Замочек

    - Всё! Службе конец-трындец! Прощай море, вахты, корабельное «железо» и наряды вне очереди! Вообщем - всё-всё-всё!!! - комендор эсминца «Необыкновенный» матрос-тихоокеанец по имени Паша, подобно белому фрегату шел в увольнении навстречу солнцу по поселку Разбойник и горлопанил во всю свою луженую глотку.

    Поселок в четыре пятиэтажных дома неприкаянно стоял на берегу одноименной бухты Японского моря и внимательно смотрел на моряка. Моряк смотрел на поселок. Это военное поселение в советское время было похоже на стеклянную пол-литровую банку, через стекло которой всем было видно - кто пьет, кто с кем и как живет, кто, чем занимается. Жили здесь по военному Кодексу. В одном конце кашляли, в другом - говорили «Будь здоров!» В третьем пили, а в четвертом от этого опохмелялись. Триппер был один на всех, как «огромное небо, огромное небо одно на двоих».

    На дороге обрамленной тусклыми от жизни деревцами, вместо щебенки волновалась радужная пыль, отдавая скрипучим звуком не смазанной телеги. Глядя на её, хотелось заранее чихнуть и от души выматериться на военную власть, которая с войны привыкла к фронтовым дорогам.

    Матрос, покрытый загаром и матом старпома, утюжил своими ботинками изнасилованную местными жителями единственную улочку. Парень радостно улыбался своим мыслям. Собаки, сопровождаемые тихим воробьиным гвалтом, провожали парня одобрительным лаем. Подошвы огромных матросских «гавнодавов», подбитые большими стальными набойками от страха перед которыми писались все кошки поселка, как писал в свое время великий Виктор Гюго - «оставляли отпечаток, скорее напоминающий тюремный замок, чем след человеческой ноги». Лето догоняло матроса.

    У будущего «дембеля» от молодости и ловкости собственного тела в душе было легко, будто он выиграл в «Спортлото» комплект презервативов. Счастье бодро душило его оттого, что его уволили с корабля не просто так, а с ночевкой до утра. Паша, щурясь от свободы во всю луженую глотку продолжал орать, как горнист, выводящий «захождение» любимую песню моряков «Прощание славянки».

                                                                           Прощай! Не горюй!

                                                                           Напрасно слез не лей!

                                                                           Лишь крепко поцелуй, целуй сильней,

                                                                           Когда сойдем мы с кораблей... лей… лей!

   Бухта Разбойник, заботливо умытая водами Тихого океана, млея под солнечными лучами советского солнца, была в штиле. Как ветер на кладбище. Стоял звенящий оводами выходной летний день. Душно пахло пылью и убогостью. В канаве прыгали восторженные лягушки, кваканье которых раздавалось по всей округе. С японских островов слышалось стрекотание цикад, и доносился аромат цветущей сакуры.

   В сухой грязи молча грелись деревья. Вдоль улочки стояли, осыпанные пылью четыре пятиэтажных дома, имеющие серовато-грязный колорит. Было ощущение, что они вцепились когтями к основанию скалистой сопки, сбегающей к морю. Приплюснутые жилища маленького поселочка с населением в пол-алтына казались неживыми и забытыми всем миром. На необъятной карте СССР этот населенный пункт нельзя было отыскать даже с голодными собаками.

   Морячок, как ангел воплоти «плыл» в ослепительно белой матросской голландке, на которой блестел престижный для любого военного моряка знак «За дальний поход». Иногда этот значок называли «За дальний самоход». Глубоко синий воротничок, цвета хохочущего моря с тремя белыми полосками по краям, который назывался гюйсом, был безукоризненно выстиран и выглажен. Об его острые накрахмаленные края можно было порезаться.

   Прозрачный, как спирт и отдающий пахучей цедрой свежий ветерок с моря приятно обдувал до синевы выбритое лицо матроса. Черные флотские брюки «клеш» добросовестно подметали пыльную дорогу. Командир корабля всех матросов гонял, как сидоровых коз за вшиваемые клинья в брюки, поэтому Паша для их придания вида классического клеша использовал фанерный шаблон. В обиходе моряки его называли «торпедой», которую перед сном вставляли в штанины брюк. От «торпедирования» брюки с каждым днем внизу становились все шире и шире.

