Помочь сайту
Поздравления
Квумпа, кусочками _next
здесь юмор чёрный, потому что военный :-)))
-------------------------------------------
фрагмент эпического полотна "КВУМПА"
* * *
МИЧМАН ХАНЧИЧ
Медбрат санчасти мичман Ханчич имел красное лицо. Не румяное, какое бывает у иного дегустатора жизни, щекастого пожирателя благ, а именно такое, как боевое красное знамя над Рейхстагом. Или как планета Марс в итальянском телескопе Эпохи Возрождения. Попадись он на глаза Александру Македонскому, тот непременно взял бы его с собою в индийский поход, в первую шеренгу, против боевых слонов.
Однако, несмотря на явно вызывающий цвет собственного портрета, мичман Ханчич отнюдь не был орудием бога войны. Даже наоборот, в среде офицеров и гражданских служащих КВВМПУ он слыл миролюбивой, душевной личностью. Так что багряный лик его мог быть объяснен скорее совестью, чем яростью. То есть, выглядел он как если бы жаркая волна стыда накрыла бы очень совестливого человека и гражданина. Если последнее верно, то медбрату санчасти было стыдно все время, без перерыва на обед.
Военная судьба мелко мстила Ханчичу за его невоенную мягкость и человеколюбие. В том смысле, что эскалатор его карьеры остановился еще в самом начале, и мичман на полжизни застрял на должности медбрата. В другом качестве его никто не помнил. И на будущее шансов преодолеть этот фатум у него не было. Когда-нибудь, через миллионы лет археологи таким и найдут его, еще при жизни окаменевшим, средь толстых слоев известняка.
Вы спросите, был ли несчастен мичман Ханчич, удалась ли жизнь его, угрызала ли его мысль о бесцельно прожитых годах? Вот вам ответ. Нет, он не был несчастен. И жизнь его удалась. И мысль его не угрызала. Любой, кто вкушал аромат офицерской службы, знает, что лучше быть мичманом в Киеве, чем комбригом во Владивостоке. Культурный слой толще, и для здоровья полезней. Квартира на Оболони, днепровский пляжик с желтым песочком в двух шагах от места службы, «Киевские торты» да конфеты «Вечерний Киев» к услугам алчущих сладкого, паутина полезнейших киевских знакомств и связей, солнечная киевская старость под каштанами на Владимирской горке - все это, чего не было у грозных комбригов во Владивостоке, было у смиренного медбрата санчасти КВВМПУ. То есть все, что нужно человеку для самоуважения, и никаких нервов.
Впрочем, что касается именно нервов, то в службе мичмана Ханчича всё-таки было одно неизбежное обстоятельство, которое аккуратно раз в год подрывало их. Дело в том, что помимо всем понятных служебных обязанностей, надлежащих к исполнению согласно штатного расписания, на медбрата КВВМПУ возлагались и некоторые уникальные задачи, пока еще слабо описанные в корабельных уставах, медучебниках и должностных инструкциях. Во-первых, на его попечении была первая линия обороны санчасти. Волны наступающих квумпарей, имея у себя на уме получить убежище от тягот службы и обрести отдохновение под сенью красного креста, должны были разбиваться именно о мичмана Ханчича. На сердобольную женскую братию в лице начальника лазарета Ленины Михайловны и подчиненных ей медсестер никакой надежды в этом деле не было. Медбрат же, заранее зная неглубокий умысел лыдящих курсантов, владел парой беспощадных приёмов, позволяющих отправить их восвояси. Во-вторых, его исключительным делом было ежегодное мероприятие под кодом «посев». Ну, это вообще некому было перепоручить. Тут и рука требовалась верная и нервы незаурядные. Если бы вражьей волей мичман Ханчич оказался бы вырван из рядов КВВМПУ, то мероприятие «посев», при всей его простодушной незатейливости и прямолинейной механистичности, ни за что не состоялось бы.
В жизни мичмана Ханчича «посев» был единственным по-настоящему черным фрагментом. Потому что это единственное во Вселенной дело, где гордиться мастерством никак не возможно. Разве что ремесло палача стоит где-то рядом. Да и то, умелый палач все-таки может похвалиться – у меня, мол, не мучаются.
