Помочь сайту
Поздравления
12. Как Яван из сладкого капкана выкарабкивался
14 августа 2015 -
Владимир Радимиров
Глава 12. Как Яван из сладкого капкана выкарабкивался.
Долго ли, коротко ли почивал у себя Яван, то неведомо, да только снится ему странное сновидение...
Ваньша во сне сам себе удивляется: ведь дотоле никаких снов он не видывал, а просто-напросто вырубался напрочь, и всё. Это такая особенносnь в мире навьем наблюдалася: никаких тебе ночных грёз, ибо сама жизнь в местах сих невозможных больше на грёзу воплощённую была похожа.
А тут, значится, сон. И такой-то, право, чудной, ну словно бы наяву – натурально – всё происходит!
Видит себя спящий витязь в некоем месте необычном и загадочном, не таком как у Навьяны, а будто бы на белом свете где-то. Кругом него народ какой-то кучкуется в количестве немалом: и стар тут, и млад...
Не только мужики с бабами, но и дети.
Богатые и бедные...
Кого там только нету!
С удивлением каким-то умильным окрест себя Ванюша оглядывается и с превеликой радостью примечает, как все люди собравшиеся друг дружку-то привечают: один другому сердечно улыбается, кланяется соседу почтительно да крепко с ним обнимается. Нет вообще никого, кто бы там хмурым похаживал, скучал бы али других чурался. В доску просто все тут свои!
И понимает Ваня отчётливо, что это всё люди с родной Земли, и такая-то чувствуется любовь великая промеж них, что невозможно и передать: наяву такого нет поди и в мечтах...
Ну и Ванюха как будто среди любимых друзей там гуляет-расхаживает – да чё там друзей-то! – не описать того единения замечательного, которым и сам Яван оказался охвачен – ну полное же какое-то слияние!
«Вот так радость! – думает в восторге Яван. – Неужели на нашей планете счастливая пора наконец настала, а тёмное время быть перестало? Вот же здорово-то! Вот счастие настоящее!..»
И до того, чует он, сосредоточилось всё население на каждом конкретном человеке, что на всё прочее и внимания никакого у них нету.
«Ра пресветлый только и единственно в сердце живёт человечьем! – мысль общая толпищу огромную пленила. – А в других местах его нету – и искать даже там его нечего! О, боже Ра – ты в обличии человеческом нам дан! Всё на свете – для человека! Всё лишь – во имя его! Он и царь, он и бог! Подчиняй, богоносец, всю природу!..»
И у Вани тоже в душе ликование... Так сильно он вдруг каждого ближнего человека полюбил, так досконально оценил его неповторимость, что понял отчётливо: и не надо ему никакого бога более!
«Нету никаких нигде грешников! – в голове у него долбилось. – Нету заблудших! Надо просто всем людям каждого встречного лучше понять, и сразу всё будет ясно!.. И как я до такого простого понятия не додумался раньше – это же и есть вера настоящая!..»
И подходит он к человеку некоему, спиною к нему стоящему.
С любовию братскою берёт его Ваня за плечо, легонько к себе мужика поворачивает, и уж было в объятия сердечные его заключить намеревается – да на месте поражённый и застывает.
Прямо перед окаменевшим Яваном кривой корчмарь, им убиенный, стоит-ухмыляется, глазом своим тигриным щурясь да пастью щебатой щерясь.
– Здравствуй, свет Яванушка, дорогой ты мой дружбанчик! – отвесив поклонец Ване, гнусаво прохрюкал корчмарь. – А не желаешь ли часом на постелечку баиньки? Постелька-то готова – сам стелил. Мягкая-я-я! Пух, да и только...
Аж отшатнулся Яван от гнусного сего призрака и невольно глаза даже прикрыл, чтоб только, значит, не видеть наглой этой хари. И слышит он, как разбойник навный смехом разразился издевательским.
Опустил тогда руку Яван и глянул опять на мёртвого негодяя, словно ожидая, чтобы тот пропал и отправился к чёртовой своей бабушке, но корчмарь торчал на месте, и не думая ничуть никуда отправляться.
Даже наоборот, он ещё поближе к Ване придвинулся и, распростёрши ручищи свои огромные, заорал во всё горло:
– Обойми меня, витязь благородный! Будем на век братами с тобою!
Яваха невольно от него попятился, а тот не отстаёт: прижал ручищи мохнатые к груди и заныл тоненьким голоском:
– Помилосердствуй, доблестный воин – я ж не по своей-то воле!..
Тут уж Яван не выдержал боле, отпихнул он от себя ненавистный морок, и тот наконец пропал, только ещё какое-то время противный голос его из пустоты раздавался:
– Ишь, сосунок ещё выискался! Брезгует нами, понимаешь! К нему простые люди со всею душою, а он!.. Фу ты ну ты, какая цаца ещё нарисовалася!
И призрак громко расхохотался.
Повернулся Яван в явном замешательстве и хотел уж было куда глаза глядят оттуда бежать, а тут видит – старичишка навстречь ему семенит невзрачный.
