Псевдоним

Быть военным и не иметь на флоте каких-нибудь бзиков - это из области фантастики. Военной.

Одни из служивых собирают книги, марки или спичечные этикетки. Другие - любовниц или взыскания. На ракетно-технической базе Тихоокеанского флота чудаком, с червяками в голове был лейтенант Малик. Парень был чист, наивен, глуп и полон непонятными идеалами, но добр, как собака. Звали его просто - Димой, как из пушкинского «Годунова». «Тень Грозного меня усыновила. Димитрием из гроба нарекла…»

Он родился в «расцвете жизненного мая» в очаровательной Одессе на Пересыпи в День Советской Пионерии под запах цветения белой акации и всех уверял, что появился на свет под плеск черноморских волн, рев пионерских горнов и всенародное ликование.

В этом портовом городе сама атмосфера кораблей и бескрайних просторов моря звала к приключениям и неординарным поступкам. А каков здесь был одесский говор - эта гремучая смесь русскоукраинскоеврейского сленга? Это было что-то не передаваемое! Когда с ним на этом жаргоне «за Одессу» говорила его крестная тетя Мура, он, не понимая, что она говорит, просто наслаждался мелодичностью ее южного голоса.

Что только стоили её выражения:

- Дима, не расчесывай мне нервы!

Плавать его научили в трехлетнем возрасте родные дядьки, которые вечером после рабочего дня на пляже в Лузановке попивая теплое балованное пивко с водочкой, решили проверить, кем будет малыш Митя. Не долго думая они просто бросили его по пьянке на мелководье в море. Если выплывет, думали они, значит, будет моряком, если нет - значит не судьба. Дима к своему несчастью выплыл.

С детства он начал мечтать о морских дорогах, дальних странах, соленом ветре и интересных приключениях. Его любимой мелодией была песня Марка Бернеса про Мишку-моряка.

Широкие лиманы, поникшие каштаны.

Красавица Одесса под вражеским огнем,

С горячим пулеметом на вахте неустанно

Молоденький парнишка служит моряком...

Парню в жизни везло. В детстве после пустякового пореза ему в медпункте вкололи вместо лекарства, какую то гадость, после чего он раздулся и позеленел, как лягушка. Врач тогда сказал свои пророческие слова:

- Если он умрет, то тогда кто будет моряком?

Малик в детстве излазил, как Максим Пешков все одесские катакомбы, бухточки Фонтанов, прилавки Привоза и пляжи Пересыпи. Нарыбачился скумбрии и нанырялся за черноморскими бычками в Аркадии. Воспитанный в отрочестве на книгах Станюковича, Леонида Соболева, Новикова-Прибоя, он возомнил себя романтиком моря и литератором. Решил страстно «глаголом жечь сердца людей!»

Сидя на камнях Пересыпи, ему грезилось, что он в зюйдвесткес почерневшей от времени трубкой во рту, как капитан Волк Ларсен в раскачку уверенно ходит по палубе своего «Призрака». Командует своими отважными и преданными ему матросами сорви-голова. Между постановкой парусов записывает самобытным языком в путевой дневник свои яркие впечатления и ощущения, как Гончаров во время плавания вокруг света на «Коршуне».

Журналистикой, этим неприличным делом на флоте, он начал заниматься еще в морском училище, где вел дневник. Дневник курсанта. Что может быть смешнее и нелепее? Наверное, только совмещение понятий - философия и лейтенант, хотя замечу, к старости все лейтенанты становятся философами. На третьем курсе Малик написал во флотскую газету о своем товарище и друге. Впервые в жизни он ощутил вроде преклонения перед своим сверстником. Статейка в пятнадцать строк о товарище, который отлично «учится военному делу настоящим образом» произвела в его взводе удивление и фурор, после чего Малик и получил свое прозвище. Надо признать, побудительной причиной у него тогда было не тщеславие, а человеческое любопытство, посредством которого он хотел, как будущий «инженер человеческих душ» познать внутренний мир окружающих его людей. Он, как феноменолог Гегель считал, что «Познаешь душу – то постигнешь все!»

