!
Присутствующие опешили, не ожидая такой наглой проницательности, и на мгновенье лишились, выражаясь штампами, дара речи.
- Вот я и она – писательницы, - пыталась оправдаться Толстикова, но как-то неуверенно, без присущего ей  обычного атакующего стиля. 
- Знаем, мы таких писательниц, - продолжал наглеть «рабочий сцены». – Кому вам говогят, ослобождайте!
И чудесным образом в его руках возникли длинная малярная кисть и ведро, наполненное до краёв тем, чем мажут скамейки.
- А ты чой-то здесь разорался, дед? – наконец вернулась в себя, временно подавленная Угорелик. – Вали-ка отсюда по-хорошему и не мешай культурным людям отдыхать!
Заметим, что мужчины по-прежнему находились в глубоком нокдауне. И, как принято на Руси, бой приняли женщины. Кстати, и газонокосилка, исполнив свою отвлекающую функцию, куда-то испарилась. 
- Владимир Ильич, да это я, - взял на себя роль парламентария Сушилов, - вы же мне на днях позировали и на Красной площади в инсталляции участвовали! Не узнаёте меня?
- Тогда, что же вы делаете в обществе этих балбесов? – не шёл на мировую Вождь.
- Что он себе позволяет? Мы заслуженные люди? Огородные ху… - наконец унисоном возмутились Глазуньин и Пикассонов.
- Вот-вот! – перебил их профессиональный полемист. – Вам место на огогоде. Пугал малевать!
Случайно или по заранее написанному нечистой силой сценарию, всё кремлёвское вороньё закаркало про свой заканчивающийся «кар-р-тридж».
- Пойдёмте! – поднялся первым Вирус. – Что за перебранка с хамом? Я всех приглашаю к себе в студию. Это здесь рядом. Брюсов переулок…
Компания дружно поднялась и бодро зашагала (вспомним и про Марка Шагала) за избавителем, так просто разрешившим конфликт.
«Что же он меня-то не признал за своего, - обиделся Сушилов, но тут же и простил: - Он ведь Вождь, а я кто?»
Двери приветливо распахнул сам Ёсьсерионыч, пыхнув в лицо гостям «куриной слепотой». Пришедшие были наслышаны, что художник взял к себе сторожем-поваром-слугой некоего гастарбайтера с Кавказа, внешне очень похожего на Сталина.. Посему не удивились ни френчу, ни сапогам, ни фуражке, ни рябому лицу, ни прокуренным усам, ни вонючей трубке. 
- Вай, какой съезд са-а-аветов привиол, - добродушно улыбнулся Отец Народов (он же и дворецкий-мажордом).
По просьбе Пикассонова к слуге (заранее было оговорено) обращались только «товарищ Сталин» и безо всяких ухмылычек. Один Вирус имел право на небольшие фамильярности.
-Ты нам накрой ужин в трёх студиях-спальнях по отдельности. У нас сегодня «раздельное питание», - ухмыльнулся хозяин.
«Раздельным питанием» на условном языке, понятном только хозяину и слуге, назывался обычный секс в отличие от групповухи.
В одной из студий Вирус продолжил работу над «Рождением Венеры в джакузи», вперемежку с питьём шампанского, поеданием ананасов, устриц и прочих деликатесов. Голову Венеры предполагалось для прикола заменить головой Горгоны-Медузы.
В другой студии-спальне расположился Глазуньин с Толстиковой.  Писательница привела свою угрозу в исполнение и, обнажившись, брякнулась на диван, прикинувшись Махой.
- Ну, её Маху на хуй! – запротестовал художник, уставший от испанских влияний, намаявшись в младые годы на Кубе.
- Тогда я твоя Даная! – разгорячилась страстная писательница. – Только надень на кисть презерватив! Не хватает мне ещё залететь в мои-то годы. И сыну ни слова… 
В третьей студии Сонька, глотнув ещё спрятанного в чулке медицинского спирта, совращала Сушилова на нечто совсем непристойное, о чём мы даже и писать не будем. Он же предлагал ей роль Алёнушки, но  обнаженной, тоже, хоть и не спеша, идя в ногу со временем. Спьянившись окончательно, модель согласилась даже на братца Иванушку, замучив себя за время длительного сеанса бесконечным мастурбированием. 
Сталин лихо обслуживал молодёжь, принося и унося напитки и всяческие яства, но возмущаясь в глубине души: «Мы сэбе при социализме такого нэ позволяли». 
Утром после пары рюмок «Хеннеси» за «коллективным завтраком» (вариант групповухи) Толстикова и Спиртнова с маниакальной навязчивостью требовали у художников высказать своё мнение по поводу ненавистного им «Чёрного квадрата» Малевича.
- Молодец! Всех опередил, - сказал с завистью, допивая рюмку Пикассонов. – И как ему такое в голову пришло? Гений, гений!
- Пил по-чёрному! В приступе белой горячки и намазюкал! – Решительно поставил на стол пустую рюмку Глазуньин, нелюбивший Казимира.
- Шарлатан, нахал и наглец! – резанул правду-матку бесхитростный Сушилов.
- Браво, браво, браво! – захлопали одновременно дамы.
- Надо что-то такое пре-е-едпри-и-инять, чтобы ли-и-ишить аб-б-б-бстрак-к-к-кционистов их знамени, - заплетающимся языком предложила Спиртнова, икнув в конце фразы.
- Порезать или кислотой облить! – предложила, неудовлетворённая своим неудачным покушением на Долбачёву Угорелик.   
- Да уж, говорят, на каких-то модерновых выставках иконы топором рубили, - напомнил о недавно нашумевшем деле Сушилов.
- Надо бы похитрее, - наморщила лоб Толстикова (приятные воспоминания ночного позирования лезли в голову).- Ну, например… нарисовать белилами череп с костями и написать «Не влезай, убьёт!» или «Козе мир!»
- Гениально, гениально! – запрыгала, словно находясь в позе «сверху» Спиртнова (весь клитор за ночь себе изодрала, а так и не кончила).
- Кто бы мог это исполнить?- задумалась Толстикова.
- Я, если б был помоложе! – вырвалось у ненавистника модерна Сушилова. 
- Да и сейчас ещё не поздно, - подзадорила Угорелик, любившая советовать всякие пакости.
- Но я ведь известный человек, - пошёл на попятную Сушилов.
- Мы сделаем всё шито-крыто, - глазки Толстиковой хитро забегали. – Охрану беру на себя. У меня есть связи… Будет сенсация на весь мир!
- Моне Лизе усы подрисовать? - засмеялся Пикассонов.
-В этом что-то есть, - пробурчал Глазуньин, люто ненавидевший «совремёнку».
«Зато прославлюсь как Герострат, только в хорошем смысле», - задумался Сушилов и осушил целый фужер коньяка.

Глава восемнадцатая.

Они летели над Атлантикой. Шумякишев – многократно. Бухарин - впервые. Сначала каждый думал о своем, и разговаривать не хотелось. Развлекательный экран раздражал пошлой рекламой и назойливым отсутствием сенсационных новостей.
Художника угнетало воспоминание об искалеченном «Щелкунчике». На душе, если «кошки и не скребли, то крепко насрали». «И зачем я связался с этими авангардистами на старости лет?» - корил себя, давал зарок впредь не подписываться на подобные авантюры. – «Обещали в случае успеха выдвинуть на Госпремию как в былые времена. Но спектакль не понравился Главной Даме. Она даже ушла, не досмотрев».                                                                                              
– Почему всюду насаждают этих педиков? С детства развращают зрителя… И зачем такой голубой занавес? Что за намёки? – возмущалась мэрша.
«Нуриеву в его Парижске работалось хорошо – там цивилизация, и «это дело» не преследуется. А в гей-парадах пол города участвует! Короче, всё мерзко, да и здоровье начинает пошаливать. В старости и воды некому будет подать… Умру как Сальвадор Дали при пожаре и вдали…А собственно, почему я решил, что состарюсь? Вот уж, сколько лет удаётся выглядеть чуть ли не юношей, хотя друзья-товарищи-ровесники давно там… И Бродский, и Высоцкий, и Довлатов… Да и вообще гении умирают молодыми!»
На этой возвышенной мысли его духовные метания прервал прозаический вопрос Николая Ивановича (заметим, что барабанчик Бухарин отказался сдать в багаж, убедив администрацию, что это музыкальный инструмент, исполнением тремоло):
- Я так мало слышал о Соединённых Штатах. Можете вы мне рассказать поподробней?
- With great pleasure! – привычно отреагировал Мануил, забыв, что рядом славянин, но, спохватившись, перешёл на русский. – Что конкретно вас интересует?
- Ну, например, количество штатов? 
-America is made up of 48 states… Sorry! – опять забылся гид. – Состоит из сорока восьми штатов. Каждый штат имеет свою столицу и своего губернатора.
- I have heard so much about New-York, - теперь удивил Мануила Николай Иванович, прикинувшись сначала неучем и невеждой.
- What do you wish to know about the New York state? – обрадовался гид, что не надо быть переводчиком, как почувствовал, как его толкает в бок сосед справа (Бухарчик сидел слева). 
- Когда вы прекратите этот бессмысленный ликбез? – бесцеремонно спросил сосед. – Пожалейте читательское время!
- А вы, простите, кто будете? – сдерживая гнев, поинтересовался художник, привычно хватаясь за то место, где ножны, но вспомнил, что сабля как ценный раритет в опечатанном виде сдана в багаж.
- Я ваш читатель! И прошу развивать сюжет, а не водить меня за нос.
Неприятный разговор  продолжения не имел – самолёт ухнул в воздушную яму. Как потом выяснилось, по неизвестным причинам к тому же сбились с курса и оказались в Бермудском Треугольнике. Чёртов треугольник их так сильно «мудил, бермудил и перебермудил», что воздушное судно, хоть и прибыло целым и невредимым в аэропорт назначения, но с некоторым выпадением из времени, переместившись из года 2009-го в 1930-й. 

*   *   * 

Николай Иванович, будучи командированным в США, сидел в просторном зале Библиотеки Конгресса и конспектировал «ихнюю» конституцию, чтобы потом после детальной переработки, учитывая специфику социализма, сделать её своей, советской, названной впоследствии сталинской. Ему выдали экземпляр для ознакомления, не делая из этого документа положенной по российским понятиям тайны. 
Он сидел за просторным столом, освещаемым приятно-зелёным светом настольной лампы, обложенный листами бумаги и вооружённый только что вошедшей в моду самопишущей ручкой «Паркер». Известный нам музыкальный инструмент тогда ещё в его судьбе не фигурировал, так как до расстрела и присвоения в знак благодарности за проделанную работу звания «врага народа» было ещё далеко…                                                                                                                                 Вы уже успели убедиться в том, что язык он знал и в переводчике не нуждался? Мы же вынуждены давать текст в переводе.

«Конституция Соединенных штатов Америки».

«Мы, народ Соединённых Штатов, в целях образования более совершенного Союза, утверждения правосудия, охраны внутреннего спокойствия, организации совместной обороны, содействия общему благосостоянию и обеспечения нам и нашему потомству благ свободы, устанавливаем и принимаем эту Конституцию для Соединенных Штатов Америки.
СТАТЬЯ  ПЕРВАЯ   

Раздел первый. Все установленные здесь полномочия законодательной власти принадлежат Конгрессу Соединенных Штатов, который состоит из Сената и Палаты представителей»… 

Николай Иванович оторвался от текста и задумался. «А у нас все полномочия законодательной власти принадлежат Кобе. Ох, ему очень понравится такая конституция. Я думаю, он будет доволен!»
На этой приятной мысли голова «любимца партии» склонилась над исписанным листом, и он сладко задремал.

И мы, читатель, оставим человека в покое, тем более что и вы сами готовы заснуть над этой лучшей в мире конституцией, поэтому переключимся на иное… 
*   *   *

Другой наш герой тоже занялся литературным жанром. Речь об Иване Василиче, которого Сдобников довёл почти до ручки (но не «Паркер») своими приставаниями: «Когда отыщешь библиотеку Софки Палеолог? Где ты её закопал? Выдай лучше сам по-хорошему, а то у нас сейчас есть средство дознания получше вашей дыбы!»
Как все цари и императоры, Грозный тоже смекалкой и хитростью обделён не был, посему решил – напишу-ка я ему какую-нибудь «липу» и выдам за находку. Где наша не пропадала?

Уединился царь возле выгребной ямы в подвале Исторического Музея, где ему было тихо, тепло и уютно. Предварительно спёр в отделе рукописей побольше старых пергаментов с едва различимыми надписями. Достал чернил и несколько гусиных перьев (сам Гусинский с оказией прислал). Уселся поудобнее на ящике из-под пушечных ядер, запалил лучину и задумался.
Середина ночи. Верхние сторожа спят. Привидения и крысы шастают по своим бесконечным как Вселенная делам. Он призраков не боялся, так как сам из их породы. А призрак призраку отдаст последнюю курагу, чтобы не досталась врагу…                                                                                                                   Нас снова немножечко в бредятину занесло, а она ведь как болотная тина или паутина. Влипнешь – не оторвать. Настолько соблазнительно. Прямо как пение Тины Тёрнер…. Хватит трепаться! Вернёмся к самодержцу. Он уже, что-то там старательно выводит на пергаменте, сопя и пуская газы, от которых лучина ярко вспыхивает – сероводород всё же! 

«Обо всё видавшем до края мира, о познавшем моря, перешедшем все горы, о врагов покорившем вместе с другом, о постигшем премудрость, о всё проницавшем: сокровенное видел он, тайное ведал, принёс нам весть о днях до потопа, в дальний ходил путь, но устал и вернулся, рассказ о трудах на камне высек, стеною обнёс Урук ограждённый, светлый амбар Эанны священной. Осмотри стену, чьи зубцы, как из меди, погляди на вал, что не знает подобья…»   

*   *   * 

Кабинет Сдобникова. Царь читает, принесённый с собой пергамент. Прапорщик Маруся нервничает – скукотища смертная!

«…прикоснись к порогам, что там издревле, и вступи в Эанну, жилище Иштар, даже будущий царь не построит такого, поднимись и пройди по стенам Урука, обозри основанье, кирпичи ощупай. Его кирпичи, не обожжены ли, и заложены стены не семью ль мудрецами?»

- Что это за муру такую ты мне принёс Иван Василич?
- Что отыскал, то и принёс. Аль не нравится?
- Да непонятно как-то… С кирпичами ясно… про стены… Это штоль про строительство Кремля?
- Возможно. 
- Так мало отыскал?
- Ещё буду искать. Там условия тяжёлые. Обычный человек не проникнет…
- Мы на обычных и не рассчитываем. Вы-то нам для чего нужны, с вашей потусторонностью… - Сдобников вдруг заговорил ласково. – Вы уж там, на том свете-то за меня пособите, когда я того… Я ведь с вами по-хорошему. Так уж и вы…
- Учту, - буркнул Грозный и тут же сунул цитату: «Каждому воздастся по делам его».
- Да Энгельс прав, - согласился генерал. – Ну, тогда прощевайте! В следующий приход постарайтесь побольше наскрести.
Сдобников по забывчивости пожал руку гостю и чуть не отморозил палец, забыв, что температура тела у них, призраков, как у жидкого азота.

