ГлавнаяПрозаЖанровые произведенияФантастика → Рожденные легендой. Часть 4. Продолжение.

Рожденные легендой. Часть 4. Продолжение.

7 сентября 2013 - Наталия Шиманская
article157172.jpg

Школа бурлила, выстраивала мнения. Держала пари, придумывала аргументы. В итоге разделившись на большой и крошечный лагеря. Первый, как вы естественно догадались, возглавили осиротевшие Матвеевские шестерики. С девизом – устроить отщепенке конкретно «сладкую» жизнь. А второй?.. Здесь начинается интересное.

Невзрачный мышонок Аня!..

 

                                                              *   *   *

Маленькая, тоненькая, скособоченная. Как прихваченный морозом стебелек. Неприметная застенчивая молчунья. Воплощение беззащитности. Пальцем ткни – сломается, упадет. Одна на школу. Девочка – инвалид!

Над ней подшучивают. Порой – достаточно зло. И девчонки постарше брезгливо сжимают губы. Ухмыляются в спину – кому ты такая нужна! Строят глазки малолетним кавалерам, выставляя напоказ притворное презрительное сожаленье. Кавалеры поддакивают, чтобы в грязь лицом не упасть, а сами втихомолку взглядами шуршат. И испытывают живейший интерес, в котором не признаются ни за что. Потому что еще не доросли. До зрелости и независимых суждений. Но бывают «акты милосердия», а точнее ухаживания под эти акты завуалированные. Когда, раздвинув толпу, без очереди к буфету пропускают. Громко товарищей оповещая – пускай уж возьмет и катится, под ногами чтоб не болталась. Или пальто в раздевалке подают, стабильно – с подколками и кривляньем. Место в школьном автобусе уступают, как бы нехотя и высокомерно. Или командуют малышне в «больную» снежками не пулять…

А всё потому что у Аньки - не глаза, омуты серые. И грудь красивая, и талия обозначилась. И косища толщиною в руку до подколенок. И когда она здоровым боком поворачивается и ровно стоит, пацанов старших просто рвет изнутри – сердце падает, а остальное взлетает. И не будь она ущербной недотрогою, из-за нее б уже полшколы передралось. А так – сами себя стыдятся. На себя злятся. И от злости на ровном месте обижают.

Только Анька за обиды не цепляется. Понимает потому-что, и привыкла. Когда, конечно, всплакнет, запсихует. Но быстро отходит, и опять спокойная. Немногословная, рассудительная. Ровесники к ней тянутся, и девочки и мальчишки.

Условные ровесники, оговорюсь. По возрасту Аня на два года соклассников старше. В школу она в девять пошла, до этого из больниц не вылезая. Пять операций, восстановительная терапия. Бесконечные обследования, подборка и смены препаратов. Бдящая у постели мама. И круглосуточно вертящий баранку дальнобойщик-отец, готовый на любые лишения, лишь бы у дочурки его были наилучшие – лекарства, вкусности, игрушки.

Отца Анюта обожает, если не сказать – боготворит. И называет неизменно – папочка, среди посторонних тоже, не стесняясь проявления чувств. И так при этом светится, что подружек поневоле завидки берут. Да еще когда узнают, что он не родной ей, а - отчим!

Широченный в плечах, грубо скроенный, этакий заматерелый гризли с маленькими и колкими, глубоко посаженными глазами, нависшим лбом и мясистым, вмятым давнишним ударом носом. В его присутствии охота съежиться и на цыпочках подальше отступить. За условную черту безопасности, чтоб при случае удрать не раздумывая. Но как только рядышком возникает приемная дочка, лицо разглаживается, изгоняя холод. И глаза уже не кажутся сердитыми, а фигура грозной и громоздкой. И обнаруживается, что дядя Миша, на удивленье добродушный человек. А еще юморист и талантливый рассказчик. И вообще душа компании, общаться с ним легко и интересно.

