Часть 1. Государственное достояние. Глава 4

Глава 4.
 
         1.     
 
         Он был гениален даже не потому, что обладал уникальным голосом, и не потому, что виртуозно владел чисто технической стороной пения. Нет, Димка прекрасно понимал, что подлинная гениальность Игоря Ласточкина заключается вдругом – в том, что он умел проживать на сцене то, что пел, почти полностью сливаясь со своим музыкальным героем. Для этого ему нужно было вникнуть в суть, представить себе обстановку, понять чувства и мотивы поступков персонажа песни, и если ему это вполне удавалось (а это ему  удавалось всегда), воробьишка переставал быть собой. Он превращался в того, от чьего имени была написана песня, и если на сцене говорил «Я», то это и действительно был «Я», не просто от первого лица, а само это первое лицо. Димка всякий раз видел, что такие перевоплощения стоят его маленькому другу Бог знает каких нервов и душевного напряжения. После «Товарищ Памяти» в Колонном зале Игорёшка был в таком состоянии, что просто удивительно, как снова не упал. Димка постоянно и встревоженно был рядом, держа наготове ингалятор и прочие необходимые вещи.
         – Ты сядь, сядь, – уговаривал он бледного, как смерть, дрожащего и обливающегося потом мальчика. – Прими таблетку и сядь. Тебе еще на поклон выходить.
         Но Игорь не хотел таблетку. И садиться тоже не хотел. Димка знал, что чересчур настаивать в такие минуты нельзя, и лишь ненавязчиво подстраховывал Игоря, придерживая за острое плечико. А тот стоял, сжав кулаки и прикусив нижнюю губу, напряженно и прямо, как струна, изо всех сил борясь с надвигающимся приступом, и не садился, видимо, потому, что боялся, что после этого уже не сможет подняться.
         На поклон он вышел, как ни в чем не бывало, минуты три под шквал аплодисментов улыбался, кланялся и отдавал пионерский салют членам Политбюро, а потом его еле довели до машины, и Димка повез его домой, уложив на заднем сиденье головой себе на колени…
 
         2.
        
         Он прекрасно помнил, как тщательно, слово за словом, они репетировали «Товарищ Память», эту совсем не детскую и очень сложную в психологическом плане песню. Димка снова объяснял Игорю всё, как понимал сам, а тот слушал, распахнув свои огромные глаза, и читалась в них такая неистовая работа мысли, что Димке порой просто становилось не по себе.
         – Ты клянешься, что не струсишь, – толковал Димка ход песни, – но слушатель при этом должен отчетливо почувствовать, что ты вообще-то обычный мальчик и тебе на самом деле очень страшно. Но если Товарищ Время прикажет, ты сдержишь свою клятву, преодолеешь страх и без колебаний пойдешь «в бой такой, что пулям тесно», чтобы защитить Родину. И ни на шаг не отступишь перед врагом. Понимаешь?
         Игорешка понимал.
         И там, в Колонном зале, он спел именно так, как учил Димка. И его невероятный голос звенел под сводами Дома Союзов на такой умопомрачительной ноте, что было видно, как по рядам чопорного, официального и всегда сдержанного на эмоции зала проходит волна восхищенного потрясения. И аплодировали ему так, как в этом зале вообще не полагалось, – бурно, восторженно, с криками «браво!».
         В машине, лежа у Димки на коленях, Игорь облизал пересыхающие губы и проговорил, преданно глядя на своего друга:
         – Это они сегодня тебе аплодировали, Митя. Не мне, а тебе.
         – Почему это мне? – искренне удивился Димка.
         – Потому что на самом деле эту песню пел ты, а я был только твоим голосом.
         – Ну, не выдумывай… Ты ведь знаешь, что, даже если бы я мог петь, как раньше, я ни за что не сумел бы так, как ты.
         – Неправда, сумел бы. Даже лучше меня. Потому что ты – это оригинал, а я только попугайничаю.
         – Господи, слово-то какое!.. – поморщился Димка. – «Попугайничаю»…
         – А что, разве не правда? Ведь это ты меня дрессируешь, а мне остается только делать то, что ты говоришь.
         – Ну, во-первых, дрессирует у нас обычно Григорьев. А я не дрессирую, а просто даю советы.
         – А во-вторых?
         – А во-вторых, петь так, как Игорь Ласточкин, а тем более лучше его, не сможет никто на свете. И Игорь Ласточкин должен это себе зарубить на носу и не фантазировать. М-м? Договорились?
         Игорь прикрыл глаза, вздохнул и спросил тихо:
         – Ты не обиделся, Митя?
         – За что?
         – Ну, за то, что я сказал «дрессируешь»…
         – Да брось ты, воробьишка! Такой день сегодня, а ты…Ну, что на тебя нашло?
         Игорь молча пожал плечами.
         – Расхворался ты у меня опять, я смотрю… – Димка положил ладонь на его влажный лоб. – Слушай, а у тебя температуры нет случайно?
         – Не знаю… – ответил Игорь печально. – Может, и есть…
 
         3.
        
