Блудная дщерь. Пролог

            Ксения на минуту задержалась перед дверьми кабинета. Её сердце гулко стучало. От его стука, колени отказывались сгибаться, а на губах то и дело возникала идиотская улыбка.

            Весь её внешний вид выдавал в ней забавную, очень провинциальную недотрогу. И даже эти неожиданно бледные для старшеклассницы губы, и такой загадочный плиссированный подол и даже белеющий в сумраке коридора фартук – всё это вкупе было каким-то странным пугающим маскарадным костюмом, словно бы она только притворялась школьницей.

            Она старательно вдохнула  слегка застоявшийся воздух коридора и вошла в класс.

            Кабинет был полон. Тут явно её не ждали и посмотрели, как смотрят на случайно забредшего чужака с заинтересованностью и тревогой, впитывая всеми порами души.

            Ксения улыбнулась. Она тщетно искала себе место, но почти все столы были украшены учебниками, тетрадями и дневниками. И только задняя парта, за которой сидел одинокий диковатого вида парень имела свободное место.

            Ксения не была готова отправляться на камчатку. Она даже как-то странно улыбнулась, стараясь выглядеть дружелюбной, в свою очередь выискивая самую главную из учениц в этом классе.

            Девушка похожая на переодетую аристократку сразу же попалась ей на глаза. Она сидела на первой парте, горделиво выставив в проход красивую тщательно обнейлоненную ногу.

            Эта девушка была явно на хорошем счету и от того фрондировала, стараясь быть ближе и к невидимой пока что преподавательнице и к тем, кто жадно смотрел с задних парт, делая вид, что вовсе не возмущён её красотой.

            Ксении было неловко стоять манекеном. Её темно-русые волосы были собраны в довольно толстую косу. А сама крепкая фигура выдавала в ней жительницу пригорода.

            За неплотно прикрытой дверью кабинета со стороны коридора послышались чьи-то  уверенные шаги. Казалось, что это сошёл со своего пьедестала знаменитый пушкинский Командор.

            Ксения уже собиралась занять свободное место, как чей-то внимательный взгляд заставил её остановиться и замереть.

            «А, ты уже здесь!» - произнесла невидимая ею женщина густым приятным контральто.

            Ксения обернулась. Она вдруг поняла, что зря пришла сюда первой, что это было невежливо по отношению к классной руководительнице этого, нового для неё, класса.

            «Итак, ребята, это Ксения Смелякова. Она будет оканчивать школу в нашем классе. Прошу быть с ней вежливыми. Мы же не хотим, чтобы наш класс показался новенькой сборищем дикарей.

            Ксения старалась унять румянец на своих щеках. Она смотрела на ту девушку за первой партой.

            - Так, Пенатов. Ты отправишься к Еркену Карееву. Да, да… А новенькая разделит парту с нашей гордостью Мариной Полонской. По-моему будет очень символично, не так ли.

            И эта рыхлая и довольно властная женщина улыбнулась своими губами, которые по  цвету напоминали кремлёвские звёзды.

            Парень, сидевший рядом с Полонской, молча, перебрался на «камчатку», а сама Полонская с интересом, словно дорогую статую оглядела новую соседку.

 

            Марина ненавидела себя и эту новенькую задаваку. Та, словно бы из древнерусского терема вывалилась. И вот теперь – она первая красавица в классе стала испытывать приступы зависти, ещё не до конца понимая, почему.

            Вроде бы эта простушка ничем не могла затмить её славы. Прикормленные ею мальчики, словно ожиревшие голуби, вились вокруг неё и противно по-щенячьи гулили, объясняясь в любви.

            Марина никого не любила. Она считала, что это чувство достойно только сопливых слабаков, которые воют, как шакалы, воют и вызывают тошноту.

            Её родители никогда не выказывали своих чувств. Они словно бы только играли в любовь, как актёры играют на сцене, отлично зная, что их притворство все знают и понимают.

            Ноги сами привели её к серой унылой многоэтажке. Тут всё было слишком знакомо. Марина презирала и отчего-то стыдилась одновременно. Презирала себя и стыдилась красивых мухоморов- песочниц, в которых всего каких-то десять лет тому назад охотно возилась, изготавливая из этого светло-коричневого материала свои совершенно несъедобные куличики.

            Квартира родителей находилась на третьем этаже. Тёмно-бордовый дерматин на двери и щеголеватый номер в ромбике – всё это было слишком знакомо. Застывшая на лёгком морозе Марина торопилась в тепло и уют – стараясь не думать о такой неожиданной сопернице.

            Марине впервые стало жаль себя. Собственное имя сразу потеряло своё очарование, стало скучным, словно бы она и впрямь была не живой и сладкой куклой в коробке – с артикулом и ценой.