   Белая рубаха имела широкий треугольный вырез на груди для того, чтобы была бы видна гордость любого моряка - флотская тельняшка. На левом рукаве голландки был нашит красный шеврон с перекрещенными пушками петровских времен, что наглядно показывало принадлежность Паши к уважаемой на корабле ракетно-артиллерийской боевой части. Шеврон был не из убогого коленкора, который выдавали со склада интенданты, а неуставной - выпиленный из красно-желтой пластмассы. Это было нарушение военной формы одежды, но офицеры не замечали такое нарушение, считая это первым признаком любви к флоту.

   Накоротко остриженной бестолковке матроса была надета белая бескозырка с ленточками, или как их еще называли гражданские, «косичками» до копчика с ярко горящими на солнце золотыми якорьками на концах. Парадоксально, но факт, до начала двадцатого века в русском флоте не было единой формы одежды у военных моряков. Матросская форма в том виде, в каком мы к ней привыкли, была утверждена всего лишь в 1900 году.

   Впереди после увольнения в запас Пашу ждало Иваново - «город невест», стоящий на речушке Уводь. «Как на Уводи пахучей вырос город наш могучий!» Дома ждали его мама с папой и сестренка, друзья, девушка Лида, живущая на его маленькой «родине» в соседнем доме на улице братьев Куконковых. С ней он втайне от всех переписывался все эти три трудных года.

   Дембельский альбом у парня был готов. Парадная форма, вся в сияющих значках, аксельбантах и шевронах, что новогодняя елка, была отутюжена до состояния бритвы. Вещи в дорогу были собраны. На дне чемодана хранился синий гюйс, отрезанный от белой фланки, на обратной стороне которого были написаны пожелания друзей. Была даже заныкана на память гильза от малокалиберной пушки. Правда нужна она ему была, как скворечник чайке. Все брали по традиции - взял и он. В базе дел у парня уже никаких не оставалось, разве что попрощаться напоследок с «Любимой женщиной Паши Пупкина». Была у него здесь такая. Ей было двадцать лет, и звали её редким и удивительным русским именем - Наташа.

   Паша со сладким волнением в яйцах летел по поселку к ней, чтобы уладить кое-какие свои «сердечные» дела. Близость цели, то есть тела Наташи возбуждало парня сверх меры. Парень был готов к последней встрече с молодой, горячей и трепетной девичьей плотью. В чумной голове нашего чудика одна жаркая картина любви своей женщины проносилась жарче другой. Матрос представлял, как напоследок - «на посошок» он будет делать все «это».

    У Наташки его ждал приятный сюрприз. Дверь была не заперта - его ждали и жаждали. Стол в единственной, что тебе монашеская келья комнатке ломился от всевозможных дальневосточных яств. Молодая картошечка, которую не стыдно было поставить на стол, и которую в случае чего не жалко было выбросить, с подсолнечным маслом и свежим укропчиком кокетливо соседствовала с балыком из копченого палтуса и корейским салатом из морской капусты. Жирная тихоокеанская селедочка цвета черненой палубы с крупной икрой оттеняла на бутербродах немецкое сливочное масло. Мясное жаркое из то ли австралийского кенгуру, то ли из африканского бегемота издавало аромат местной изюбрятины. Маринованные с гвоздикой венгерские грибочки томно звали к столу.

   Салатики из кальмаров, трепангов и какумарии в различных соусах вызывали здоровый аппетит и волнение печени. Жареные на сливочном масле гребешки из чистого белка возбуждали мужские гормоны и нездоровые половые инстинкты. Яркие свежие огурчики и помидорчики украшали любовную обстановку стола. Холодный морс из таежного лимонника, настоянного на пупках пьяных бурундуков, в обнесенном изморозью графине манил своим терпким запахом. Был здесь по-корейски приготовленный папоротник «орляк», который имел изумительный вкус нежных маринованных грибов и дефицитные прибалтийские шпроты. На кухне в духовке «доходил» аппетитный пирог с черной рябиной. Пол-литровая бутылка запотевшей, из холодильника «беленькой» на хорошо сервированном столе, волновала душу и светилась, как икона Николая-угодника.