         В нервном жару он горел неделю. Что и говорить, дорого дался ему этот концерт. Димка не отходил от его постели даже ночью, хотя Григорьев прислал медсестру-сиделку, чтобы дежурить и делать уколы. Во сне Игорь метался и, бредя, тихонько напевал что-то проТоварищ Сердце, а Димка, склоняясь к нему и слушая его сбивчивый бессознательный лепет, горячо молился вслед за ним одними губами: «Ты только не взорвись на полдороге… Не взорвись, Товарищ Сердце, прошу тебя!..»
         Когда Григорьев увидел Игоря, вставшего после болезни, с черными кругами под глазами и с губами, обметанными герпесом, он всплеснул руками и заголосил как-то по-бабьи:
         – Господи! Да что же вы со мной делаете, пацаны! Игорь, свет ты мой, на кого ты похож! Димка, кого ты мне предъявляешь! Что же он у тебя страшнее гражданской войны-то!..
         Димка хотел было высказать все, что думает по этому поводу, но Игорь вовремя сжал ему руку своими тоненькими хрупкими пальцами – дескать, не связывайся, обойдется! – и Димка прикусил язык.
         После этого случая Григорьев наконец-то понял, что Игорю действительно нужен отпуск, и выхлопотал ему путевку в «Артек» на все лето.
         А Игорь вдруг уперся:
         – Не поеду!
         – Как не поедешь?! – вытаращил глаза худрук. – Ты что, спятил, воробей?! Тебе путевку по линии ЦК комсомола, а ты – артачиться?!
         Но Игорь заартачился всерьез, и Димка понимал, почему. Не нужен был его Игорю «Артек». Три месяца среди толпы других детей, с побудками, линейками, маршировками и прочим официозом – для него это был не отдых. Всего этого ему хватало и на репетициях, а ему хотелось просто посидеть дома, вдвоем с Димкой, и чтобы на это лето все забыли о его существовании.
         Григорьев, похоже, тоже сообразил, что так будет лучше. Он долго плевался и чертыхался, но уступил, и Димка с Игорем на все лето остались вдвоем, дома, предоставленные сами себе.
         Это было самое счастливое лето в их жизни. Они спали, сколько хотели, бездельничали, сколько хотели, занимались, чем хотели, гуляли по Москве, купались, ездили в Лужники, где Игорь очень быстро и здорово научился кататься на коньках. А самое главное – не пели! За все эти три месяца Игорь не спел ни одной ноты, зато веселился и смеялся больше, чем когда бы то ни было, и Димка рядом с ним просто отдыхал душой, впервые за долгое-предолгое время чувствуя себя совершенно беззаботно и легко, как будто за спиной крылья выросли. К концу августа Игоря было не узнать: он поправился, загорел, окреп, волосы у него на солнце немного выгорели и стали светлее, а в глазах наконец-то появился живой мальчишеский блеск, который бывает, когда весь мир интересен, все хочется знать и каждый день приносит маленькие веселые открытия.
 
         4.
        
         Но лето кончилось, и снова начались изнурительные репетиции – подготовка к очередному официальному концерту, сулящему Григорьеву новые премии и награды, а Игорю – новые нервные срывы и приступы болезни.
         Когда Димка узнал, что на этом концерте Игорь, среди прочего, должен будет петь «Орленка», вся его душа восстала против этого. У него просто волосы зашевелились на голове от ужаса, когда он вообразил себе, как Игорь своим немыслимым голосом споет со сцены: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет…» И не просто споет, а проживет эту песню, строка за строкой, фраза за фразой, а потом… А что если накаркает? И что если идея смерти зацепится за его болезненный организм и начнет разъедать его изнутри все больше и больше, пока…
 