*   *   *

Глава девятнадцатая.

Императрица сидела на платиновом стульчаке, читая в подлиннике Платона. Прочитанная книжка Платонова валялась на полу. В пробитом кулаком, как помним, отверстии между ванной и сортиром торчала голова Кольки Кваскова, исполнявшего «а капелла» на англо-немецком языке (компьютер не может ставить две немецкие точки над нужными буквами, падла!) знаменитую арию Эскамилио из «Кармен»:
- Euren Toastkann ich wohl erwidern, mit Euch, ihr Herrn, sind wir ja nah verwandt…
Вертевшийся поблизости репер Тимотька, вторил певцу репликами на англо-латыни (акценты над буквами падла-компьютер тоже не может ставить!):
- Amissum non flet, cum sola (e)st Gellia, patrem…
- …und der Torero reicht seinen Brudern, - вопил Квасков.
- Si quis adest, iussae, prosiliunt lacrimae, - вторил Тимотька.
- eilt er wie sie zum Kampf, die frohliche Hand. – надрывался Николай.
- Non luget, quisquis laudari, Gellia, quaerit: - тараторил репер.
- Sahtihrwohlschon am heilgen Feste den weiten Zirkus von Menschen voll? – взял высокую ноту тенор.
- ille dolet vere, qui sine teste dolet, - сделал акробатический пируэт Тимотька. 
- Ваше Величество к Вам посланец из Кореи, - прекратил громовым рыком «преклонение перед Западом» вокалистов  Турчинский. – Впустить?
- Впущай! – пукнула царица и для маскировки шумно спустила воду. 
Волоча огромную синтетическую сумку как у «челноков», вошла Анита Цой?
- Это ты чтоль, Цой? – удивилась царица поспешности возвращения посланной на ответственное задание. – Постой, постой… Я тебе поручала выкрасть атомную бомбу, кажись, у этого северокорейского хмыря? Так? 
- Вот она в сумке! – сияла счастливая Анита. – Задание выполнено.
- Подожди минуту… щас подотрусь… Моисейка где-ты там?
Подскочил Борисов с рулоном туалетно-наждачной бумаги (опять японский подарок) и принялся за дело.
- В биде пожалуйте, государыня, - замурлыкал он, складывая использованную бумагу в особый государственной важности пакет. 
Зашумела струйка воды, и раздались оргазмические постанывания.
- Вот так каждый раз! Кончаю даже от биде, а замуж никто не берёт. 
Придворные сделали вид, что временно превратились в мраморные статуи работы Церетели, лишённые слуха, но всё же стыдливо покраснели, хотя и не такое слышали из царицыных уст.
- Иди пока, Анитка. Спасибо за работу. Смотри-ка у тебя сзади нитка… висит – влюбился, наверное, в тебя корейский правитель…Будешь представлена к награде! Следующий!
Aниту ласково вытолкали, и вошла с докладом Хакамада.
-  Ну, слушаю тебя, японка ты наша, - успела облачиться в халат и брякнуться в кресло царица. В сортире наводил порядок Моисйека, фыркая дезодорантами семи сортов. 
- Я устроила на Курилах множество птицеводческих хозяйств. И население теперь вместо мечты отдаться соседям, разводит кур. 
- Молодец! – встрепенулась императрица.
- В связи с тем, что в Японии началась кампания по борьбе с курением, я предложила всем их курильщикам переселиться к нам на Курилы. А то вулканы что-то стали затухать, и прежний эффектный пейзаж ухудшился.
- Ну, ты даешь, мать твою, недаром так долго в депутатках стажировалась.
- В связи с переселением курильщиков, прибавилось рабочей силы. Они, всё-таки, в отличие от наших больше работают, чем курят. И хорошие автомобили делают.
- Ты гений! Тоже будешь представлена к награде. Ступай пока. Следующий!
Вошла Угорелик, озираясь – нет ли лишних ушей?
- Ваше Величество у меня сообщение особой важности, и хотелось бы конфедециально.
-Все покиньте нас! – хлопнула в ладоши императрица, и придворных как ветром сдуло. Лишь одиноко торчал кулак Турчинского в сделанном им недавно проломе (решили оставить дыру, как изыск интерьера). 
- Знаете, выше Величество – две писательницы Толстикова и Спиртнова в сговоре с тремя художниками Сушиловым, Глазуньиным и Пикассоновым хотят надругаться над шедевром Малевича «Черный квадрат».
- Как надругаться? Порезать или поджечь?
- Изрисовать непристойностями.
- А у меня недавно Черноморский флот просил утвердить этот квадрат их знаменем. Черное к черному ведь подходит?
Царица задумалась, а Угорелик по своей стародавней привычке стала обдумывать  очередной план покушения, учитывая планировку ванной и сортира. «Может, опять Грозного на неё натравить? Да разве встанет у старика?» 
- Ну, я ещё понимаю этих скандальных консервативных баб и ретроградов живописцев Сушилова с Глазуньиным… Но с какой стати Пикассонов с ними связался.? Он же передовой художник с генами даже не от Гогена, а от самого Пикассо! Ему-то это зачем?
- Он пока колеблется, - утешила Угорелик. «А что, если ванну заполнить серной кислотой? Она ведь не пахнет. Тогда и косточки растворятся. Была царица, а куда делась и неизвестно. Хорошая идея!» 
- Ладно, спасибо тебе подруга за ценную информацию. Я приму меры, но сначала – ванну. А как там твой бывший? Не балует?
- Ну, это отдельная песня, - засмущалась доносительница и, попрощавшись, ушла.

Глава двадцатая.

Предшествующая глава, по нашему с Вами мнению, дорогой читатель,  наверное, оказалась коротковатой. Автор то ли торопился куда-то, то ли настроения не было. Так что продлим её здесь.
Стоит сообщить о нескольких новых элементах, украсивших царскую опочивальню. Во-первых, над альковом теперь висела в растяжку засушенная балерина Ангелина Сволочкова, в прошлом вечная кость в горле императрицы. В обычной своей балетной пачке и пуантах, но от каждой руки и ноги тянулись канаты в разные стороны, просторной спальни. Сооружение представляло собой нечто в виде тента, своеобразное распятие, называемое «андреевским крестом». Таксидермисты на славу потрудились, выпотрошив объект, не повредив шкурки, и чучело даже пугало своей натуральностью (ну, как живая!). Отстрел заказывали вновь объявившемуся Сашке Македонскому, кем-то клонированному. Зачем же пропадать на том свете нужному человеку, раз для него и на этом ещё море работы? 
Случившаяся с одиозной балериной перемена, как все считали, только в лучшую сторону. Особенно была рада администрация Очень Большого Театра, где многие пострадали от капризов несносной примы. Ставший вдовцом, молодой супруг тоже не особо огорчился, так как был сам на грани («все жилы вытянула»)… злые языки говорят, что он киллера и нанял, заплатив большие деньги за «воскрешение» убивца. А царица, как узнала, о произошедшем, так и пристала к вдовцу – продай, мол, тело! Убитый горем супруг, чтобы не тратиться на роскошные похороны, уступил. Теперь для успокоения нервов занялся йогой, сойдясь с тренершой. Общественность отнеслась к случившемуся весьма равнодушно (так всем осточертела  вездесущая плясунья). Прокуратура и следственные органы тоже ведь заняты своими проблемами. Ночами некоторые начальники райотделов ходят теперь по супермаркетам и с помощью боевого оружия регулируют штатные расписания сотрудников магазинов. Подобно волкам, которые, как известно, поддерживают равновесие наличия разных особей в природе. Так что никакого расследования не проводилось, тем более что императрица ответственно заявила: «Беру это дело под личный контроль». Единственно, что стало несколько беспокоить царицу, так это появление в опочивальне серебристых легкокрылых насекомых, именуемых молью. Наверное, в шкурке завелись. Пока что, правда, порхают только отдельные экземпляры, и царица, изловчаясь, прихлопывает гадёнышей, считая это своей утренней зарядкой. Но лиха беда начало… Мы-то с Вами, читатель, знаем, чем страдает Вождь Мирового Пролетариата. Назовём это условно «болезнью Ильича» по аналогии с «лампочкой» и двинемся дальше.
До этого у нас было, во-первых, а теперь будет, во-вторых (речь о новых элементах царицынской спальни). Речь о напольных часах в виде женской мраморной статуи. Типа «милосской», но с обеими руками. Фокус в том, что это на самом деле живой человек, известная всем кино-кривляка Рунета Кикиморова, тоже давно опостылевшая царице, за что и была превращена в часы. Тощая фигура знаменитости, конечно, обнажена и раскрашена под мрамор. На лице маска в виде циферблата со стрелками, которые изнутри поворачиваются вручную. Вернее «взубную». Короче, берутся рычажки в рот и поворачиваются с помощью губ и зубов. В качестве шпаргалки рядом на стене - наиточнейшие электронные швейцарские. На них и косится «богиня времени». Работа-епитимья «богини» заключается в следующем: на вопрос царицы, который час, живые часы сообщают точное время с обязательной присказкой, известной всему культурному сообществу. Кстати, барыня называет свою хронос-рабыню «хреносом» или «хренометром». Вот, как выглядит процесс:
- Хренос, который час?
- Двадцать минут второго. Как страшно жить! 
- Сколько там набежало?
- Пол третьего. Как страшно жить!
- Который сейчас?
- Без десяти семь. Как страшно жить!
Весь кайф именно в этой знаменитой присказке. Когда царица справляется о времени при гостях, то те от «как страшно жить», хохоча валятся на пол и бьются  в истерике, пока сиюминутный Турчинский не приведёт их в чувства с помощью «отбойных» кулаков и валерьянки.
И так весь день напролет. Правда, ночью, если царица дрыхнет, то и «часы» могут передохнуть и прилечь на специальную, выдвигающуюся из стены, кушетку. Хотя, среди ночи (проснулась по-маленькому) тоже может последовать вопрос, и надо быть на чеку.  «Хронометриню», конечно кормят три раза в день, одновременно с царицей. Когда у той забит рот, она забывает о времени и даже о сексе. Что касается отправления естественных  потребностей, то и здесь всё продумано до мелочей. Но не будем вдаваться в подробности. 
Заметим, что при всей садистской жестокости подобной затеи, судьба Кикиморовой куда более счастлива. Хотя бы не выпотрошена, не высушена и не превращена в шкурку. 
- Вот каковы они царские причуды, дорогие граждане!- воскликнем мы голосом Коровьева  и, покопавшись в истории царствований, обнаружим массу подобных тиранических ухищрений-забав. Так что не мы, как говорится, первые, не мы и последние. 

*   *   * 

Толстикова и Спиртнова подвергли колеблющегося Сушилова интенсивной «артподготовке». Посещали его студию каждый день, расталкивая живую очередь желающих попозировать. Застаревшие пенсионеры, и ветераны обоих полов, а так же и бомжи, коих живописец разыскивал по вокзалам и рынкам, не протестовали, когда две эффектные и явно очень культурные дамы (отборный мат и неизменная сигарета) без очереди врывались к художнику. 
- Вот вам баллончики с краской, - вручила Спиртнова Сушилову объёмистую сумку. – Не будете же вы кистью орудовать, когда каждая секунда дорога.
- Но я техникой «граффити» не владею, - засомневался художник. – Может, мальчишек наняли бы, а?
- С мальчишками каши не сваришь, - настаивала Спиртнова, - Тут нужна рука мастера. Именно мастер должен поставить заслон провокатору от искусства!
- Мы всё подготовили, - успокаивала Толстикова. – Подкупленный нами сантехник, устроит пьянку с охранниками, предварительно отключив сигнализацию. 
- А он надёжный, этот сантехник? – спросил будущий «шахид».
- Очень милый и сговорчивый человек, - расплылась в улыбке Толстикова. – Внешне, вылитый Брежнев. Такие же шоколадные брови и челюсти вставные. Да и всяческие успокаивающие таблетки обожает. Я ему мешок их достать обещала.
- Стекло и решетки подпилит сам Ури Геллер, - сообщила Спиртнова.
- Который ложки гнёт? Ему-то это зачем?
- Мы сказали, что хотим уничтожить некое антисемитское полотно, - в унисон доложили дамы. – Дэвид Коперфильд почему-то отказался, хотя тоже еврей… 
- Ну, и заварили вы кашу, - схватился за голову художник. – Меня же авангардисты потом растерзают.
- Глазуньин будет стоять на атасе. Кстати, он намекал мэру, что не гоже находиться этой авангардистской мазне по-соседству с шедеврами, - сказала Толстикова.
- И что мэр?
- Сказал, что собственными руками очистил бы весь зал современной живописи и в частности этот самый «квадрат» порвал бы. 
- «А если его ликвидируют или испоганят?» Закинул удочку хитрый Глазуньин, - продолжала Толстикова. -  Мэр сказал: «Поступлю как Пилат. Умою руки».
- Ну, тогда ещё ничего, - немного успокоился Сушилов и опрокинул стакан водки. – Дамам уж не предлагаю. Извините.
- Скоро, что ли позовут нас зарисовываться? – послышались биения и стенания за дверью. 
- Хорошо, - крякнул, занюхав выпитое замасленным халатом. – Согласен!
- Больше не будем Вас задерживать, - заспешили заговорщицы к выходу. – О точной дате сообщим в ближайшее время. 
- Инвалиды второй группы, заходите, - позвал художник.
В дверях образовалась свалка людей с костылями, и послышались стенания, и вопли.
- Граждане, граждане, по одному, - призвал к порядку художник. – Всё-таки вы не за колбасой пришли…


Глава двадцаmь первая.