Идёт себе старичок сей, улыбается этак ласково, а в руке кружечку несёт с напитком дымящимся.
– Эй, телёночек! – обратился дедок к Явану. – Накось выпей чайку вон лечебного, сваренного по моему рецепту! Дюже, скажу, он полезный – не пожалеешь! Ей-ей, говорю, не пожалеешь! Хе-хе-хе-хе!
Потрясённый Ванёк вдруг Ловеяра коварного в старичке этом узнаёт, но словно бы завороженный, медленно так кружку у него принимает, ко рту её подносит и... в сомнении непроизвольном останавливается.
– Ну чё стал-то, амбал? – насмешливо старичонка на него закричал. – Пей, соколик, пей – до дна, говорю, пей, не тяни, – а лучше в себя чаёк потяни. Узнаешь тогда, как мы все тебя здесь любим – ну прям до зарезу-то обожаем! Ха-ха-ха-ха!
Разгневался тогда уязвлённый витязь, да всю ту кружку с пойлом ядовитым в рожу гадкому старичонке и выплеснул, а сам повернулся, голову руками обхватил – и оттудова бежать пустился.
Долго бежал Яван, удаляясь от места того неприятного. И чем дольше он бежал, тем меньше у него любви к миру в сердце оставалося, и тем сильнее он к Ра единому любовью огненной разгорался.
Наконец перестал он бежать, остановился, окрест глянул, а вокруг пустыня лишь голая пораскинулась – никого и ничего не было рядом.
С укоризною подумал тогда Яван: «Да как же я мог любить этих ничтожных людишек, жалких, подлых, слабых и мелких, кои копошатся на земле, словно куча вонючих червей, всё загаживающих и всё вокруг пожирающих!.. С какой ненавистью мы себе подобных уничтожаем, с какой страстью неподдельной мучаем их и терзаем!.. Мерзкие, глупые, жадные, себялюбивые твари!..»
Слёзы горькие у Вани потоком из глаз побежали, смывая с лица жёлтую пустынную пыль. И сердце в груди у него забилось сильно-пресильно.
Зато теперь-то он, наконец, прозрел – прозрел таки к единому богу!
С трепетом тонким душевным он вдруг понял: есть лишь одна истая, стократ даже истая и нерушимая любовь – любовь к богу всеведущему и милосердному, всечасно и всемерно пекущемуся из выси своей трансцендентной обо всех своих временных творениях.
Посмотрел Яван вверх и вперёд пылающим взором – и о-о-о! – узрел Ра он там, ярче тысячи солнц воссиявшего!
И вроде бы не так уж далеко он был, восхищающий к себе зовом неизъяснимым...
Умилился Ванюша до глубины души и страстно на зов этот могучий он потянулся, ибо незримые волны от отца небесного исходили: волны высшей вселенской любви! И каждая такая волна разным оттенком милости неисчерпаемой сверху сияла и к Ра одному, казалось, призывала...
В экстазе почтительности уничижительной и покорности глубоко доверительной пал Яван на колени пред люботворящим сим образом, а потом рухнул он ниц и пополз, благоговея, к Ра, стараясь приблизиться, насколько это было возможно, к непостижимому объекту своего самоотверженного почитания...
Долго он полз вперёд, преисполненный страха божия, и боясь голову даже приподнять над землёю – аж даже приустал малость. Наконец, не выдержал Ваня, остановился, и сев на колена, обратил лицо своё грязное к пресветлому лику.
И вот же неожиданность! Ра вроде как удалился от него и чуть даже собою померк.
Что за диво такое?! Или, может, это ему померещилось?
Опять уткнулся Яваха лицом в песок горячий и с удвоенной прытью пополз, извиваясь, к Ра. Полз-полз, полз-полз, и совсем уж через время долгое из сил окончательно выбился.
Вновь, наконец, он остановился, к богу взор лихорадочно устремил – ба-а! – А Ра-то ещё дальше от него отдалился, и ещё более светом своим он умалился!
В недоумении полнейшем и с горечью тягчайшей в душе поднялся Яван с колен и растерялся тут было уж совершенно. Такой жуткой минуты не испытывал он никогда! Показалося ему вдруг, что он единственный на белом свете только и существует, а всё остальное – лишь тени обманчивые да бескрайняя пустота...
И в тот же самый ужасный миг, откуда-то у него изнутри, из самого его сердца кажись, дивный засиял ему свет: совсем даже не яркий, а тёплый, ласковый и родной – и несказанно просто живой. В чём, в чём, а в этом готов был Яван поклясться!
И голос, невероятно какой-то знакомый, тихий такой да спокойный, у него в голове вдруг зазвучал, прямо в оголённое Ванино сознание впечатываясь:
– О, сын мой возлюбленный – не гонись зря за целью призрачной! Внутрь себя посмотри – и ты узришь её, а увидев – достигнешь! Любовь вселенская и в Едином живёт, и во Множестве тоже! Единый Себя через Множество любит, а Множество лишь через Единство себя полюбить сможет! Иного же не дано...
Тут свет мягчайший медленно меркнуть начал и вскорости полностью угас, а у Явана в ушах ещё долго эхом звучало: «Иного же не дано... Иного же не дано... Иного же не дано...»
