Выстрел

Природа благоухала всеобъемлющим ароматом дымных иероглифов таежного кедрового дезодоранта. Всполохи багрового приморского заката, запутавшись в сусальных облаках, зацепились за кривую линию морского горизонта, который был завязан в загадочный морской узел.

Очаровательный летний вечер мягко растекался между склонов суровых дальневосточных сопок. Они имели вид старинных японских гравюр, нарисованных черной тушью распустившейся веткой сакуры.

В береговой морской воинской части шла суточная смена караулов. Караульная служба — дело страшно интересное. Только не всегда поймешь, чего в ней больше — страшного или интересного.

Новые начальники караулов после суточного развода уже заступили в караулах на свои боевые посты. «Старые» начкары, уставшие и измотанные до ручки за сутки караульной службой после сдачи караулов своим сменщикам кучковались на КПП около оружейной комнаты дежурного по части.

Отсоединяя магазины и передергивая затворы, они были готовы сдать в «оружейку» свои пистолеты Макарова. На их усталых небритых лицах, покрытых служебными кракелюрами, было ярко написано — Как нам надоела эта караульная служба!

Ребята говорили между собой о том — о сём, кто как стоял, кто, как лежал в карауле, какие события произошли в части за их суточное отсутствие. Шел ленивый треп о караульной службе, тоскливой и однообразной, как бурые рельсы железной дороги. Ребята отрыгивались «бигусом» – этой смеси необыкновенной военной еды состоящей из тушеной соленой капусты и гнилой картошки с элементами проголкого сала.

К дежурному по части периодически чесоточно кто-то входил и выходил. Постоянно хлопала дверь, как парус в безветренную погоду. Три допотопных телефона в дежурке периодически взрывались матерным криком, но никто на них не обращал внимания. Все знали военную заповедь: Берешь руками — бежишь ногами.

Сквозь давно немытые, отливающие радугой стекла дежурки можно было увидеть, как старый дежурный по караулам ни на кого, не обращая внимания, в даунском забытье отрешенно лежал на своем засаленном топчане и смотрел в потолок. Пес по кличке Чапа лез ко всем с лаской, всем видом показывая, как он соскучился по молодым лейтенантам. В общем была обычная служебная скука.

Вдруг по «матюгальнику» — непредсказуемой громкоговорящей сети, которая сначала глюкнула звуком смываемого унитаза, прозвучала молодецкая команда вновь заступившего дежурного по штабу.

— Старшему лейтенанту Кукину срочно прибыть к командиру!

У Игорька тяжело засосало под ложечкой и сердце упало ниже ватерлинии, то есть плинтуса. Это было приглашение на судную казнь Соломона, так как в конце служивого дня к командиру за благодарностями не вызывали.

— Все! Пипец! Приплыл, — Кукин обречено вздохнул. — Сейчас, наверное, будут драть во все дыры.

Схватив со стола дежурного свой белый погнутый службой «гриб», фуражку с золотым шитым «крабом» во лбу, он тщательно заправился. Застегнул крючки на воротничке помятого кителя, помня флотскую аксиому — желудок не виден, а не застегнутый крючок на кителе заметен.

Игорю после бессонной ночи чертовски хотелось быстро попасть домой и поесть домашних харчей. Забыть уставшие разбойничьи лица матросов караульного батальона, забраться в теплую постель и лечь спать.

Вечер был, тих и упоителен, как у Бродского — только бы жить и радоваться! Вместо этого старлей в вербальном состоянии души сунул потертую черную кобуру с еще не сданным пистолетом в свой портфель «дипломат» и пошкандыбалил, как карась на сковородку в царство вечных сумерек.

Мир сузился, отяжелел и придавил его к ботинкам. Глядя на оглушенного старлея можно было вспомнить слова местного поэта: «Бразды скалистые взрывая, плетется Игорек быстрей лани». Кукин, пройдя мимо курилки и тупо взглянув на Доску Почета, шел в Долину Слонов, то есть в штаб, как на эшафот вешаться. Ноги, словно чужие не шли, а стремились домой. У радости отцов много, у беды — матерей и того больше.

По дороге, спотыкаясь о служебную неожиданность, он мучительно себя спрашивал: «За что?» Стал судорожно вспоминать, где и как мог проштрафиться перед командиром. Тяжелая ноша копошившихся в голове мыслей давила виски. В правом ухе сразу же зазвенело, под лопаткой застыл лом, неопределенность толстой висельной веревкой обвила пламенное сердце, а в левой коленке стало, как бы что-то скрипеть.