Итак, медбрату санчасти мичману Ханчичу было не до гордости. Служба в КВВМПУ довела его до философии, и он рано постиг, что гордыня – источник яда. Поэтому исполнял «посев» с покорностью и смирением закованного в кандалы невольника с веслом. Душу от этого занятия воротило за месяц вперед, и если бы не строгость морполитовских порядков, медбрат загодя напивался бы, чтобы видеть все это сквозь водочную слезу.
Размышляя отвлеченно, мичман Ханчич сумел избежать моральной травмы, и нашел себе оправдание, на которое имел полное право. Прежде всего, исполняя «посев», он исполняет свой воинский долг. Он вынужден, ибо Присягу никто не отменял. Принимая присягу, он принародно клялся, что будет выполнять, не взирая на опасности и утраты военного и мирного времени. Более того, подвижнический принцип советского воина «Если не я, то кто же?» и здесь оказался как нельзя кстати, и здесь уберег от морально-нравственных колебаний, выручил от чистоплюйского самоедства. Ну, действительно, довериться в деле проведения «посева», например, начальнику лазарета Ленине Михайловне совершенно немыслимо. Амазонкам-медсестрам, ходящим под началом Ленины, тоже немыслимо. Пустяковая с технической точки зрения операция будет пошло провалена. Помилуйте, да не уж-то остается обратиться к силам посторонним? Не уж-то идти на улицу, на плац, и умолять первого встречного? Да будь то хоть сам мичман Попсуй! Фамилия подходящая, но медицине чужд, идеям Гиппократа не сочувствует.
Ну и в конце-то концов! В это же самое время кто-то отмораживает себе уши в заполярной бухте Видяево. Кто-то по-черному депрессирует в бухте Ольга, из года в год глядя на Охотское море и слушая вопли бакланов. Иные кормят энцефалитных клещей в славной бухте Разбойник. И много их еще, имеющих погоны, но не имеющих даже мечты завершить свою службу в Киеве. А он уже здесь, и будет здесь, и значит, счастье любит его. Так будем же справедливы. За чудную киевскую судьбу надо платить. А мичман Ханчич был очень справедливым человеком, поэтому этот довод не встречал протеста у него в душе. Так и служил он – честно, за совесть, пил свою чашу жизни тягуче, почтительно.
В тот день, когда надлежало произойти очередному ежегодному «посеву», мичман Ханчич явился в лазарет санчасти с поленом подмышкой. Собрав подле себя всех, кто несмотря на хвори, сохраняли признаки человека-прямоходящего, он назначил меж ними старшего, и дальнейшее содержание текущего дня пояснил так:
- Товарищи курсанты! Вам не надо напоминать, что уход политработника от выполнения общественно полезных дел оправдывает только его личная гибель. А поскольку вы всё еще живы, слушай боевой приказ. Вот вам аккуратное, вполне гигиеничное полено. Сорт древесины неизвестен. К обеду вам надлежит изготовить из него как можно больше прутиков толщиной с карандаш. Всего нужно триста шестьдесят прутиков. Поэтому деревом я обеспечу вас ещё, дополнительно. Кроме того, сейчас вам будут предоставлены ножи, молоток, зубило, и вообще, все, что нужно для работы. При этом будьте аккуратны, пальцы не режьте, а то запишется вам членовредительство с умыслом дальнейшего отлынивания от службы. Таким образом, излечение ваше из бесполезной формальности преобразуется в живой, диалектический процесс делания общественных благ и вашего собственного перевоспитания. И если кто-то из вас имеет в сердце своём непонимание того, что я хотел сказать, то обещаю – это ненадолго.
- А для чего это все? – простодушно удивились обитатели лазарета.
Ханчич разъяснил:
- Получив боевой приказ, курсант поправляет свою больничную пижаму и говорит «Есть! Разрешите бегом исполнять!»
Оставив подопечных наедине с их задачей, он заглянул по всем комнатам лазарета, не охваченных еще энтузиазмом доброго дела. Одного такого мичман нашел сразу. То был квумпарь довольно боеспособного румяного вида, отставивший в сторону свои костыли и высунувшийся по пояс в открытое окно. Медбрат Ханчич незамедлительно вернул его на путь общественной полезности. Он подошел к нему, отечески хлопнул его ладонью по спине, заботливо спросил:
- А вас, товарищ курсант, общее дело уже не касается? Ковыляйте в главную комнату, там старший объяснит вам задачу.