Лети на станицу, родимой расскажешь,
Как сына вели на расстрел…
 
 
         Димка просто содрогался при одной мысли о том, что может услышать эти слова из уст своего маленького друга! Нет, нельзя! Ни в коем случае нельзя! Не для Игоря эта песня, не для воробьишкиной впечатлительной души!
         Но репертуар составлял и утверждал Григорьев. Он же договаривался с авторами и так далее. И все уже, по-видимому, было решено и согласовано наверху. Как же быть-то?
         Димка бросился к худруку.
         Тот выслушал его и затряс головой:
         – Ты издеваешься, что ли? Ты мне эти капризы брось, Дмитрий Александрович!
         – Да вы только подумайте!.. – вскричал было Димка, но Григорьев прервал его резким взмахом руки:
         – Отставить! На эту тему больше не говорим! Игорь будет петь то, что ему велят, и точка. Всё, иди, работай. Послезавтра репетиция с хором. Чтобы оба как штык!
         Поняв, что уперся в глухую стену, Димка пришел в отчаяние. Нет, он не мог позволить воробьишке петь эту песню! Она просто погубит его, взорвет его психику, и он, Димка, будет к этому причастен, потому что именно ему снова придется построчно объяснять Игорю, как надо петь, на чем делать акцент, где взлетать и где падать…
         Не видя иного выхода, Димка схватился за телефон и позвонил Виктору Белому.
         Престарелый композитор долго не мог понять, чего от него вообще хотят, но трубку не бросал, потому что по взволнованному голосу Димки чувствовал, что дело очень серьезное и нужно вникнуть в суть.
         – Умоляю вас, Виктор Аркадьевич, – почти плакал Димка, – помогите нам, снимите с исполнения свою песню! Если вы сами позвоните Григорьеву, он вас послушает, а иначе все пропало! Вы ведь слышали Игоря Ласточкина! Вы знаете, что это за мальчик! Неужели вы можете себе представить, чтобы он пел «Орленка»? Эта песня его просто убьет. Прошу вас, не обижайтесь на меня, но это правда, потому что он споет ее именно так, как нужно, а по-другому он просто не умеет!
         Поняв, наконец, что случилось, растерянный композитор начал оправдываться. Да, конечно, он слышал и любит Игорька Ласточкина, но, поймите, «Орленок» ведь написан в 1936 году и с тех пор все права на его использование давно де-факто перешли государству. Сам автор уже вряд ли сможет что-нибудь решить, тем более, если все уже утверждено на самом высоком верху. Но он позвонит Григорьеву и обязательно с ним поговорит. Может быть, можно будет передать песню какому-нибудь другому солисту…
         Димка взахлеб поблагодарил Белого, и на душе у него немного успокоилось.
         А потом, перед репетицией, взбешенный Григорьев схватил Димку за шиворот:
         – Ты что же это творишь, подлец! Негодяй, вредитель! Как ты смеешь за моей спиной с авторами договариваться! Тебе кто такое право дал? Не слишком ли много на себя берешь, щенок? Да я тебя за такие дела по полу размажу, мерзавец!
         – Пустите меня! – решительно вырвался Димка, поняв, что Белый сдержал обещание. – И не смейте больше никогда ко мне прикасаться! Игорь не будет петь «Орленка»!
         – Будет! – рявкнул Григорьев. – Будет, сволочь ты такая! Игорь – государственная собственность, и будет петь то, что велит государство!
         – Игорь не вещь, и вы – не государство! И петь «Орленка» он не будет! Иначе мы оба завтра же уходим из хора!
         – Да кто вам позволит уйти! Тебя, гада, за такую выходку из комсомола исключат, в Соловки сошлют до конца жизни и навек забудут, что ты существовал. А «Орленка» Игорь все равно споет!
         – Нет, не споет!
         – Ах, вот как? – еще никогда Димка не видел Григорьева в таком бешенстве. – Ну, хорошо же, щенки, посмотрим! С тобой, Лещак, мы еще поговорим, а сейчас вон с глаз моих! Оба с Ласточкиным! И не попадайтесь мне, пока сам не позову, а то растерзаю!
         Димка понял, что отныне Григорьев будет ненавидеть его до конца жизни.
         И все-таки «Орленка» с исполнения сняли и заменили его на «Любовь, Комсомол и Весна». Это была самая большая победа, одержанная Димкой ради своего маленького друга, и Игорь оценил это. По-настоящему оценил.
         Зато Григорьев с тех пор стал к Игорю особенно беспощаден и мотал его на репетициях до потери пульса – мстил за то, что пришлось уступить.
 