Малик хотел описать с тонкой иронией и скрытым психологизмом военную жизнь во всем богатстве и многообразии её красок, когда рядом уживаются грех и святость, слезы и улыбки, праздник и серая рутина бытия. Его в военной службе искренне увлекал и завораживал контраст единства противоположностей. Будущий современный Станюкович хотел постичь тайну бытия, стать, как Стендаль «наблюдателем человеческих сердец».

После окончания военной бурсы Дима жалел только об одном, что не сохранил училищные записи, которые делал в тетрадях своих учебных конспектов. В них были записаны бесподобные байки и морские истории в «картинках», которые рассказывали курсантам на лекциях их училищные наставники. Преподавателями у него были бывшие комбриги и командиры кораблей с яркими биографиями и сочным образным флотским языком. Что только стоили их перлы, высказанные на занятиях?

- Настоящий офицер должен быть способен «полюбить» всё что шевелится, а если что-то не шевелится, то расшевелить и тут же «отлюбить» на три метра в глубь!

- Офицер обязан быть чисто выбрит, слегка пьян и чтобы у него с «конца» капало!

- Чтобы ничего не делать, надо уметь делать все!

Придя на флот Малик дома, продолжил по вечерам слюняво кропать втайне от всех во флотскую малолитражку «Боевая брандвахта» статейки «про кражи и пожары» типа: «Матрос Паша Пупкин с наслаждением приник к очку прицела…» или «Наша цель – коммунизм! Все снаряды – в цель!» Он хотел пережить заново то, что надо было бесповоротно забыть. Образумить и объяснить, что такое словоблудие делу службы противоестественно и ни к чему доброму привести не могло, Диме никто не мог. Только его начальник постоянно просил:

- Дима! Ну не пиши, пожалуйста, в газету. Хочешь, я тебе каждый месяц «червонец» буду давать? Как бы «гонорар». Не дай бог, нас «наверху» не правильно поймут с твоими статейками.

Однажды Димону газетных залепух стало мало. У него открылся болезненный зуд. В его душе боги зажигают священный огонь творчества. Он решает полностью себя отдать на святой алтарь муз, чтобы волновать умы и трогать сердца людей, сеять разумное, доброе, вечное. Парень, продав душу литературе, ощущает в себе созревание большого «таланта» уже обогащенного первыми офицерскими впечатлениями. Малик хочет стать кандидатом на бессмертие и «писателем для всех». Как древнеримский писатель Гай Плиний Секунд Старший, жить по принципу – «Ни дня без строчки!», с желанием превратить свою биографию в библиографию. Занять одно из почетных мест в талантливой плеяде русских прозаиков конца 20 века.

Дима, насмотревшись на красивые уголки морского тихоокеанского побережья, услышав шорох волн прибоя и печальную песню ветки сосны, чувствует в себе редкостный дар видеть, слышать и воспроизводить на бумаге природу и человеческую жизнь во всем их безобразном многообразии. Правда, пока Димон с детства пожинал только глупое, злое и сиюминутное.

Малик с кровоточащим нежным сердцем, припав к древнегреческому «Кастальскому ключу» и получив поэтическое вдохновение «музы дальних странствий» Николая Гумилева, замахивается на большое литературное полотно, эдакое лирическое интермеццо си ля мажор. Пишет маленький, с множеством орфографических и синтаксических ошибок, тьмой деепричастных оборотов и междометий нудный небольшой рассказик.

Страдал Димон над его текстом долго, до бессонницы и дрожжи волос на коленках. Удел таланта - мучиться творческими поисками и сомнениями. Малику казалось, что он много пережил, перечувствовал и передумал. Вдохновение при отсутствии мастерства – страшная штука. Когда Дима втихаря закрывшись от жены в гальюне писал свой рассказ, лазя своим воображением и «психоанализом» по закоулкам своего сердца и куцего еще ума, приобщаясь к сокровенному и неведомому он не пощадил ни времени, ни бумаги, ни правды. Малик был человеком впечатлительным, скрывающим свою бестолковость под маской милой иронии и доброго сарказма в народе называемом – похеризмом. Любил, как говорят японцы «Любоваться веткой распустившейся сакуры в розовом луче восходящего солнца», что соответствовало русскому - «Глазеть на всё, как баран на новые ворота».