Тот взялся за костыли и уковылял. Мичман Ханчич закрыл за ним окно, мельком глянув на улицу. Там, внизу на тротуаре стоял какой-то тип в плаще аристократа, с глазами проходимца.
Озадачив постояльцев лазарета, медбрат глубокомысленно удалился, отправился ходить путями воинского долга. Квумпари же, оставшись с поленом в руках, немало дивились этому, но потом, получив обещанные орудия труда, взялись за дело. При помощи зубила и молотка древесина была расщеплена продольно на части. Дальше в работу пошли ножи.
Всего деревообрабатывающая команда, мобилизованная Ханчичем, составляла шесть человек. Таким образом, на совести каждого лежало задание в шестьдесят прутиков. Поначалу, пока с совестью было всё в порядке и пока чувство долга давило на квумпарей с первозданной силой, задание квумпарям вполне удавалось. Штук по десять изделий заданной толщины выдал нагора каждый. Затем незаметно пришли трудности. Надо понимать, чем санчасть являлась для квумпарей. Тем же, чем одинокий островок является для зайцев в период вешнего половодья. То есть, местом, где можно спастись. Будучи по отбору своему людьми на редкость здоровыми, курсанты мастерски умели нагнать на себя блажь и симулировать любую форму заболевания, не требующего операционного вмешательства, но требующего горизонтального покоя. Таким образом, придя в санчасть, они тем самым требовали оставить их в покое. Там их массово изобличали и возвращали в строй, но некоторым все же удавалось «закосить» и пробиться. Что интересно, в покоях лазарета невозможно было застать курсанта выпускного курса. Почти не замечены там и третьекурсники, а если и возникали таковые, то это были действительно трагические личности. В самом деле, какая может быть санчасть, если чем ближе к выпуску, тем чаще увольнения? Поход в город с сопутствующими приключениями действует на служивого человека подобно сказочной живой воде, прямо со смертного одра поднимает. Что же касается квумпарей второго курса, то эти в больничную пижаму лазарета залазили чаще, ибо сладкое слово «увал» все еще оставалось для них символом праздника, нежели деталью повседневности. Ну, а для первокурсников, которым увольнение в Киев вообще равнялось судебному помилованию, пребывать в лазарете санчасти было делом уместным, достойным и благоразумным. В санчасти они спасались одиночеством, словно на острове св.Елены. Недосягаемые для изматывающего хоровода морполитовского бытия, нежась в безмятежности, отсыпаясь денно и нощно, почитывая беллетристику, упиваясь тишиной и легкой товарищеской беседой. Квумпари просто физически чувствовали, как изо дня в день распрямляются их задерганные нервы, а щеки жизнерадостно круглеют. Они смылись в санчасть от приказов, но самый несуразный из приказов неожиданно догнал их в самую пятку. Поэтому теперь, когда Квумпа под видом мичмана Ханчича настигла их даже здесь, ничего кроме презрения и саботажа поставленная им задача вызвать не могла. К тому же все они как нарочно оказались первокурсниками и некому было объяснить им высший смысл этого странного дела.
Итак, осилив по десятку кондиционных прутиков, квумпари утратили последнее терпение и стали на путь анархии, погнали брак. В слабое оправдание этого следует отметить, что ножи, которые принес медбрат подходили в самый раз для того, чтобы размазывать ими масло по булке. Для столярных действий это камбузное, условно-заточенное оружие годилось только теоретически, в воображении. Так что чем дальше трудились приказные добровольцы лазарета, тем менее изящными выходили из их рук изделия. Возрастая сначала незаметно, миллиметр к миллиметру, диаметр «прутиков» огрубел до полуторного значения, потом и вовсе угрожающе стал удваиваться. Зато работа пошла веселей. По мере подъема веселья из рук квумпарей стали выходить совсем уж бессовестные изделия толщиной в хорошую ветку. Жутко представить куда завела бы будущих политработников их лень и халатность, если бы древесный материал не окончился. Сосчитали то, что натворили. Нашли, что искомое число сошлось. С легким сердцем вручили свои изделия мичману Ханчичу, который накануне обеда снова посетил лазарет. Тот принял работу на руки, и некоторое время глубокомысленно разглядывал её, изучал во всем многообразии диаметров. Он увидел здесь всю градацию человеческого усердия, вернее, деградацию чувства воинского долга – от точеных карандашеподобных прутиков до грубо отесанных дубинкообразных заготовок, годных под ножки для табуреток.