- Египтяне, вавилоняне и персы рождались, наполняли планету шумом и блеском, затем гасли, превращаясь в грезы сказок и предания, а потом исчезли совсем. За ними появились греки и римляне, устроили жуткий шум и гам, но и они исчезли. Появились и другие народы, некоторое время высоко держали свой светоч, но он выгорел, и они сидят теперь в полумраке, если вовсе не исчезли с лица земли. Еврей видел их всех, превзошел их всех, но и сейчас тот же, каким и был всегда. Все на свете смертно, кроме… еврея! Все минует, а он остаётся, - Троцкий тяжело выдохнул, устав от собственного монолога, и, резко выдернув из головы бутафорский топор, подальше отбросил его.
- В чем же секрет бессмертия евреев?- спросил с безнадёгой в голосе Глазуньин, закурив новую сигарету.
- Уцелеть нам помог иудаизм, - повеселел Лев Давыдыч. – Не мы храним нашу веру, но наша вера хранит нас.
- А как же коммунизм и всемирная революция?
- Это были увлечения мои как человека. А, став существом инфернальным, я вернулся к первоисточнику. 
- Говорите, что вы инфернальный, а выглядите как живой, - восхитился живописец, и от волнения закурил новую сигарету, не докурив прежнюю. 
-Насчёт «выглядеть» есть анекдот, - совсем развеселился создатель Красной Армии. – Один другого спрашивает: «Вы еврей?» Тот отвечает: «Нет. Просто сегодня я плохо выгляжу».
Художник расхохотался и закашлялся, подавившись дымом. А Лев Давыдыч с жаром продолжил:
- В параллельном мире очень развиты высокие технологии, поэтому, как говорится, комар носа не подточит. Не отличите, кто пред вами – живой или его имитация? Единственное отличие нас от вас – тени не отбрасываем. 
Как раз на Троцкого спереди падал луч яркого светильника, коих имелось в студии множество. Художник не поленился встать и, подойдя к революционеру, заглянул ему за спину.
- Ишь ты! И в правду. Никакой тебе тени…
- Вот так-то, дорогой вы мой, - Троцкий торжествовал, будто бы получал очередной орден за победу над белогвардейцами.
- Тут вот какое дело, - слегка посуровел художник. – Всё хотел вас спросить, как вы относитесь к авангарду? 
- Вы имеете в виду передовые части армии в бою?
- Нет. Я про живопись.
- В живописи люблю авангард, так как сам хотел стать передовым в искусстве, если в революции не преуспею. Я же вам, кажется, рассказывал про свою беседу с Сезанном?
- Помню, помню… И кого же вы любите из художников?
- Ну, этого из наших… как его? Ну… Шмулевича!
- Какого ещё Шмулевича? Нет такого.
- Ну, как же нет? А «Чёрный квадрат» кто написал? Кстати, моя любимая картина…
- Вы имеете в виду Малевича? – расхохотался Глазуньин. – Казимира? А вы… Шмулевича!
- Какая разница? Тоже ведь аид, наверное, раз такой дерзкий новатор.
- Да нет. Он как раз был ярый антисемит.
- Вы уверены?- насторожился Лев Давыдыч. – Не хочется в это верить.
- Ваше дело. Не верьте… Я вот, собственно, почему завёл речь об авангарде?
- Почему?
- Готовится тайная акция по ликвидации этого «квадрата».
- Как же так? Это же шедевр!
- Шедевр, ни шедевр, но ряд художников реалистического направления приняли твёрдое решение покончить с этим безобразием.
«Надо это дело предотвратить, - лихорадочно соображал Троцкий. – Следует и Ленину со Сталиным сообщить о готовящемся злодеянии. Ведь они тоже влюблены в «квадрат», и ревностные поклонники Шмулевича. Надо срочно принять контрмеры!»

*   *   * 

Обнаженная Угорелик стояла в нужной художнику позе, держа на плече античную амфору нималого веса. Свободной рукой тянулась к виноградной лозе, свисавшей откуда-то сверху. Пикассанов в отдалении пыхтел у мольберта, постоянно отработанным движением головы забрасывая на место, спадавшую на глаза «прядь гениальности». 
- Ты представляешь? Эти две дурынды хотят изговнять «Чёрный квадрат», и наняли для этого мудака Сушилова, - делился Вирус с натурщицей страшной тайной.
- Делать им больше нечего, - ухмыльнулась Розитка. – Никто не ебёт – вот от этого и лезет в голову всякий вздор.
-Да, ты права! И что дался им этот «квадрат»?
Внезапно повеяло смрадом «куриной слепоты» и снизу донеслись тяжёлые шаги. Он поднимался по лестнице. 
- Ну, вот ещё этого пидора не хватало, - возмутилась натурщица, ставя кувшин на пол. – Я при нём не буду! 
- Ты же у нас без комплексов? – удивился Вирус. – Неужели стесняешься этого старого пердуна, который тебе в прадеды годится? Не обращай внимания! Давай продолжим сеанс.
В это время усатый стоял уже на последней ступеньке.
- Какой красивый девушэк! – сразу же выстрелил он комплиментом. – Ты гурзинка будэш?
- Я яврейка! – снова взвалила на плечо кувшин натурщица. – Вас это не устраивает, товарищ Сталин?
- Вай! Зачэм так сердышся? Я очень люблю ваш древни народ! Лазар Каганович был мой лучши друг и Ягода тоже… Не будем о национальностях. 
- Да вы присаживайтесь, - подвинул кресло вождю художник.   
Коба тяжело плюхнулся и тут же озадачил Вируса вопросом: - Слышал, что хотят «Чёрный квадрат» ликвидировать, а, Вырус? 
- Да, вы не ослышались Ёсь Серионыч.
- Как же можно? Это ж вшидэвр! Мой любимый полотно. Да и всэх члэнов Поллитбюро, включая и мерзавца Бронштейна… Да и Ильич на всем, что под руку ни попади, этот квадрат мазюкает. А после инсультов стал и говном рисовать… Вы о Вожде мирового пролетариата подумали? Его же удар хватит…
- Да хватит уж с него этих ударов, - подмигнул натурщице живописец. – Сколько можно? Что он Мохаммед Али или Майк Тайсон, что ли?
- Как ты смэеш, сопляк, – топнул ногой вождь, - так отзываться о Великом Учителе?
- Да не я же собираюсь это дело проводить, - струхнул Пикассонов, - а те две бабы с телевиденья. 
- Вон наш Пиросмани писал на черных клеёнках из-за отсутствия по бедности холстов, - продемонстрировал исхуйствоведческую осведомлённость Сталин. – Так что же, его работы тоже надо уничтожать раз они на чёрном фоне и тоже в основном квадратной формы? 
- Пиросмани же писал не из авангардистских побуждений? – вякнула натурщица.
- А тэбя, жэнщина, никто не спрашивает! – рявкнул вождь и пустил в сторону нахалки струю едкого дыма.
Та закашлялась и выронила амфору, пожелавшую разбиться на мелкие черепки.
- Э-э-э! Я за этот экземпляр 10000 баксов заплатил на Кипре, - опечалился Пикассонов и в сердцах бросил палитру на пол. – Ну, вас всех на хуй с вашими квадратами и треугольниками! Я пойду по стопам отца и создам свою «Гернику»! 
- Вот Геринга я тебе писать не советую, - нахмурился Сталин. – Этот прохвост, когда мы ещё дружили, проиграл мне в преферанс 1000 рейхсмарок и до сих пор не отдал.
- А вы Адольфу Сергеичу не жаловались? – посочувствовал художник.
- Жаловался, да, что толку. У него тогда никак не вставал на Еву Браун и он хотел глотать цианистый… Еле отговорили. Уж не до жалоб на Геринга.
- А вы бы к Гиммлеру, - расфантазировался художник.
- Ну, ты тоже… посоветуешь! Ещё прикажешь жалобу в гестапо писать? 
Снизу в дверь тихо постучали.
- Вот доигрались, - нахмурился вождь. – Запеленговали за такие разговорчики как последнего Зорге кого-нибудь…

*   *   *
Глава двадцаmь вторая.

-Вы куда, гражданин? – спросил стоявший у Мавзолея на посту Тарзан плотного гражданина в рясе, направлявшегося бодрым шагом к усыпальнице. (Тарзан тот самый – Наташи Королёвой). 
- Мне назначено, - буркнул священнослужитель, откинув хип-хоповский капюшон.
- Ах, это вы, Геннадий Гексагенович! Сразу и не узнал… Богаты будете…Как-то странно одеты.
- Как надо, так и одет! А богатства не для меня… Он у себя?
- Давид Ёсичь на месте. Проходите.
Зюгадин, прошелестев полами рясы, вошёл в двери мемориала.
«Почему попом вырядился, - недоумевал страж, сам одетый лишь в плавки. – Верующим, что ли стал?» 
Оставим Тарзана за решением его нелёгкой задачи и последуем за гостем.

- Присаживайтесь, Геннадий Гексагенович, - указал на гостевое кресло хозяин гробницы-кабинета. – Никак уверовали? 
Коба-зон не верил своим глазам – твёрдокаменный коммунист и вдруг в рясе.
- Вы от кого-то скрываетесь, одевшись подобным образом?- любопытство жгло даже столь выдержанного человека, как наш Огородный артист.
- Ни от кого не скрываюсь, а сам пришёл к вере, и попрошу выслушать меня.
- Я вас внимательно слушаю, - устроился поудобнее в президентском хрустальном кресле истинный глава государства, но незаметно всё же нащупал тайную кнопку за спинкой кресла. Мало ли, что может отколоть гость, коль шарики перегрелись. 
- Неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого; ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же.
- По-моему я никого пока не сужу, Геннадий Гексагенович, - опешил и насторожился Голос Эпохи.
- А мы знаем, что по истине есть суд Божий на делающих такие дела.
- Согласен, - решил не волновать больного мудрый артист.
- Неужели думаешь, ты, человек, что избежишь суда Божия, осуждая делающих такие дела и сам, делая то же?
- Что вы имеете в виду? – начал нервничать Давид Ёсичь. 
- Или пренебрегаешь богатством благости, кротости и долготерпения Божия…
- Вы по какому вопросу пришли, товарищ Зюгадин? – начал терять терпение самый выдержанный из людей. 
- По упорству твоему и нераскаянному сердцу, ты сам себе собираешь гнев на день гнева и откровения праведного суда от Бога.
- Вы, по-моему, не по адресу, Геннадий Гекса…
- Какой я тебе Геннадий? – грубо перебил гость. – Я апостол Павел отныне!
Палец, долго и нервно танцевавший над заветной кнопкой, наконец, опустился – пора!
-Воздастся каждому по делам его! – кричал «лжеапостол», трепыхаясь, как пойманный судак, в железнохватких ручищах «рыбаков-охранников».
Беднягу, продолжавшего обличать, поволокли за кулисы.
- В Кащенко его!- крикнул вслед правитель.- Надо же, какая беда стряслась с человеком: был правоверным коммунистом и на тебе… 
- Свихнулся! Это однозначно, - констатировал сын юриста, сидевший за соседним столом, исполняя роль помощника и советника.
- Так ему, коммуняке проклятому! – торжествовала Стародворская, принятая на должность секретарши-консультанта. – Всем им пора рясы надеть!
- Что за бардак творится при дворе этой засранки в шоколаде? – вздыбился  юристов сын. – Пора нам менять царицу! Однозначно.
- Да подождите вы с этим, Вольф Владимирович, - примирительно начал Коба-зон. – Сначала надо провести мероприятие в Сочи, а потом уж и переворот. 
- Вон эта плясунья захотела стать мэром Сочи, так царица превратила её в балдахин над своим ложем, - сообщила, сделав таинственным морщинистое лицо, Стародворская. – Выпотрошила и высушила как…
- Как? – разинул рот даже Рот Эпохи, с детства любивший животных.
- А ту, которая вечно кривлялась, - продолжала информировать секретарша, - превратила в часы.
- В какие? – уточнил Вольф Владимирович.
- В напольные.
- Вот если б в швейцарские, - огорчился юристов сын, у которого недавно спёрли его дорогущие.
- Она к тому же волшебница? – изумился любивший с детства страшные истории Огородный артист.
Всеобщее изумление прервали появившиеся в дверях плавки с геркулесовской мускулатурой в придачу и доложили:
- Давид Ёсичь, к вам новый посетитель просится и тоже похож на монаха. Впустить?
-  Может, сегодня какой православный праздник? – удивился Ёсичь. – Вот и повадились… Впускай.
Рука снова на всякий пожарный потянулась за спинку кресла и зависла над спасительной кнопкой. 
Вошёл Грязно-Грозный, одетый в свой обычный халат и сапожки. В одной руке он держал меховую шапку в другой - свернутый в трубку пергамент. Микроклимат в помещении резко изменился: запахло хлоркой, ведущей неравную борьбу с застаревшими фекалиями.
Присутствующие зажали носы, но Ёсич успел спросить:
- Что у вас, Иван Василич?
О блуждающем по Москве клонированном царе давно было всем известно, поэтому присутствующие ничуть не удивились колоритной фигуре гостя.
- Вот снова грамотку из собранья Софки Палеолог откопал, - развернул пергамент царь. – Желаете послушать?
- Валяйте! – разрешил  Ёсич, пощупав кнопку.
- Велик он более всех человеков, - начал читать гость. – На две трети – Бог, на одну – он человек.
- Опять про религию, - заворчала атеистка Стародворская и чихнула от хлорки.
- Образ его тела, - продолжил чтец, - на вид несравнен…
- Про нашего Тарзана, что ли?- шепнул сын юриста, титаническим усилием подавив назревавший чих.
- Буйный муж, чья голова как у тура, чьё оружие в бою не имеет равных! 
При слове «буйный» палец Кобы-Зона самопроизвольно опустился на кнопку.
-Все его товарищи, - трепыхался в руках цементно-крепких охранников покоритель Казани, - встают по барабану…
Но внезапно руки охраны стали ловить воздух – царь исчез вместе с ценным пергаментом, оставив на полу кучку кала, присыпанного хлоркой.
- Еще этого нам не хватало, чтобы гадили в Мавзолее, - возмутился Голос Эпохи. – Наказать Таразана за плохое несение службы! Пускает всех, кого ни попади… Что здесь Третьяковка какая-нибудь или Эрмитаж? Убрать нечистоты и проветрить помещение.
Внезапно где-то под потолком и вправду раздалось тремоло барабана, и оттуда спрыгнул улыбающийся Бухарин.
- Николай Иваныч, а вы откуда здесь? Вы же в Питере, - схватился за сердце впервые в жизни Голос Эпохи и завалился в кресле, теряя сознание.
- Да вы же сами про Эрмитаж, - затараторил Бухарин. – Вот я и прилетел…
Скорую! Скорую! Вызывайте Скорую! – завопила Стародворская и кинулась к Ёсичу, доставая из сумочки валидол, лежавший рядом с цианистым калием на всякий случай. – Не перепутать бы…
Николай Иваныч видя, что явился некстати, поспешил раствориться в сильно хлорированной атмосфере Мавзолея, оставив в замешательстве обезумевшую охрану, кидавшуюся по углам, ловя воздух.
- Да, день сегодня не задался. Это однозначно, - констатировал сын юриста и стал теребить медленно приходившего в себя Ёсича. - Что вы так перепугались, будто бы Собчак родила?


Глава двадцать третья.