Покуда наконец и этот отзвук чудесный из мыслей его не исчез.
…Проснулся Яван на постели своей мягкой весь сплошь в поту горячем и лихорадочном. Полежал он чуток, ничегошеньки не соображая, а сердце в груди у него стучало, будто молотом бухало по наковальне.
«Фу ты! – облегчённо, наконец, он догадался. – Да это же сон был кошмарный, всего лишь сон!.. Неужто я захворал в самом-то деле? С роду ведь такого со мною не бывало, со дня самого рождения...»
Полежал он немного, с боку на бок поповорачивался, во сне увиденное обдумывая, да и сморило его сызнова.
И видится ему другой сон: такой же, как и первый, явственный и такой же чудной. Как будто живёт он, поживает в каком-то городе в Рассиянье; дом у него немалый, хозяйство богатое, а женою у него не кто-нибудь, а сама красавица Навьянушка! И так они любят-то друг друга, так им вдвоём распрекрасно, что кажется – вот оно, счастье!..
Да вишь одно лишь полной радости-покою супругам любящим не даёт – детей у них почему-то нету.
И вот удумали они деток себе завести, решили далее не тянуть с этим делом. Сказано – сделано! Дело-то это нехитрое, молодое, и вскорости забеременела Яванова жёнушка.
Ну, дни положенные проходят своим чередом, и вот – срок родин уж настаёт. Само собой, повитуху опытную в дом Ваня приглашает; приходит женщина одна старая и за своё ремесло почётное принимается. Ванька же места себе, дожидаючи, не находит, ибо время для него смолою липкою тянется. Ходит он по горнице, аки в загоне барс, и ждёт в большом нетерпении долгожданного дитяти. Волнуется – не передать!..
Наконец раздался в родильной бане младенчика новорожденного громкий плач. Яваха – туда, врывается буром в баню, а там уже таинство родов окончилось: у бабки на руках не один ребёнок, а двойня – девочка и мальчик!
И такие они с виду пригожие да ладные, что просто отпад!
– А можно мне ребёночка подержать? – просит повитуху счастливый батя.
Отчего же не можно, ежели осторожно!..
Та в ответ улыбается, головою кивает и девочку славную Ване передаёт, а он, значит, бережно этак на руки дитятю берёт.
И вот держит дочку папаша на весу и удивляется: ну легче пуха кажется ему ребёночек, словно бы и не весит он нисколечко!
Приблизил Яван дочурку долгожданную к себе, стал разглядывать её с интересом живейшим, а потом взял да в лобик её нежно и поцеловал.
И вдруг – что такое? – наваждение, да и только... Девочка от поцелуя Ваниного пухнуть и раздуваться вдруг начала, будто не человеком она была, а полым каким-то шариком.
И натурально в шар немалый быстро и превратилась!
Яваха аж ахнул от неожиданности, и шар тот прозрачный из рук выпустил. Глядит он на то, что только что было его дитём, и слова даже от изумления сказать не может. Ну как парализовало его...
А шарик-то диковинный поплавал в воздухе перед Явановым носом, а потом только – пок! – лопнул вдруг с шумом да звоном!
Одни лишь брызги мелкие полетели во все стороны.
Соляным столбищем застыл тама Яванище: глаза выпучил, руки развёл, рот раскрыл...
И то – где ж это было видано, чтобы дети, словно мыльные пузыри, лопались бы! Нигдешняя же это невидаль небывальная! Архисенсация, прямо сказать...
– Экий же ты вахлак, Ванька! – вскричала тут повитуха, бранясь. – Обалдуй ты неловкий! Негодяй! Это как же ты с детями-то обращаешься! Ну, уж второго ребёнка я тебе не дам – фигу тебе! – это моё дитя!
И видит Ваня, что повитуха мальчика на руки к себе берёт.
Да тут пригляделся он получше – ёжкин же кот! – то ж и не повитуха никакая вовсе, а бабка Навиха собственной персоной!
«Вот же чёртова баба! – возмутился в душе Яван. – Нигде, понимаешь, покою от неё нету – и здесь даже достала!»
И уже с опаской невольной поглядывает он на ребёнка – и точно! – тот вдруг почернел прямо на глазах и быстро вытягиваться почему-то стал.
И глазом даже Ваня моргнуть не успел, а вместо мальчугана премилого змеёныш препротивный на руках у карги сидит – да такой-то ядовитый на морду, что и представить невозможно!
Зашипел змеёныш страшный угрожающе, а потом зубами за хвост себя хвать – и давай его жрать, громко урча от злобы и жадности. И завертелся он в бешенстве вкруг руки ведьминой, за хвостом, стало быть, гоняясь – ажно всё замелькало...
Дожрал себя змеёныш вскорости до самой башки – да и околел, и костьми на пол посыпался. Падают косточки белые на пол мраморный и в прах рассыпаются, а Яваха глядит на чудо это, точно каменный, с выражением лица прямо непередаваемым.
В ужасе леденящем проснулся на постели своей Яван и на сей раз холодным потом весь облился.