Медбрат санчасти КВВМПУ мичман Ханчич подарил курсантам сострадательный, добросердечный взгляд доктора Айболита и молвил им так:
- Истина в том, что человек сам виноват в своих бедах. Как ты делаешь, так и тебе сделается. Чтобы понять эту глубину, вам не потребуется три года изучать научный коммунизм. Я помогу вам в этом прямо сегодня же.
При этом он потряс перед глазами квумпарей наиболее внушительными экземплярами их авторских столярных изделий.
- Товарищ мичман! – дружно взмолились те, - Да что будет-то, что за мероприятие? Не томите душу, товарищ мичман!
- Посев вам будет на вашу задницу! – ответил медбрат, - причём стволы главного колибра достанутся именно вам, обещаю!
Хмуро отвернувшись от них, удалился из покоев лазарета. От слов этих что-то нехорошее шевельнулось в курсантских душах. Смутные подозрения посетили их, но было поздно.
А мичман Ханчич, аккуратно сложив у себя в кабинете охапку деревяшек, направился было на обед. Однако, на пороге санчасти ему повстречались двое квумпарей-первогодков. Один, что повыше, с черными уголями тлеющих очей, был подобен скелету, на который накинули матросскую робу. Другой, что пониже, был лишен художественной индивидуальности, чем напоминал гладкого смышленого дельфина. Увидев Ханчича, оба замялись, так как мечтали повстречать скорее сердобольную Ленину Михайловну, нежели его, железного. Но медбрат, видя их насквозь, не дал им шанса проникнуть в закрома санчасти. Он так заботливо посмотрел на них, что они тут же представились:
- Курсант Калинкин!...
- Курсант...
- Здравствуйте, товарищи! – приветствовал их мичман, - Какая нужда привела вас в этот храм здоровья?
- У меня голова разболелась! – быстро ответил Калинкин, немедленно сморщил лицо и схватился руками за голову.
- А у меня живот болит! – добавил второй квумпарь, повторив лицом ту же мимику, - Нам бы лечь на недельку, подлечиться, товарищ мичман!
Медбрат Ханчич залез рукою себе в карман брюк, порылся там и извлек на свет какую-то белую таблетку неизвестного происхождения. Легко сломав ее пальцами пополам, он раздал просителям по белой дольке со словами:
- Это тебе от головы. А тебе от живота. И все пройдет. А теперь кругом и шагом марш служить!
* * *
...Преодолевая легким шагом эту восхитительную дистанцию от типографии до клуба, неизменно навевающую философскую интонацию мысли, редактор газеты «Политработник Флота» капитан 3 ранга Глаголев пребывал в привычном ему состоянии личного счастья. Если отбросить прочь мысли о международной напряженности и гонке ядерных вооружений, то на всем белом свете не оставалось ничего, что могло бы поколебать этот благостный покой души. Служба? Она сложилась невероятно удачно. С лейтенантских лет попал ногами в мёд и проделал редкостную траекторию: Север – Камчатка – Киев. Капразом не стал только потому, что не хотел себя утруждать. Здоровье? Оно словно отмеряно ему за троих. У него не болело ничего и никогда. Родные-близкие? Все вроде живы, никто не в тюрьме и не в плену. Чего же ещё пожелать?
Так, в окружении солнечных зайчиков счастья, редактор морполитовской газеты ступил на Вторую территорию училища, где плац и клуб, и камбуз, слились в гармоничном архитектурном ансамбле во славу стиля «военно-политическое барокко». Первое, что он увидел – квумпарь неопределенного курса, бегущий совершенно ошалелым образом. Курсант мчался, заломив голову назад, чем напоминал козла-архара, за которым гонится леопард. При этом он поддерживал руками спадающие брюки и орал так, словно у него отхватили что-то важное. Редактор хоть и привычен был к живому пульсу КВВМПУ, встал как вкопанный, с изумлением наблюдая за происходящим. Между тем, двери санчасти с треском распахнулись и оттуда высыпал целый отряд квумпарей столь же неопределенного курса. Сходу, не сговариваясь, они кинулсь вслед убегающему, моментально догнали его, образовали суматошную свалку и о чём-то уговаривая, мягко повлекли вспять, к дверям санчасти.