    Желудочный сок туманил глаза, и им можно было подавиться. Пахло прохладной грудью Наташи. Все было, как в лучших «домах» Парижа и Лондона. На столе стоял даже медный бабушкин подсвечник, означавший поэзию и огонь предстоящей любви.

   Наташа стеснительно скинула старенькие, но опрятные туфельки. Села, подогнув стройную ножку под свой «персик» рядом с уже закайфовавшим после первой рюмки Павлом. Девчоночьим движением оправила юбку на коленках. Любовно обняв парня за плечи, девушка жадно посмотрела на возлюбленного, пытаясь узнать свое будущее. Смущенно теребя носовой платочек, с вышитым синим мулине словом «Паша», она ласково погладила парня по спине. Тихо, с какой-то бабьей надеждой и в то же время с женской обреченностью, тревожно спросила.

   - Ну, милый, что будем делать дальше? - девчушка стеснительно замялась, почувствовав, как сладко защемило в груди и непроизвольно покраснела.

   - По сто грамм и… в койку, - по-матросски, с простой русского полена пошутил повеселевший Паша после очередной рюмки водки. Закусив салатом из кальмаров, он незаметно расстегнул пуговицы на рукавах белой фланке. Подняв свои бесстыжие кобелиные глаза на грудь взволнованной Натальи, парень поинтересовался. - Или ты что-то другое предлагаешь?

   - Наверное, после почти двух лет наших отношений, - Наташа, вздохнув, закусила нижнюю губу, скромно опустила глаза в бокал с недопитым соком лимонника. - Нам пора?

   - Ты что, душа моя? Мне всего двадцать два года! - чуть не подавившись кусочком тихоокеанской селедки, с отвагой морского ежа перебил моряк трепетные слова девушки. Быстро прожевав вкуснятину, он начал бредить наяву. - Меня ждут великие дела, - по спине моряка пробежали пьяные мурашки, - и ж-жениться пока я не с-собираюсь! - Павел внутренним чувством понял, о чем шла речь и его «понесло» по волнам его памяти. - Надо учиться, институт закончить, да и не готов я к этому «пора». Столько перспектив впереди! Жизнь после флота, любимая, только начинается, - после трех рюмок водки затуманенному Павлу было тепло и хорошо, а «гвардеец» готов был броситься в «бой».

    Чтобы показать свою независимость парень резко хлопает еще одну рюмку и закуривает термоядерную сигарету «Памир», от которой герань на окне сразу же сникает своими пахучими резными листьями. По комнате начинает разливаться запах горелой грязной ветоши. Потом был нервный и душещипательный разговор на маленькой кухоньке, пропахшей салатами. Несчастная Наташа, спиной прижатая к стенке с бледным лицом плакала и нервно заламывала руки. В гробовой тишине ждала от парня слова участия и любви. Она с отчетливой безнадежностью понимала что погибает.

   - Что же мне теперь делать? Что? - дева с набухшими слезами веками, закусив губу, не верила в бесповоротность решения. - Ведь клялся быть верным на всю жизнь! А как говорил, как говорил, - в упругой трепетной груди у девушки всё дрожало, будто натянутые гитарные струны. - Обещал на мне жениться. Вспомни, как мы планировали с тобой нашу совместную жизнь после окончания твоей службы, мечтали о маленьком Игорьке с такими же ушами, как у тебя.

    - Не сердись. Успокойся. Все образуется, мало ли что я... на тебе обещал, - парень, тряся бестолковой головой, пытался отшутиться, продолжая бесцеремонно лезть целоваться с Натальей.

    Обманутая девушка, прекрасная в своем оскорбленном чувстве, словно в небытие отталкивала свое «кобелино». Закрыв лицо замороженными руками, она вздрагивала своими ангельскими плечами. Наташа бессознательно задевала стены и цеплялась за подоконник. Пыталась закончить душевную для себя экзекуцию, но рыдания ей это не давали. Заоконная темень через чисто вымытые стекла падала на наших бестолковых влюбленных и сочувственно молчала.