         5.
        
         И вот теперь его стараниями Игорь в очередной раз остался без ног.
         Подвижность возвращалась к нему медленно. То, что он не встанет к воскресенью, было абсолютно очевидно. Димка с помрачением в душе готовился противостоять очередной истерике Григорьева и уже придумывал слова, которыми мог бы возражать худруку, оставаясь при этом в рамках вежливости. Но воскресенье настало, а Григорьев молчал. Не позвонил даже. Вместо него позвонила его ассистентка и сообщила, что слушанья переносятся и о новой дате будет сообщено дополнительно. Димка с облегчением выдохнул и вознес благодарную молитву за здоровье Александры Николаевны Пахмутовой.
         Игорь тоже расслабился, поняв, что ему решили дать маленькую передышку. Он уже мог шевелить ногами, но был еще очень слаб и стоять без опоры не отваживался. Димка, обхватив его за талию, потихоньку водил его по комнате: шажок, шажок, шажок… Мальчишка быстро уставал и уже шаге на двадцатом беспомощно повисал у Димки на руках. Тот относил его обратно в кровать, вытирал ему полотенцем вспотевшее от усилий лицо и наливал стакан яблочного сока:
         – Ничего, воробьишка, отдыхай пока. Дело-то все равно идет на лад.
         – Нянчишься со мной, как с младенцем… – печалился Игорь, который ненавидел свою немощь и стыдился ее до душевных спазмов.
         – Ну, а с кем же мне еще нянчиться! – отвечал Димка. – У меня ведь, кроме тебя, никого нет.
         – У меня тоже, – опустил глаза мальчишка и добавил, помолчав: – У меня-то совсем-совсем никого нет.
         Слыша, с какой болью он это сказал, Димка решил немного смягчить тему:
         – Ну, значит, ты тоже будешь со мной нянчиться, когда я стану старый, беззубый и буду еле-еле ходить.
         Он надеялся, что Игорь улыбнется в ответ на эти слова, но тот серьезно посмотрел на него своими бездонными глазами и вдруг спросил:
         – Ты думаешь, я доживу до старости?
         Димка так и ахнул:
         – Да ты что, Игорь! Что ты такое говоришь! С чего бы это тебе до старости не дожить?
         – Не знаю… – мальчишка снова понурился. – Может быть… Только мне иногда кажется, что я не доживу.
         Димка вскипел. Он толком не помнил, что говорил, возмущенно расхаживая по комнате и размахивая руками, но отчетливо понимал, что его слова до Игоря не доходят, потому что взгляд у того был отрешенный, – он как будто бы смотрел внутрь себя. И Димке вдруг стало страшно. Неужели мысль о смерти все-таки поселилась в сознании воробьишки? Неужели зацепил его этот коготок, несмотря на то что Димка сделал все от себя зависящее, чтобы такого не произошло. Даже на скандал с Григорьевым пошел! Неужели все зря?
         Плюхнувшись рядом с Игорем на кровать, он крепко обнял его, прижал к себе, как самое дорогое сокровище, и, легонько баюкая, как всегда, горячо зашептал ему в самое ухо:
         – Не смей, Игорешка! Слышишь? Не смей! Я запрещаю тебе думать о смерти! С ума ты сошел, что ли! В десять лет о таком думать! Ты еще столько должен спеть! У тебя вся жизнь впереди, мальчишка ты мой дорогой! Пообещай мне, что не будешь. Пообещай, Игорь!
         – Обещаю, – одними губами отвечал тот. – Прости меня, Митя, прости…
         А самого опять лихорадило, и Димка чувствовал, как бухает под пижамкой маленькое воробьишкино сердечко.
         «Он болен… – думал Димка, замирая от страха. – Он очень серьезно болен. И дело тут даже не в ногах. Ноги – это так, сопутствующее явление. У него весь организм разрушается. На глазах. От приступа к приступу. И он сам это прекрасно понимает, потому и говорит так. Господи, что же делать-то?!..»
         Врачам Димка давно не верил. Если бы они могли, они бы уже давно поставили Игоря на ноги. А они, похоже, сами ничего не понимали в его болезни. Делали вид, что лечат, назначали уколы, процедуры, рентгены, а сами ничегошеньки не понимали. И это было самое страшное, потому что всегда страшно, когда тупик, когда выхода нет.
 

© Copyright: Алесь Черкасов, 2018

Регистрационный номер №0426275

от 29 сентября 2018

[Скрыть] Регистрационный номер 0426275 выдан для произведения: Глава 4.
 