            Родители со всем их уютом, с автомобилем «Москвич» и странным стремлением к обычному существованию – казались ей также скучными. Ей вдруг стало страшно, что она сама станет такой же, словно в рекламном ролике перед фильмом.

            Дома всегда стояла привычная скука уюта. Полированные бока шкафов, гладкость линолеума, бархатистость обоев. Марина поспешила избавиться от тяжести шубки, сбросила с ног сапоги, и оставя в комнате свой дорогой кейс, вернулась к зеркалу, где её зеркальная копия разглядывала её живую, словно дорогую картину.

            Очень скоро из красивой школьницы она стала сначала милой французистой содержанкой, а затем милой пародией не то на нимфу, не то на согрешившую Еву, старательно скрывая своё нетерпение.

            В ванной комнате всё было также слишком уютно. По утрам она забегала сюда минут на пять – выдавить из тюбика белого червячка и вспенить его в своём рту.  А один раз в неделю со всеми возможными предосторожностями играла роль невинной на вид, но внутри слегка прогнившей нимфы.

            Родители доверяли ей. Им и в голову не приходило, что Марина позволит себе нечто большее, чем обычное мытьё. Но Марина изнывала в предвкушении. Ей казалось забавным слегка фрондировать, забывая и о своём таком скучном возрасте, и о том, что её до сих пор считают кукольно послушной пай-девочкой.

            Собственное имя невольно соблазняло. Перед внутренним взором смущенной отличница тотчас возникала физиономия горделивой полячки, которая попросту сгинула на просторах Россия, как породистая и избалованная сучка на дворовой помойке.

            Вот и теперь она поспешила стать безымянной и слегка тронутой развратом нимфой. Колючее платье светло-коричневого цвета, белый передник, блескучая, словно лягушачья шкурка комбинация. Всё это перекочевало на ждущие ноши крючки, а она сама – она сама – нагая и прекрасная задумалась о своей, такой неожиданной сопернице.

            От новенькой стойко пахло почти детской непорочностью. Марина могла поспорить, что та ещё ни разу не кровоточила, давая знак миру, что уже созрела для полноценного соития. Даже грудь её выглядела какой-то фальшивой, словно бы вместо бюста были тщательно собранные комья ваты.

            И вот теперь её тело торжествовало. Правая рука нащупала висевшую чуть в стороне мочалку, а правая потянулась к куску довольно посредственного туалетного мыла. Марина не любила эти невзрачные параллепипеды – от них исходил стойкий запах скуки. Словно бы мыло смывало не только грязь, но и чужие волнующие душу взгляды.

Она стояла и покрывала себя пеной. Пена расползалась по животу, сползала на бока, даже ни разу не поротые ягодицы затронула шаловливая мочалка. Марина улыбнулась. На её языке заплясали знакомые с детства стихи – а перед глазами на мгновение появилась волнующая картина – маленький голенький мальчик в большом тазу и порхающие над ним две злые мочалки.

            В детстве она подолгу разглядывала эту картинку. Особенно её смущал едва заметный пенис ребёнка. Это научное слово появилось в её словаре гораздо позже, вероятно пришло из словаря иностранных слов, когда она пыталась утишить свою взволнованность.

            Но как? та была сильнее. Марине было стыдно, она давала себе слово не думать о том, как выглядят голые мальчишки, к тому же никто не мешал ей попросту переключиться на подруг. Но и тут ей было боязно и как-то противно, словно бы ей приказывали лезть в переполненную фекалиями канализацию.

            Теперь ей было страшно. Ксения с её косой и строгим, но милым взглядом была несносна. Марине казалось, что та специально пришла в их класс шпионить за ней, шпионить и наушничать кому-то обо всех её проступках.

            «И вообще она глупая. До сих пор с косой ходит, как маленькая»

            Была бы у новенькой химическая завивка, а на лице – привычная боевая раскраска – она бы успокоилась. Тогда и грудь, и тело Ксении показалось бы ей настоящими. А так, так она отчего-то стыдилась, стыдилась ожившей куклы

            «Какие глупости лезут мне в голову. Это всего на каких-то полтора года, а затем!»

            Родители пока не собирались напоминать ей о долге, избрать себе профессию. Им нравилось удлинять её безоблачное детство. Да и сама Марина редко задумывалась о будущем. Она предпочитала жить сегодняшним днём, давая возможность взрослым самим решать её судьбу.

 

 

            Вечером за ужином в семье Полонских назревала гроза.

            И от того наспех изжаренная яичница показалась всем ужасно безвкусной. Леонид Макарович старался не смотреть в сторону дочери, та сидела за столом в купальном халатике, явно и нагло намекая на свою полускрытую наготу.

            «Опять выделяется!» - зло подумал он.