Сперва-то он лежал, словно дебил, не врубаяся где он находится, и как его зовут вообще: во, значит, как пронял его сон зловещий – как наяву всё ведь было, и даже реалистичнее.
Полежал он недолго, будучи как бы в прострации, да с мыслями помаленечку и собрался.
И вернулась вдруг в сознание его память – вся память, без остаточка, коя с рождения самого в нём отпечаталась!
Покумекал тогда мал-мало Ваня, то да сё в уме своём сопоставил да к себе самому и обратился с такими словами: «И какого, спрашивается, рожна дорожка кривая тебя сюда занесла, а?!! Какой ты, к чертям собачьим, Яван Говяда, коли упился сдуру невесть какого яда?!! Чего ты здеся лежишь, словно под ёлкою колкою шиш?!!.. Балда ты, Ванька, телячья, мать твою не замать! А ну-ка, гад – ВСТА-А-А-ТЬ!!!»
Да с постели катапультированно подскакивает.
С удивлением необычайным, точно впервые всё видит, огляделся ошарашенный витязь и на обстановку роскошную воззрился. Повращал Яван выпученными от яри буркалами, икнул пару раз, и принялся машинально по комнате шарить, шкуру львиную и палицу с котомкой ища.
В углах поискал – нету, в шкафах посмотрел – тоже нету. Под кровать заглянул он даже – нету по-прежнему.
Всё кругом обшукал, а не нашёл ни фига, и среди поисков этих, вполне случайно, глянул Ваня на зеркало большенное, висевшее на стене. Он в то времечко как раз стоял на четвереньках, поскольку закоулки обсматривал последние.
И узрел Ванька в зеркале своё отражение – и сперва онемел он даже...
Право слово, видок у доблестного воина был ещё тот – не совсем что ли обычный! – и для глаза Ваниного совсем уж непривычный.
Привстал Яваха с пола медленно так, приблизился к зеркалу-коверкалу на ватных ногах и вперился в своё отражение во все-то глаза.
А из зазеркалья на него уставился...
Нет, не витязь неуязвимый.
И не могучий богатырь.
И уж не Ра сын-то!
Ферт, короче, пялился на Ваню смазливый! Ага!..
Волоса у энтого повесы были длинные, в красно-малиновый цвет окрашенные, и даже в косички частично заплетённые; в обоих ушах у него по большой серёге висело в виде змей, причудливо изогнутых, по виду золотых, да ещё вдобавок самоцветами украшенных; а на шее нечто вроде цепи толстенной лежало или скорее ошейника – опять же из золота сработанного да из драгоценных каменьев. Ну, и лицо возмутило Ваню не менее – а вернее мордень – всё табло евоное раскрашено было очень: и глаза, и брови, и губы, и щёки...
Даже на подбородке массивном и на лбу широком и то посверкивали какие-то блёстки.
Оглядел себя всего Яван, словно не веря собственным глазам: на пальцах его с ногтями цветными да длинными – перстни массивные были нанизаны, на плечах – рубашка голубая из тончайшего материалу была накинута, а всё тело умащено было какой-то дрянью и до того сладко и приторно пахло, будто он был девицей-белоручкой, а не парнем могучим, закалённым и грубым.
Чёрт-те что короче! Пакость какая-то! Позор!..
Взбеленился тут Яванище не на шутку. Размахнулся он, да так треснул кулачищем своим железным по зеркалу, что разбежалися от места удара трещин змейки. Исказилось изображение ненавистное, раздробилось и осколочками на пол осыпалось.
А Яван тигром разъярённым бросился в ванную и первым делом украшения, Навьяной даренные, с себя посрывал да в углы пошвырял. А затем наполнил он ванну водой горячей, плюхнулся туда в чём его мать родила, и давай себя тереть да мочалить...
Долго он эдак возился, аж малость притомился, но всю-то навную «красоту» с себя смыл, только волосы смываться ну никак не хотели, а красным огнём, что твой светофор, на нём горели. Расплёл Ваня косички затейливые, гребнем их расчесал, а власа-то длинные – аж до низа лопаток ему достали.
«Ишь какие длиннющие-то вымахали! – удивился он. – Давненько видать я в этом «раю» чертячьем жизню-то прожигаю! Вот тебе и три дня...»
Одел Ваня бархатный халат, причудливыми узорами богато расписанный – и вон из спальни вышел. Приходит потом в гостевую залу шагом размашистым и громовым голосом Навьяну к себе призывает.
Не долго милаху кликал-то: вот бежит и она, по виду встревоженная и испуганная превесьма. Сама очевидно только что со сна: в рубашечке лёгкой едва одета, сквозь полупрозрачную ткань тела её роскошного очертания просвечивают, густые волосы пышною гривою по плечам развеяны, а в огромных глазах – вопрос очевидный проглядывается и явное недоумение.
– Что случилося, Ваня? – остановившись и всплеснув руками, вопросила Навьяна. – Что?!.. Ты сам на себя не похож!
– Ты права, Навьяна! – гневно отвечал ей Яван. – Я и в самом деле не похож на себя ныне! Не иначе как слегка изменился...
