ДЕДУШКА И РЫБЬЯ ГОЛОВА

[Скрыть] Регистрационный номер 0200880 выдан для произведения:                                                                                           ДЕДУШКА И РЫБЬЯ ГОЛОВА

                                                                                                                                 Вспоминая «Старика и море» Э. Хемингуэя

     Не старый ещё дедушка, Алексей Иванович, в поношенном простеньком костюме, коренастый – как память о былой силе, с густой, но изрядно поседевшей шевелюрой, с впалыми щеками – зубов уже не было, пришёл с базара первым.
     – Посмотри, какую рыбу я принёс, какие толстолобики большие…– важно пробасил он, выкладывая на стол арбуз и рыбу.
     Младшая дочь Татьяна сидела с годовалым Сашей и блаженно улыбалась, думая о своём.
     – А что я видел у метро! – начал деда весело.– Пьяный мужик валяется в луже. Прохладно, вода холодная, он лежит на боку, промёрзнет – перевернётся на другой, а так тоже холодно… И не может выбраться, и как это он угодил в самую грязь, в другом месте не мог упасть. Видно тоже был на базаре, из сумок повываливались яблоки, помидоры и две рыбины и прямо в лужу, к нему. «Рыбу ловит» – смеются на остановке. Что ж это он такое выпил, что так стукнуло в мозги?! загадка…
     Позвал кто-то милиционеров из метро, вышли двое, постояли, посмотрели… «Да на что он нам такой нужен, за него браться страшно, он весь в грязи…» – и ушли. Не знаю, что там было дальше, подошёл автобус и я уехал. Пожалуй, он хорошо заболеет… да-да, непременно.
     Деда стал чистить рыбу, отрезал головы, потрошил, резал на куски, ненужное бросал в мусорное ведро, хорошее – в кастрюлю. Вскоре он почистил всех толстолобиков, их было четыре.
     Наконец пришла с четырёхлетней Валюшей бабушка, Любовь Борисовна, полноватая, невысокая, старающаяся выглядеть моложавее, чем это возможно и всё прихорашивающаяся, с воспоминаниями о молодой красоте, что всю жизнь цепко удерживала дедушку у её своенравных и капризных ног.
     – Зашли мы в кафе, сели за маленький столик, принесла я кофе с булкой…, а Валюша застеснялась незнакомого мальчика, встала из-за стола, пошла, где пьют взрослые. Я у неё: «Ну почему ты ушла?» А она: «Я его не знаю, он не мой друг,– и, задумавшись,– он мне не нравится. Был бы другом или нравился, я бы с ним сидела».
     – Ишь ты, невеста!..
     – А ты не видела, как возле метро в луже мужик пьяный валяется?
     – Нет.
     – Значит, забрали,– с горечью выдавил деда.
     Буся собралась жарить рыбу, как что-то её насторожило, она не могла понять что именно, но вскоре неуверенно пробормотала: «А где ещё одна голова? – и почувствовала, как у неё забилось от волнения сердце.– Да, где ещё одна голова? – уже громче проговорила она, разгребая нарезанные куски рыбы, считая головы и хвосты, эти шикарные остатки пенсии: – Раз, два, три, четыре – четыре хвоста. Раз, два, три – три головы. Где четвёртая?!»
     Она начала искать в ведре с мусором, не выбросил ли деда туда голову вместе с кишками. Но головы в ведре не было. Посмотрела на столе, перевернула тарелки, кастрюльки, но головы и там не было.
     – Где, где ещё голова?!
     – Какая голова?!
     – Рыбья, не твоя, дурень.
     – Как где?! Все должны быть. Я сам чистил. Помню.
     Он поплёлся на кухню, предчувствуя недоброе, начал настороженно считать, будто на избирательном участке. Однако пересчёт всех голов и хвостов, для деда оказался неожиданным и странным, у него тоже вышло четыре хвоста и три головы.
     – Не понимаю,– простонал он,– чертовщина какая-то. Деда посмотрел в ведре с мусором, на столе, за столом, между печкой и столом. Головы нигде не было.