Поднявшись на второй этаж «Желтого дома», так все называли здание штаба части, выкрашенного в дикий ядовито желтый цвет «детской неожиданности» и провонявшего спиртом от подвала до чердака, Кукин, был готов благоговейно поцеловать командирскую дверь.

Некоторое время постояв, собираясь с разбросанными мыслями и кое-как отдышавшись в полутемном коридоре пропахшим служивым потом перед святым командирским кабинетом, он посмотрел в последний раз в зеркало. Поправил прилипшую ко лбу фуражку, открыл скрипучую дверь и взошел на Голгофу, по библейски — место черепов. Военных.

Войдя в кабинете, парень, всматриваясь в командира, в душе непроизвольно содрогнулся. Как писали в старинных романах, его впечатлительной романтической душе показалось, будто он перешагнул не порог двери, а рубеж между Светом и Мраком, между миром Радостей и царством служебного Забвения. Было ощущение, будто он переступил пределы жизни.

— Что ты тут стоишь? — командир, повернув голову к двери, начал всматриваться в офицера. — У тебя, что нет языка, постучаться?

Игорек пулей вылетел из кабинета. Отдышавшись, с замиранием сердца и болью своей совести, вежливо, будто в затмении постучался кончиками пальцев в косяк двери.

— Да! – раскатисто послышался командирский бас.

Сердце парня опять тоскливо сжалось до размеров куриного огузка, но, взяв в руки свою животрепещущую душу, войдя, он скромно спросил.

— Товарищ командир! Можно? – и медленно, словно подходя к классной доске, попытался подойти к Т-образному столу.

Подняв свою с проседью голову из-за вороха бесполезных отчетных бумаг для штаба флота, которые командор усердно «пережевывал» со своими замами, он, не моргая, посмотрел на старлея.

Гипнотический взгляд был таким, что казалось, командирские безумные глаза вот-вот вылезут из орбит и повиснут на ниточках нервов. На нервах подчиненного офицера. Командир, любитель заглядывать подчиненным туда, откуда ноги растут, раздраженно заметил.

— Можно Машку за ляжку или быка за рога! Не научился еще заходить к командиру, — кивнув зубами на дверь, командор кратко бросил кирпичом в подчиненного. — Повторить! — всклокоченный взгляд кэпа смыл Кукина из кабинета.

Вытерев нервный холодный пот с квадратного лба, парень начал успокаивать дыхание. Осмотревшись в мутном зеркале у оперативного дежурного, где висела карта побегов матросов из части, он рефлекторно одернул помятый жестким топчаном китель. Расправив погнутые караульной подушкой погоны, плюнув и причесав стоячий вихор на сократовском лбу, старлей поправил свою вспотевшую промежность. С поникшими плечами он снова постучался в дерматиновые врата служебного рая похожего на вход деревенского погоста.

— Разрешите? Старший лейтенант Кукин по вашему приказанию явился!

От очередного взгляда командира сердце молодого офицера опять с размаху влетело в спину, которая от напряжения стала твердой, как приклад симоновского карабина.

— Являются только архангелы, язви тебя в душу! — командир, мигая воспаленными от бессонницы глазами, начинает не на шутку «закипать», как старинный тульский самовар. — Ты уже совсем опортупел, что ли в своем сраном карауле, мама твоя девочка? Разучился обращаться к командиру, грабли тебе в задницу, чтобы голова не качалась?

— Извините, — молодой офицер, потянув, как гончая носом воздух, снова задом, как сколопендра, выполз из кабинета, опять стараясь отдышаться и вновь повторить «заход в базу».

— Старший лейтенант Кукин по вашему приказанию прибыл! — втянув локоть в сустав и приложив «лапу» к уху снова доложил Игорек. Непроизвольно нарисовав на своем лице необыкновенную радость и счастье от встречи с любимым командиром, он застыл у двери кабинета.

Непорочному взору двадцатипятилетнего Игоря, любителя «ложиться под танк с ядовитыми траками» и хлебать шилом патоку предстала в тесном и узком командирском кабинете величественная картина сборища заместителей командира. Командирский триумвират части был занят серьезным делом. «Узкий круг ограниченных лиц» громко молчал. Чувствовалось, что начальники жаждали лейтенанта, как вороны крови. Дым от вонючих сигарет, который можно было резать, как колбасу слоился пирогом в спертом воздухе служебного помещения.