Назвал свой рассказец Журналист талантливо кратко, можно сказать, удивительно самобытно и просто - «Лотосы». Сюжет и фабула его писательского «опуса» была проста, как первый советский болт. Молодой лейтенант по заданию командира попадает на остров Путятина в бухту Широкая. Зачем? Малик и сам не знал. На удивительном острове салага благоговейно встречает восход солнца на берегу Великого Океана. Умытое красное светило, как что-то фантастическое встало ему в морду лица прямо из воды и залило божьим светом и блеском остров, утопающий в море зелени.

Чарующая роскошь природы, блеск голубого моря, играющего всем спектром красок под лучами утреннего солнца, казались волшебством. Внутри острова неистово бушевала нетронутая первобытная природная и человеческая глухомань, куда не проникали солнечные лучи. В душных зарослях лимонника стаями бесхозно бродили дикие олени, которые большими добрыми губами срывали ягоды дикой ежевики, запивая все ключевой водой, стекающей со скал. Море дичи, не боясь заповедной тишины, летало среди сосен.

На небольшом пресном озере этого изумительного острова он впервые в жизни увидел и воочию лицезрел своими ясными девственными очами уникальные и прекрасные лотосы. Огромные бело-розовые цветы, как сказочные лебеди, медленно и грациозно плыли в прозрачных водах пресного озера среди разбросанных зеленых водорослей. Неземная красота нетронутой прелести природы и нежность божественных красок огромных цветов привели молоденького зеленого лейтенанта в безумный щенячий восторг и юношеский трепет. В его душе возник понос слов, поток мыслей, образов и ощущений, которые до глубины селезенки поразили его юную, еще не порочную, то есть еще не поротую, романтичную душу.

Целомудренность новоявленного флотского Орфея при виде этой изумительной природной красоты, расцвела пальмой любви к окружающим и к самому себе. Он был готов своим «пением» остановить течение рек, сдвинуть скалы, разогнать плохую погоду. Повысить боевую готовность флота на недосягаемую высоту. Молодого литератора захлестнул девятибалльный потно-пахучий вал поэтического вдохновения. Он сам удивился, что написал.

Потел Димон над своим первенцем долго, не раз переписывая его заново, при этом, воистину ощущая, как писал поэт Сема Надсон в последнем градусе чахотки - «Нет на свете мук сильнее муки слова…». Наконец бессонные ночи были позади, «титанический» литературный труд «языком родных осин» написан. Его система художественных образов, психологический подтекст и авторская ирония наводила на мысль: Как прекрасно жить и служить на флоте! В день получки!

Свой рассказ Малик, почувствовав себя Хемингуэем перепечатал на стариной машинки «КонтиненталЪ», которую сделали в дикие времена освоения Дальнего Востока. Он её случайно нашел на свалке своего поселка. В ней западала буква «Рцы», поэтому шедевр получился у нашего «писателя» немножко картавым, с мягким еврейским прононсом.

Сразу после создания своего шедевра по привычке тихого сумасшедшего в голове «писателя» одна яркая картина признания его таланта увлекательного литератора стала сменяться на еще более красочную. Он начал мечтать и представлять себе будущие многомиллионные тиражи своих нетленных литературных творений, различные писательские премии, может, даже Героя Социалистического труда присвоят, думает он, как Леониду Соболеву.

Димон образно «увидел» своих прекрасных юных поклонниц, которые домогаются его автографов. Он почувствовал, что теперь будет перелом в его жизни! Надо потренироваться выработать новую роспись, - решает Димон, - а то нынешняя больно короткая для будущего русского литературного классика.

Творческие потуги кончились, что делать дальше? Малик уже знал, что даже плохой рассказ все-таки лучше некролога, поэтому он решает свою нетленку представить на высокий суд интеллигентной публики, которая могла бы понять и почувствовать впечатлительную душу молодого художника. Где найти в глухих и жутких дальневосточных краях, среди суровых безлюдных кедровых сопок знатоков изящной интеллектуальной словесности? Нигде. Разве, что поискать рядом - среди товарищей и сослуживцев, где служит наш «писатель». Правда, они давненько кроме стакана спирта в руках ничего не держали, и последний раз читали только общевоинские уставы.