     – Ну-у, где четвёр-тая голова?! Что же это такое! ничего нельзя ему доверить. И куда ты дел её? – настроение у буси было близко к тому, чтоб совсем испортиться. А когда такое случалось, она долго не могла успокоиться и всё повторяла, что её ни во что не ставят, не ценят, треплют нервы, почем зря, и что вообще! она не хозяйка в своём доме! – и нормальная жизнь семьи нарушалась, будто ломался таинственный её часовой механизм. Проходило порядочно времени и нервов, прежде чем просыпались и возвращались в отношения прежние ощущения вины и трепетного сопереживания, а без их святой искренности жизнь в семье лишалась смысла.
     Вот и теперь деда не знал, что делать, он и вправду виноват, не усмотрел, и был уверен, что буся достанет его, обязательно достанет…
     – Ну куда она могла деться, не понимаю,– повторял он, сидя на корточках перед мусорным ведром.
     – Может это Таня взяла? Таня, ты не брала голову? – раздражённо чуть не прокричала буся.
     – Надо ещё голову. А она мне нужна, ваша голова…– возмутилась Таня, выходя из своей комнаты с Сашей на руках.– Что вы тут раскричались… Саша проснулся.
     Тупо выслушав безголовую историю и, кажется, так ничего не поняв, она вернулась к себе, ворча: «Совсем чокнулись, старые…»
     – Валюша, а ты не брала голову, поиграться? – заискивающе проворковала буся.– Если взяла, отдай. Ну зачем она тебе?! Ничего тебе не будет, поигралась и отдай. А, Валюша?
     Валюша потупила глазёнки, она все это время стояла на кухне, но не очень ясно представляла, что же тут такое происходит. Только и поняла, что пропала голова рыбья… вроде бы. Но ей трудно было понять, как это у рыбы голова пропала?! И когда её саму спросили, не брала ли она голову, то растерявшись, не знала, что отвечать. И потому честно призналась, что не помнит, не знает. Может давно и брала, когда была маленькой, как Саша, но теперь не помнит. У этих взрослых всё как-то странно… особенно с головами.
     – Ты слышал?! нет, ты понял что-нибудь?! это всё твоё воспитание! И в кого это она такая вывертливая удалась, а? – не в своего ли хитромудрого дедушку! – как обвинительное заключение произнесла буся.
     – Да что ты к ребёнку пристала, нужна ей твоя голова, зачем ей она? объясни. Ты ещё у Сашки спроси, не брал ли он твою башку старую…
     – Это твоя башка старая, чистить рыбу не умеет. Куда ты голову почистил? – а?
     «Это она думает,– соображал про себя деда,– что я пошёл пить пиво и за пиво кому-то рыбину отдал. И чёрт меня дёрнул чистить эту селёдку, лежала бы хоть до второго пришествия целая в кастрюле. Пусть бы старая кричала, что не почистил, зато все головы были бы на месте, каждая при своём хвосте облезлом, как и положено этой дрянной рыбе. А что теперь вышло?!»
     Деда закурил и задумался глубоко, с затяжкой, вышел на балкон. «Ну и влип!.. Тут придумать чего-то надо… отмазаться. Но что?!» За долгие годы он привык изворачиваться на каждом шагу, как на минном поле, постигнув норовистый характер своей избранницы, придумал даже некую теорию житейской относительности, много раз выручавшую его. А сущность её состояла в том, чтоб наводить тень на плетень… при разгадывании бусиных ребусов и чем удачнее это у него выходило, тем счастливей была семейная жизнь. Часто его супруга, искренне веря, что хитрее её быть никого не может, злилась от досады, что не получается уличить его во вранье или какой провинности, чтоб есть живьём, показывая ему своё главенство в семье или просто так, согласно своей нехитрой женской теории.
     Накурившись вдоволь, деда наконец решился: «Ты что же думаешь, если бы я принёс тебе три рыбины, то откуда бы взял четвёртый хвост – а? – пошёл он в атаку, пытаясь оправдаться и что-то доказать, хорошо понимая, чем более оправдываться перед его жёнушкой, тем больше будешь виноват. Ему бы согласиться, что виноват и дело с концом, а он как дурак последний, будто его укусило наивреднейшее насекомое – муха справедливости, снова за своё: – Я бы принёс и три хвоста. Что же получается? четыре хвоста я принёс – и один хвост принёс без головы?! Быть такого не может!» – и деда с надеждой посмотрел на свою благоверную, поверила ли она? настолько эти поразительные откровения показались ему убедительными. И напрасно. Буся прекрасно знала своего дедушку, на какие заковыристые штуки он способен, лишь бы запутать всё до невозможности. Потому она сразу была не согласна, только он раскрывал рот, а она уже была не согласна, пусть и не знала, с чем не согласна… не согласна и всё тут.