Сушилов чувствовал себя как Иисус последней ночью в Гефсиманском саду. Будучи деревенским и крещённым, он помнил знаменитые слова и твердил их про себя: «Отче Мой, если не может чаша сия миновать меня, чтобы мне не пить ея, да будет воля Твоя». Но уверенности в правильности предстоящего поступка не прибавлялось. Тогда решил обратиться к Ильичу. Как-никак тоже своего рода бог, хоть и земной. Вождь, по обыкновению, занимался туалетом. Боролся с серебристыми насекомыми, встряхивая руками как куры крыльями, и резко взбрыкивал спиной и шеей как кошки и собаки, сбрасывая блох. 
- Владимир Ильич, дорогой, хочу просить у вас совета, - неуверенно подошёл к чистюле-вождю художник.
- Спгашивайте, молодой человек. Дам любой совет, будучи создателем Советской власти! 
- Как вы относитесь к «Чёрному квадрату» Малевича?
- А почему вдгуг вы об этом спгашиваете?
- Видите ли, мне поручено надругаться над ним… ну что ли осквернить, - запутался в мотивации заговорщик. 
- Кем погучено, если не секгет? – ранее тусклые глазки Вождя заискрились искренним интересом.
- Две передовые исхуйствововедши и художник Глазуньин считают, что это не произведение исхуйства, а безобразие. Мне как представителю народа и поручили…
- Собственно, я с ними согласен, - встрепенулся Ильич. – Пгавда, мои коллеги по цеху Сталин и Тгоцкий иного мнения. Я им поддакиваю из тактических сообгажений, но сам бы  лично погвал в клочья или бы свою Наденьку натгавил. Она в вопгосах живописи так же непгимигима, как и в литегатугных.
- Так вы за?
- За! - Ленин профессиональным движением вскинул натренированную голосованиями на многочисленных съездах сильно поеденную клопами и молью бледно-голубую ладошку. 
- А то я сомневался… какой-никакой, а Малевич всё же коллега-художник. 
- А мы его, этого Малевича, пригласим сюда самого да побеседуем, если хотите?
- А разве такое возможно? – чуть не наклал от неожиданности в штаны Сушилов.
- Нет кгепостей, котогые не бгали бы большевики! – Вождь как бывалый иллюзионист щёлкнул пальцами и сделал кому-то приглашающий жест. – Пожалте бгиться, товарищ Малевич!
Сушилов не поверил глазам: перед Ильичом стоял крепкого сложения, среднего роста господин в сюртуке, белой манишке и галстуке.
- Вы меня звали, господа? – спросил он сумрачным голосом, но, окинув взором шикарную студию, тут же просветлел. – Вот мне бы такую! 
- Не надо завидовать, товагищ, так как вы находитесь в более позднем вгемени, и ваш потомок хотел бы, чтобы вы немного гассказали о себе и в частности о создании вашего знаменитого «квадгата».
- Что ж, извольте, - ничуть не смутился призрак и без приглашения опустился в ближайшее кресло. Ленин и Сушилов последовали его бесцеремонному примеру.
- Вы пгавы: в ногах пгавды нет. Она лишь в нашей одноимённой газете. Ну-с слушаем-с вас!
- Сознаюсь, что подобная идея использовалась и до меня, - заскромничал Казимир. – Ещё в 1893 году Альфонс Алле выставлял полотно «Битва негров в глубокой пещере тёмной ночью».
- Это вгоде как «темно как у негга в жопе», - засмеялся Ильич, не чуждый шуткам и фольклору.
- Вроде того, - согласился Казимир. – Но, признаюсь, «Квадрат» занимал центральное место в моём творчестве. Создав его, я долгое время не мог ни есть, ни спать. И сам не понимал, что такое сотворил. На создание картины повлияла смерть от тифа моего единственного сына Анатолия в октябре 1915 года. 
Беседующие на минуту замолкли, соболезнуя горю родителя.
- Ещё в декорациях к опере «Победа над Солнцем», - продолжил Малевич, - я применил квадрат как пластическое выражение победы активного человеческого творчества над пассивной формой природы. Чёрный квадрат вместо солнечного круга!
- Да ведь темно будет, - удивился Ильич.
-Это была декорация к пятой сцене первого действия, - не смутясь продолжал художник, - представляющая собой квадрат в квадрате, поделённый на две области: чёрную и белую.
«Вот он формализм-то, где зарыт, - уже более бесстрашно подумал Сушилов. – Резать к чёртовой матери! А я засмущался…»
Ленин на миг задумался и, почесав затылок, отчего взвилась серебристая стайка, бойко заметил: - Читал я в «Миге Искусства» статейку Александга Бенуа о вас. Он, кажется, писал: «Несомненно, это и есть икона, котогую господа футугисты ставят взамен мадонны».
- А мне известно, что «левая» критика реагировала восторженно, - защитился Малевич. – А исхуйствовед Гершензон повесил одну из копий «Квадрата» у себя в кабинете. 

Оставим, дорогой читатель, этих наших героев и поинтересуемся, чем заняты другие.

*   *   *

Другие собрались у Пикассонова. Сталин позвал в гости Троцкого, временно примирившись с классовым врагом. Сам Вирус, Коба и Лев Даыдыч сидели в просторной кухне за столом и попивали грузинские вина, закусывая фруктами (недавно пришла с оказией посылка от самого Саакашвили). Тема беседы та же, что и в предшествовавшем эпизоде. 
- Картину он написал в 1915 году, и писал несколько месяцев. Она выставлялась на последней футуристической выставке в Петербурге зимой 1915 года, - сообщил Пикассонов.
-Я был на той выставке, - заметил Троцкий. – Картина висела на самом видном месте в так называемом «красном углу», где обычно вешают иконы.
- Впоследствии он написал, чуть ли не семь копий. А вообще создал четыре варианта, которые различны по фактуре, - продолжил Вирус. – Им также было написано два «Красных квадрата» и один белый. 
- «Красный» я заказал для своего кабинета в бронированном поезде! – похвалился Троцкий.
- А кто «Бэли» заказал? – хитро прищурился Сталин и, вспомнив про трубку, стал её набивать. 
- Не надо меня подкалывать, Коба, мы вроде помирились с тобой?
- Шутю, шутю, - успешно раскурил свой агрегат Отец Народов и пустил паровозную струю. – Кстати, когда его хоронили в 1935 году, то в открытом грузовике бил установлен нэ обычни гроб, а как его, чёрт, называется? Особи форма… 
- Супрематический, - подсказал эрудированный Вирус.
- Да, да! А на капоте намалевали – вот он, почему Малевич – чорни квадрат, - добавил Сталин, активно способствовавший переселению художника в мир иной. – А над могилой в Немчиновке установили деревяни куб с нарисованни чорни квадрат. Потом в войну пришёл немец и всё сравнял с землёй. Теперь нэт ему могила… 
Наполнили бокалы, и выпили, помянув.
- Ниспровержение старого мира исхуйсства да будет начертано на ваших ладонях, носите чёрный квадрат как знак мировой революции! Таков был лозунг Малевича, - сообщил подкованный Пикассонов. 
- Ну, с подобным, ему надо било к Гитлеру обращаться, - пробурчал Сталин. – Это у них всё чорни цвэта!
- Вообще-то «Квадрат» связывают с еврейскими мотивами, - вышел на проторенную тропу Лев Давыдыч. – Для молодых витебских художников-евреев это означало ритуальный предмет, тифлин, надеваемый иудеями при молитве.
- А вшиви про баню, - хохотнул Коба. – Опять вы за своё? Вы же покончили с религией предков, став революционером. 
- Ну, не ссорьтесь, господа, - поднял бокал Вирус. – Давайте выпьем за единение религий!   

*   *   *


Глава двадцать четвёртая 

Толстикова и Спиртнова решили совместно посетить Третьяковку для того, чтобы окончательно утвердиться в своём решении, что с «квадратом» пора кончать. Отыскав зал, где висели работы Малевича, они начали тщательный осмотр произведений, коих выставленными оказалось одиннадцать.
Подойдя к висевшей с краю картине, Спиртнова нагнулась, посмотреть пояснение на табличке.
- «Весна - цветущий май», - прочла она название, так как знатоком творчества художника не являлась. – Холст, масло, 1904 год.
- Ну, это ещё на что-то похоже, - одобрила Толстикова. – Хоть и не очень реалистично, но понять можно.
Спиртнова прочла табличку под следующей: - «Станция без остановки. Кунцево», Холст, масло, 1913.
-А за это уже можно руки оторвать, - зарычала Толстикова, не видя на полотне соответствия заявленному названию.
- Да, тут непонятное началось, - согласилась Спиртнова.
Теперь над табличкой склонилась Толстикова и, щуря, подведенные, но подслеповатые глаза, изрекла: - «Плащаница», холст, масло, 1908.  – Разве он был религиозен?
- Непохоже, - разглядывала полотно Спиртнова, отходя и приближаясь. И даже надела очки, будучи близорукой. Обычно носить стеснялась при людях. Но посетителей - кот наплакал. Поэтому напялила.
- «Женщина с граблями», - остановилась у очередной картины Толстикова и сощурилась, читая: - Холст, масло, 1915. Это весьма известная работа.
- Да, я ранее иллюстрацию видела во многих изданиях, - направилась к стоявшей одиноко статуэтке Спиртнова.
- «Супрематическая архитектурная модель», - прочла табличку. – 1927, гипс. Высокая, какая – аж 76 с половиной сантиметров.
- Относительно поздняя работа, - грозно заметила Толстикова. – Здесь он уже полностью погряз в своих изысканиях. Гадость, какая!
- А вот смотри-ка, вполне реалистическое полотно, - двинулась к следующей картине Спиртнова и прочла: - «Сёстры», холст, масло, 1930.
- Да действительно недурненько, - согласилась Толстикова. – Вот мог же по-человечески, хоть и в поздний период. Так нет, надо выкаблучивать, выкаблучивать!
- А вот здесь опять за своё, - склонилась над табличкой Спиртнова. – «Портрет с гребнем в волосах» холст, масло, 1933.
- Да, тут сам чёрт не разберёт, - возмутилась Толстикова и полезла за сигаретами (так взволновалась, что закурить захотелось), но, увидев вдалеке старушку-смотрительницу, свои чувства обуяла. – Надо же так мазюкать! Где тут волосы, где гребень?
- И период поздний, - добавила Спиртнова, которой тоже страшно хотелось затянуться сигаретой. – За два года до смерти намалевал.
- А когда он?
- В тридцать пятом, в Ленинграде… А вот смотри, ещё похлещи! «Девушка с красным древком», 32-33й годы.
- За такое не только руки, но и ноги надо оторвать, - полыхнула со всей мощью неутолённого никотинного позыва Толстикова.
- А тут вот сам… и на человека похож.
Они подошли ко вполне реалистичному автопортрету небольшого формата (27 на 26), выполненному на бумаге акварелью и гуашью.
- Ведь мог же, когда хотел, - продолжала страдать от никотиновой зависимости Толстикова. – Вон, какой был красивЕц, как говорят в Одессе, в 1910м году. Просто, жених!
- Вон, вон он родимый, - поволокла к другой стене Спиртнова подругу.
Небольшое полотно (79,5 на 79,5), этот самый «квадрат» зиял как пробоина в стене.
Дамы отскочили в испуге как от струи горячего пара, но потом  боязливо приблизились и прочли табличку.
- «Чёрный супрематический квадрат».
- 1915 год, холст, масло, - добавила Толстикова, ощущая, если и не момент истины, но некое предоргазмическое состояние.
- А вон смотри, вполне нормальная работа, - отвлеклась Спиртнова на соседнее полотно. – «Портрет художника М. В. Матюшина. Холст, масло, 1913 год». И огромный, какой холст, больше метра…
- Не отвлекайся от главного, - не могла оторвать взора Толстикова от объекта своей патологической ненависти. – Да, говорят, что их здесь два. Второй припрятали, гады! 
- Казимир, Казимир… а как он по отчеству? – стала вспоминать более спокойная Спиртнова.
- Северинович я, - тихо произнёс вдруг неизвестно откуда взявшийся посетитель, мужчина средних лет и роста, плотного телосложения.
Толстикова обернулась на голос, и чуть было не потеряла контроль над собственным мочевым пузырём (ей не только хотелось курить, но и давно – по-малому).
Казалось, что автопортрет ожил и увеличился в размерах, обретя  руки и ноги, которые так хотелось оторвать гневной телеведущей.
Мужчина, правда, не отбрасывал тени, но дамам было не до таких пустяков. Они словно превратились в статуи, не в силах двинуть ни одной частью тела. Лишь послушные уши впускали слова, произносимые призраком. 
- Учился в Киевской рисовальной школе в 1895-96 годах и в частной студии Рерберга уже в Москве с 1905го по 10й годы. С конца девятисотых принимал активное участие в художественных выставках в Москве. В десятых годах сблизился с кругом Ларионова и футуристами… А «Квадрат» это мой царственный младенец, которого я приравниваю к изображению Христа…
Прервём сцену. В музыке это называется «прерванным кадансом», когда аккорд, как бы «зависает» (уместно и сравнение с компьютером), не переходя в следующий по предписанному ему правилу. Да, нам ничего другого и не остаётся. Надеемся, дамы постепенно придут в себя. То, что не бухнулись в обмороки уже хорошо. Не будем и звонить в Кащенко, а прейдем плавно к другому герою нашего захватывающего повествования… 

*   *   *
Сушилов часто бродил по городу в поисках нужной модели для предстоящей картины. И всегда возвращался не с пустыми руками. То какую нищенку, то инвалида, а то и бомжа подцепит. Он им деньги не платил, но кормил, поил, отмывал, отчищал. И все оставались довольными.
Не сей раз, проходя мимо Исторического музея, он заметил у входа колоритного стрельца, исполнявшего роль охранника и клоуна одновременно. Стрелец высок ростом, немолод, но жилист и кряжист, и вполне сгодился бы для задуманного исторического полотна. 
Сушилов подошёл, представился и поинтересовался из какого театра или антрепризы этот декоративный воин с бутафорской секирой на плече. 
- Я царь Иван Василич Грозный, - последовал решительный ответ. 
- Понимаю, понимаю! Так вошли в роль, что и не хотите из неё выходить, - поддержал шутку художник. – А в каком театре вы служили, до выхода на пенсию?
- Ни в каком теантре! Я настоящий царь! – топнул сапогом стрелец. – Просто, какая-то сволочь меня клонировала и поместила в ваше блядское время.
Сушилов, имея большой опыт общения с антисоциальными элементами, шокирован не был. Ну, болен человек, а инвалидская пенсия – копейки. Ничего удивительного. Вот и подрабатывает.
- Я хочу предложить вам, Ваше Величество, попозировать мне для картины. Я живу здесь недалеко, - Сушилов указал в сторону Арбата. – Согласны?
- Четвертовать, секир башка и на дыбу знаю, а чтобы позировать не слышал. Надо будет Малюту спросить.
- Не надо никого спрашивать. Будете также стоять, как и здесь, а я вас рисовать начну. Устрою вам царский обед, и в баньке попаритесь, - пообещал художник, уловив чуткими ноздрями некие антисанитарийные флюиды (опыт общения с бомжами оказывал неоценимую пользу). 
В связи с тем, что с нашим экстраординарным героем давно никто так задушевно и ласково не разговаривал, царь дал согласие.



Глава двадцать пятая. 