Во главе огромного стола восседал сам «Хозяин"». Местный царь, бог и воинский начальник в триедином лице. Старый и изношенный, как тапочки, капитан 1 ранга. Он наказывал редко, но между тем внушал своим подчиненным какой-то суеверный страх именно этой редкостью и беспощадностью наказаний, гипнотизируя личный состав загадочной молчаливостью и суровой нелюдимостью.

Командир был мужиком крутого нрава. Командовал исключительно матом от души и всего сердца, без расчета на протест. Когда он шел по части, всех сносило в кюветы. Своим молчанием он завораживал подчиненных. По его лицу была разлита, как чернила, синюшность, так как в тумбочке стола у него стояла дежурная баклажка с техническим спиртом, которой он периодически «пользовался». Кэп любил повторять — Если хочешь со мной разговаривать — стой и молчи! –, а когда был «добрый», то добавлял. — Я рот открыл, ты закрыл!

С ним было интересно разговаривать, когда он молчал. Командир любил ходить по штабу, подслеповато щурясь на тусклые лампочки, которые светили, как в морге и чесать свою потную промежность. Все в части знали, что общение с ним было равнозначно сдачи трех литров крови. Когда кэп был в гневе, лампочки в ротных помещениях казармы начинали моргать, а убогие помещения штаба входили в релявистические колебания, как при цунами. В его устах слово «задница» звучала, как похвала.

Рядом с командором расположилась куча его заместителей, которые с насмешкой смотрели на офицера. Все были с большими звездами старших офицеров, отвечающих кто за людей, кто за технику, а кто не отвечающих ни за что. На флоте таких всегда большинство.

Войдя в кабинет из коридора, на старлея со всей нещадностью и силой бросился взгляд командора и вцепился в лицо молодого офицера, как совесть в убийцу, да так что даже голова начала кружится. Ноги сами прилипли к крашенному полу. Мир сузился, отяжелел и придавил его к двери.

Тень командира летела на Игоря, как танк на фонарный столб. На него смотрело не мигающее всевидящее третье командирское «око» в виде глаза в лучах, заключенного в магический треугольник. Казалось, что сидящий напротив старлея человек обладал даром угадывать мысли лейтенантов, и обмануть его было невозможно.

Офицер почувствовал меж лопаток похолодание, как будто из невидимых щелей в кабинете забили холодные струи сквозняка, хотя в кабинете, как в бане, не только говорить, но и слушать было душно. В ушах стали звучать черные ноты жуткой музыки в си бемоль минор. В воздухе пахло бездонной глупостью и глубоким похеризмом.

Кукин, стоя с окаменевшими скулами перед своей совестью, сразу же вспомнил все свои прошлые, настоящие и будущие прегрешения. С терновым венком на голове, в виде белой фуражки с шитым «крабом» во лбу, Игорь как зашел в кабинет, так и застыл, похожий на стоп-кран еще не сорванный службой.

— Ну, голубь ты наш сизокрылый, — начал издалека старый волкодав, глядя мимо своего носа на офицера, как на ветошь в углу. — Докладывай, что натворил, язви тебя в подкладку, японский баталер!

По его тону старлей понял, что тот чешет свое интимное место. Глаза командира с голубым жандармским оттенком как-то по нехорошему сразу же начали блестеть фосфорным светом в тесном от начальственного духа сумеречном кабинете. Наступила мертвая тишина, которую слабо шевелил своими крыльями залетевший дальневосточный пятисантиметровый шершень, готовый, если что не так, впиться в старлея, и от любви расцеловать ему маковку.

— А что вы имеете в виду? — голосом, будто только что похоронил своего дедушку, поинтересовался старлей, косясь глазами на шершня и думая — вопьется он в него или нет.

На непроницаемом лице молодого офицера на секунду образовался интерес и даунское удивление от происходящего. Он подобный морскому гребешку с открытыми створками начал бороться во тьме, пытаясь вспомнить сутки своей караульной службы. В животе непроизвольно образовывался айсберг и ни одной мысли.