     Однако, хотя она и пропустила мимо ушей его хитросплетения, чтоб не поддаться их ловкости, всё же они произвели на неё необъяснимое действие и расстроили её мысли. Не разумея, что предпринять, буся стала потихоньку подкрадываться к нему всё ближе и ближе и принюхиваться…, но незаметно, чтоб он не понял, чего она хочет. Но он понял.
     – Что ты меня нюхаешь? И чего ты тут разнюхалась?! Не пил я ничего, даже пива не пил, не нюхал. А она тут нюхает!..
     Буся расстроилась: как ни старалась она уловить хоть малейший запах пива, а она непременно учуяла бы тягучий, удушающий «аромат» целой пивной бочки всего в одной капельке пива, если бы та смочила его горло, но от деда до обидного ничем не несло, кроме обычной его наглости, какую вдыхала она с первого дня их знакомства.
     – Ты как кобель меня нюхаешь. Только я не сучка,– обиженно прорычал деда.– На, возьми мою голову, нюхальщица,– добавил он в сердцах,– только отстань от меня.
     – Зачем мне твоя, ты мне рыбью давай, ну, куда ты дел её? – а? Хвост отрезал и мне показал, а головой что? горло промочил?!
     – Ты свои мозги отрезала и промочила. Если бы я украл, было бы и три хвоста, я бы не показал тебе четвёртый. А раз есть четыре хвоста, значит должно быть и четыре головы. Где-то… тут.
     – А где же она, эта твоя четвёртая ещё одна голова?!
     – Где четыре хвоста, там ищи и четвёртую голову… сам-ма! Мне уже тошно от твоей хамсы. Где, где?! вот смотри,– и, обхватив руками свою голову, деда потянул что есть мочи.– Тебе в милиции работать, людей изводить.
     Буся ещё раз посмотрела на столе, перерыла весь мусор, высыпала его на пол, будто искала орудие убийства, чтоб засадить деда пожизненно. Но кроме кишок ничего не было.
     – А почему кишки пожаренные? Ты что их жарил?!
     – Жарил. Я внутренности вытащил, вижу много жира, думал один жир, кишок совсем не было видно, хотел пожарить и съесть. Стал жарить, а жир расползся, вылезли кишки, стало противно, я их выбросил. После войны в голодуху помню, ел куриные кишки, когда их почистить и сварить суп, они вкусные…
     – А где пузыри?
     – Я их в унитаз.
     Начали искать голову вдвоём. Деда даже надел очки, а их он надевал крайне редко, всего несколько раз в году – когда приходилось читать газету. Но в ведре с мусором и кишками головы, в который уже раз не оказалось. Тогда деда отодвинул стол, но всё равно головы не было.
     – Будто я съел её…
     Под печкой тоже ничего не было, кроме дохлых тараканов, под холодильником тоже. Нигде головы не было.
     «У меня такое настроение, Валюша,– жаловался горько деда внучке,– что если бы на улице валялась на мусорке голова рыбья, всё равно какая – грязная, вонючая, я бы не побрезговал и принёс домой, лишь бы буся замолчала…»
     Деда уже хотел было пойти во двор, чтоб только не слышать бусиных причитаний, но буся заставила его стирать бельё, и он виновато пошёл стирать, слыша, как она всё ругала его и долго ещё переворачивала что-то на кухне.

                                                                                                         Бусин сон

     «И как это можно при такой дороговизне потерять голову! – снились бусе недавние переживания, им горестным оказалось мало целого дня и странным, таинственным образом они перекочевали в сон,– рыбины-то большу-щие, это ж не килька безголовая!.» Буся брала в руки толстолобую голову и смотрела, смотрела, будто убеждала себя – какая крупная головища у этого толстолоба! Меряла её на сковороде, а голова всё росла и росла прямо на глазах, была уже такой огромной, что не помещалась на сковороде, занимала всю плиту и даже целую кухню, не помещалась уже на кухне, лезла через форточку во двор, желая ускользнуть; буся хватала её, тащила назад, но всё бесполезно, голова выскальзывала из рук и беззубым дедовым ртом смеялась: «А-а, упустила голову, упустила! это ты-ы её упустила, ты-ы виновата! Лучше бы я пивка попил… Не дала мне пивка попить, старая!..»