Повинуясь инстинкту журналиста, капитан 3 ранга Глаголев последовал за квумпарями. Поиски истины привели его на второй этаж санчасти, в апартаменты мичмана Ханчича. Тот с багровым лицом бога войны как раз делал очередной «посев» очередному квумпарю. «Уй, бля!» - ёмко приветствовал квумпарь военную медицину. Затем морща физиономию, возвращал труханы и брюки в исходное положение и походкой болотной цапли покидал кабинет. Переступая порог злорадно объявлял своим товарищам: «Следующий – на старт!»
Едва взглянув на ситуацию, на стройные ряды свежевыструганных палочек, разложенных на столе, на стопки плоских бактериальных склянок, редактор всё понял. Весело поздоровался, сочувствуя незавидной участи мичмана Ханчича. Не стал травмировать его дежурным вопросом типа «Как дела?» Ибо ответ мог быть только один: «Дела мои – сплошная задница!» Однако, по-журналистски машинально, дабы исчерпать публицистические возможности эпизода, поинтересовался, что за беготня происходит вокруг санчасти.
- А, так это ж курсант Балабеков! – безнадежно махнул рукою медбрат. Он обрадовался возможности отвлечься от своей смертельной задачи. Поэтому подробно рассказал редактору, как это так получилось, что курсант Балабеков с визгом стрелою вылетел на улицу, унося искомый прутик совокупно с бесценной своей задницей.
- Ну, что ты с ним поделаешь! – объяснял Ханчич, - Лезгин, дитя гор! Там, где другие мужественно переносят лишения воинской службы, этот витязь в тигровой шкуре сорвался с пьедестала, еле догнали всем классом. Хорошо еще, что прутик вместе с ним вернули. А то у меня все строго рассчитано, по одному на каждого.
- Иван Корнеич, ну ты бы учел специфику, так сказать! – с удовольствием шутил редактор, - Видишь, горец, земляк лезгинки. Надо было подготовить почву, объяснить человеку его воинский долг...
- Да что вы, Александр Серафимович! – с убийственной серьезностью отвечал медбрат Ханчич, - Если бы Балабеков заранее знал, что его ждет, то его ко мне и под конвоем не затащили бы. А так – раз! – и поставили бойца перед свершившимся фактом.
Капитан 3 ранга Глаголев согласился, что так-то оно мудрее, и отправился далее по своим делам. Покидая санчасть, он шел по краткому коридору, где толпились десятка полтора квумпарей, ожидающих своей очереди. Все оживленно обсуждали дело Балабекова, с удовольствием впадая в приступы безудержного хохота.
«В номер моей газеты материал под заголовком «Случай в санчасти» конечно не пойдет, - весело размышлял редактор, - Политики тут нет совсем. Интернациональный долг, правда, угадывается. Но неубедительно».
Он не знал, что буквально накануне с участием курсанта Балабекова произошло другое, не менее шумное событие. Если б знал, то придумал бы для последней страницы газеты заметку под заголовком «Случай в синем углу ринга».