   Девушка почти без чувств, проклинала свою доверчивость и жалела потерянную на стареньком диванчике в соседней комнате невинную ни перед кем девственность. Девичьи слезы лились потоком по побеленным стенам на пол, заливая соседей снизу. Ситуация в лохмотья терзали её чистую душу. Сердце обливалось кровью, слова сверлили стены и уши. Потом была классическая «улыбка» моряка в остатки винегрета. В итоге к полуночи был шум в коридоре, где наш Паша, после «высосанной» в одно «жало» бутылки водки, вместо того чтобы оправиться в туалете, зашел в шкаф в прихожей и обоссал зимние сапоги подруги. Парень своим видом распугал, как воробьев тараканов на полу и рухнул Родосским колосом на половичок у порога. После этого морячок уже ничего не помнил.

   Утром на фоне дальневосточной зари с гудящей головой и с ощущением во рту, будто там нагадили по очереди все кошки поселка, парень проснулся на своем ботинке, где пролежал плашмя, как камбала всю ночь. Сумрачность в коридоре скрывала бедность прихожей. Белый потолок над головой парня был далеко-далеко и высоко-высоко. Шнурок от ботинка залез в ухо и предательски щекотал печень.

   Было ощущение, что парень проснулся на том свете, тем более что в бок что-то упиралось и не давало ни вздохнуть, ни пукнуть. Павла охватило очарование загробной жизни. Моряк встрепенулся, приподнял сначала одно свое чугунное веко, потом собрав всю свою последнюю волю - другое. Левый глаз с спросонья не слушался и закрывался сам собой. Когда глаза все-таки открылись, изображение окружающего мира замутнело, качнулось и стало пропадать. На языке был кислый налет, будто он накануне лизал медные поручни корабельного трапа.

   Похмелье извещало о себе тошнотой и болью в голове. Пары водки местного разлива бродили по комсомольскому телу парня, не давая собраться с мыслями. Употребив всю свою волю, парень подождал, пытаясь сосредоточиться и собрать свои мозги в ладошку. Еле-еле встав на карачки со своего ботинка в прихожей, где Паша «уютно» провел всю ночь, отряхнувшись от прилипшего к уху винегрета, он собрал всю свою волю. Опершись о косяк туалета, парень с полуспущенными штанами и в одном ботинке выпрямился, пытаясь отдышаться.

    - Где я? - облокотившись локтем о стену, массируя затекшую шею, тихо спросил Павел свою подругу.

   - Не волнуйся милый, ты не в морге, - с женской усмешкой отделяя слова от губ движением брови, шутканула она. Запахнув поплотнее на стоящей торчком груди шелковый японский халатик с вышитыми золотыми шаловливыми дракончиками, девушка многозначительно изрекла, - пока!

   Заморские зверюги летели из её пупка на аппетитные ягодицы. Девушка сделала соответствующую моменту паузу и добавила холодным, как пурга голосом.

    - Все дорогой! Прощай! Можешь быть свободен, как баклан в полете!

    Молча, выслушав девичий вердикт, Паша неожиданно для себя почувствовал, что между ног, где у каждого мужчины находится его любимая им боевая интимность, ему что-то мешает. Не дает свести коленки вместе. Странно, - думает парень. - Вчера, кажется, все было нормально, ни с кем не дрался, в пах никто не бил. Что бы это значило?

    Спустив флотские трусы до колен, он раздвинул ноги и с любовью поглядел в свое межножье. От того, что Паша увидел в нем, он в миг протрезвел, как от вида покойника. У него в бездонных недрах флотских трусов происходило что-то фантастическое и невероятное. Его милое ему великолепное мужское естество с мошонкой, цвета замшевой матовости было перехвачено... Чем вы думаете? Отвечу кратко - маленьким железным замочком, похожим на почтовый.

   Это была не картина, а красочное, любовное батальное полотно Василия Верещагина, написанное яркими и сочными красками мужской простаты под лирическим названием «Не ходите мальчики к девочкам гулять». Замочек, представший во всей своей красе похмельному взору Павла, был не какой-то хиленький и убогонький, как на почтовых ящиках, а добротный, из крепкой нержавейки. Воистину правильно говорят: Каждый матрос носит в своей ширинке - свое счастье!