— Что имею, то и «ввиду», — с доброй скалозубой ухмылкой шутканул колокол флотской жизни, оплот воинской дисциплины. — Начальник штаба докладывает, что при проверке караула ты не смог доложить ему обязанности начальника караула, — тут командир для значимости своих слов заглянул в лежащие перед ним бумаги, словно перед ним лежал рапорт энша. — Почему у тебя в карауле был бардак, как в публичном доме? Я тебя спрашиваю — почему? – видно, что командира овладел гнев, да такой, что он начал трястись и кашлять.

Чутье молодого офицера подсказывало – оправдываться бесполезно, виноват по определению, что молодой. Кукин, почувствовав себя несчастным, посмотрел на присутствующих со стесненным сердцем и тоном человека, которому нечего терять выдавил из себя.

— Не знаю, в публичных домах пока не был…

— Что? Пререкаться? Салабон! Ма-ал-чать, студент! В руках еще стоящего ничего не держал, кроме своего писюна, а туда же, — с негодованием среагировал командир и стал наливаться кровью подчиненного. — Лейтенанты, бля, заговорили? Погоны шею жмут? Ядрить твою бабушку и всю дорогу по-неудобному! Тараканы в голове мешают править службу? — язвительно заметил капитан 1 ранга и с размаху опустил руку на стол, после чего штаб подпрыгнул вместе с сопками. — Сейчас мы тебе гланды через задницу вырвем!

Командир, имя которого было в почете, а личность – в забросе, задавал вопросы, не нуждаясь в ответах. В легкую нанизывая слова, как мясо на шампур он начал драть старлея, как ветер флюгарку. Кукин же молчал, будто дерьма в рот набрал. Да и что можно было сказать против начальника штаба, который любил в службе ездить на скачущем Уставе гарнизонной и караульной службе, убежденно считая, что если сомневаешься в Уставе, то значит – веришь в него!

Энша в части был противозачаточной прививкой от нарушений воинской дисциплины. Глядя на этого хранителя Устава и Печати части, всегда приходили на ум слова Александра Суворова.

                                      О! Воин, службою живущий!

                                      Читай Устав на сон грядущий!

                                      И поутру от сна восстав,

                                      Читай усиленно Уста!!!

Начальник штаба любил «проверять» караулы, не заходя в них, а забираться с биноклем в руках на ближайшую голую сопочку. Оттуда он, как Кутузов на семнадцатом бастионе в окуляры высматривал караульные блокпосты, где часовые пели, ели, читали книжки, писали и какали, занимались онанизмом, спали или собирали малину в зарослях минерализованной зоны.

В караульном помещении у Кукина, когда его накануне проверял начальник штаба, была обстановка не то чтобы воинской убогости, а скорее молчаливой мерзости и запустения.

Проверив, караульный сральник, комнату отдыхающей и бодрствующей смен энша от негодования весь пылал, как раскаленный унитаз, лизни — зашипит. Естественно на старшем лейтенанте отыгрался по полной программе, вспомнив ему его маму, папу, сделавшего Игоря не тем местом, бабушку и всю родню по отдельности. Как, тут глядя на начальника штаба не вспомнить древнюю японскую пословицу – «Не бей палкой по кустам, тогда не выползет гадюка». В переводе на простой русский язык это означало – Не тронь позавчерашний борщ, он и вянуть не будет.

К командирскому ору начали присоединяться замы, стараясь как бы из-за его могучей руководящей спины «гроздьями гнева» побольнее куснуть лейтенанта. Сработал принцип собачей стаи — лаять начинают все скопом. Ситуация, как в Вифлееме, где по повелению иудейского царя Ирода было «избиение младенцев».

— Почему не стрижен? Да посмотрите! У этого «студента» ботинки не чищены, — это ехидно вставляет «замком по морде» — зам командира по морским делам.

— Смотрит-то как? Нет никакого благоговения, не чувствуется преданности во взгляде, — это реплика зама по КР – корабельным ракетным комплексам.

— А как у нас с классовым чутьем? — бздительно начинает с кладбищенским восторгом подгундошивать красновелеречивый замполит части, пытаясь вогнать в гроб нашего старлея. — Как мы выполняем моральный кодекс строителя коммунизма?

Зам, обремененный собраниями, комиссиями, заседаниями, голосованиями и протоколами нервной апокалипсичностью партийных эмоций и душевных мук наэлектризовывает командирский кабинет.