Киевский Морполит, как всегда это бывало по весне, трясло в спортивной лихорадке. Мало того, что именно в это время года любили наезжать со своими инспекциями всякие московские держиморды от физподготовки, так ещё и турнир КВВМПУ по боксу, ежегодный и неотвратимый, как наказание, грянул чётко в соответствии с планом командования. Не начался, не состоялся, а именно грянул, застав квумпарей совершенно врасплох. Сидели они себе на СамПо, как люди, утоляли жажду знаний над раскрытыми первоисточниками, и вдруг заходит к ним на огонек активист ротного масштаба и говорит: «Так-то и так-то, парни! От каждого класса надо выделить по два рыла на турнир по боксу. К вечеру фамилии должны быть на столе у командира». Класс, в котором жил, учился и служил курсант Балабеков, содержал в своих рядах только одного кандидата, законно отвечающего названной характеристике и имеющего некоторое представление о том, как кулак в двенадцатиунцовой перчатке сказывается на человеческом лице. История не сохранила его имени. Моментально выяснилось, что стать вторым баловнем боксерской судьбы не хотелось никому. По этому поводу воспламенилась азартная полемика. Обсуждение пошло кругами. Круги быстро сужались по мере бегства кандидатур. Единственный, кто не принимал участие в этом балагане, был курсант Балабеков. Он сидел себе у окошка, прикрыв уши ладонями, и добросовестно вчитывался в Ленина. Именно поэтому дискуссия о спортивной чести класса, пройдя положенное количество кругов сошлась и захлопнулась на курсанте Балабекове. Когда до всех, и даже до него самого дошло, что случилось непоправимое, то есть он выбран, он удостоин, он увенчан доверием, то в классной комнате стало светлее от многих зубоскальных улыбок. Квумпари молча и с удовольствие рассматривали своего обожаемого товарища, словно увидели его в новом, сияющем образе. При этом каждый в глубине души понимал: «Да, это именно то, что нужно!» Узкогрудый тщедушный лезгин, в строю занимающий почетное место на краю шкентеля, как на краю обрыва. Вечный борец за «три балла» и канатоходец над котлованом «неуда», на дне которого сидит злобное Н/У. Любимец всего класса, особенно ценимый за свои уязвимые места – за мощный орлиный нос и тонкий писклявый голос. В общем, когда курсант Балабеков протестующее завопил – «Что вы делаете!?» - все присутствующие принялись на редкость сплоченно его успокаивать и уверять, что дело-то формальное.
А на завтра уже был матч. Из-за плотности дневного распорядка училища, возможности, чтобы объяснить курсанту Балабекову практическую суть бокса, не представлялось. Минут за десять до боя он первый раз в жизни одел на руки боксерские перчатки. Двое однокашников, Черников с Кафаровым, хлопотали над ним в качестве секундантов. Тут же возле канатов ринга, Черников, жестокий каратист, показал ему боевую стойку. Кафаров же, как мастер борьбы вольного стиля, размял и растер ему уши до рубинового свечения. По правде говоря, любой из этих двух головорезов мог бы выйти на ринг и украсить турнир славным побоищем. Но у спортивной фортуны был свой любимчик.
Курсант Кафаров подошел к сопернику Балабекова, и попросил не бить человека, объяснил, что Балабеков тонкая индивидуальность и нулевой спортсмен. Соперник, судя по фигуре и ужимкам, второразрядник, не меньше, дал слово, что пальцем не тронет лица ничьей индивидуальности, а только симитирует легкий боксерский танец. Курсант Кафаров поспешил порадовать своего подопечного: «Ничего не бойся, я всё устроил! Он тебя и пальцем не тронет. Побегаете по рингу минуту, а потом я выброшу полотенце и на этом – всё!»
В обстановке всеобщего ликования, охватившего живое море квумпарей-болельщиков, под рёв сотни глоток – «Наподдай ему! Убей его! Целься в пятак!» - под хохот и свист, иными словами, в обстановке кровожадного римского Колизея, курсант Балабеков пролез под канатами ринга, вышел на середину, слабо понимая, что дальше делать. Услышав от рефери команду «Бокс!», он догадался укрыть свою голову перчатками и тут же получил зверский удар прямо по средоточию мысли. Он легко, совершенно непринужденно отлетел к канатам и, не приходя в сознание, получил ещё с десяток дубовых, бесчеловечных оплеух. Чтобы разобраться и понять, что происходит и за что его так жестоко избивают, курсант Балабеков бросился в бега вдоль канатов. Но это принесло ему мало пользы, ибо соперник не отставал и продолжал колошматить его то с левой, то с правой, как последнего фашиста. Голова Балабекова только успевала мотаться на тонкой шее из стороны в сторону, чудом не срываясь с привязи. На десятой секунде избиения произошло чудо. Пробегая мимо синего угла ринга, он вдруг увидел родное спасительное лицо курсанта Кафарова, секунданта и однокашника. Избегая новой порции затрещин, он нырнул под канатами, повис по пояс, оставив на ринге только свою тазобедренную долю, и распростерши как в мольбе руки, завопил что было сил: «Ты же обещал, что меня бить не будут!» Приступ хохота повалил с ног половину болельщиков. Кафарова тоже переломило пополам, но у него было сердце, и он решил немедленно выкинуть на ринг полотенце. Но не тут-то было! В этот кульминационный момент выяснилось, что искомое полотенце куда-то пропало, провалилось. Курсант Кафаров, всегда отличавшийся решительностью, немедленно стал разуваться, чтобы выкинуть на ринг хотя бы свой карась. Но рефери вмешался в ситуацию и спас всех. Бой был остановлен ввиду явного преимущества «красного угла».