     И р-раз хлюпнулась в море голова и уплыла… стало мокро, буся проснулась вспотевшая, сердце стучало, как милиция в дверь, что пришла за самогонным аппаратом; буся вскочила и быстренько на кухню…, но головы не было. Не понимая, то ли она проснулась наяву, то ли во сне проснулась, будто в горячке, начала переворачивать кастрюли, рыться в мусорном ведре и лишь когда стала замерзать, несколько пришла в себя, проснулась, наконец, совсем, села на стул уставшая, разбитая, обречённо уставилась в чёрное окно безнадёжной, обманутой старости своей с вечной нуждой и пьяным мужем, изводившим её как изжога, как эта толстолобая морда, что повисла вместо луны на душе её и мучает, мучает… посидела на стуле, сколько не знала сама, с трудом встала и, тяжко вздыхая, поплелась спать, хотя какой может быть сон, когда так мало осталось и радости, и жизни.

                                                                                                      Дедушкин сон

     А в это время дедушке снились милые ему кошмары: грозный голос преследовал его: «Ну, где твоя голова?! дурень старый…» Он растерянно смотрит вокруг себя: и в самом деле нет у него горемычного головы и не поймёт, как это возможно?! кричит в ответ, что быть такого не может: «Смотри, раз хвост есть,– и он показывает на свой рыбий хвост,– значит должна быть и голова. Об-бязательно… Подумай сама, старая, разве может быть хвост без головы?! Это ж против всяких законов природы. Чем же червячков есть рыбке-то, хвостом что-ли?! Ан, нет, ищи, лучше ищ-щи, должна быть где-нибудь эта заковыристая штука – голова, потому как хвосту без головы никак нельзя. Не положено».
     А голос ехидно: «Хвостище твой я вижу, а головы всё равно нету. Ты что же, мучитель, всю жизнь душу из меня тянул с головой, а теперь вздумал покорячиться безголовым? да ещё хвостатым!.. Ну, где, где твоя голова?!»
     Деда смотрит вокруг себя снова: как ни крути, головы-то нету! «А чёрт его знает, куда она делась!..» Деда находился в полнейшей растерянности, как вдруг его странно осенило, он изобразил нечто похожее на блаженную улыбку своим беззубым ртом: «Господи, в которого никогда не веровал! Неужто пожалел меня… освободил, наконец! забрал назад голову мою грешную… Всю жизнь прожил с ней бестолковой и как я жил?! крадучись… всегда был виноват, с самого рождения своего раскулаченного: сгинул дед мой на Соловках… А мне всё помнится, как боль непроходящая, булочка сдобная, всем деткам в праздник дают, а мне, крохе несмышлёному, нет: „Не положено врагу народа!" А у мамы ещё четверо таких „врагов", мал мала меньше… Видно очень был виноват – потерялся под бомбёжкой в войну, холодал и голодал грязным, оборванным мальчишкой, развернёшь брошенный из поезда комок бумаги, а в нём кишки от селёдки, и собака жрать не станет.
     Особенно четыре года был виноват – служил на Балтике на острове в морской пехоте. Столярничал, тяжко был виноват, сколько позволяли силы. И бесконечно, до самой могилы виноват – женился, детей растил, нынче внуков. Вот и вся моя виноватая жизнь! Может оттого и пьянством страдал, как виноватый перед всяким геморроем… и чтоб не сойти с ума, выпил за все виноватые годы, пожалуй, цистерну спирта, а может и больше, – лучше б, наверное, молился! И даже покойником останусь виноватым, схоронят меня одетым в старенький виноватый костюм и в гроб забьют виноватые ржавые гвозди…
     Но есть Ты на свете, Боже, и для меня есть такого непутёвого: теперича без головы – во как! – и деда поднял большой палец кверху,– теперича я ни в чём виноватым не буду, отказываюсь, баста, и никто ни дураком, ни хреном старым обозвать не сможет, потому какой же я дурак или хрен старый, когда головы-то, ан-нет! У порядочного хрена или дурня старого природно должна быть голова, а у меня только и торчит хвост, да и тот – рыбий! Ха-ха, во какой,– и деда повертел им со злорадством как фигой.– Была бы у меня голова, тогда другое дело, тогда, пожалуйста, а так – нет, уж извините, без неё – этой глупости ненужной, я ни за что не отвечаю и пропади всё пропадом…