— Он не несет идейную нагрузку и не имеет конспектов классиков марксизма-ленинизма, — продолжает постоянно беременный чумными лозунгами и не выполняемыми починами местный слесарь человеческих душ. — А знаете, к чему это может привести в карауле? Вы представляете? — с коммунистическим ликом иезуита зам грызет лейтенанта, как хомяк сухарь. У замполита от усердия начинает желчью мерцать загоревшая от портвейна лысина, как дыня в холодильнике. Его несет вдаль не просветную. В головах присутствующих сразу возникают кровавые картинки средневековой инквизиции.

— А позавчера я его видел этого салагу в кафе «Дельфин» с какой-то мамзелью. Вместо того чтобы учить обязанности начальника караула и требования Устава он валандался неизвестно с кем, — не обращая внимания на странное выражение лица молодого офицера, лает главный инженер, любитель сам шляться по бабам. — О службе надо думать! О службе, а о женщинах мы сами позаботимся! Поверь нам!!!

Начинает пахнуть дымом костра, на котором должны сжечь Кукина. Парень молчит, как тургеневское Муму. Старлею кажется, что в кабинете сгустился воздух, в ушах начинает шуметь и звучать органная фа-минорная хоральная прелюдия И.-С. Баха. Одеревенев лицом, будто он сидит в кресле дантиста Игорь обреченно тяжело вздыхает. Обладай вздох энергетикой, то от присутствующих остались бы только дымящиеся головешки.

Воспитание лейтенанта идет полным ходом, от души и сердца — умеем мы это делать на флоте. Вопросы-требования льются, как водопад. «Грозно трубит труба Архангела», как на Страшном Суде из Апокалипсиса! От командирского «воспитательного процесса» Кукин, сглатывает черную слюну и чувствует, что у него высох язык, который начинает царапать нёбо, как мель киль корабля. Мир кажется ему померкшим.

Интересно, но у начальствующих умников, по-барски рассевшихся напротив него, в головах нет даже маленького предположения, что у старлея может быть… боевое оружие.

В глухо застегнутом кителе с малярийными глазами, Игорь понуро думает — как плохо родиться лейтенантом и попасть в не то место и в не то время. Его сейчас съедят эти саблезубые человеколюбцы со всеми его рыбьими потрохами и даже вкуса их не почувствуют. С тоской в душе он вспоминает дорогие лица матери, отца и сына. Не забывает о маленькой «штучке» своей благоверной, нетерпеливо ждущей его в поселке Разбойник, кота Курвиметра, который постоянно ссыт в его тапочки.

Кукин, судорожно впившись стиснутой рукой в ручку «дипломата» молча, вперив глаза в командирское надбровье, стоит и ждет. Чего? Понимания? Участия? Наказания? Расстрела?

Старлей хорошо понимает, что ненароком открыл ящик Пандоры, древнегреческого поэта Геспода — источник всех настоящих и будущих своих несчастий и бедствий, поэтому терпеливо ждет решения своей ужасной и трагической судьбы.

Да-а-а… Жизнь дала трещину! — с упрямым терпением, обреченно, как декабрист на Сенатской площади делает втуне неутешительный вывод Игорь, с нехорошим блеском в глазах. — А как не хочется быть съеденным. Еще служить и служить, вся жизнь впереди!

Все похоже на сонный кошмар. Вместо того, что бы жизнь воспринимать, как учит флотская традиция: при наказании командиром — расслабиться и получать удовольствие, у парня мысли в голове начинают прыгать, как торпедный катер на редане.

Кукин на двадцатой минуте дрючки, когда ему начальники через заднее проходное отверстие добираются до мозжечка, не выдерживает и отводит свой взор от командира. Смотрит в окно, где черный ворон на ветке старой липы думает, как бы выклевать старлею последние мозги. Возвращает свой взгляд в командирский кабинет, выпрямляется во весь рост и принимает отчаянное решение. Если офицер должен умереть — то стоя!

Молча нагибается к своему кожаному портфелю, щелкает модными замочками с наборным шифром и, как в замедленном кино, его открывает. Не торопясь, достает из «дипломата» свою черную лакированную кобуру с шомполом и кожаным тренчиком. Аккуратно вынимает из него свой пистолет. Молодой офицер опять же спокойно, ни говоря, ни слова с малахольной улыбкой развитого дауна проверяет обойму с восьми боевыми девятимиллиметровыми патронами и ловко вставляет её в оружие.