    Парень, от удивления разинув рот на ширину плеч, застывает на месте, как пугало в кают-компании. Не веря своим кобелиным глазкам, он трогает свое опухшее «хозяйство» шаловливыми пальчиками, проверяя, его ли оно. Прикосновение отдается болью в копчике. Паша начинает беспокоиться. Тянет мошонку вверх из замка, пытаясь как бы её вытащить, но она категорически не хочет вылазить из ушка замка ни туда, ни сюда. Яички за ночь распухли, как вареники и вытаскиваться из замочка категорически отказываются. Пробует вытащить своего «гвардейца», но он как земляной червяк растягиваясь гармошкой, не хочет вылезать из «земли». Парень дергает пальцами – ничего не получается. Ему становится страшно.

    - Ё к л м н! - в отчаянии восклицает моряк.

    Панически заметавшись в прихожей, парень со смертельной тоской в глазах, будто наступил момент прощания с его милым и любимым «хозяйством», затравленно озирается по сторонам. В его голове тут же проносятся страшные картины нагноения своего мужского естества. Потом как его ампутируют, и он в двадцать два года становится евнухом на родном тульском заводе «Базальт». Ужас, проникая в сознание, не на шутку охватывает душу парня.

   - Наташенька! Душа моя! Что это значит? - с мутными глазами, спрашивает Паша свою матросскую любовь.

   - Ничего страшного, дорогой, - с горькой усмешкой на пухлых губах отвечает зазноба, тень которой начинает падать на него, как домкрат. - Это мой тебе безвозмездный маленький «подарочек» на память! Носи на здоровье и вспоминай добрым словом свою приморскую дурочку, которая так тебя любила! Так любила... - девушка грустно вздыхает, утирая бриллиантовую слезу, которая вот-вот готова уже скатиться с ее прелестных ресничек по прекрасным ланитам. - Раз «он» не достался мне - пусть не достанется никому!

   С этими напутственными словами это прекрасное создание, в народе просто называемое женщиной, эдаким грациозным движением волшебницы выбрасывает в форточку ключик от Пашиного «пояса верности». Ситуация врагу не пожелаешь. Хоть смейся, хоть плачь, но с места сойти нельзя. Больно. Что-то делать надо. Вот только - что?

   - Девочка моя ненаглядная! Ты не права, - Павлик от отчаяния начинает, как бы «договариваться». - Это не наш метод. Пошутила и хватит! Останемся хорошими и добрыми друзьями, - парень уже нетерпеливо начинает потихонечку чесать свое свербящее интимное место. - Давай быстрей неси ключик, иначе загубишь на корню моего «гвардейца».

    - Паша, не волнуйся, от этого ещё никто не умирал, - задушевно продолжает дивчина, еще не успокоившись за бессонную ночь и обреченно глядя в бесстыжие похмельные зенки парня. - У тебя все будет хорошо, если сбережешь свое «энто» самое. - Наташа со злостью, думает - Какой к черту это «гвардеец»? Это «хорек»» типа скунса, ищущий какие попало «норки». - Скажи спасибо, что не отрезала и не порезала на пятаки, а на меня не обижайся и не поминай лихом! П-прощай! - начав гурией, девушка кончает фурией. Тишина.

    Слова Наташи тихо шагают на бесшумных подошвах по сознанию парня и ни за что, не зацепившись, стекаются ему в расстегнутую ширинку. Подобрав кое-как свои брюки и собрав воедино фибры своей помятой накануне ботинками физиономии, моряк бредет, натыкаясь на углы подъезда на улицу. Входная дверь хлопает, как крышка гроба на похоронах Вечной Любви.

    Под окнами квартиры своей зазнобы, в грязной канаве с лягушками Паша начинает ерзать на своих коленках. Ищет в траве ключ, при этом, периодически поправляя своего запертого на замок «келдыша», но всё без толку - ключик как сквозь землю проваливается. Не найдя своего «золотого» ключика, парень в растерзанном виде ползет к себе в базу на корабль походкой Нарцисса Тупорылова. «Медленным шагом, робким зигзагом» с ощущением, будто у него только что обрезали крайнюю плоть. Естественно окольными путями, «заборами-заборами», чтобы не дай бог, кто-нибудь не увидел его из экипажа.

    Путь его драматичен и длинен, как язык тещи командира корабля. Ходьба Паши – это не просто передвижение, а лебединая песня. Мелодия у этого «шлягера» звучит тоскливая, заунывная, а слова вполголоса из несколько букв Ай-йа-ой! Ё-й-е! О-о-ой! напоминали то ли стон боли, то ли призывы любви.