Для убедительности руками он красноречиво в стороны развёл и продолжал уже несколько поспокойнее:
– В какую только сторону – вот вопрос! Я полагаю, что в непутёвую. А ты как считаешь, а?
И уставился на обитательницу Нави тяжёлым взглядом стальных своих глаз.
Но Навьяна не смутилась даже ни мало, взгляд Ванин с твёрдостью выдержала, а затем улыбнулася слегка, пожала плечами и уселася спокойно в кресло, а Явану на другое креслице указала, после чего Ваня, не сводя взора ярого с лица Навьяниного, присел тоже, на спинку затем откинулся и ногу на ногу закинул.
– Ну так как же, Навьяна? – ещё раз спросил её он, – нравится тебе мой видон?
– Да, – ответила та. – Я, Яванушка, полагаю, что всё идёт как надо, и чему быть суждено, тому быть и должно.
– Больно тёмно изъясняешься, – покачал головою Яван. – Чего-то я не врубаюсь… Это как же понимать тебя прикажешь?
– А так, милок-соколик, что я ведь тебя не неволила – ты сам у меня остался, добровольно. Да, да, Ваня – остался, остался! – и выходит, по своей воле в том виде оказался, который ныне неприятным для тебя вдруг стал. Разве, скажешь, это не правда?
– Хэ! И одурел я, может, тоже добровольно от зелья твоего любовного?
– А разве же тебе плохо было, а? Побойся, Вань, бога! Наоборот – хорошо, очень хорошо...
– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, – усмехнулся Яван. – А главное, Навьяна, любовь твоя навная или бесплодна, как пузырь мыльный – или к разрушению ведёт неумолимому. Благо-то истое в ней и не ночевало: так, видимость это одна, иллюзия пустая...
Не согласилася царевна навья со словами Явановыми, гримаску протестующую она состроила, головкою замахала и пальчиком пред собою туда-сюда закачала.
– Не согласна я, Ваня! – сказала она. – Я – не наваждение. Я на самом деле есть! И гости мои – всамделишние в действительности, и всё что ты видел и зришь – тоже! Они есть, Ванюша, а не просто на что-то похожи.
Вздохнул Яван, посмотрел на чаровницу сочувственно и тоном преубеждённым молвил:
– Может быть это и так, только этот ваш навий «рай» – не для меня! Ухожу я, Навьяна!
– Ну почему, Ваня, почему?! – с ноткой волнения душевного воскликнула волшебница. – Не понимаю я... Оставайся у меня и далее! Будешь в ладу да веселии вечно жить! На что тебе подлый и несовершенный тот мир?
Долго не отвечал Яван.
А потом глянул он Навьяне прямо в глаза и такие слова ей сказал:
– Не по Прави это будет, Навьяна, чтобы сильный да знающий свой отдельный «раёк» для себя бы сколачивал, а на сирых да слабых с высокой башни плевал бы, несовершенство мировое притом презирая! Не для того нам мощь-то дана, чтобы себя лишь тешить да холить, а всех прочих в кабале безысходности чтоб неволить!.. Надеюсь, милая, ты направление моих мыслей уловила, и чинить препятствия мне не станешь? А ежели нет, то сразу тебя предупреждаю: зря это!..
Чародейка прекрасная не отвечала. Закрыла она глаза свои, опахала, и словно в кресле бархатном застыла.
Задумалась глубоко, видно...
Наступила тишина. Только птички пышнопёрые пели сладко где-то неподалёку, и ласковый тёплый ветерок шевелил красные Ванины волосы.
Терпение у него быстро кончалось, он даже заёрзал и переменил позу, ко всему в общем готовый, а к чему конкретно, было ему невдомёк: то ли собрался он на все четыре стороны уходить – а то ли всё это великолепие в лоскуты хотел он покрушить...
И тут – фур-р-р! – рядышком фонтанчик струйный прозрачной водой забил-зажурчал, и откуда-то вроде издалека музыка струнная зазвучала, звуками своими чарующими сердце Яваново размягчая.
– Слушай, Навьяна, – прервал Ваня затянувшееся молчание. – Последний раз повторяю – мне ждать-то более недосуг – ухожу я!
А Навьяна, не открывая глаз, улыбнулася мягко да и отвечала ему загадочно:
– А отсюда нельзя уйти, Ваня – назад ведь дороги нету. Пустота там, холод, смерть... Ну а если вперёд? Не знаю, дерзнёшь ли?
– Что за шутки ещё такие, Навка! – вскричал Яван чуть ли не в ярости. – Перестань говорить загадками!
– А я и не шучу, Ванюша, – всё так же спокойно продолжала та. – Ты же знаешь – я на вульгарный обман не способна. И к насилию грубому душа моя не лежит. Ну а если ты считаешь, что я тебе какое худо причинила, то можешь, не мешкая, в рожу мне плюнуть – клянусь, не обижусь! А ежели, Вань, ты так не считаешь, то послушай, чего я тебе скажу – в последний раз послушай…
Яваха на месте сидеть тогда остался и, очевидно, плевать в Навьянину рожу вовсе не собирался.