         1.     
 
         Он был гениален даже не потому, что обладал уникальным голосом, и не потому, что виртуозно владел чисто технической стороной пения. Нет, Димка прекрасно понимал, что подлинная гениальность Игоря Ласточкина заключается вдругом – в том, что он умел проживать на сцене то, что пел, почти полностью сливаясь со своим музыкальным героем. Для этого ему нужно было вникнуть в суть, представить себе обстановку, понять чувства и мотивы поступков персонажа песни, и если ему это вполне удавалось (а это ему  удавалось всегда), воробьишка переставал быть собой. Он превращался в того, от чьего имени была написана песня, и если на сцене говорил «Я», то это и действительно был «Я», не просто от первого лица, а само это первое лицо. Димка всякий раз видел, что такие перевоплощения стоят его маленькому другу Бог знает каких нервов и душевного напряжения. После «Товарищ Памяти» в Колонном зале Игорёшка был в таком состоянии, что просто удивительно, как снова не упал. Димка постоянно и встревоженно был рядом, держа наготове ингалятор и прочие необходимые вещи.
         – Ты сядь, сядь, – уговаривал он бледного, как смерть, дрожащего и обливающегося потом мальчика. – Прими таблетку и сядь. Тебе еще на поклон выходить.
         Но Игорь не хотел таблетку. И садиться тоже не хотел. Димка знал, что чересчур настаивать в такие минуты нельзя, и лишь ненавязчиво подстраховывал Игоря, придерживая за острое плечико. А тот стоял, сжав кулаки и прикусив нижнюю губу, напряженно и прямо, как струна, изо всех сил борясь с надвигающимся приступом, и не садился, видимо, потому, что боялся, что после этого уже не сможет подняться.
         На поклон он вышел, как ни в чем не бывало, минуты три под шквал аплодисментов улыбался, кланялся и отдавал пионерский салют членам Политбюро, а потом его еле довели до машины, и Димка повез его домой, уложив на заднем сиденье головой себе на колени…
 
         2.
        
         Он прекрасно помнил, как тщательно, слово за словом, они репетировали «Товарищ Память», эту совсем не детскую и очень сложную в психологическом плане песню. Димка снова объяснял Игорю всё, как понимал сам, а тот слушал, распахнув свои огромные глаза, и читалась в них такая неистовая работа мысли, что Димке порой просто становилось не по себе.
         – Ты клянешься, что не струсишь, – толковал Димка ход песни, – но слушатель при этом должен отчетливо почувствовать, что ты вообще-то обычный мальчик и тебе на самом деле очень страшно. Но если Товарищ Время прикажет, ты сдержишь свою клятву, преодолеешь страх и без колебаний пойдешь «в бой такой, что пулям тесно», чтобы защитить Родину. И ни на шаг не отступишь перед врагом. Понимаешь?
         Игорешка понимал.
         И там, в Колонном зале, он спел именно так, как учил Димка. И его невероятный голос звенел под сводами Дома Союзов на такой умопомрачительной ноте, что было видно, как по рядам чопорного, официального и всегда сдержанного на эмоции зала проходит волна восхищенного потрясения. И аплодировали ему так, как в этом зале вообще не полагалось, – бурно, восторженно, с криками «браво!».
         В машине, лежа у Димки на коленях, Игорь облизал пересыхающие губы и проговорил, преданно глядя на своего друга:
         – Это они сегодня тебе аплодировали, Митя. Не мне, а тебе.
         – Почему это мне? – искренне удивился Димка.
         – Потому что на самом деле эту песню пел ты, а я был только твоим голосом.
         – Ну, не выдумывай… Ты ведь знаешь, что, даже если бы я мог петь, как раньше, я ни за что не сумел бы так, как ты.
         – Неправда, сумел бы. Даже лучше меня. Потому что ты – это оригинал, а я только попугайничаю.
         – Господи, слово-то какое!.. – поморщился Димка. – «Попугайничаю»…
         – А что, разве не правда? Ведь это ты меня дрессируешь, а мне остается только делать то, что ты говоришь.
         – Ну, во-первых, дрессирует у нас обычно Григорьев. А я не дрессирую, а просто даю советы.
         – А во-вторых?
         – А во-вторых, петь так, как Игорь Ласточкин, а тем более лучше его, не сможет никто на свете. И Игорь Ласточкин должен это себе зарубить на носу и не фантазировать. М-м? Договорились?
         Игорь прикрыл глаза, вздохнул и спросил тихо:
         – Ты не обиделся, Митя?
         – За что?
         – Ну, за то, что я сказал «дрессируешь»…
         – Да брось ты, воробьишка! Такой день сегодня, а ты…Ну, что на тебя нашло?
         Игорь молча пожал плечами.
         – Расхворался ты у меня опять, я смотрю… – Димка положил ладонь на его влажный лоб. – Слушай, а у тебя температуры нет случайно?
         – Не знаю… – ответил Игорь печально. – Может, и есть…
 
         3.
        