- О и вы снова появились! Я очень гад, очень гад! – приветствовал Ильич приведённого Сушиловым Ивана Василича. – Сколько лет, сколько…
- Хто «гад»?! Я штоль? – попёр богатырской грудью на субтильного вождя царь. 
- Он не про вас, - вступился художник. – Дорогой Владимир Ильич не выговаривает букву «эр». У него получается «гэ».
- Ну, тогда ладно! А то смотри у меня, - постепенно утихал Грозный. 
- А на своей этой… как её? – поинтересовался назойливый вождь. – Не иггаете?
- На тубе, штоль? – догадался Грозно-Грязный. – Да посеял где-то по пьяному делу… А где ваша труба?
- Укгал кто-то, - развёл руками Крупский, выпустив из подмышек резвые стайки среброкрылых. – Даже сам Эдмунд Феликсович найти не может.
- А это хто таков?
- Ну, как у вас Малюта Скуратов.
-Ясно, - потёр ладонями царь. – Вижу, моль так и одолевает?
- Давно шоколаднобровый нафталин не приносил… А и у вас с хлоркой, чувствую, тоже проблема? – ощутил неистребимый запашок Ильич.
- И у меня тоже запас кончился. Надо бы его снова попросить. Не знаете, где его сыскать-то? 
-Говорят, в Третьяковке сантехником пристроился. Унитазы починяет.
- Значит, с попами связался. А «техних» это высокий сан?
- Вроде епископа, - решил разыграть отсталого царя Вождь Мирового.
- А зачем же ещё тазы починяет?
- В свободное время… для души. 
- А где эта третья ковка находится? Это кузница?
- Нет. Такая большая зала, где картины напоказ выставляют. Кстати, там и про вас картинка есть, - лукаво прищурился дедушка Ленин и пришиб на лбу зазевавшуюся особь.
- Как про меня? – чуть не подпрыгнул царь. – С меня никто не писал. Не помню такого…   
- Художник по памяти, - вмешался до того внимательно слушавший беседующих, Сушилов. – Вернее, изобразил знаменитый случай из вашей жизни.
- Какой такой случай?- насупился Грозный. 
- Вы, наверное, уж и не помните, что случилось 16 ноября 1581 года? 
Как вы своего сына… - замялся Сушилов.
- Убил, что ли? – рыкнул царь. – Что убил, помню, но число забыл. А и хто же нарисовал? Подглядывал что ли кто?
- Художник Репин написал эту картину в 1885 году, почти триста лет спустя. 
- Ишь ты, как помнят то, что не надо, - грозно затряс бородёнкой Грязный. – Лучше б нарисовал, как я Казань брал… Позови сюда этого рисовальщика!
- Да он помер давно, - разочаровал Сушилов.
- Почему же его никто не клонирует?
- Потому что сейчас очень много художников развелось, и Репин окажется не удел, - покраснел Сушилов, вспомнив, что и сам, хотя и уважал Илью Ефимовича, но конкурировать с ним вряд ли смог бы. 
- А нельзя ли эту картинку как-нибудь, ну… - замялся царь.
- Убрать? - догадался Сушилов.
- Лучше совсем изничтожить, - обрадовался царь.
- Да уж был случай: какой-то слабонервный полоснул ножом, но зашили.
- Я бы сам это сделал, - заволновался царь. – Дорогу укажите.
Гениальный план мгновенно созрел в сушиловской голове: - Я вам в этом деле помогу, но с условием, что вы изничтожите и ещё одну картинку, «Черный квадрат». А я в знак благодарности напишу картину, как вы Казань брали. 
- Согласен! Тем более я как православный не потерплю никаких «чёртовых квадратов». Только чем рубить или резать? Ведь секира моя невсамделишная…
- Есть новейшее средство, - Сушилов показал баллончик, из числа тех, чем вооружили его дамы-мстительницы, и продемонстрировал его действие.
- Ах, ты, какая фыркалка! – царь пришёл в восторг. – Дай-ка попробую.
- Только не увлекайтесь, - протянул баллончик царю Сушилов. – Экономней. Чуть-чуть.
Иван Василич, придя в игривое настроение, начал «фыркать» на Крупского. Тот вертелся, заслонялся, но постепенно превращался в белую статую.
- Что вы себе позволяете? – вопил беспомощно Ильич, пытаясь уклониться от брызг.
- Вот и моль гибнет от краски, - оценил двойную полезность эффективного оружия Грязно-Грозный, войдя в раж, и остановившись, когда содержимое баллончика иссякло.
- Что вы со мной сделали? – заплакал горючими слезами Ленин-Крупский, затем завертелся на месте, поднялся в воздух и вылетел в форточку.
- Пускай Владимир Ильич пока проветрится  и успокоится, а мы пойдём обедать, - жестом художник пригласил гостя в столовую.
*   *   *
Николай Иванович с барабанчиком на груди вёл очередную экскурсию.
Публика, хоть и разношёрстная, но слушала внимательно. Незаметно добрели до знаменитой работы Малевича. И экскурсовод решил задержаться возле одиозного полотна.
- 24 мая 2002 года  наша коллекция пополнилась знаменитой картиной, которую вы имеете счастье созерцать.
- Ничего себе, счастье, - бурчал кто-то в задних рядах. – Так и я могу…
-Ранее работа являлась собственностью ОАО «АБ «Инкомбанк». Полотно после смерти художника, в числе других работ унаследовала его вдова. После кончины вдовы в 1991 году картина и две других работы «Автопортрет» и «Портрет жены» перешли к ее племяннице. Позже, «Автопортрет» и «Портрет жены» были проданы ОАО «АБ» Инкомбанк». В 1993 году банку был подарен «Чёрный квадрат». 
- После этого банк не разорился? – подковырнул какой-то пожилой гражданин, явно недовольный своей маленькой пенсией.
- Прошу меня не перебивать… В апреле 1994 года «Чёрный квадрат» был предоставлен ОАО «АБ» Инкомбанк» Третьяковской галерее для экспонирования на выставке «Европа-Азия» в Германии. 
- А как же наш Эрмитаж?- встревожилась дама средних лет нервозной внешности. 
- Успокойтесь, гражданочка. Для нас картину приобрело Министерство культуры. А сумму в один миллион долларов, необходимую для этого, пожертвовал Министерству известный меценат Потанин, глава холдинговой компании «Интеррос». 
- А что же, Министерство такое бедное?- заволновалась та же дама.
- А вы думали, - раздраженно бросил экскурсовод, что миллионы только на Миллионной улице валяются?
Раздались смешки: «За такое говно и миллион?», «У человека деньги куры не клюют!», «Эти олигархи с жиру бесятся!»
- Тише, тише! Успокойтесь, граждане! Человеку спасибо надо сказать, а вы…
- Лучше б эти деньги бедным раздал, чем за такую мазню платить, - никак не мог успокоиться ранее означенный пенсионер.
- В отделе научно-технической экспертизы были исследованы все материалы картины: холст, грунт, краски (включая случайные загрязнения). Исследовались подпись художника на обороте картины. Было проведено сравнение технического почерка (манеры наложения мазка) с другими его работами. Никаких несоответствий техники, материалов, почерка по времени и авторству картины не обнаружено. 
- А откуда этот Малевич ва-а-аще взялся? – раздался бестактный вопрос. 
- Он родился недалеко от Киева в польской семье, - начал Николай Иваныч, едва сдерживая гнев, и изобразил устрашающую дробь на барабане. -  В 1904м был вольнослушателем Московского Училища живописи, ваяния и зодчества…
- Ту, что ныне воссоздал Глазуньин под названием «Академия  Дуракаваляния и Сводничества, - вставил, незаметно присоединившийся к толпе, Шумякишев, только что вернувшийся из Штатов.
- Ах, это вы, Мануил Чингизханович, - радостно воскликнул Бухарчик. – Уже вернулись? С приездом.
- Продолжайте, продолжайте! Не буду вам мешать, - пошёл в свой кабинет художник, думая про себя: «Давно у меня на этот квадрат сабля чешется. Правда, ещё один есть в Русском музее. Но это недалеко отсюда. Надо, наконец, решиться и покончить с этим дерьмом!»
- … увлекался импрессионизмом, фовизмом, кубизмом, - продолжал лекцию экскурсовод, но послышались гаденькие вопросы в полголоса: - А сионизмом не увлекался? А онанизмом? 
- Товарищи, господа, если вы устали, я прекращу лекцию, - обиделся Бухарчик.
- Нет! Продолжайте, - взвизгнули некие просвещённые дамы.
- В Мюнхене сотрудничал с Кандинским в художественном объединении «Синий всадник». А с 15го года начался «сумпрематический период».
- Математический? – переспросила старушка со слуховым аппаратом. – Значит, математиком был. Это хорошо. Мой внук вот тоже…
- Дамы и господа, в последний раз прошу не перебивать, - взмолился лектор-барабанщик. – Иначе прикрою лавочку. 
Снова зафигачил устрашающую дробь, от которой у бедной бабушки из уха выскочил испуганный слуховой аппарат и был тут же раздавлен ботинком какого-то верзилы. 
- «Черный квадрат» уже тогда расценивался многими не как художественное произведение, а как символический жест, нигилистическая декларация «конца живописи»…
- Правильно! Верно! Так и есть, - зашептались напуганные, но непокорённые отдельные граждане.
- Малевич призывал уйти как от «натурализма», так и от «минимализма», - стойко просвещал народ бывший «любимчик партии». – В 16м году им был опубликован манифест «От кубизма и футуризма к супрематизму»!
- Фу! Туризм это хорошо, - вдруг и без аппарата почти правильно услышала бабушка. – Мой внук тоже…
- Малевич писал: «Дикарь первый положил принцип натурализма. Когда исчезнет привычка сознания видеть в картинах изображение уголков природы, мадонн и бесстыдных венер, тогда только увидим чисто живописное произведение!»
- Бесстыдные венеры это хорошо, - загоготал тот, который раздавил старушкин слуховой аппарат. – Там есть на что посмотреть! 
- Причем здесь бесстыдные пенсионеры? – возмутился ранее упоминавшийся пожилой гражданин, тоже оказавшийся плохо слышащим. – Чего нам стыдиться? Мизерной пенсии?
- Малевич считал себя «апостолом» искусства будущего, - не сдавался экскурсовод.
- Каким апостолом? Место ему под столом! – осмелел тип, который и ранее подавал гадкие реплики.


Глава двадцать шестая.

Николай Иванович робко постучался в дверь директорского кабинет. За нею, спустя долгую минуту, рявкнули: - Войдите!
«Опять развязал. Пьёт вторую неделю», - горестно подумал Бухарин, входя.
За огромным столом, уставленным как полными, так и пустыми бутылками водки и пива, восседал Шумякишев,  держа в одной руке полстакана, в другой скромную закуску – бутерброд с килькой.   
- Хоч-ч-чешь вы-ы-ыпить? – влив в себя очередную дозу, спросил художник, морщась.
- Не пьём-с, - по-лакейски отказался «любимчик партии» и добавил ласково: - Может уж хватит вам, Мануил Чингизович. Не пора ли остановиться? Дела все забросили, картин не пишите… 
- Не учите меня жить, парниша! – перебил Шумякишев и расхохотался. – Знаешь это откуда?
- Никак-с нет.
- Откуда тебе знать… Написано уже после твоей кончины.
- А что это?
- Так говорила людоедка Эллочка в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова. 
- Настоящая людоедка? Людей ела? – испугался Бухарин.
- Так её в шутку звали, - успокоил художник, потягивая пивко. – Вы бы мне что-нибудь ещё рассказали интересненького, Николай Иваныч. Вам же есть, что вспомнить… Да, что вы стоите? Присаживайтесь. В ногах, как говорится…
- О чем вы бы хотели? – робко примостился на краешке стула Бухарчик.
- Про Горького уже рассказывали, а про Ленина нет. Наверное, общались с ним тесно? 
- Да, конечно. Тогда слушайте… Увидел я первый раз Ильича на маленькой грязной улице Кракова много лет тому назад. Мне нужно было найти квартиру Ульяновых… Иду, шарю глазами по окнам. И вдруг вижу купол огромного черепа, необыкновенную голову! 
- Такая огромная?
- Да, очень!                                                                                                                         
- Как футбольный мяч?
- Больше!
- Как глобус для старших классов?
- Пожалуй, не меньше…Ну, конечно, это  он. Мы, молодые, его меж собой Стариком звали… Квартирка, помнится, из двух комнат. Кухня – она же гостиная. Простой, белый, чисто вымытый кухонный стол. Ильич режет хлеб, наливает чаю, усаживает, расспрашивает. Как ловко и как незаметно! С каким вниманием и с какой простотой. Выходишь – и знаешь: да ты, батенька, у него весь как на ладони. И никакого нажима, никакой неловкости перед великим человеком! Помню, что ушёл я от «Ильичей» как зачарованный, летел домой, точно за спиной крылья выросли, перспективы раздвинулись, миры новые открылись…
- Он такой проницательный? – художник налил себе ещё полстакана. –  Вы сказали «Ильичей». Их разве несколько было?                                                   
- Я так сказал, имея в виду семью, то есть и Надежду Константиновну.
- А, понятно, - поднял руку с выпивкой художник. - Выпьем за вождя Мировой, так сязать, революции!
Заглотнув содержимое стакана, спешно поднёс к носу корку хлеба. Затем, крякнув, предложил продолжить рассказ. 
- Помню, как, точно охотник за волком, гонялся Ильич за Плехановым. Тот увиливал, уклонялся от сражения, отшучивался. Наконец Ильич «поймал» Плеханова в большом сараеобразном помещении около Лозанны, где тот читал доклад.
- Зачем ему Плеханов понадобился? – спросил сквозь икоту Мануил.
- Он его раздражал своей гордой позой, по-наполеоновски сложенными руками, театральными поворотами головы, нарочитыми жестами, натужными остротами. Либеральный барин, хотя и блестящий «основоположник русского марксизма…
- Понял! Валяй дальше, - художник снова схватился за бутылку.
«И как в него столько влезает?» - критично подумал Николай Иваныч и продолжил рассказ: - Ильич стал громить социал-патриотов. Зазвучала его бичующая, гневная, настоящая марксистская речь среди патриотического паскудства и блуда… 
Бухарин на мгновенье умолк, припоминая, и, ощупав висевший на груди барабанчик (палочки торчали из кармана пиджака), словно вдохновившись им, продолжил воодушевлённо: - В памяти всплывают брестские дни. Мы, молодые и левые, уже сделали ошибку, помешав заключить мир сразу, и продолжали упорствовать. И вот на решающее заседание Цека вбегает Ильич. Он – как громадный лев, запертый мальчишками в клетку.
- Какими мальчишками? – спросил настороженно слушатель, неравнодушный к мальчикам, ставя опорожненный стакан на стол.
- Это я так, образно… Он бегает по комнате, гневный, с суровой решимостью на лице, на котором подобрались и сжались все мускулы.
- Давай что-нибудь из быта, - опрокидывает неловким движением недопитую бутылку пива художник. Жидкость проворно стекает со стола на пол.
«Начал свинячить», - гневно думает Бухарин, но продолжает спокойным тоном: - А вот каков он у себя в Горах: в синенькой полинявшей местами рубашонке, без пояска, с таким добрым лицом. Он роется в кучах книг и газет на всех языках и наречиях.  Ходит на охоту и подползает к уткам, сопя от ожидания, увлекаясь, как может увлекаться только Ильич. Вот какой был человечный человек!
- Хорошо, что такой человечный, да жаль, что не вечный! -  ухмыльнулся слушатель, довольный своей рифмованной шуткой, и закурил, решив «не загонять картину», а дать организму  возможность спокойно усвоить выпитое. Рассказчик перевёл дыхание и продолжил:
- Как-то раз Ильич вдруг засуетился и стал спрашивать садовые ножницы. Потом побежал к сиреневым кустам и стал возиться около них. Мы подошли. «Вот видите, - указал Ильич на изломанные чьей-то варварской рукой ветки, - больно, знаете, смотреть».  И улыбнулся милой, виноватой, улыбкой.
- Сам, наверное, сломал? Вот и улыбка виноватая, - перебил слушатель, зажигая вторую сигарету (курил также много, как и пил). – А знал ли он себе цену? Понимал ли своё значение?
- Не сомневаюсь ни одной секунды, что да! – в подтверждение своей уверенности Николай Иваныч, наконец, вынул залежавшиеся в кармане палочки, и с их помощью зафигачил умопомрачительную дробь. Заметим, что он от раза к разу всё более совершенствовался в игре на барабане.
- Потише, потише! – даже испугался Шумякишев. – Я и так верю вашим словам. Продолжайте.
- Он никогда не смотрелся в «историческое зеркало». Он был слишком прост для этого, потому что был слишком велик.
- Как это? – снова потянулся за очередной бутылкой художник, положив дымящую сигарету на край пепельницы.
- Ильич часто притворялся, будто бы чего-то не знает, хотя отлично знал это. Ему нужно было узнать от своего собеседника что-нибудь дополнительное, быть может, другую сторону вопроса, другой подход, другое освещение, а заодно и прощупать собеседника, отложив где-нибудь в клеточках своего извилистого мозга крепкую и плотную характеристику.
- Ишь ты, какой хитрован! – восхитился Мануил, поднося к губам стакан, и беря из пепельницы недокуренную сигарету, чтобы для разнообразия закусить очередной затяжкой, считая табачный дым не самой плохой закуской.   
«Как ты не лопнешь, проклятый?» - снова возмутился в глубине сознания Бухарина революционер, но Николай Иваныч продолжил спокойно, и с достоинством: - Скорее – истинный стратег и политик!
- А что там с извилинами произошло, коль уж вы мозга коснулись? – заинтересовался Шумякишев, хрустя малосольным огурчиком.
- Сейчас, сейчас, и об этом скажу… Вспоминается его предпоследняя речь на четвёртом конгрессе Коминтерна. Ильич уже пережил один удар. Он точно встал с одра смерти. У нас сердце замирало, когда он вышел на трибуну: мы видели, каких усилий стоило Ильичу это выступление. Вот он кончил.
- В кого? – заржал пьяным смехом слушатель.
- Зачем же богохульствовать, Мануил Чингизович?
- Пошутить, что ли нельзя? Продолжайте! 
- Ну, и шуточки у вас, знаете…
- Ничего, ничего, не переживайте! Я вас внимательно слушаю.
- Я подбежал к нему, обнял его. Он был весь мокрый от усталости. Рубашка насквозь, хоть выжимай! Со лба свисали капельки пота, глаза сразу ввалились, но блестели радостным огоньком. В них кричала жизнь, в них пела песнь могучая душа!
- Вы поэт, однако, Николай Иваныч, - поднял стакан Мануил, - За ваше здоровье! Дальше, дальше …
- А потом началась нечеловеческая трагедия, о которой мы можем только догадываться. Могучая воля оказалась скованной параличом. 
- Ильич-паралич, Ильич-паралич! – снова расхохотался нехорошим смехом слушатель, окончательно спьянившись.
- Если вам надоело, я закончу.
- Нет, продолжайте!
- Уста сомкнулись навсегда. Тщетно билась мысль. Но она не могла выйти наружу. Это было хуже пыток.
- Бог наказал!
- Опять вы…В тихий зимний вечер умирал Ильич… Ещё за несколько дней шло на улучшение. Повеселели родные, повеселели друзья. И вдруг разрушительные процессы быстро проступили наружу, - рассказчик скуксился и утёр скупую слезу.
- Успокойтесь! Может налить граммульку? А, Николай Иваныч?
- Да отстаньте со своей выпивкой! Дослушайте, наконец. Осталось немного. 
- Слу-у-шаю, - голова художника, подпёртая рукой, стала неумолимо клониться к тарелке с салатом.
- Когда я вбежал в комнату Ильича, заставленную лекарствами, полную докторов, больной делал последний вздох. Его голова откинулось назад, лицо страшно побелело, раздался хрип, руки повисли… - Бухарин проглотил слезу. – Ильича не стало. 
Утирая слезы, Николай Иваныч посмотрел на слушателя. Голова художника покоилась лицом в тарелке, на очки налип укроп, и раздавался богатырский храм.
«Ну вот, классика жанра – мордой в салате. Ну и свинья, однако! Кажись завтра, третья неделя пойдёт, как запил… Значит, когда проснётся, куролесить начнёт. Обычно так всегда на третью: пустит саблю в дело, начав рубить всё кругом, включая и собственные полотна. И уж лучше под горячую руку не попадаться. А потом, надо звать докторов, чтобы выводили из «штопора» - сам завязать не в силах. Далее – депрессия, долгая и бесплодная. Начнёт сожалеть о содеянном и клясться, что больше никогда ни грамма. Предложение «зашиться» гордо отвергает и даже обижается: что, мол, думаете, что у меня воли нет? Спустя пару месяцев, история повторяется…» - с этими грустными мыслями Николай Иваныч покинул директорский кабинет и заспешил к замдиректора Пиотровскому, предупредить, чтобы временно попрятали наиболее ценные картины и экспонаты. Скоро гений бушевать начнёт! 