   Парень сполна чувствует почем фунт лиха и сразу же узнает, сколько алтын в рубле. С горем пополам и с «енком» завязанным в морской узел, он ковыляет, будто ему в задний «втулок» вставили качающийся лом. Вскоре моряк, растерев себе все что можно и нельзя растереть до синюшности в своей любимой промежности, кое-как доползает до родного корабля. Держась за свои фаберже, посаженные в золотую «клетку», он мимо вахтенного на трапе просачивается, как кровоподтек в корабельный кубрик. Снимает брюки, на карачках залазит на свою нижнюю коечку и шасть под одеяло. Затихает там, как мокрая швабра в углу.

    Паша громко молчит, одиноко грустя на пробковой подушке, свернувшись на протертом рундуке калачиком, как гофрированный шланг от противогаза. Час молчит, затаившись, как мышь в сметане, два. На третий его терпения уже не хватает. Хочется «по-маленькому» в гальюн, а «гвардеец-то» в клетке на стальном замке. Надо снимать замочек! Но, как и чем? - на эти вопросы ответа нет. «Туда», в этот заповедный уголок интимной мужской человеческой природы, уже даже смотреть страшно. Все растерто до цвета грозовой тучи, готовой вот-вот испражниться небесной хлябью или еще чем-то непонятным. Прямо таки преддверие «шторма».

    Когда уже становится совсем невмоготу, лежа на своем протертом от сна матрасе он просит ребят позвать к нему своего земляка дружбана Саню, который шнурком прибегает к нему с дальномерного поста. Паша ему рассказывает, что его никто не любит, и личная жизнь дала «трещину». С осторожностью приоткрывает одеяло и показывает другу свое «место происшествия». У того от увиденного волосы на заднице вскакивают дыбом. Гюйс встает раком, а ручки сразу же начинают потеть. Оправившись от первого шока, Саня берет себя в руки.

    - Не дрейфь, земеля! Что-нибудь придумаем, - успокаивает дружок Пашу и добавляет. - Это еще ничего. Я слышал, что у нас в Туле две студентки мединститута в твоей ситуации парня вообще кастрировали. Им прокурор, конечно, впаял срок, но эксперты медики на суде девок хвали за профессиональную «операцию». Сказали, чтобы те после тюрьмы возвращались в институт доучиваться, - сделав паузу, обормот ободряюще добавляет. - Полежи спокойно. Сейчас мигом слетаю на камбуз за сливочным маслицем. Мы твоего «друга» намаслим и освободим из заточения! - и пропадает, как проваливается в трюм.

    Паша с заветными яйцами, как у Кащея Бессмертного тихо затихает на коечке и остается в тревожном ожидании. Вместо блаженного безделья и грез о предстоящем дембеле, ему в голову опять начинают лезть дурные мысли о том, что если его «гвардейца» не вытащат из замочка, то он станет гнить и начнется гангрена. Все покроется коростой и белые черви-опарыши будут его выгрызать изнутри. Доказывая народную мудрость: Черви – это не то, что мы едим. Черви – это то, что нас ест! Потом мужское естество отрежут и он больше никогда, никогда в жизни не почувствует радости обладания трепетного женского тела и чувства мужского оргазма. Все это ему видится в ярких «картинках». Просто ужас!

   Вдобавок ему стыдно перед салагами, если те увидят своего старослужащего «годка» в таком виде. От дурных мыслей он больше съеживается, спина покрывается стыдом, страхом и холодным потом. Служивый народ в кубрике начинает заинтересованно прислушиваться к кряхтению и ешканью, исходящих из угла кубрика.

    - Паша! Что-нибудь случилось?

   - Может, кто тебя обидел или ты кнехт проглотил?

   - Ты скажи - мы того порвем, как тузик грелку! - с участием спрашивают его кореша-одногодки.

   - А может после встречи с любимой, от счастья заболел? Покажи нам «болезнь», что бы мы ни заразились! - охламоны смеются.