         В нервном жару он горел неделю. Что и говорить, дорого дался ему этот концерт. Димка не отходил от его постели даже ночью, хотя Григорьев прислал медсестру-сиделку, чтобы дежурить и делать уколы. Во сне Игорь метался и, бредя, тихонько напевал что-то проТоварищ Сердце, а Димка, склоняясь к нему и слушая его сбивчивый бессознательный лепет, горячо молился вслед за ним одними губами: «Ты только не взорвись на полдороге… Не взорвись, Товарищ Сердце, прошу тебя!..»
         Когда Григорьев увидел Игоря, вставшего после болезни, с черными кругами под глазами и с губами, обметанными герпесом, он всплеснул руками и заголосил как-то по-бабьи:
         – Господи! Да что же вы со мной делаете, пацаны! Игорь, свет ты мой, на кого ты похож! Димка, кого ты мне предъявляешь! Что же он у тебя страшнее гражданской войны-то!..
         Димка хотел было высказать все, что думает по этому поводу, но Игорь вовремя сжал ему руку своими тоненькими хрупкими пальцами – дескать, не связывайся, обойдется! – и Димка прикусил язык.
         После этого случая Григорьев наконец-то понял, что Игорю действительно нужен отпуск, и выхлопотал ему путевку в «Артек» на все лето.
         А Игорь вдруг уперся:
         – Не поеду!
         – Как не поедешь?! – вытаращил глаза худрук. – Ты что, спятил, воробей?! Тебе путевку по линии ЦК комсомола, а ты – артачиться?!
         Но Игорь заартачился всерьез, и Димка понимал, почему. Не нужен был его Игорю «Артек». Три месяца среди толпы других детей, с побудками, линейками, маршировками и прочим официозом – для него это был не отдых. Всего этого ему хватало и на репетициях, а ему хотелось просто посидеть дома, вдвоем с Димкой, и чтобы на это лето все забыли о его существовании.
         Григорьев, похоже, тоже сообразил, что так будет лучше. Он долго плевался и чертыхался, но уступил, и Димка с Игорем на все лето остались вдвоем, дома, предоставленные сами себе.
         Это было самое счастливое лето в их жизни. Они спали, сколько хотели, бездельничали, сколько хотели, занимались, чем хотели, гуляли по Москве, купались, ездили в Лужники, где Игорь очень быстро и здорово научился кататься на коньках. А самое главное – не пели! За все эти три месяца Игорь не спел ни одной ноты, зато веселился и смеялся больше, чем когда бы то ни было, и Димка рядом с ним просто отдыхал душой, впервые за долгое-предолгое время чувствуя себя совершенно беззаботно и легко, как будто за спиной крылья выросли. К концу августа Игоря было не узнать: он поправился, загорел, окреп, волосы у него на солнце немного выгорели и стали светлее, а в глазах наконец-то появился живой мальчишеский блеск, который бывает, когда весь мир интересен, все хочется знать и каждый день приносит маленькие веселые открытия.
 
         4.
        
         Но лето кончилось, и снова начались изнурительные репетиции – подготовка к очередному официальному концерту, сулящему Григорьеву новые премии и награды, а Игорю – новые нервные срывы и приступы болезни.
         Когда Димка узнал, что на этом концерте Игорь, среди прочего, должен будет петь «Орленка», вся его душа восстала против этого. У него просто волосы зашевелились на голове от ужаса, когда он вообразил себе, как Игорь своим немыслимым голосом споет со сцены: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет…» И не просто споет, а проживет эту песню, строка за строкой, фраза за фразой, а потом… А что если накаркает? И что если идея смерти зацепится за его болезненный организм и начнет разъедать его изнутри все больше и больше, пока…
 