В кабинете тихо слышится щелчок вставленной обоймы. Игорь фатально вытягивает потные ручонки к коленям и снимает пистолет с предохранителя. Ему вспоминаются слова Ильи Эренбурга где-то им прочитанные — Для русского жизнь не ценность, а случайность!

В шуме ругани не слышится звук передергиваемого пистолетного затвора. Парень все делает, как его учили в военной бурсе: Сначала отдежурь, а потом — застрелись!

Командный триумвират сумасшедшего дома, увлеченный милитаристским воспитанием, спокойные и где-то хладнокровные телодвижения старлея сразу и не замечает. У всех на губах благородная слюна, в глазах — заботливое отцовское неистовство. Каждому хочется высказаться и попробовать на вкус молодое комсомольское тело.

Почернев лицом, Игорь с видом покойника, стекленеет и молча расправляет худые плечи. Становится по стойке «Смирно» и застывает, как памятник Неизвестному Матросу на берегу Тихого океана, еще раз вспоминая маму, папу, сделавшего его не тем местом, свое описанное детство и юность «затянутую в ремень».

Парень чисто машинально, на полуавтомате поднимает свою правую руку и приставляет калибр дула своего пистолета к уже слегка поседевшему от службы виску. Решительно взводит курок, глючит от нервного напряжения кадыком и плавно тянет спуск на себя. Невольно зажмуривается от предстоящего выстрела, чтобы не видеть, как его еще не пропитые мозги будут тихо стекать с оконного стекла.

Начальствующая толпа боевых слонов в мгновение цепенеет. Волосы у всех на мошонке встают дыбом. Замы впадают в коматозное состояние и превращаются в единый застывший ужас. В глазах присутствующих попеременно отражаются тревога, удивление, страх и безумие. В кабинете все затвердевает, как дерьмо на морозе — ломом не сковырнуть. В воздухе начинают плыть повапленные гробы.

Наступает тишина, как в церкви перед отпеванием. Кажется, что слышен треск горящих свечей, звон кадила и виден дым церковного фимиама. Лица присутствующих превращаются в застывшие, обтянутые пергаментом деревянные лики святых. У всех пропадает дар речи, кроме командира.

— Стоять-ять-ть!!! Сука-а-а!!! — с напряжением ревет командир, как рассвирепевшая рассомаха, сидящая на «очке» в гальюне в позе «лотоса» когда кто-то рвется в кабинку сделать свое «дело».

У командора вспухают на шее лошадиные жилы, брови падают на стол, а уши складываются вдоль кадыка, как крылья у стрижа в атаке. Все моментально резво сползают под столы. «Тишина — в первый раз лежу в гробу одна!» Все замерзают. Даже собаки на блокпостах почему-то перестают лаять и пугать своим худым видом уссурийских тигров.

У бледно пепельного, как сама смерть главного инженера необъятный животик сразу превращается в кукиш, а задница стекленеет к стулу. Мужик хочет как-то сдвинуться с места, но что-то в его яйцевидном животе ему мешает. У начальника штаба темнеет в глазах, будто он попал на глубину и никак не может выплыть, хотя надо отдать ему должное – у него не дергается ни один мускул. Замполит готов родить новый партийный лозунг, но слова застревают у него в заднице, как запор при геморрое. Зам по КРК в предродовом поту беззвучно пытается бормотать молитву, но забывает русские слова.

Начинается цирк, когда все артисты уехали в Антарктиду, развлекать пьяных жареных пингвинов, а остались только клоуны печального образа. Ну, еще может быть один единственный акробат-универсал. Это — командир, который, увидев картину молодого офицера с пистолетом у уха, от нирваны дрючки «просыпается» и как раненная в задницу горная лань со своего стула с места прыгает к виску лейтенанта через все столы кабинета.

Прыжок командира на руку старлея через все препятствия надо было видеть. Это была фантастика. Кенгурачий скачок можно было сравнить разве, что с прыжком ротозея от проходящего поезда. Командир успевает в своем свободном полете посмотреть на пыльный потолок и подумать — Пора, пора белить.

Пролетая над заместителем по КРК, он думает — воблядь, опять где-то спирта нажрался. Духан идет, как с ликероводочного завода. Задев плешь замполита, у которого на голове волос осталось на одну семейную драку, он успевает сделать замечание начальнику штаба за грязный подворотничок на кителе и ударить по руке молодого офицера.