«Ладно, - думает Дима, сидя за своим столом обтянутым полиэтиленовой пленкой из-под стартовых агрегатов ракет под сводами подземной арки, где бродили пугливые тени его предшественников, - ничего страшного, авось что-то поймут в «большой» литературе.»

Малик представляет свой, как он считает, талантливый шедевр на экзамен служивого симпозиума. В древней Греции слово «симпозиум» означало «встреча с выпивкой». Делает он это тогда, когда его друзья-архаровцы по флотской традиции собрались «на ручейке», как козлы у водопоя для «обмывки» под журчание родника очередного воинского звания – звездочки, упавшей с Олимпа одному из них на погоны.

Косые лучи солнца пробивались сквозь ветки ивы, склонившиеся над ручейком. Приветливо пахло ароматным шашлыком из свежей свинины. Кругом было тихо, только изредка вдалеке за колючей проволокой в воинской части раздавался бодрый мат начальника штаба. Над долиной между двух гряд сопок в трепетной листве струилось тягучее серебро тумана из волшебных запахов. Поразительно, но таких плотных туманов, когда не было видно ладоней вытянутой руки, я нигде не встречал. Их можно было сравнить с густой сметаной, где люди были мухами, плавающими в ней.

Недалеко у мелководной речки проступал полустанок с кривой железнодорожной стрелкой и станционным деревянным бараком. Допотопная водокачка с погнутым рукавом была памятником дикого освоения Дальнего Востока. Старинный пакгауз с умирающими воротами навевал уныние и тоску. Перрон, вымощенный известковыми камнями, белел, и было ощущение, что он был вымощен черепами первооткрывателей Востока. Природа дремала.

Редко и лениво фырчали важные фазаны, будто кто-то шуршал книгой. Они с деловым видом копошились в зарослях багульника, угощая своих «курочек» зернами опыта и знаний. Грациозные косули жадно ели лимонник, периодически выгрызая зубами блох. Бурундуки, как полосатые крысы расползлись на склоне сопки и доедали последние ягоды земляники. В зените лились песни разных хохлатых птах. Хорошо! Господи, как было хорошо!

Малик был хотя и новичок в новом для него деле, но не совсем балбес. Он прекрасно понимал, что «на сухую», флотским душам в черных промасленных кителях свое творение вот так за здорово живешь отдавать нельзя. Можно первенца загубить еще в утробе отца первосоздателя, поэтому, не мудрствуя лукаво, Дима с волнительным и бледным лицом творца терпеливо ждет, когда его ребята примут на грудь технического спиртика, называемого в простонародье «шилом» и отполируют его местным балованным пивком. По законам воинского регламента они регулярно снимали ими служивый стресс.

Первый стакан проходит на «Ура», второй - сразу же, чтоб пуля не пролетела. После третьего «прозаик» дает возможность ребятам закусить русский «коктейль» благоухающим шашлычком, рыбьими котлетами в томатном соусе под названием «Братская могила» и луком с солью. «Ёрш» начинает слепить, как будущая слава.

Малик, целованный в темечко кнехтом, в прекрасном расположении духа с пионерским ликованием встает с корточек на «зеленной поляне» и достает из кармана заранее заготовленную стопку листиков. От волнения поправляет зачем-то серый воротничок своего кителя, забыв, что чистый подворотничок – по начальнику щелчок и стряхивает капельку волнительного пота с кончика носа. Стучит пустой банкой из-под кильки о валун и, добившись наподобие тишины, скрутив от волнения нервы до рвоты, командует.

- Мужики! Хорош водку пьянствовать и безобразия нарушать! Сейчас будем приобщаться к мировой литературе и слушать мой рассказ!

Ребята не испугались. Димон, чувствуя себя героем минуты, не торопясь, со смешинкой в уголках глаз оглядывает своих товарищей. Волнительным голосом, с чувством-толком-расстановкой и выражением, на которое способен, начинает излагать ребятам свое первое в жизни художественное произведение, от которого пахнет подземельем и гальюном, где оно написано.