Лети на станицу, родимой расскажешь,
Как сына вели на расстрел…
 
 
         Димка просто содрогался при одной мысли о том, что может услышать эти слова из уст своего маленького друга! Нет, нельзя! Ни в коем случае нельзя! Не для Игоря эта песня, не для воробьишкиной впечатлительной души!
         Но репертуар составлял и утверждал Григорьев. Он же договаривался с авторами и так далее. И все уже, по-видимому, было решено и согласовано наверху. Как же быть-то?
         Димка бросился к худруку.
         Тот выслушал его и затряс головой:
         – Ты издеваешься, что ли? Ты мне эти капризы брось, Дмитрий Александрович!
         – Да вы только подумайте!.. – вскричал было Димка, но Григорьев прервал его резким взмахом руки:
         – Отставить! На эту тему больше не говорим! Игорь будет петь то, что ему велят, и точка. Всё, иди, работай. Послезавтра репетиция с хором. Чтобы оба как штык!
         Поняв, что уперся в глухую стену, Димка пришел в отчаяние. Нет, он не мог позволить воробьишке петь эту песню! Она просто погубит его, взорвет его психику, и он, Димка, будет к этому причастен, потому что именно ему снова придется построчно объяснять Игорю, как надо петь, на чем делать акцент, где взлетать и где падать…
         Не видя иного выхода, Димка схватился за телефон и позвонил Виктору Белому.
         Престарелый композитор долго не мог понять, чего от него вообще хотят, но трубку не бросал, потому что по взволнованному голосу Димки чувствовал, что дело очень серьезное и нужно вникнуть в суть.
         – Умоляю вас, Виктор Аркадьевич, – почти плакал Димка, – помогите нам, снимите с исполнения свою песню! Если вы сами позвоните Григорьеву, он вас послушает, а иначе все пропало! Вы ведь слышали Игоря Ласточкина! Вы знаете, что это за мальчик! Неужели вы можете себе представить, чтобы он пел «Орленка»? Эта песня его просто убьет. Прошу вас, не обижайтесь на меня, но это правда, потому что он споет ее именно так, как нужно, а по-другому он просто не умеет!
         Поняв, наконец, что случилось, растерянный композитор начал оправдываться. Да, конечно, он слышал и любит Игорька Ласточкина, но, поймите, «Орленок» ведь написан в 1936 году и с тех пор все права на его использование давно де-факто перешли государству. Сам автор уже вряд ли сможет что-нибудь решить, тем более, если все уже утверждено на самом высоком верху. Но он позвонит Григорьеву и обязательно с ним поговорит. Может быть, можно будет передать песню какому-нибудь другому солисту…
         Димка взахлеб поблагодарил Белого, и на душе у него немного успокоилось.
         А потом, перед репетицией, взбешенный Григорьев схватил Димку за шиворот:
         – Ты что же это творишь, подлец! Негодяй, вредитель! Как ты смеешь за моей спиной с авторами договариваться! Тебе кто такое право дал? Не слишком ли много на себя берешь, щенок? Да я тебя за такие дела по полу размажу, мерзавец!
         – Пустите меня! – решительно вырвался Димка, поняв, что Белый сдержал обещание. – И не смейте больше никогда ко мне прикасаться! Игорь не будет петь «Орленка»!
         – Будет! – рявкнул Григорьев. – Будет, сволочь ты такая! Игорь – государственная собственность, и будет петь то, что велит государство!
         – Игорь не вещь, и вы – не государство! И петь «Орленка» он не будет! Иначе мы оба завтра же уходим из хора!
         – Да кто вам позволит уйти! Тебя, гада, за такую выходку из комсомола исключат, в Соловки сошлют до конца жизни и навек забудут, что ты существовал. А «Орленка» Игорь все равно споет!
         – Нет, не споет!
         – Ах, вот как? – еще никогда Димка не видел Григорьева в таком бешенстве. – Ну, хорошо же, щенки, посмотрим! С тобой, Лещак, мы еще поговорим, а сейчас вон с глаз моих! Оба с Ласточкиным! И не попадайтесь мне, пока сам не позову, а то растерзаю!
         Димка понял, что отныне Григорьев будет ненавидеть его до конца жизни.
         И все-таки «Орленка» с исполнения сняли и заменили его на «Любовь, Комсомол и Весна». Это была самая большая победа, одержанная Димкой ради своего маленького друга, и Игорь оценил это. По-настоящему оценил.
         Зато Григорьев с тех пор стал к Игорю особенно беспощаден и мотал его на репетициях до потери пульса – мстил за то, что пришлось уступить.
 