Глава двадцаmь седьмая. 

Помнится,  что окрашенный белилами и обиженный на хулигана Грозного, Ильич вылетел в форточку из студии Сушилова. Попутный ветер подхватил его и понёс как сухой осенний лист от Знаменки, где расположена галерея-музей, через Москву-реку в сторону Третьяковки. Ветер покружил-покружил, повертел-повертел невесомое тельце, и плавно опустил на крышу ранее упоминавшегося нами здания бывшего писательского дома, что напротив знаменитой галереи. Надвигался ранний осенний вечер, и на крыше уже находился «астроном» Прежнев, пришедший пораньше, чтобы не пропустить появления какой-то ранней не то звезды, не то планеты. Он настраивал свою бандуру-телескоп, когда кто-то плюхнулся неподалёку.
«Опять какой-то озабоченный продлением потомства кот, что ли пожаловал?», - недовольно подумал Парсек-генсек и повернул плохо послушную голову (отложение солей) на звук. Белая фигура, ярко выделяясь на фоне закатного неба, маячила неподалеку. – «Ой, привидение пожаловало! Хоть я и сам призрак, а страшно…»
Фигура, бесшумно раскачиваясь, как занавеска на ветру, неумолимо приближалась. В сгущавшемся полумраке трудно было разглядеть лицо. Бывший Минеральный на всякий случай осенил себя крестным знамением, уповая на то, что членов Поллитрбюро и Цека нету поблизости, и никто не донесёт.
- Что же вы, товагищ, такой пугливый? – раздалась знакомая всему миру картавость. – Кгеститесь как недобитый поп? Стыдно, стыдно, батенька! 
- Так это вы, родной-дорогой Владимир Ильич? – от сердца сразу отлегло и, выступивший было пот, мгновенно испарился. – Я вас сразу и не узнал – богатым будете… Но почему вы такой белый?
- Во пегвых, молодой человек, на сколько я знаю, «годной-догогой»   это вы, а я просто «вечно живой», а во-втогых, богатство я пгезигаю, а в-третьих, я к «белым» никогда не принадлежал, будучи всегда «кгасным»!
- Тогда извините, - мысленно покраснел Ильич Второй, - но раньше вы не были такого цвета, и куда подевалась ваша верная спутница?
- Вы пго Наденьку?
- Нет, извините, про моль.
- После того, как меня обгызгал кгаской этот хулиган Ггозно-Ггязный, я вёсь склеился так, что гукой не могу шевельнуть, не то, что бы насекомое пгибить. Пгоклятая моль меня покинула.
- Ну, вот видите! Нет худа без добра. 
- Я и ничего не вижу! Кгаска и в глаза попала… 
- Ой, как нехорошо! Надо срочно вызывать дух знаменитого офтальмолога Фёдорова, чтобы он вам помог.
- Кто такой Фёдогов? Збагского, котогый меня бальзамиговал и потом следил за моей сохганностью, знаю, а Фёдогова нет.
- Да он всем глаза починял: ну, там - хрусталики менял, линзы вставлял… клиники передовые организовал по всей стране, но вскоре разбился на собственном вертолёте.
- Пулемёт знаю, а вегтолёт нет.
- Это вроде аэроплана, но в ваше время их ещё не было… А вы на чём прилетели?
- На попутном ветре. 
- Так вызывать Фёдорова?
- Зовите! Чем чёгт не шутит. 
Прежнев достал мобильник (на том Свете шли в ногу с прогрессом, и тоже наладили сотовую связь).
- Святослав Николаич? Алё! Это вас Прежнев беспокоит… Как какой? Минеральный Сиклитарь, Гненсек, так сказать… А, вспомнили? Ну, слава Богу!
- Пгичём здесь ваш бог? – призрак нервно колыхнулся.
- Тут, знаете, одному товарищу надо помочь. Что случилось? Краска в глаза попала. Не видит… К вам в клинику везти?  Дело в том, что больной, не совсем обычный… Это сам Владимир Ильич… Как какой? Ну, Ленин… Был в Мавзолее, а сейчас здесь, на крыше писательского дома. Что там делает? В гости ко мне пришёл. Почему я на крыше?.. Нет, я не Карлсон. Просто после выхода на пенсию за звёздами наблюдаю. И не звездочёт я, а скорей астроном-любитель… Адрес? Лаврушенский переулок, а дом как раз напротив Третьяковки…  Сейчас к нам из института Сербского приедут? – Прежнев от столь наряженного разговора по-настоящему вспотел и от него на осеннем холоде шёл пар. – Разъединился! Не поверил, решил, что какой-то умалишённый беспокоит.
- А кто, этот Сегбский?
- Это по судебной психиатрии! – Прежнев кинулся к телескопу и прильнул к окуляру, заметив на совсем потемневшем небе яркое светило. – Извините, Владимир Ильич! Вот она, наконец, появилась звезда первой величины.
- А  я, по-вашему, звезда какой величины?
- Вы сверхновая. Извините! Я сейчас! Только немного понаблюдаю за такой красоткой.
- Какая же я «свегхновая»? Скорей – «свегхстагая»! Ладно, молодой человек. Я чувствую, что с вами каши не свагишь… Наблюдайте, наблюдайте! А я полетел. Придётся снова скитаться по этим Лозаннам и Люцернам, так как какой-то наглый певец занял мою законную усыпальницу,  - снова обиделся Ленин и, подхваченный вовремя подоспевшим порывом ветра, упорхнул в ночную темь.
- Где вы, товарищ Ленин? – астроном, наконец, оторвался от окуляра и стал бегать по крыше, ища вождя. Но в ответ услышал лишь мяуканье одичалого кота – Неужели в кота превратились? Это вы, дорогой учитель? Ловко же скрываетесь от царской охранки, конспиратор вы наш! 

- Ну, не менее дорогой читатель, пора нам, наконец, вспомнить и про обещанного Эрнста Теодора Амадея Гофмана с его знаменитыми «Житейскими воззрениями кота Мурра», коль про это домашнее животное вспомнили. Приведем отрывок из классика:
«О природа, святая, великая природа! Каким блаженством и восторгом переполняешь ты взволнованную грудь мою, как овевает меня таинственный шелест твоего дыхания!.. Ночь несколько свежа, и я хотел бы… Впрочем, ни тем, кто прочитает, ни тем, кто не прочитает эти строки, не понять моего высокого вдохновения, ибо никому не ведомо, как высоко я воспарил!.. Вскарабкался, было бы вернее сказать, но ни один поэт не станет упоминать о своих ногах, будь их у него даже целых четыре, как у меня, все твердят лишь о крыльях, даже если они не выросли у них за спиной, а приделаны искусным механиком. Надо мной распростёрся необъятный свод звездного неба, полная луна бросает на землю яркие лучи и, залитые искрящимся серебряным сиянием, вздымаются вкруг меня крыши и башни! Постепенно умолкает шумная суета на улицах внизу, всё тише и тише становится ночь, плывут облака, одинокая голубка порхает вокруг колокольни и, робко воркуя, изливает свою любовную жалобу…»

Ну что же, отрывок явно подходит к нашему повествованию: и крыша, и ночь, и звёздное небо. Но вышла луна и облачность увеличилась. Поэтому наш астроном стал сворачивать свои манатки. Колокольня тоже виднеется невдалеке (в Замоскворечье много сохранилось церквей). Только вот с голубкой уважаемый классик немного приврал. Какого, извините, хрена ей ворковать по ночам? Как известно, ночами голуби спят, и ложатся спозаранку как и куры, а встают, что называется, с петухами. Что же касается башен и башенок, то они виднеются и поблизости, и вдалеке – мэр Саламандрыч  активно украшает ими столицу. 

*   *   *
Толстикова и Спиртнова в студии у Сушилова собрали «военный совет», подобно знаменитому «совету в Филях», который собирал доблестный Кутузов, уставший от бесчинств французов. Предстояло окончательно разработать план операции и распределить роли участников. Присутствовали, помимо указанных дам и хозяина, Глазуньин, Пикассонов, Ури Геллер, Иван Грязно-Грозный и Прежнев, который, как всегда, опоздал на полчаса, объяснив задержку тем, что наблюдал редкую звезду. Какую именно, объяснять не стал, зная о неосведомлённости аудитории в астрономии (только себе под ноги и смотрят, а на небо – лишь, когда дождь идёт). 
Все, можно сказать, «сгорали» от нетерпения - скорей бы покончить с «квадратом»! Лишь один Вирус скептически относился к ожидаемому аутодафе и вносил своими репликами сомнение, и неуверенность. 
- Ваше решение применить краску из баллончиков неэффективно, - заявил Пикассонов в разгар совещания. – Её же потом смоют и вернут картине первоначальный вид.
- Да, пожалуй, ты прав, - засомневалась и Толстикова. – Чем же тогда? 
Присутствующие призадумались: кто нервно чесал за ухом, кто ковырял в носу, кто морщил лоб. Ури привычно гнул ложки, имевшиеся всегда у него в большом количестве, и демонстрировал молча (по-русски ни бельмеса) своё искусство окружающим.
- Ни ложками же в неё тыкать? – раздражённо заметила Спиртнова. – Ими потом последствия придётся расхлёбывать.
- Да верно говоришь, подруга, - глубоко вздохнула Толстикова и посмотрела на Сушилова. – Это, конечно, хорошо, что вы уговорили Ивана Василича, сняв с себя ответственность. С него-то взятки гладки. Как паника, шум-гам начнётся, он, фьють, и исчез… Но с баллончиками… Оно, разумеется, удобно да мало эффективно. Прав Вирус. А секира Ивана Василича?
-  Она же фанерная, из закромов большого театра, - напомнил Грозный-Грязный, научившись, наконец, выражаться на современном русском. 
- Ах, я забыла совсем! Чем же тогда?
- Вот если бы одолжить альпинистский топорик у моего натурщика, -  предположил разумное Глазуньин. 
- Тот, что у Троцкого в башке торчит? – оживилась Толстикова. – А он даст напрокат?
- Надо уговорить. Ему же он больше не нужен, - снова заговорил Глазуньин. – Картину я закончил, инсталляция прошла. Зачем он ему?
- Может, попросили бы, Иона Сталактитович? – заканючила Спиртнова.
- Топориком бы я в два счёта управился, - оживился царь. – И свою картинку и вашу вмиг бы разрубил. Я ведь, помнится, бывало самолично боярам бошки рубил! 
- Читали в учебнике истории, - заметила Толстикова. – Мастер своего дела, что и говорить. 
- Попробую с ним поговорить, - пообещал Глазуньин.