    Паша, как юный партизан Витя Коробков мужественно молчит, как рыба об лед. Затем стеснительно, потупив в сторону свои кобелиные очи, показывает свою беду. Народ в кубрике сначала застывает, как асфальт. Задумывается. Можно было даже услышать, как «волны и стонут и плачут, и плещут о борт корабля». Хотя на флоте песен нет, у нас больше стон раздается. Всех швыряет на палубу кубрика и неожиданно раздается оглушительный мощный взрыв. Ощущение будто на воздух взлетает тысяча тонн тротила. Это звучит взрыв смеха. Люди начинают гомерически хохотать и гоготать, да так, что на юте непроизвольно звенят корабельные склянки.

    Старый боцман спросонья падает с койки и разбивает в дребезги пополам банку с тремя литрами спирта, замыканную от старпома. Командир боевой артиллерийской части «завязывает» на артустановке сельсины морским узлом. Чертенок штурманенок колдующий над девиацией и овуляцией в штурманской рубке от испуга чуть не проглатывает последний на корабле секундомер. Зато химик, по прозвищу «Химдым» за переборкой, как стонал во сне, так и продолжил спокойно тянуть сою букву «У-у-уу». Во сне ему снилось оружие массового поражения комбрига и поражающие факторы начальника политотдела.

    Хорошо, что не было на борту командира, а то бы он всем сделал бы очередное вливание сжатого воздуха в область копчика, чтобы голова не качалась. Экипаж, дружно повизгивая, начинает смеяться, побагровев от хохота. До рвоты и спазм в аппендицитах. Сатанинский хохот был такой, что покойник бы заулыбался.

   Прибегает Саня со сливочным маслом в руках. Снимает одеяло и в задумчивости застывает. Уж очень не хочется ему ковыряться в чужих трусах и брать в руки Пашино потное «хозяйство». Но делать нечего – тот уже дотянуться до него не может. Каждое движение приносит боль и грусть.

    Шура с выражением неприязненной опаски на лице снимает с друга трусы, добирается до жестких волос лобка и, оттянув мошонку касается распухшего тельца плоти. Отвернувшись от койки на ощупь, дрожащими грязными руками с сострадательной стыдливостью намасливает нечто осязаемое. Мужественно пытается в теплой и мягкой вспухшей Пашиной промежности двумя пальчиками вытащить липкий «букет любви» из дужки замочка, будто опарыша из гнилой селедки.

    Казанова, не проронив ни слова, зачарованно смотрит на вошканье друга в его интимности. На его хоризме отражается трагедия положения, которая происходит пониже пупка, повыше колен.

    - Ну что получается?

    - Нее...

    - Ну, тащи же, не томи душу, - нетерпеливо шипит Пупкин. - Ой, больно, - и бряк, как кузнечик в обморок.

   Застывает, как памятник Погибшим морякам на берегу бухты Золотой Рог во Владивостоке. На соседнем корабле, который снимается со швартовых, трубно и тоскливо звучит длинный гудок. Он будто жалуется на свою срамную беспорядочную половую жизнь. Этот звук слышится по всей акватории военно-морской базы, эхом отражается от бортов и замирает, запутавшись в антеннах поста рейдовой службы. Ребята давай парня откачивать, поливая его холодной водичкой из чайника и подсовывая понюхать его слезоточивые носки. Откачивают, но жизни ему это не придает. Начинают сыпаться сердечные советы сердобольных товарищей.

    - А может попробовать замочек перепилить напильником?

    - Давайте «его» намылим, глядишь «он» и проскользнет в ушко замка!

   - Давайте польем его забортной водой? «Он» охладится и станет меньше, тут мы плоскогубцами за конец и выдернем!

   - Нет! Надо его напугать? От страха «оно» может быть, съежится и уменьшится?

   - Держи карман шире. Напугаешь ежа голой ежихой.

  - Братишки! Позовите «дока»! - корабельного доктора, значит, просит Паша. Обычай именовать доктором корабельного лекаря, кто бы он ни был - дипломированный врач или фельдшер сохранился еще со времен парусного флота.

   Приходит недовольный корабельный доктор, который в это время резался в каюте у старшего минера в нарды. Все его звали Ортопед. Почему? Не знаю. Шик доктора был - залезть без наркоза своими шаловливыми ручками в матросский созревший фурункул, выдрать с мясом его стержень и показать все это экипажу, как результат своей «операции».