     Вот ведь подфартило мне, столько мучился головой, как поносом, и хоть на старости лет оказался без этой ошибки размножения;, а выпить и без неё родимой сумею – был бы самогон, а напиться и без головы можно исхитриться… Эх, кабы раньше, лет эдак тридцать назад!.. пожил бы тогда в своё удовольствие, порадовался солнышку… Но ничего, человеком побыть, подышать хоть чуточку глубоко, с уважением к лёгким своим, это никогда не поздно,– и пусть безголовым, потому как великая польза может быть человеку, когда нет у него головы! И как я раньше не понимал этого?! наверное потому не понимал, что она треклятая мешала!.. да-да… столько в ней бедной дури всякой поместиться может, на всю жизнь хватит! Голове самой-то оч-чень невозможно понять, что она не нужна, даже опасна для жизни человеческой счастливой, без долга всякого пустозвонного, вредного – то перед одной властью, то перед другой, –, а на каждую власть и голов не напасёшься! … (однако надо быть змеем трёхголовым, чтоб благополучно проживать в нашей необыкновенной стране… или уж лучше, как я – безголовым, но… змеем),– то перед об-бществом –, а разве у нас и такое безобразие есть?! Но теперь-то я, – о-го-го! заживу и ещё как, отыграюсь за все отчаянно пропитые страдания с головой, думаючи, так сказать, возьму от жизни всё, что не позволяла мне эта ведьма волосатая, будь она неладна. И как это здорово, что она так прекрасно пропала!..»
      Деда начал уже представлять, как он будет жить припеваючи, наслаждаясь каждым безголовым днём и до того бешено заколотилось у него сердце от ощущения близкого счастья, что вдруг ни с того ни с сего, как последний дурак, он взял да открыл глаза и кажется… проснулся. Вначале ничего не мог сообразить, что это такое было? не белая ли горячка?! старался припомнить, отчего, совсем недавно ещё был так несказанно счастлив, – ощущение этого счастья просочилось сквозь сон и кожу; он силился вспомнить, цеплялся старческими мозгами за остатки сна, неожиданно разволновался: «Да правда ли это?! Неужто в самом деле…» У него перехватило дыхание, выступил пот на лбу, что-то невыносимо, тягуче заныло; он поднял руки, стал это нечто ноющее тереть ладонями, как вдруг его осенило: «Ах ты, чёрт, да это ж… голова и нос вот он, сучок проклятый… Может не мои?!» – промелькнуло неясно. Он вскочил с постели, побежал в коридор к зеркалу, включил свет и замер от ужаса… да-да, это были его собственные голова и не выспавшийся, вечно недовольный жизнью, надоевший до смерти – нос.
     «И на кой ляд ты снова нашлась?! – прошептал он в отчаянии,– не могла куда провалиться хоть ненадолго… Эко прицепилась, пиявка вреднючая, не оторвёшь…» Он потянул за голову и застонал от безысходности носить и дальше это недоразумение на своей шее. «Может хотя бы хвост остался?! –, но хвоста не было, как он ни щупал. – Эх, беда, хвост пропал! Вот так всегда: хорошее только подсмотреть можно, да и то – в замочную скважину сна, а плохое само в дверь лезет, растворяй ворота…»
     – И чего тебе не спится! – услышал он сонный, знакомый до посинения голос и совсем раскис, растерялся. Он представил свою бусю, лежащую в комнате на диване, – и никуда от неё не деться!. «Эх, что за судьбинушка такая треклятая!.. один-единственный раз подфартило, да и то, пока не проснулся. Не живу, а задыхаюсь в каком-то угаре убогой несправедливости, доживаю деньки свои с Любушкой, будто голова с хвостом, вроде бы от одной рыбины, а что толку?!.» Он ещё посмотрел в зеркало на старость свою, не стереть, не сдуть её с зеркала, как пену с пива, не спрятаться от неё ни в каком сне… в каждой её грубой, жестокой морщине, седом волоске стонут усталость и бессилие бесконечные.
     Деда выключил свет, постоял немного в полной темноте, тяжко, обмануто вздохнул и неторопливо побрёл спать, куда спешить и зачем? коль жизнь прошла… Он лёг в постель и не заметил, как уснул. Но больше ему ничего и никогда не снилось, будто все сны в жизни своей он уже просмотрел и осталось ему на прощание от прожитого – одно угасшее, пустое зеркало старости.

Октябрь 1988; август 2006