– Ну – я слушаю! – отрубил он внятно.
– Ты, Вань, сам, добровольно должен ныне решение для себя принять судьбоносное! – отчеканила Навьяно твёрдо.
– Да-а?.. Это какое же, интересно?
– А вот видишь кубочек сей прелестный? – спросила его красавица и, открыв, наконец, прекрасные свои глаза, на сосуд рубиновый пальчиком ему указала, воистину работы изумительной, стоящий на столике резном подле них.
– Вижу! – решительно гаркнул Ванька.
– Выпей, Яванушка, напиток блаженства неземного, только что мною для тебя изготовленный, – проворковала ласково принцесса навья. – Выпей сей же час – и ты узнаешь, что такое счастье! А чтобы ты не думал, что тебя тут отравою потчуют, я сама, на твоих, Вань, глазах, из сего кубка волшебного тоже выпью...
И глядючи с усмешечкой Явану прямо в глаза, взяла она не спеша кубок тот искрящийся и медленно к губам своим коралловым его поднесла, а потом отпила из него чуток сверху и поднесла кубок своему собеседнику.
– На, Ваня, пей! – улыбаясь, сказала она. – Ты же вроде никогда идти вперёд не боялся...
Яван сидел недвижимо и руку навстречь кубку не поднимал.
Тогда Навьяна как-то с лица погасла и продолжала с затаённою в голосе печалью:
– Я уверена, Ванечка, что и сейчас ты не сробеешь! Ну на же, пей!.. Это мой тебе подарок, от чистого сердца моё тебе подношение. Дарю я тебе, дорогой мой витязь, вечное блаженство!..
– И признаюсь тебе напоследок, что полюбила я тебя, Яван Говяда – и в мыслях я тебе, Ванюша, плохого не пожелаю! Бабка моя мысленно мне сейчас внушает, чтобы я морок на тебя навела, но я того делать не стану, потому что... непонятный ты для меня человек, Ваня! Есть в тебе нечто загадочное, что даже и для меня остаётся тайной, и эта тайна надежду какую-то в душе моей рождает – светлую и далёкую, от коей сердце в груди моей ёкает... Пей, Ваня, пей и... прощай! Не свидимся мы с тобой более, наверное, никогда!
Не ждал Яван от навьей волшебницы таковых слов-то сердечных. Глянул он удивлённо на прекрасную чародейку, а у ней из угла глаза слезинка выкатилась алмазная да скатилася, сверкая, по щёчке её румяной.
Схватил он тогда кубок бестрепетной рукою, подскочил быстро на резвые свои ножки, и хотел уж было выпить то зелье не мешкая – да тут же и приостановился отчего-то, затем подошёл решительно к Навьяне, и, приобняв деваху за плечики её круглые, крепко-накрепко, в самые губы алые поцеловал её жарко.
Потом выпрямился бравый наш витязь, взболтнул в кубке жидкость золотистую, очами засверкал и сказал:
– Прощай, Навьяна-краса! Спаси тебя Бог! Ура!
И выпил залпом зелье сладкое, сладчайшим всего на свете ему показавшееся.
Такие-то, значит, дела...
Выпил, стало быть, Ваня то пойло и...
Вот, значится, он... хм…
И настало тут, короче... э-э-э... это... ну, того самого... как его...
А чего рассказывать-то? Про то, как Ваня в благолепие попал что ли?
Ага, счас разбежался!
Вообще-то, задача это архисложная, а может быть – скорее всего, – и невозможная даже. Ещё бы! Ну как, скажите, словами эдакую забубень-то передать, которая и в словесах нуждается ещё менее, чем сороконожка, к примеру, в костылях, а?
Вообще-то неописуема эта бодяга, ибо не нашего, по большому счёту недалёкого, ума это дело. Тут ведь, скажу я, недюжинный надобен разум, да и то, может статься, даже и разума не хватит… И где его взять-то, разум этот самый, когда у нашего брата и с умишком простым частенько напряжёнка немалая возникает...
Ну да всё ж таки попытаемся. Эх, блин, и задал же себе задачу!
Как только, значит, зелье это волшебное, забулькало у Явана в утробе, то изменилося моментально для него всё-превсё – изменилося быстрее быстрого, резко да скоро, необъяснимо да непостижимо. Переиначилось мигом ну всё совершенно: сам Яван, Навьяна, ейный роскошный чертог, подчистую обстановка, в нём стоящая, а также прошлое, будущее и настоящее.
Яван человеком вдруг быть перестал!
А сделался он...
Кем же он стал-то?..
А никем! И ничем! И всем! И всеми! И бог весть кем или чем!..
Причём всем этим одновременно.
Да нет, не одновременно – не стало ведь тама и времени! И совсем не так, как если, к примеру, у нас на белом свете во что-нибудь заиграешься или в какое интересное занятие встрянешь, и в пылу азарта даже не замечаешь временного лёту – тама-то всё инаково чуялось, по другому: у них вроде и самого понятия такого, как «время», в самих мыслях даже не имелося. Неактуальная у них, значит, это тема – навроде чепуховины какой...