На этом заговорщики завершили сходку и разошлись, наметив день следующей встречи.
Не будем томить читателя и сообщим, что Лев Давидыч согласился и одолжил топорик, осведомившись ехидно: -  Никак очередной Троцкий объявился и Коба решил разделаться с ним? Сам стесняется попросить, поэтому вам поручил?
- Нет. Коба здесь не причём. Мы, художники,  сами решили разрубить ненавистный «Черный Квадрат», чтобы он не позорил отечественную живопись.
- Я в курсе. Это картина кажется некого Шмулевича?
- Он не еврей, этот Малевич. Поляк.
- Раз поляк, то дам. Они ведь все антисемиты! 
И создатель Красной Армии выдернул из своего черепа альпеншток и протянул художнику: - А кто же будет исполнителем, если не секрет?
- Грязно-Грозный согласился.
- Ну, у него-то всё получится без сучка и задоринки. Палач ещё тот! Желаю успеха!

Глазуньин принёс «орудие возмездия» на следующее заседание завёрнутым в плотную холщовую ткань. Заговорщики были в полном составе.  Художник развернул свёрток и продемонстрировал  топорик  окружающим. Все пришли в дикий восторг и с криками «дай мне посмотреть» передавали раритет из рук в руки.
- Острый-то какой, - попробовала лезвие Толстикова. – Вещь хорошая.
Ури Геллер, по обыкновению, хотел согнуть предмет, но ничего не вышло, и он даже покраснел от стыда.
- Ну, вот и облажался, - захлопала в ладоши Спиртнова. – Смотрите, чтобы такая неудача не постигла вас, когда примитесь за решётки на окнах Третьяковки.
Толстикова перевела ему на английский слова подруги, но он заверил, что всё будет «окей», так как решётки ему уже приходилось гнуть и в Лувре, и в Прадо… А с топорами дело ещё не имел, но обещал потренироваться и вскоре восполнить пробел… 
Теперь, имея хороший инструмент, наметили день и час. Прежнев заверил, что напоит вусмерть охрану, подсыплет им в стаканы, что надо. То, чем сам не раз боролся с бессонницей. Расходились довольные, в предвкушении успеха. На радостях всей компанией направились в один из лучших и дорогих ресторанов. Правда, по дороге двое незаметно испарились. Грозно-Грязный и Прежнев решили «не светиться» в общественном месте, тем более что одеты были, не в соответствии с принятым «дресс-кодом». Вскоре они раздавили поллитру, уединившись в близлежащем скверике на зависть бомжам и воронам. 

*   *   *

Глава двадцаmь восьмая.

Вирус Пикассонов, зная, что готовится нечто нехорошее и внутренне этому противясь, решил предотвратить ожидаемый акт вандализма. Посему записался на прием и в назначенный срок пришёл «куда надо». 
Прапорщик Маруся доложил: - К вам пожаловал знаменитый художник Пикассонов, товарищ министр Мос-Газ-Безопасности. Пригласить?
- Приглашай! – разрешил Сдобников и, поспешно захлопнув порнографический журнал, прикрыл его сверху текущими документами и донесениями.
Нервно закидывая наверх свою знаменитую прядь, знаменитость вошла и сказала: «Здравствуйте».
- Присаживайтесь, Вирус… извините, как вас по-батюшке? 
- Не люблю, когда по отчеству величают, товарищ генерал… извините… товарищ министр. Так что зовите лишь по имени, - визитёр уселся в шикарное кожаное кресло и забросил ногу на ногу, не забыв тряхнуть романтической гривой.
- Как вам угодно, товарищ Микроб… Ой, извините! Вирус. 
- Ничего, ничего! – улыбнулся визитёр. – Многие путают. И бациллой называют. Вот за это я родителя и не люблю, что таким, с позволения сказать, именем наградил.
(Мы-то с вами знаем, дорогой читатель, что паспортистка напутала, написав вместо «Вырос» «Вирус». А он на отца клевещет!) 
- Да уж, имечко у вас на редкость… Так с чем пожаловали в нашу обитель? – посерьёзнел и прекратил словоблудие министр. 
- Дело нетерпящее отлагательств!
-  Что случилось? Готовится теракт?
- Вроде того.
- Говорите подробней, товарищ художник! – министр-генерал напрягся и замер, готовясь услышать нечто экстраординарное.
Посетитель рассказал во всех подробностях о готовящемся посягательстве на полотно знаменитого коллеги-предшественника. 
- «Квадрат» настолько популярен, что его изображение как бы «цитировали» в своём творчестве такие современные передовые живописцы, как Эрик Булатов и Леонид Соков, - закончил донос Вирус.
- Если Булатов и Соков цитировали, то значит, вещица действительно имеет, так сязать, непреходящую… - прикинулся знатоком усхуйства чекист. 
- Да, конечно! Настоящий вшидевр, - не заметил Вирус, как оговорился. 
- Примем меры! Не волнуйтесь, дорогой Насморк, - встал генерал, протягивая руку для прощального рукопожатия – неча, мол, по пустякам беспокоить.
- Я не Насморк, а Вирус, - робко поправил Пикассонов, вяло и робко пожимая мужественную длань.
- Ой, извините, товарищ Вирус! Благодарю за помощь Органам. 

Прапорщик Маруся закрыла за посетителем дверь, заметив: - Что это он всё головой встряхивает как кобыла гривой, когда мух отгоняет?
- Нервный тик у человека, вот и трясёт башкой, - пояснил генерал и, откинувшись в кресле и вынув из-под кипы бумаг недосмотренный журнал, стал тоже нервно листать, разглядывая срамные картинки. – Вот не было печали… Опять с этими художниками связываться… Уж была в истории Органов позорная страница – «Бульдозерная Выставка». Тогда на весь мир осрамились. И вот снова как-бы чего не напортачить. Хотя щас  и время другое, и просят наоборот защитить, а не уничтожить мазню… Но всё-равно как-то тревожно… Только свяжись с этими мазилами…
Прапорщик во время монолога с глубоким сочуствием смотрел на любимого начальника, не зная как бы и чем ему помочь. Проблему разрешил сам Сдобников: - Ну-ка, Маруська, запри дверь да спусти штаны, а я тебе влындю, чтоб расслабиться маненько!   

*   *   *
«Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром?
Слышу ваш топот чугунный
По ещё не открытым Памирам.

На нас ордой опьянелой
Рухните с тёмных становий 
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови»

Императрица, принимая шоколадную ванну, выразительно декламировала, жестикулируя то одной, то другой ногой.

«Бесследно всё сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречают приветственным гимном».

- Сами сочинили, Ваше Величество? – поинтересовался Квасков.
- Сразу видно, что ты как не оканчивал, то, что я… иначе узнал бы Валерия Брюсова. Там в ваших консерваториях поэтов не проходили? 
- Не проходили, - смутился пристыженный певец. –  Вы, наверно,  Литературный Институт заканчивали?
- Нет. Бери выше. МГИМО! – царица гордо глянула на придворных, имевших в основном неоконченное среднее образование или вообще никакого, а лишь наглость настырных провинциалов. 
- А почему стихи такие грустные, барыня? – снова спросил Квасков.
- Потому что кругом измена и предательства, - помрачнела царица,
Квасков сочувственно покачал головой, но промолчал.
- Со страхом и ужасом думаю я о той поре, когда эти мрачные субъекты станут у власти, - продолжила прозой госпожа, вылезая вся коричневая из ванны и отдавая себя в руки стоявшего на стрёме банщика-педикюриста.
- Пожалте под душ, Ваша Всепросвещённость, - укутал драгоценное тело огромной простынёй с наждачным покрытием (опять японский подарок) Моисейка Борисов. 
- Своими мозолистыми руками они без сожаления разобьют мои мраморные статуи, - продолжала сетовать Великая Клавдия, подставляя под струи то один, то другой бок своего царственного тела.
«Хорошо хоть, что сегодня не насрала, - радостно подумал банщик, выдернув пробку из ванной для спускания использованного продукта и смывая его со стенок. -  А то этого бабника-сантехника Прежнева каждый раз вызывать расточительно для казны – слишком высокую цену заламывает бывший Генсек-дровосек».
- Они уничтожат все безделушки, блёстки и мишуру гламура, которые так милу моему сердцу, - вещала царица, смущая недоумевавших придворных: «О чём она?» - Они вырубят мою лавровую рощу на Рублёвке и посадят там картофель. 
Стоявшие гурьбой Квасков, Тимотька, Тарзан, Цимбало и ещё кто-то из свиты смущённо молчали, так как речь государыни все более становилась непонятной. Лишь одна Угорелик, тайно радовалась: «Опять кокаина нанюхалась, проклятая, вот и несёт ахинею? Ничего, ничего! Мною уж заготовлены баллоны с серной кислотой специально подкрашенной коричневым, чтобы сойти за шоколад».
- Лилии, которые не сеяли и не жали… и всё же были также  великолепно одеты, как мой родитель Соломон во всём его блеске. И они будут выдерганы и брошены в общественную уборную.
«Что несёт, что несёт? – продолжала возмущаться Угорелик. – Наверное, чувствует приближение своего конца, гадина!»
- И прекрасные розы подвергнутся той же участи, - пробивались царские стенанья сквозь шумные струи душа. – И певцы печали и любви, соловьи, тоже будут разогнаны из моих садов…

*   *   *


Глава двадцать девятая. 

- Ходил в «охранку»? – пряча улыбку в усы, спросил Коба пришедшего откуда-то бледного Вируса.
- Что вы «охранкой» называете, Ёсь Серионыч? – Пикассонов  покраснел.
- Органы Бэзопасности. Што дурачком прикидываешься?
-  Как вы догадались? – лоб художника покрылся испариной.
- На то я и Отэц Народов и Вожд, чтобы всио знат, - пустил струю зелёного дыма в лицо смущённого Вируса Коба.
- Вы истинный вождь, товарищ Сталин! От вас ничего не скроешь, - закашлялся Пикассонов.
- И нэ надо скрыват. Всио равно узнаю… О заговоре доложил? 
- Да, - потупил очи доносчик.
- Правильно сдэлал! И нэчего так смущатся и краснет… Или в пэрвый раз дониос?
- В первый.
- Значит цэлку сломал? – закашлялся смехом курильщика Вождь. – Пэрвый раз в пэрвый класс?
- Выходит, так, - продолжал тушеваться живописец, не забывая при этом про свои фирменные встряхивания головой.
- Ну, нЭчего, нЭчего, - похлопал его по плечу Отец Народов. – Хуже было бы, если б нэ сообщил. Я знаеш, как карал за нэдоносительство! Вэрнэе – моя правая рука, Лаврентий карал…
- Товарищ Берия? – постепенно приходя в себе, лицо Вируса приобретало прежнюю аристократическую бледность. -  А кстати, почему его нет с вами? Почему он не реанкарнировался? Ну, то есть, не воскрес как вы?
- Белогвардейски гЭнэрал Корнилов здэс нэ причиом, - гневно пыхнул трубкой Сталин. – Нэ воскрес, потому что я нэ разрешил. Слишком много грэхов за ним…
-Понятно. 
- Я и Лэнин ва-аскрэсли от того, что нас народ любит, - вытряс пепел из трубки в оказавшийся под рукой домашний цветок Коба.
- Ёсь Серионыч, извините, но не надо губить домашние растения.
- Па-а-чэму губит? Пэпэл – сами лучши удобрени! Развэ не знаш? – вождь на глазах терял навыки владения русским языком. 
- Я на агронома не учился, - задерзил вдруг Пикассонов, к которому вернулось привычное самообладание.
- Нэ вэриш? Тогда у красивого молдаванина, спра-а-си. Он, га-а-аворят, не то на агронома учился, не то цэлину поднимал. 
- Вы про кого?
- Ну, про этого… как его? С шоколадными бровями!
- Про Прежнева?
- Его фамилии нэ помню. Много чести будет, помнить о нэблагодарных потомках, которые мэна из Мавзолей турнули. Тэперь, хоть говном его залей, энтот Мавзолей!
- Это вас Хрюшкин… а Прежнев, напротив, хотел снова возвеличить, но не успел.
- Вот всэ  так хотят как облезлых котят, но нэ успевают! – перешёл на рифмы Вождь и нервно стал набивать новую трубку. – Нэ важно кто – Хрюшкин или Пушкин! 
«Сейчас, проклятый, опять дымить начнёт», - гневно подумал Вирус. – Может, пойдем, перекусим. Ведь в вашем возрасте вредно так часто дымить… 
- Па-а-чэму «проклятым» называеш? Надоел я тэбэ? Так и скажи. Пойду, наймусь к Сушилову. Говорят, Ильич его покинул, подавшись опять в Швейцарию, - прочёл мысль Отец Народов.
- Ой, извините! Не хотел вас обидеть. Сорвалось нечаянно, - снова начал краснеть художник, участив вскидывание пряди волос.
- За нэчаянно бют отчаянно, но прощу тэбя на пэрвый раз, - раскурил трубку Коба от вспыхнувшего мизинца. 
- Ой, как у вас здорово получается! И спичек не надо… Цирк по вам плачет… Я и не знал, что Ленин снова отправился в эмиграцию.
- Обиделся за то, что Грозный его краской облил, - вдруг без акцента заговорил исполнитель роли Сталина. – Надо бы радоваться, что моль пропала, а он психанул. Неуравновешенный человек! А ещё Вождём Пролетариата хотел быть. Он также однажды психанул, когда я его Хрупскую от нэчего дэлать хотел, поимет…   
- Что же вы в ней нашли? Как говорится, ни жопы, ни рожи!
- Да, говориат, как цэлка била, так и осталас. У Ильича-то на ниео нэ вставал. Вот я рэшил ради спортивного интэрэса, хоть она и нэ Инэсса, - акцент вновь появился, и активизировалась жестикуляция.
- Вы, значит, не прочь были за чужими жёнами приударить? - отмахивался Вирус от дыма.
- Я же живой чэловэк! Я и за… - ну, ладно, об этом в другой раз. – Пойдиом, пэрэкусим»