Когда он с мятущимися чувствами импульсивно читал свое сочинение, у него от восторга мурашки начали бегать по коже. Печень закатилась за селезенку, а трава около кристально чистого ручейка заколебалась сочными волнами в такт его словам. Чарующие звуки его голоса, как финского кантеле стали завораживать птиц, рыб и зверей, заставляя солнце спуститься пониже, дабы ничего не пропустить из сказанного. Все слушали внимательно, перестав ерзать по земле, жевать и пить водку. Это было нелегко. Чесались глаза. От ручья дуло.

Дальний Восток от магического влияния прочитанного произведения замер и оцепенел в предвкушении рождения нового молодого писателя. Ветерок стих, стал слышен тихий ласковый плеск волн Японского моря. В сопках наступила прозрачная тишина. Перестали даже шелестеть ивы, устало склонившиеся над ручейком и звенеть стаканы в руках офицеров. У родника по волшебству засиял свежий, как весенний дождь, мир блаженства и красоты, который стал литься в души офицеров водопадом целомудренной чистоты. Безмолвная, дальневосточная природа, слышавшая и не такое, тихо замерла, как перед цунами. Оборвались перешептывания и жевания присутствующих. Невдалеке в кустах прекратили сплетничать фазаны.

Большой и длинный полосатый полоз Шренка, огромный, как пожарный шланг, до этого уютно греющийся невдалеке на валуне, от удивления поднял свою плоскую голову с изумленным выражением в крысиных глазах - этого не может быть! и молча потек толстым ручейком в заросли папоротника на хоздвор. В воинской части его держали вместо кошки. Мышам от этой змеи не было спасения. Кукушка, сидящая на ветке березки, сраженная художественными метафорами и необыкновенными сравнениями «писателя» упала, как убитая. Сквозь веселый шум светлых вод с «ручейка» постепенно стал слышен рокот морских волн и песнь ветки ивы. Наступил полный парнас.

Дима был готов к овациям и аплодисментам присутствующих альбатросов океана. В его голове воображение начало представлять яркую и красочную картину, как он пишет роман-эпопею «Шимиуза - в сердце моем!» и становится всем известным писателем. Тиражи его художественных творений идут один за другим. За его нетленными книгами на творческих вечерах собираются огромные очереди преданных и взволнованных почитательниц. Он начинает ездить по всей стране. Малик, как пушкинский Петруша Гринев из «Капитанской дочки» начинает «ожидать похвалы, как дани, ему непременно следуемой».

Сослуживцы, уже изрядно «принявшие на грудь», а значит, добрые и по-русски умиротворенные, тоже затихли, как опарыши на крючке флотской шинели. Задумались. Всем стало грустно.

- Ну, как? - спрашивает «писатель», окончив чтение.

Капитан-лейтенант по прозвищу «Пан Спортсмен», признанный тамада коллектива и ветеран «мальчишников» солидно прокашлявшись, встает и командует.

- Наливай!

Берет стакан, из пятилитровой канистры наливает спирт и делает многозначительную паузу. Стакан напоминает микрофон, в который он начинает вещать, как пророк.

- Ну что тебе Дима сказать, чтобы не обидеть? - принюхиваясь к авторской рукописи и поправляя свою тощую мамону, то есть брюхо, резюмирует друг. - Умные люди говорят - если можешь не писать, то не пи…