Не смотря на это, в тесном сумеречном кабинете раздается оглушительный пистолетный выстрел. Ба-бах… Трах-передах…

Короткий звук выстрела, как возглас раненной чайки взметается к закрытой форточке. Ударяется об нее и в следующее мгновение, вернувшись в кабинет рикошетом, начинает нервно рассыпаться по головам присутствующих. В закрытом помещении от пистолетного хлопка возникает ощущение, что рухнул свод Вселенной. У всех в ушах начинает звенеть.

Командирский стол подпрыгивает над полом, подоконник чуть ли не вываливается в окно, небольшие мозги в головах присутствующих вздрагивают, становясь жидкими, и начинают выплескиваться через их вялые уши. Владимир Ильич Ленин на портрете позади командира с испуга инстинктивно пригибается от блуждающей пули и осуждающе хмурится. Пуля начинает нервно гулять по командирскому кабинету. Дзинь… динь… динь.

Вырвав задвижку на форточке, аккуратненько уходит рикошетом в косяк деревянной двери повыше головы нашего героя. Замовская толпа не успевает даже пукнуть. Молча, превращается в лавину жидкого служивого дерьма и начинает растекаться сначала в штанах, а потом и под начальствующие столы. В помещении наступает леденящая душу тишина, как в городском морге, только дымок из пистолета начинает подыматься к закопченному потолку. Из радиорепродуктора бодро звучит песня молодого Иосифа Кобзона «Я люблю тебя жизнь, и я знаю, что это взаимно».

Тонкий и умопомрачительный аромат дымка сгоревшего пороха из ствола пистолета начинает щекотать интеллигентные ноздри замполита, который так бледнеет, что на его лице выступают угри, будто откуда-то выпрыгивают. Под потолком кабинета в морозной дымке испарений продолжает ненавязчиво моргать единственная желтоватая лампочка, обгаженная мухами.

За форточкой окна на ближайших блокпостах в карауле слышан лай караульных собак, которые вспоминают о своей обязанности отпугивать своим худым видом голодных уссурийских тигров. Лают сначала в воздух, а потом на поражение. Дежурный по части невозмутимо продолжил посасывать портвешок из горлышка бутылки в своей дежурке, философски размышляя — чего не случается в этой жизни.

Игорь Кукин спокойно ставит пистоль на предохранитель, дует в ствол и беззвучно убирает его в свой «дипломат», впоследствии ставший знаменитым, как потертый портфель Жванецкого. Тихо выходит из кабинета, аккуратно прикрывая дерматиновую дверь. Старлей, как положено, идет чистить оружие, чтобы потом с чувством выполненного долга сдать его дежурному по части. Оперативный дежурный в своей рубке рефлекторно встает по стойке «Смирно», молча, приветствуя проходящего мимо него молодого офицера.

В части наступает ситуация, когда командир сам готов застрелиться. В воздухе начинает витать дух военного прокурора с разбором «полетов» на уровне Командующего флотом.

На звук неожиданного для всех Вооруженных Сил СССР выстрела в кабинет пулей влетает помятый уставом старшина-дежурный по штабу, с глазами обоссавшегося пуделя и пилоткой надетой задом наперед.

— Товарищ командир! Вызывали?

Набычившийся командор в предынфарктном состоянии отряхивает прилипшие к его потной заднице пустопорожние бумаги, от треволнений вытирает студеную испарину со лба и слегка заикаясь, глубокомысленно изрекает в ящик своего стола.

— Н-нет! Не в-вызывал, — и почесав за правым волосатым ухом, придушенным голосом добавляет. — Вот и поговорили, мать вашу двадцать! В-все с-свободны, к-как кубинский н-народ!

Больше никто ничего сказать не мог — всех заклинило. Что было дальше? Да ничего! Кукин тогда изрек в курилке свои крылатые слова, которые еще все долго все цитировали.

— Ребята! Пули не свистят, а… ж-жужжат!

В воинской части — этой скрижали скорби воинской славы и службы, после этого весь личный состав неделю ходил тихо на цырлах и цыкал друг на друга. Т-тс-с-с!!! Было ощущение, будто в клубе части уже неделю стоял гроб со свежим покойником, ну, а старлей — спокойно, как ни в чем не бывало, продолжил службу на благо родине своей Отчизны.

Морякам театра не надо — мы сами театр!!!