*   *   *

- Давид Ёсич, к вам на приём просится какой-то старичок в пенсне, с взлохмаченной головой, а в волосах запёкшаяся кровь. Похож на бомжа, но говорит, что фамилия его Бронштейн, - доложил прощённый и вновь заступивший на дежурство Тарзан. – Впустить?
- Ага, брат по крови и на голове кровь? Евреи не бывают бомжами! Может, раненый? Ну, уж впусти, - разрешил Промзон, на всякий случай, нащупав спасительную кнопку за спинкой трона-кресла.
- Сын мой, - обратился с порога Лев Давидыч, - если будут склонять тебя грешники, не соглашайся.
- Ах, это вы, товарищ Троцкий, - сразу узнал вошедшего многоопытный  певец. – Хоть бы поздаровывались сначала. О каких грешниках речь? 
- Если будут говорить «иди с нами»… сын мой, не ходи в путь с ними, удержи ногу твою от стези их, потому что ноги их бегут ко злу и спешат к пролитию крови…
- Лев Давыдыч, зачем вы мне цитируете «Притчи Соломоновы»? – перебил прищельца Голос Эпохи, решив пока не нажимать на кнопку. – Я никуда не собираюсь «идти с ними». Вы лучше скажите, почему у вас самого кровь на голове?
- Так это меня по наущению Сталина Рамон Меркадер саданул топором, - вдруг стал вполне вменяемым пришедший.
- И за столько лет не зажило?
- Подобное не заживает, - Троцкий потрогал рану. – Я, собственно, к вам с просьбой, Давид Ёсич.
- Вы знаете, как меня зовут? – удивился Промзон.
- Кто же вас не знает, Голос  Вы наш номер два…
- Почему номер два? – слегка обиделся хозяин Мавзолея.
- Потому что номер первый это диктор Левитан, который уже давно с нами… Ну, на том, так сказать, свете. И вас с нетерпением ждём. Возраст самый у вас подходящий. Сколько же можно петь? 
- Я про Левитана совсем забыл, - смутился Промзон. – Конечно, он первый… Война, сводки Информбюро, победа!
- Да, да, да! – захлопал радостно в ладоши Троцкий. – У меня к вам одна просьба, дорогой Давид Ёсич…
- Да говорите же? – палец нервно коснулся кнопки, но от нажатия воздержался.
- Я слышал, что за Дорогомиловской заставой, На Кутузовском проспекте снесли все дома, в том числе и дом Прежнева, и открывают еврейское кладбище, где оно и находилось до революции. А театр Петра Наумовича Фоменко с его согласия превратят в крематорий, так как любое уважающее себя кладбище должно иметь такой совершенно необходимый объект. Так вот, в связи с этим, хочу, чтобы мой прах из Мексики перевезли  на родину, и я стану почётным захоронением номер один, а вторым уж, наверное, станете вы, Ваше Преосвященство… - Троцкий нехорошо засмеялся и умолк.
Повисла напряжённая пауза. Стародворская, Сын Юриста и сам Голос Эпохи смущённо молчали. Первым открыл рот Шириновский:                                                                        
- Что он несёт? Здесь Русское Государство! Однозначно. 
- Постойте, Вольф Владимирович, не горячитесь, - пришёл, наконец, в себя Промзон. – В просьбе товарища Троцкого нет ничего сверхъестественного. Теперь принято возвращать на родину всех выдающихся её сынов, по тем или иным причинам покоящихся на чужбине. Это вполне выполнимо. Только вот, зачем вы и меня туда приглашаете? Моё место здесь, в Мавзолее. Так решило население страны и все телезрители. Так что, спасибо, конечно, за предложение, но…
- Ну, как хотите. Насильно мил не будешь, - помрачнел Лев Давидыч. – Тогда, хоть, может, Вольф Владимирович согласится? Мы подержим для него место, поставим табличку «Занято».
- Шириновский побагровел и, брызгая слюной, завопил: - Я русский, русский я! Русский, русский, русский!
- Сколько не повторяй «халва», от этого во рту слаще не станет, – ничуть не смутился создатель Красной Армии. – А как же папенька ваш покоится в Земле Обетованной? Или вы отрекаетесь от родного отца? Даже по телевизору показывали, как вы на могилке плакали…
- Откуда у вас на том свете телевизор? – не знал, чем крыть, юристов сын. 
- У нас там как в Греции всё есть! Недавно даже Интернет провели, -  наступал Создатель армии.
Сын юриста не знал чем крыть и впервые схватился за сердце. 
- Ну вот, сейчас бы и к Петру Наумычу, а потом урну к нам. Колумбарий тоже будет отменным, - добивал жертву Красный Командир.
Над получившим нокаут борцом за чаяния российские склонились Промзон и Стародворская. Дама искала в своей сумке, всегда бывший наготове валидол,  но по ошибке схватила цианистый калий, тоже имевшийся на «всякий пожарный» - вдруг коммуняки вернутся.
- Тарзан, воды скорей! – кричал Промзон, теребя осевшего на стуле как подтаявший сугроб Вольфа Владимировича.
Воды принесли, Валерия Ильинична сунула в рот несчастному не ту таблетку и велела запить. Бедняга как-то странно взбрыкнул и протянул ноги, начав синеть. Это вам не медлительный, задумчивый валидол. Тут хрясть – и готово дело! 
- Никак копыта отбросил, - почему-то не особо расстроился Давид Ёсич, и стал не спеша, набирать номер «скорой».
- Теперь он наш, - сладостно потёр руки Лев Давыдыч и испарился. 

*   *   *


Глава тридцатая. 

Недавно открывшееся еврейское кладбище. Никаких захоронений пока нет. Зияют лишь ямы двух свежевырытых могил. Над одной – табличка на шесте: «Занято. Для перезахоронения Троцкого (Бронштейна) Льва Давидовича».
Возле второй – толпа народу, в центре, которой стоит на постаменте шикарный гроб. В гробу – Шириновский Вольф Владимирович. Ну, как живой! Вокруг суетятся родственники, раввин и депутаты Госдумы. Слово берёт Давид Ёсич Промзон: - Товарищи! На сегодняшнем траурном мероприятии я хотел бы затронуть одну лишь тему: «борьба с пением под фонограмму». Я её беру потому, что в настоящее время этот вопрос является одним из центральных, одной из главнейших проблем, которые стоят перед нашей властью и перед нашей партией «Родимая Россия». Лучшим почитанием нашего выдающегося коллеги будет, если мы в день памяти о нём, от нас ушедшем, будем снова и снова приходить к нему для того, чтобы вновь почерпнуть силы из той манеры поведения, которую он нам оставил. Ибо наша задача есть задача упразднение фонограмм, которая была сформулирована покойным в лозунге: «Ни грамма фонограммы!» Нам приходиться сейчас бороться и преодолевать трудности исключительного порядка, нам приходится жить и бороться в попсовом окружении. Это - противник, который по сути дела, объявил нам, настоящим певцам, войну не на жизнь, а на смерть! Это – враг сильный, уже вооружённый до зубов и всё более вооружающийся. Попсовая индустрия и организация шоу-бизнеса в настоящее время растут. Серийное производство поп-групп на «фабриках звёзд»…
Оторвёмся от речи докладчика, дорогой читатель, так как ничего нового не услышим. Всё это неоднократно «озвучивалось», как сейчас модно выражаться, и на заседаниях Думы, и по телеку, и в личных беседах. Двинемся дальше. У нас ещё других сюжетных дел по горло, так что… 

Покои императрицы. Ночь. Горит ночник. Балдахин, сделанный, как помним, из знаменитой, но несносной балерины, отбрасывает на стену причудливую тень. В стеклянных глазах чучела пугающе-таинственно отражается свет ночника. Внезапно солдатский храп смолкает, барыня просыпается и начинает шарить на полу возле ложа в поисках горшка. Нащупала. Выскакивает из-под одеяла как ошпаренная, в чём мать родила, и усаживается. Делает по-маленькому. Шум мощной струи (не надо на ночь пить столько пива!) будит зазевавшиеся напольные часы,  и они поспешно сообщают который час: «Половина третьего, Ваше Величество. Как страшно жить!»
- Не говори, подруга, - встаёт с горшка царица и ныряет вновь под одеяло.
- С облегченьицем Вас, Ваше Величество, - говорят сверх положенного часы. – Хороших сновидений! 
- Уж такой сон приснился, уж такой страшный, что я даже проснулась, - жалуется царица.
- Расскажите, - просят «часы» (как помним, они живые, и раньше были Ренатой Кикиморовой).
- Будто бы гадина Угорелик наполнила мою ванну серной кислотой, а я спросонья в неё плюхнулась… Так жгло, так жгло, а крикнуть не могу. И двинуться тоже. Да и мочевой пузырь разрывается… Вот и проснулась. Привидится же такое…
- Ну и сны у Вас, барыня! Какие-то странные…  - проскрежетали часы пружинным голосом и злобно подумали: «Хорошо, чтобы вещим оказался!»
- Ну, ладно! Буду досматривать.
Вновь раздался богатырский храм. 
«Вы подумайте только – мгновенно засыпает, зараза! Чтоб тебя и взаправду в кислоте утопили»,  - произнеся про себя эту грозную филиппику «часы» аккуратно зубами  двинули минутную стрелку вперёд, сделав «3, 35».

Теперь силой воображения, дорогой читатель, перенесёмся из кремлёвской спальни в Замоскворечье, в район Третьяковки. На эту ночь намечена так долго готовившаяся операция.

«Майбах» Глазуньина и «Бентли» Сушилова остановились на набережной Яузы. Решили без лишнего шума идти к объекту пешком. (Пикассонов ехать отказался, сославшись на недомогание. Ему поверили.) Глазуньин под ручку с Толстиковой, Сушилов – со Спиртновой. Иван Василич с топором, спрятанным под халатом, плёлся сзади. Он ехал на крыше, перепрыгивая с машины на машину и развлекаясь этим как ребёнок. Встречный ветер ему  не мешал. Топорик, хоть и небольшой, но тяжёлый,  вместо балласта и не позволял сдуть невесомого пассажира.  Дамы на всякий случай захватили с собой и баллончики с краской. Вдруг всё же пригодятся. Ури Геллер, прибывший раньше, успел отогнуть мощную решётку у нужного окна, а также силой воли открыл шпингалеты. Окно, соответствующее намеченному залу, заранее вычислили по где-то раздобытому плану расположения экспозиций.
Наконец, заговорщики подошли к объекту.
- Прошу! Сцена ваша, - сказал привычную, выученную по-русски фразу, как в своих телевизионных шоу на первом канале, Ури и указал рукой на распахнутое окно. 
Сигнализация не работала, тоже отключённая волей иллюзиониста. А охранники дрыхли в подсобке, усыплённые Прежневым при помощи водки и снотворных таблеток. Бывший Генсек предварительно втёрся в доверие к молодым «секьюрити», разыграв из себя ветерана Гос-Мос-Газ-безопасности на пенсии. Не раз приходил в гости с водкой и закуской, прикармливая, приручая и рассказывая о своих вымышленных геройских похождениях, якобы во времена Брежнева. Они уши и поразвесили. Пили охотно, приговаривая: «Как вы сами-то на Брежнева похожи, Сидор Матрасыч!» На что он им резонно отвечал «с кем поведёшься…» и доставал очередную поллитру. 
Вот он и сам появился в оконном проёме, выйдя из темноты зала со словами: - Залезайте, дорогие товарищи, всё готово к очередному съезду Партии! (Это условный код).
Кавалеры подсаживали дам, помогая влезть. Особенно долго корячилась грузная Толстикова, неся некоторые потери (у трусов резинка лопнула). Сухопарая Спиртнова впорхнула как ночная бабочка или как сухой осенний лист, кстати, прилипший сзади к её плащу. Влезли и мужчины. Полноватый Глазуньин порвал брюки, а Сушилов отделался лёгким ушибом коленки. Всепроникающий Грязно-Грозный уже находился внутри, поигрывая топориком и мысленно осуждая своих неловких подельников: «Вас бы на взятие Казани направить, на штурм казанского Кремля! Вот бы я над вами посмеялся…»
Наконец, гуськом, освещая путь фонариками, направились к нужному полотну. Бывший царь выразил желание сначала разобраться с картиной, где он убивает сына, хотя по плану вначале намечалась рубка «Квадрата». К тому же картина Репина находилась в другом зале, а «Квадрат» где-то здесь поблизости. Но Иван Василич заупрямился и, не внемля никаким доводам, ринулся на поиски «своего» полотна. Остальные смирились и стали искать нужный объект. Подошли к тому месту, где согласно плану экспозиции должен был находиться шедевр, но увидели на стене лишь пустое место и сиротливую табличку, содержащую информацию о картине.
- Куда же он делся? – воскликнула изумлённая Толстикова.
- Неужели кто-то нас опередил и украл? – непростительно громко завопила Спиртнова. 
- Может, на реставрацию взяли? – предположил разумное Сушилова.
- Экая досада! – успел лишь сказать Глузньин, как… 
Внезапно со всех сторон ударили лучи ослепительных прожекторов, появились люди в масках и бронежилетах с автоматами наперевес.
- Руки вверх, бросайте оружие, сопротивление бесполезно, вы арестованы! – раздался железный  голос и на всех надели наручники. 
- Я не делать! Я есть американски гражданин! Вы не иметь права!- трепыхался в руках спецназовцев Ури Геллер, лишившийся в одночасье своих сверхспособностей.
Задержанных повели к выходу, но уже через двери, к откуда-то взявшимися в переулке автобусам с зашторенными окнами.
- Поделом вам, поделом! – ухмыльнулся в усы наблюдавший за происходящим Ёсь Серионыч. Оставаясь невидимым, он завис под потолком.
– Да, Вирус, мнэ будэт о чиом тэбэ ра-а-ассказать. 
Насладившись зрелищем и дождавшись отъезда оперативных машин, он полетел к Пикассонову.
- Коба, постой! – раздалось за спиной, когда Сталин планировал над Москвой-рекой. – Это я, Грозный.
Вождь обернулся и, увидев дружбана, завис как вертолёт.
- Ишь чего захотели? – подлетел верхом на топоре бывший царь. – Хотели вовлечь и меня. Но я не даром царь – перехитрил их боярские затеи!
- Пра-а-вильно, Иван Василич па-а ступил! Нэ даром я с тэбиа всегда брал пример! 
И они, обнявшись, полетели над Александровским садом. 

Послесловие-резюме.

Царица исчезла. Сон оказался вещим. Осталась ванна, наполненная серной кислотой и ещё неповрежденная девственная плева, на которую не подействовал даже столь сильный растворитель. Куда уж там члену справиться? Она оказалась явно неземного происхождения и невиданной прочности-непорочности. А сколько напраслины возводили: «И блядь, мол, такая-сякая и «прости, Господи», и клейма негде ставить…» 
Прах создателя Красной Армии, наконец, вернули на Родину. Две известные телеведущие отмазались от наказанья (сам Давид Ёсич вступился) и, наконец, узаконили свои отношения, заключив законный лесбийский брак (впервые в России). Художники тоже откупились. Кто заложил, так и осталось тайной.
Бывший император Шпицрутин (смотрите роман «Империя джаза») покинул Оптину Пустынь и уединился на дне Чудского озера в специальном батискафе, подаренным корейским президентом к очередному дню рождения. 

Георг Альба. 19 октября 2009 г. Москва.