            Леониду Макаровичу ужасно хотелось поставить слово дочь в кавычки. Он давно сомневался в своём отцовстве, и ревность к жене переходила и на дочь, которая была отчего-то чужой и от того ещё более притягательной.

            Вот и теперь она о чём-то намекала, намекала и бесила его, как недоступная статуя.

            «Марина, как твои успехи в школе?» - задал он довольно простой, и от того глупый вопрос.

            - Сегодня мне поставили пять по литературе и физике, - равнодушно отозвалась дочь.

            Ей было неловко. Обе руки были у неё заняты, а то, что было скрыто подолом халата, неожиданно нагло требовало ласки. Она уже представила себе, как будет волновать себя, и едва не вспыхнула всем лицом, как рубиновая лампочка в новогодней гирлянде.

 

            Родители уединились в гостиной у привычно мерцающего своим экраном «Рубина». Они относились к комнате дочери, как к надёжной камере хранения, где их живой чемодан был в полной безопасности.

            Марина сидела за столом и тупо смотрела на строчки в учебнике. Ей было на по себе. Злость на новенькую, которая могла невольно затмить её, помешать и дальше царить в этом коллективе. Глупец Пенатов был также противен. От него глупо и пошло нахло дешёвым одеколоном.

            Она много раз представляла, как отдастся этому глупцу. Точнее, как тот ведомый страстью попробует её изнасиловать. Но Пенатов мог лишь тупо смотреть на учителя и краснеть неизвестно от чего.

 

 

           

            Леонид Макарович уверял себя, что хочет курить.

            Свою пачку «Космоса» он тщательно прятал от жены. Та не выносила табачного дыма и громких звуков. Вот и теперь она неторопливо довязывала свитер.

            В душе у преуспевающего инженера царил сумбур. Он вдруг посмотрел на дочь другими глазами – та явно тяготилась их родством, как и он сам, тяготилась и на что-то старательно намекала.

            Леонид Макарович оглядел фигуру своей Нины. Та с годами располнела и стала напоминать забавную китайскую фигурку. В её движениях ещё сохранялась льстивая мягкость, но это уже не разжигало в нём страсти. Смысла в их ночных поединках становилось всё меньше. Жена, как могла, уклонялась от них.

            Она всегда чувствовала себя виноватой. Чувствовала себя так в ЗАГСе, чувствовала за столом в довольно посредственном ресторане с дешёвым меню. Тогда в сердце у Леонида царила грусть. Он вёл себя как актёр, безвольно трогая своими губами такие же безвольные губы своей избранницы.

            Их подначивали гости, крича «Горько» - как лошадям обычно кричат «Но» или «Тпру».

            Тогда всё казалось глупым спектаклем. Да и сама женитьба на Нине была вынужденным шагом, эта милая барышня уже была тяжела.

            Он чувствовал себя передней виноватым. Та безумная новогодняя ночь слишком явно доказала ему его вину – Нина – тихо и безропотно лежала рядом, когда он пробудился после долгого алкогольного марафона.

            Теперь при взгляде на дочь он невольно краснел. В ней как-то затерялся образ Нины, точнее не Нину не находил он – а себя. Себя такого наивного и сутулого очкарика, который попросту заглотнул предложенную ему наживку, словно бы толстый и глупый карась.

            От этого чувства хотелось убежать. Он пытался понять, кто же первый пустил свою струю в лоно смазливой, но смётливой Ниночки, что заставило ей так подставить его – а может это не Ниночка, а кто-то чужой вертит его разумом, как забавной заграничной головоломкой.

            Он не стал мешать жене  и дальше разбираться в петлях простых и с накидом – свитер уже ему давно не нравился – словно бы жена нарочно была такой домовитой, словно бы она играла его жены, как делают это актрисы, получая взамен: аплодисменты – от зрителей, и жалованье – от руководства театра.

            Ноги сами привели его на кухню. Тут царил какой-то деланный уют. Глуповато и нагло улыбалась грелка для заварочного чайника. Она, словно внезапно приехавшая теща напоминала о себе замысловатыми улыбками, в значении которых совершенно не хотелось разбираться.

            Он закурил, закурил, как курят в кино интеллектуалы – строго и просто, наблюдая за краткой жизнью сигареты. Та тупо корчилась в его пальцах, осыпаясь на пепельницу сухим серым порошком, именуемым в просторечии пеплом.

            Мысли о Марине не давали ему покоя. Он сам выбрал дочери такое вызывающее имя. Выбрал и как-будто специально сравнивал со знаменитой полячкой. Дочь и впрямь росла как в раю, чувствуя восхищение со стороны своего отца, а также тех немногих близких людей, которые восхищались и относились к ней, как к забавному и от того ещё более драгоценному, андроиду.

 

            Марина старалась унять гулко стучащее сердце.

            Она давно не делала этого так явно…