- Стоп, стоп, Викторович! Стой! Я тебя умаляю! Сделай морду попроще, а то мы подумаем, что война началась! Охолонись и не пыхти, как командирский баркас. - останавливает Пана Спортсмена другой Димин дружбан, Серега у которого на огромных плечах погоны терялись, как марки на заказном письме. - Да, это не Шостакович и не Растрелли, но не расстраивай нам так сразу нашего новоявленного Станюковича! - добавляет оболтус. - Сказали - выпей! Значит, пей! – с мятой улыбкой в разбитых глазах Серега залпом проглатывает, словно компот из мышьяка свои полстакана не разбавленного спирта и дергается, будто ужаленный коброй. Начинает пахнуть больницей. Психошезафренической. - Как его только пьют беспартийные! - резюмирует мужик и начинает хрустеть свежим огурцом, будто сушеным тараканом, вытирая обметанные белыми хлопьями сухие губы. - У нашего шимиузовского Гомера его златогривый Пегас на дальневосточном Парнасе только крылья начал отращивать, а ты ему рога уже хочешь отшибить. Нормально Димон. Так держать! - дружбан начинает, как может успокаивать нашего «писателя». - Я понимаю, что писать - это лучший способ разговаривать! Никто тебя не перебивает, но все-таки убери длинноты, слюни, охи и ахи в рассказе, - начинаются «толстовские» университеты. - Добавь прямую речь в повествовании, разберись с деепричастными оборотами и строчи дальше. Не забудь, ты офицер и быстро выпитый стакан спирта не считается выпитым! Для полного отображения флотской жизни нужно проникновение в неё, - здесь друг, насмешливо щуря глаза, делает паузу и задумчиво чешет затылок. Наливает новую порцию живительной влаги. Оглядев мутным взором окружающую красоту природы и воспрянув трепещущейся мыслью, как благородный дух над вратами вечности, продолжает. - Запомни! Служенье муз не терпит суеты! Краткость - основа таланта! На флоте все должно быть прекрасно, а точнее единообразно. Все пострижено, покрашено и посыпано песком! - Серега чеховским стилем начинает выдавать красноречивые флотские перлы. - Писать у нас может каждый - неграмотных нет! Но писателем может быть только тот, у кого есть, что сказать нового и интересного людям! Тот человек, который видит такое, чего остальные в повседневной жизни не замечают, - Сергей вспотевает и не замечает, что начинает, говорить, как Паустовский. - Литература - это страсть, трагедия, дух, любовь, наконец - юмор! - тоном Вещего Олега, говорит Серега. - Нарисуй, как мы тут весело едим говно ложками, выхватывая его изо рта, страдаем не за понюх табака. Опиши жизнь холостых офицеров в общаге «Бухенвальд». Семейных - в поселке зимой при замороженном отоплении. Посмеемся вместе от души!

Пока дружбан изгаляется в словоблудии, Димон прикрыв свои похмельные веки, продолжает витать в империях. Он представляет себе в картинках, как благодарные потомки оценят его самобытное художественное творчество. Литератор в сердце надеется, что его будут воспринимать как остроумного рассказчика с глубокой мыслью, умеющего писать, опираясь на тонкий стиль замечательных художников прошлого. Потомки, мечтает он, поймут его правильно. Пусть он немножко идеализирует и смягчает суровую действительность, но, стараясь быть реалистом в своей творческой работе и опираясь на психологию человеческих отношений, станет писателем миллениума. Наш крючкотворец еще не знает слов Сергея Довлатова - «Когда испытываешь смутные ощущения, писать рановато. А когда ты все понял, единственное, что остается – молчать».

Огромный, как беременный кашалот Серега, про которого сослуживцы говорили, что он курсантом проглотил лагун с компотом, выводит нашего Орфея из заоблачной дали.

- Мужики! Знайте! Талант не продать и не пропить! Это вам не якорь напильником затачивать или с утра спирт «кушать» канистрами. Это - творчество! Высокая материя! Не побоюсь даже такого слова - Литература!!! - Серега, резвясь мыслью и удивляться тому, что в легкую буравит, начинает расхаживать на небольшой полянке у ручейка, жестикулируя алюминиевой кружкой с разбавленным техническим спиртом. - Да, кстати, как ты относишься к апперцепции зенитной ракеты?

- Не хорошо смеяться над талантом. Художника обидеть может каждый! - поймав бровью улыбку друга, не выдерживает Димон и хочет сказать, как ответила бы его тетя Мура – «Ты шо, с мозгами поссорился? Не расчесывай мне нервы, их есть кому портить!», но, подумав, отвечает доходчиво. - Смотри, не включу тебя в свои мемуары.

- Не обижайся, Дима, - Серега делает останавливающий жест и дружелюбно хлопает «творца» по плечу. - Не обращай внимания, моряк писателя не обидит! Талант под мундиром не спрячешь! Сей разумное, доброе и вечное! - и уже обращаясь к присутствующим, предлагает. - Ребята! Давайте, пока наш командир не побил Диму за его «нетленку», мы ему придумаем солидный литературный псевдоним, как, например, был у Новикова - «Прибой» или у Сергеева - «Ценский». - Серега опять улыбается, ищет в карманах сигареты, находит, закуривает и обращается к Малику. - Уж больно у тебя Димон слишком короткая для творческого человека фамилия, аж как-то неудобно за тебя.