В общем, безвременье тама было полное.
А чего же у них было-то, спросите?
Вечность!..
Ну, вы же меня понимаете? Вечность она и есть вечность, кто ж её не знает – все, ясное дело, в курсах...
Понятно?
Ничего не понятно?!
Ну и... нечего тогда особо и вникать, а то ненароком и аппарат мозговой себе можно сломать!
Короче, не присутствовало там никакого изменения. Всё было сплошь абсолютно... нет, не абсолютно – совершенно... нет, не совершенно – офигенно неизменно! Вот именно – офигенно! – потому что всё там и свершилося уже, и завершилося, и закончилось.
Спросите наверное, чем закончилось-то?
Хм... Вот ещё вопрос... Вопросы задавать дело нехитрое, а вы попробуйте ответить-то исхитриться! Да уж...
В общем, вот этой самой фигнёй всё у них и завершилося тама.
Ну, скажу я вам, и отпадная же в том... э-э... месте, что ли? – не, не месте... в состоянии? – во! – в состоянии и офигень же получилася эта самая! Эдакая гамония частей и частичек разнообразных, в единство намертво спаянных этим... как его? – ну вроде как блаженством неописуемым...
А может, и благом непередаваемым...
Ну, тем самым, кое и в нашем мире бледной тенью проявляется и называется у нас такими словами как «добро», «здорово», «хорошо» и «ладно», только у них это, думать надо, во сто крат богаче ощущается и радостнее.
Короче – благодать!
И тишина...
Нет, вру, не тишина – какая ещё тишина? – покой!
Умопомрачительный покой!
Да, точно – умопомрачительный и есть, поскольку ума там и даром ни одной твари было не надобно. Да и действительно – на что он нужен-то, дерьмо косное, коли там и уметь-то никому ничего не приходится: знай себе балдей да от кайфа вой – и всего-то делов. Наслаждайся вечно самим фактом прикольного бытия – в покое-то этом радостном!
В общем, оказался наш Яван в таком положении-состоянии, что не приведи господи!
Оглядеть себя он не мог – было нечем. То же и общупать. Он себя... как это – чувствовал, во!
И был Ванюха в том духе несусветном чем-то вроде шара пресветлого со множеством длиннющих неисчислимых щупалец. Это я для простоты говорю, что длиннющих, а на самом деле там и расстояний ведь не наблюдалося. Дичь полная, конечно, для нас, но как было, так и было. Вру я что ли? Хэ! Ядрёна же вошь! Против фактов-то не шибко попрёшь!
Так вот, каждое щупальце Ванино с таким же, как и он, шаром блистающим сообщалося, и посредством сих средств коммуникации обменивались они... э-э-э... не, не мыслями – мелко, и не информацией – скучно, и не силой – слабо...
Блаженством ядрёным – во!
Да, да, именно блаженством они там и обменивались. И у каждого шара имелося блаженство своё, неповторимое и индивидуальное, отличное от прочих блаженств кардинально.
Правда, завидно – бесчисленное множество в свободном доступе блаженных разновидностей! Каково?!
Такие, значится, там были порядки: тут тебе и влечения и развлечения в одном флаконе. Только представьте себе: блаженный покой в вечности! – Ну сбытие же мечт!
Или вечное блаженство в покое! – Правда ведь, клёво?!
Или покойная вечность в блаженстве! – А?! Ну полнейший же отпад!
Вот Ваня от нашего мира и отпал. Он в другом мире теперь существовал...
Да не, не существовал – ведь он себя частью-то не ощущал! Это мы с вами всяческими кусками да частями, брызгами да ошмётками себя ощущаем – вот значит, и су-частвуем. А он тама единым себя чувствовал.
И частью, парадоксальным образом, тоже!
Ведь он же шаром был велеможным, и не просто там одиноким каким-то шариком, а добровольными и неразрывными узами связанным в единую и великую системищу мириадов разнообразных шаров!
Сочастие, значит, этакое там было огромное. Счастие, ежели по-нашему изъясняться. Счастливым Ванёк тама стал, счастливым преобалденно!
Это ж надо – счастье вечное! Ну не завидно разве?..
Вся же его земная жизнь, до того как он до сей горней шараги возвысился, что интересно, Яваном не забывалася, нет, но такусенькой мелкой, пустой да жалкой ему она казалася – ну жалче даже, чем попытки ленивой липкой улитки обскакать молодого горячего скакуна!
Вот таким-то резвым скакуном летящим Ванюха себя и ощущал – скакуном, в покое мчащимся! И казалося ему в этом раже, что он во всех вселенских делах ощутимо ныне и полезно участвует...
Да вру же опять – не участвует, а ими управляет!
Ни много, ни мало, а вершителем мировых событий он был в собственных глазах... ну, или в том, что ему глаза там заменяло. Причём, что больше всего его поражало, так это то, чтобы величайшее добро совершить, ему и щупальцем пошевелить даже не было нужды. Он-то ведь в покое находился, а покой – это как бы некая ось мировая, вокруг которой всё остальное мироздание вертится, в спешке крутясь.