   Картина не для слабонервных. Любимое выражение «дока» - Лучше иметь маленький «писюн» в руках, чем большую «утку» под койкой! Медики все в силу профессии циничны, ну а офицеры – в силу своего призвания. Корабельный лекарь постоянно улыбался, радовался жизни и любил повторять «Чище руки – тверже кал!» Как ему было не радоваться – десять партий в шахматы с медбратом лазарета и на боковую. Встал, поел, сыграл и опять в коечку. Чем не счастливая жизнь?

   Недавно проводя профилактическую беседу с экипажем по личной гигиене на вопрос матросов - как уберечься от венерических болезней, выдал не замысловатый, как ухват рецепт.

   - Очень просто. Берешь свежий презерватив, одеваешь его куда надо, все обмазываешь эпоксидным клеем и ждешь когда «это» все засохнет. После этого неделю сидишь на корабле, счищая все рашпилем. В итоге – венерологических болячек нет!

   Раздвинув плечом толпу матросов, наполнивших кубрик, капитан медслужбы с трудом пробирается к рундуку, где лежит скрюченной ветошью Паша.

   - Ты что, к клизме приготовился? - с профессиональным любопытством шуткует доктор. - Ну-с, показывай! Что у нас там случилось, дорогой?

   - Т-товарищ к-капитан… - дрожащим голосом вздыхает Паша, ложится на спину в позу «девушка у акушера». Раздвигает свои бедра и застывает, как дерьмо в обломке льда.

   Похотливо потирая свои шаловливые ручки, док-гуманист в военном халате с застиранными пятнами крови на животе, засучивает рукава и натягивает на свои шелудивые глаза очки.

   - Шире раздвинь ножки, солнышко, - ласково говорит доктор и начинает внимательно осматривать болезную мужскую плоть межножья, после чего впадает в сосредоточенную задумчивость. - М-н-да... Сложный медицинский случай, скажу вам-с! - взгляд доктора поднимается к подволоку, как бы ища диагноз, а губы сжимаются от улыбки в гусиную гузку. - Я бы сказал, близкий к летальному, - и кратко резюмирует голосом патологоанатома крематория. - Будем-с ставить горчичники! Или как?

   - Куда? – испуганно молвит вздрогнувший Паша, наивно спрашивая. - На «него» что ли?

   - Ну, ты братишка совсем уж одурел со своими блядками. На задницу, не на яйца же!

   - Тогда зачем?

  - Что бы сбить давление спермы на мозжечок, дурилка! - доктор удовлетворенно хлопает себя по животу и начинает окружающим оболтусам подыгрывать. - Увы, тут без операции, браток не обойтись. Надо срочно резать! Промедление смерти подобно. Только резать, ядрен батон! Автогеном!!! – с серьезным видом и голосом, как у митрополита, добавляет, гад. - Короче. Срочно зовите боцмана с газорезкой! Будем «лечить»! До полного выздоровления!

    Парень от переживаний и фантастических видений в голове опять выпадает в осадок, растекаясь масляным пятном по рундуку. Экипаж снова начинает гоготать, приводя в чувство своего товарища.

     - Товарищ капитан, может не надо? - приоткрыв глаза, начинает конючить «годок». - Может как-нибудь иначе?

    - Ладно, - «смягчается» доктор и обращается к дружбану болезного. - Лети к боцману и попроси ножовку по металлу! Будешь перепиливать дужку,- кмыхает и добавляет, зараза, - Не забудь взять несколько полотен к ножовке!

    - Есть! Понял, не дурак, был бы дурак — не понял.

   Как Саня, обливаясь потом и проклиная свою судьбу час пилил злополочный замочек, поломав несколько полотен и ругая женскую половину мира — это отдельный рассказ. На это действо-злодейство, чтобы увидеть «спектакль двух актеров» сбежалось пол корабля. Паша, омертвевший от страха, не проронил, как Зоя Космедемьянская, ни слова, но от унижения готов был повеситься на резинке от своих трусов. Когда дружбан перепилил, нет не мужское естество, а дужку замочка и выпустил на волю «Келдыша» экипаж от хохота уже не мог стоять на ногах.

     Мораль проста, как Корабельный Устав: Береги Честь смолоду, а свое Мужское Хозяйство - всегда!!!