         5.
        
         И вот теперь его стараниями Игорь в очередной раз остался без ног.
         Подвижность возвращалась к нему медленно. То, что он не встанет к воскресенью, было абсолютно очевидно. Димка с помрачением в душе готовился противостоять очередной истерике Григорьева и уже придумывал слова, которыми мог бы возражать худруку, оставаясь при этом в рамках вежливости. Но воскресенье настало, а Григорьев молчал. Не позвонил даже. Вместо него позвонила его ассистентка и сообщила, что слушанья переносятся и о новой дате будет сообщено дополнительно. Димка с облегчением выдохнул и вознес благодарную молитву за здоровье Александры Николаевны Пахмутовой.
         Игорь тоже расслабился, поняв, что ему решили дать маленькую передышку. Он уже мог шевелить ногами, но был еще очень слаб и стоять без опоры не отваживался. Димка, обхватив его за талию, потихоньку водил его по комнате: шажок, шажок, шажок… Мальчишка быстро уставал и уже шаге на двадцатом беспомощно повисал у Димки на руках. Тот относил его обратно в кровать, вытирал ему полотенцем вспотевшее от усилий лицо и наливал стакан яблочного сока:
         – Ничего, воробьишка, отдыхай пока. Дело-то все равно идет на лад.
         – Нянчишься со мной, как с младенцем… – печалился Игорь, который ненавидел свою немощь и стыдился ее до душевных спазмов.
         – Ну, а с кем же мне еще нянчиться! – отвечал Димка. – У меня ведь, кроме тебя, никого нет.
         – У меня тоже, – опустил глаза мальчишка и добавил, помолчав: – У меня-то совсем-совсем никого нет.
         Слыша, с какой болью он это сказал, Димка решил немного смягчить тему:
         – Ну, значит, ты тоже будешь со мной нянчиться, когда я стану старый, беззубый и буду еле-еле ходить.
         Он надеялся, что Игорь улыбнется в ответ на эти слова, но тот серьезно посмотрел на него своими бездонными глазами и вдруг спросил:
         – Ты думаешь, я доживу до старости?
         Димка так и ахнул:
         – Да ты что, Игорь! Что ты такое говоришь! С чего бы это тебе до старости не дожить?
         – Не знаю… – мальчишка снова понурился. – Может быть… Только мне иногда кажется, что я не доживу.
         Димка вскипел. Он толком не помнил, что говорил, возмущенно расхаживая по комнате и размахивая руками, но отчетливо понимал, что его слова до Игоря не доходят, потому что взгляд у того был отрешенный, – он как будто бы смотрел внутрь себя. И Димке вдруг стало страшно. Неужели мысль о смерти все-таки поселилась в сознании воробьишки? Неужели зацепил его этот коготок, несмотря на то что Димка сделал все от себя зависящее, чтобы такого не произошло. Даже на скандал с Григорьевым пошел! Неужели все зря?
         Плюхнувшись рядом с Игорем на кровать, он крепко обнял его, прижал к себе, как самое дорогое сокровище, и, легонько баюкая, как всегда, горячо зашептал ему в самое ухо:
         – Не смей, Игорешка! Слышишь? Не смей! Я запрещаю тебе думать о смерти! С ума ты сошел, что ли! В десять лет о таком думать! Ты еще столько должен спеть! У тебя вся жизнь впереди, мальчишка ты мой дорогой! Пообещай мне, что не будешь. Пообещай, Игорь!
         – Обещаю, – одними губами отвечал тот. – Прости меня, Митя, прости…
         А самого опять лихорадило, и Димка чувствовал, как бухает под пижамкой маленькое воробьишкино сердечко.
         «Он болен… – думал Димка, замирая от страха. – Он очень серьезно болен. И дело тут даже не в ногах. Ноги – это так, сопутствующее явление. У него весь организм разрушается. На глазах. От приступа к приступу. И он сам это прекрасно понимает, потому и говорит так. Господи, что же делать-то?!..»
         Врачам Димка давно не верил. Если бы они могли, они бы уже давно поставили Игоря на ноги. А они, похоже, сами ничего не понимали в его болезни. Делали вид, что лечат, назначали уколы, процедуры, рентгены, а сами ничегошеньки не понимали. И это было самое страшное, потому что всегда страшно, когда тупик, когда выхода нет.
 

 

Часть 1. Государственное достояние. Глава 3

Часть 1. Государственное достояние. Глава 5