Ну так, крутится, вертится, суетится и снуёт, да только толку от того мало даёт. А зато Яванов мир самым что ни на есть толком-то и был: беспримесным, отцеженным, стопроцентным и отмеченным высшею пробою толком.
Во как!
И надо ещё добавить, что вся эта невозможно улётная благость, словно творог сывороткой, любовью великой была пропитана – чуть ли не хлюпала даже ею! Оказалося, что никуда-то любовь Навьянина не делася, не испарилася, а целиком и полностью в нынешнее Яваново положение переселилася, и как сахар в чаю, в нём растворилася.
Ещё даже и усилилась стократ!
И там было чего любить-то – говорю это без всяких прикрас.
Там, оказывается, всё до последней вроде ерунды достойно было супермаксилюбви. Ещё бы! И мельчайшей даже чепуховины не находилось нигде отверженной, ущемлённой как-то или неприятной чем-то. До того вишь отлажена да настроена была эта суперсистема, что мама просто не горюй!
Вот и Яваха пришёлся там ко двору. Встрял он во благо то чудное прямо тютелька в тютельку – комар носа подточить бы не смог, как бы ни старался. Будто персонально для Вани его состояние и было всегда предназначено...
А вообще-то, в принципе, так оно наверное и было в действительности. Повторяю – не нашим убогим рассудком о том судить: тайна это большая очень...
Короче, подсел наш Ваня прочно на эту блажь – и точка! Заторчал он в балдежу навьего «рая» по полной, как говорится, программе...
Только вот какая закавыка неожиданно для него вскорости обнаружилась: всё бы оно было и ладно, да стала вдруг Ваню какая-то хренотень донимать... Вроде как заноза такая небольшая – занозишка даже, – а где-то там, в самой кажись глубине души Явановой, сверебит и сверебит себе мало-помалу...
Это как, к примеру, камешек незаметный в сапог попадёт; сам-то – тьфу! – пустячок, да и только. Кажется, не замечай его, игнорируй с высоты своего положения, но – не-е-т! Не тут-то было! Так, бывает доймёт, сволочина, что аж матернёшься в сердцах, а не денешься никуда: приходится сапог-то снимать, да энтого проклятущего гада оттудова вытряхивать.
Вот так и с Ванюхой случилося.
Решил он сначала на никчёмный сей факт не обращать высокого своего внимания, да только фигушки-макушки это у него получилося: саднит и саднит что-то у него где-то. Заноза самая, значит, вот эта...
У нас ведь на белом свете и то бывает, что из всякой, прямо сказать, дребедени проблема нешутейная иной раз получается. Случается, что чуть ли полпальца себе не расковыряешь, чтобы вытащить только из него занозу.
А ежели ещё и с гноем?
У Явана, видать, тоже с гноем она была. Терпел он, терпел – и не вытерпел. Порешил он найти во что бы то ни стало вещицу ту, что беспокоить его стала. А как, спросите, это сделать? У нас-то, известное дело, взял иголку, да и ковыряй себе ею на здоровье. Пустячок, в общем-то. А тама как?..
Вроде нету такой там возможности. Ни забот там нету, ни средств эти заботы, буде в том необходимость, решать. Архитрудная, в общем, обрисовалася задачка...
Да только не для нашего Явана! Непостижимой он силы воли был человек! Раз принимал, бывало, какое решение – то всё, бесповоротно!
Так и здесь получилося. Только представьте себе: из парадиза, можно сказать, уйти ради какой-то там чепухи! Э-эх!..
А Яван это сделать сумел!
Осталось неясным, каких это ему стоило усилий. Надо думать – непредставимых. Вобрал он в себя, уж и не знаю, каким образом, все свои щупальца до единого, сосредоточился на той области, где у него было би-би и... начал в мире, лишённом движения, двигаться...
Как это ему, спросите, удалось? Отвечу уклончиво: а хрен его знает!
Только – удалось!
Не иначе как без божьей помощи тут не обошлось. Хотя известно ведь всем давно: Бог-то Бог, да и сам-то, понимаешь, не будь плох! Всё же и самому в своём деле стараться надобно, тогда и Ра в вашем деле поучаствует – ежели у него охота, конечно, будет. Угу!
Вот Ваня и постарался – занозу таки обнаружил!
Вот она, родимая, торчмя-то торчит наружу! В самом естественно неудобном месте. И очень даже явственно жжёт да греет.
Это наверное потому, подумалося тут Ваньку, что она огнём вся горит...
И действительно – светит занозища что твоё солнце! Да только это нашего воя не смутило нисколько. Вот ещё! Ухватился он за сию штуку двумя своими щупальцами, и, что было в нём силушки, принялся её тащить. Из тела, конечно, своего шаровидного, а может быть, и из самой души.
Страшное, просто нечеловеческое усилие приложил Яван, и, наконец, заноза ему поддалась и медленно-медленно этак тронулась, пошла...
Идёт она, значит, идёт, выходит, выходит, только – чпок! – да и выскочила из больного места, словно ножик из теста!
Рейтинг: 0
569 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