Что здесь началось - ситуация, как на еврейской свадьбе. Артиллерист Миша, любитель бить баклуши на головах своих сослуживцев и тянуть канитель за яйца командира, сразу же с места предлагает.

- Давай, тебя назовем Дмитрий Малик-Дальневосточный? Через черточку. Как? Нравится? - слышатся бряканье ссохшегося мозга о валун баталера, который от выпитого и происходящего начинает заваливаться в кусты орешника.

- Нет! Лучше Малик Приморский, - предлагает с пивной поволокой в глазах, другой дружок по прозвищу Селтик.

- А если Малик-Путятинский, Дальневосточный! Первый! Не плохо? Как раз в тему «рассказа»? - со всех сторон начинают сыпаться дружеские предложения, народ расходится от души.

- Может назвать Дмитрием Малик Приморско-Амурский?

- Ты еще сделай из моей фамилии караван барж!

- Тогда - кратко Дмитрием Эм?

- Дмитрий Мудак, что ли?

- Дурень! Маринин!

- Нет лучше - Дмитрий Океанский!!! - умеют на флоте под кильку в томате помочь товарищу ощутить дружеский локоть в больной печени.

- А если серьезно, - дружок по прозвищу Красс решает помочь общему делу. - Димон, давай назовем тебя скромненько, но со вкусом - Дмитрий Босфор Восточный. Солидно и звучно, а главное - у нас в отечественной литературе нет пока писателя с такой яркой и колоритной фамилией.

- Теперь будут! – Пан Спортсмен подводит черту под предложениями широкого круга ограниченных людей. - Водки писателю! - командует Анатолий Викторович и торопливо наливает себе очередной стакан. – У всех налито? – спрашивает вожачок и сам себе отвечает – У всех. Тогда выпьем же за рождение нового мариниста! – чокается с товарищами современной ендовой, в которой в старину выносилось вино для матросов и одним махом опрокидывает её в свою мамону, удовлетворенно крякая. - Эх, крепка Советская власть! - после чего за ближайшим кустом невозмутимо оправляет свои естественные надобности.

Прихоти военной жизни не предугадаешь. Через некоторое время служба так складывается, что Диму Малика с его сотоварищами посылают по делам в командировку во Владивосток для решения срочных ненужных служебных вопросов. Сделав свои служебные дела и «отметившись», как полагается в знаменитом ресторане «Зеркальный», а потом - в «Арагви» наши ребята, терракотовой походкой не спеша, возвращаются по центральной Ленинской улице в центр города. На гранитной набережной, рядом с краеведческим музеем имени Арсеньева и героической Краснознаменной подводной лодкой С-56 расположен городской Морской вокзал прибрежных сообщений.

Наши отдохнувшие командировочные, ужаленные приморской водочкой и пивком, оглядевшись, достают сигареты, закуривают. Облокотившись о паперть набережной, видят, как к пирсу швартуется большой морской паром, который курсирует между городом и островом Русский – «тюрьмой народов» того времени. На борту этого судна золотыми буквами горит название судна «Босфор Восточный».

- Эй, Димон Босфор-Восточный! Смотри! В честь тебя, как классика-мариниста Великой Русской Литературы, уже начали называть пароходы. Ты у нас Димон стал, как Крузенштерн - «Человеком и пароходом»! Недалеко, наверное, то время, когда появятся с твоим именем заводы, колхозы и пионерские дружины!

- Заметьте, ребята! Что радует! Все это еще при жизни!!! – вспыхнув от удовольствия, как гакабортный фонарь на корабле, скромно отвечает Дима и удовлетворенно поправляет белую фуражку с золотым «крабом» во лбу.

В подтверждении сакраментальных слов нового мариниста грохочет сигнальная пушка на Комендантской горке, чтобы жители Владивостока знали, что как писал Александр Куприн «наступил адмиральский час, когда надо проверять часы и пить водку с соленой закуской». Раскат выстрела сломя голову несется по дальневосточным сопкам, сметая все на своем пути с новостью о рождении в Союзе ССР нового «писателя».