Даже разум, вооруженный военно-политическим образованием с трудом постигает меру обиды, накрывшей курсанта Балабекова. Его самолюбие было кроваво ужалено, а нежное лезгинское чувство достоинства было выдрано розгами на лобном месте и посрамлено. Кроме того, всё произошедшее выглядело в глазах Балабекова как заговор против него. С трудом пережевывая ужин на камбузе, он с великим подозрением косился по сторонам, высматривая нити заговора. Поэтому не мудрено, что на другой день, когда рука судьбы сдала его в руки мичмана Ханчича, он психанул, попытался покончить с Квумпой бегством, и главное, подальше. Да и правда, сколько ж можно!? То морду ни за что набьют, то задницу экзекуируют! Квумпа – это сон, дурной беспокойный сон...
«Квумпа – это счастье! – думал редактор газеты «Политработник Флота», - Квумпа – это райский остров с обязательной развлекательной программой, последнее пристанище утомленных мореплавателей...»
* * *
Сидят квумпари на баночках и плачут. Они в подвале. Облокотившись в колени, понурив головы, сидят молча, моргая красными глазами, время от времени утирая набегающие слезы. Молчат. Мучительно тянется время. Изредка кто-нибудь из них нарушает отупляющую тишину и высказывает разные мысли:
- Пусть только Стёпкин у меня теперь повыпендривается! – зевая сквозь следы, говорит курсант Барынкин, - Я ему сразу напомню, мол, будешь залупаться, я пойду пожалуюсь мичману Ханчичу. Он тебе устроит!
Шутка, удачная для любого другого времени, теперь почти безрезультатно уходит в песок. Квумпари вместо жизнерадостного «гы-гы!» только утирают свои влажные глаза. Лица их беспросветны. Длинно молчат.
- Не, ну вообще, мичман Ханчич конечно зверюга неживая, деспот! – высказывается курсант Бровин, изображая в голосе благородное негодование, - Втыкает дрын со всего размаха. У меня аж слезу вышибло. Вот аж до сих пор плачу.
Очень длинно и загадочно помалкивает курсант Началов. Пока Барынкин от избытка сиюминутного чувства старается высморкаться, он грустно-грустно глядя себе под ноги, начинает рассуждать вслух:
- Вот что я думаю. Бедный он, бедный, наш мичман Ханчич! Прикиньте сами. Каждый год в училище поступает новый набор курсантов, то есть три новых роты. Триста шестьдесят человек, в общем. То есть, каждый год мичман Ханчич вынужден устраивать посев для трехсот шестидесяти новых задниц. Подумаем, сколько за один день может пройти народу через экзекуцию? Если трудиться не покладая рук, то три класса, то есть девяносто человек. И это в лучшем случае. Получается, мичман Ханчич вынужден четыре-пять дней подряд, почти целую неделю, видеть одно и то же – подлую курсантскую жопу. Вот посидишь денек на реке с удочкой, глядя на поплавок, потом добираешься домой, до койки, закрываешь глаза, а уснуть не получается. Потому что и с закрытыми глазами видишь как наяву всю ту же картину – поплавок, танцующий на воде. Страшно представить, что видит мичман Ханчич в эти дни, когда пытается уснуть. И так год за годом, каждый год. Наверно всякий раз, сделав завершающий посев, он даёт по этой заключительной заднице крепкого пинка, потом закрывается в своем кабинете, пьет спирт и плачет. В общем, настоящий центурион. Сильный человек.
Рассуждения курсанта Началова падают в пустоту. Курсант Молчанов, литой мощный, словно сидячий памятник, не поднимая понурой головы, утирает рукавом набегающую по щеке слезу и горестно сетует:
- Когда это всё кончится?
Сидят квумпари на баночках и плачут. У них в руках туповатые камбузные ножи, а в ногах у них, на палубе навалом возвышается центнеровая куча репчатого лука. Они чистят его и беззвучно ревут. У них задание – к утру почистить всё. Время заполночь.
* * *
Нет комментариев. Ваш будет первым!