Поэтому, когда он в школе изредка возникает, педагоги и дети едва навытяжку не становятся, норовя поскорее ноги унести. Зато на родной Аниной улице вся окрестная малышня, чуть услыхав его богатырский сочный бас, сбегается пестрою гомонящей стайкой. И вьется вокруг, теребит, липнет, спеша заполучить желанное внимание, а заодно что-нибудь вкусненькое и интересное.

В несчитанных глубоких карманах пропахшей бензином и машинным маслом дяди Мишиной потертой спецовки таятся сказочные сокровища – залежи разноцветной жевательной резинки, сверкающие иностранные монетки, перламутровые крученые ракушки, тыквенные семечки и арахис, шоколадные медальки и драже в блестящей фольговой обертке, гильзы от всамделишнего охотничьего ружья, сточенные морским прибоем в прозрачную гальку стекляшки. А еще всевозможные щипчики, пилочки, точечные фонарики и гаечные ключи. Прямо фантастическое богатство, которое щедро хозяином раздается  – насовсем или «посмотреть», после тоже часто превращаясь в подарок.

Аня отца не ревнует. Она гордится им, от души. И полна железной уверенности – большого открытого сердца ее приемного папы хватит на всех нуждающихся, но главными в нем останутся исключительно мама и она. А потому Аня считает себя счастливицей. Наперекор досаждающим болям, наперекор бессрочной борьбе с болезнью. Особенно, когда воспоминания нахлынут.

Ребенок, будучи крошкой, тоже все понимает. Ну, может не так ясно и разграниченно, как взрослый. Но любовь или неприязнь, удовольствие или боль, радость или страх он различает с момента рождения.

Анина жизнь началась со страха. Боли настоящей и боли ожидаемой. И виновен в этом был не паралич, хотя он тоже мученья причиняет. Виноват был ужас, безостановочно длящийся вокруг.

Ругань. Звуки ударов. Звон и деревянный грохот. Женские плачущие крики. И страшное, перекошенное ненавистью лицо, то и дело возникающее над колыбелькой. Корявые грязные пальцы в пучках черных волос, вцепляющиеся в бортик и потрясающие его так, что малютка Аня в своей ненадежной обители перекатывалась из стороны в сторону, больно ударяясь головой, слабо отмахиваясь рученками и заливаясь отчаянным плачем…

И мамины теплые руки с твердыми и шершавыми, но бесконечно ласковыми ладонями, выхватывающие ее из этого ада, отгораживающие от опасности. И захлебывающийся рев вослед. И прозрачные капельки, сбегающие по грустному, усталому маминому лицу. Ее надломанные брови, ее печальные глаза. Мягкие губы, целующие пальчики, щекочущие щечки. И недолгие промежутки затишья и покоя. И новый приступ хаоса. И страх. Страх. Страх!..

Черт возьми, почему это должен терпеть ребенок? Который ни в чем не виноват…

…Михаил привык считать себя одиночкой. И особо на тему не парился. Иногда, правда, накатывала ностальгия. Когда наблюдал семейные парочки и резвящихся радостных бутузов. Детей он любил. С удовольствием обзавелся бы целым садиком отпрысков. И на ноги бы поставил – он в своих силах не сомневается. Но с половинкою не сложилось. Отчасти виноват характер – не хотел размениваться на легкомысленные интрижки, надеялся встретить единственную. Отчасти – образ жизни. По молодости серьезно занимался боксом. Тренировки, соревнования, сборы, выезды. Та еще гонка по вертикали.  Какие девушки, до подушки бы доползти! А в юности жизнь видится по-иному. Считаешь, впереди вечность - времени, возможностей, перспектив. Семья успеется после, на лаврах славы и почета. А пока вперед, без передышек и сомнений. Он будет первым, потому что так решил.

Но дорога рухнула из-под ног. Очередная проверка обнаружила допинг. Скандал. Позор. Дисквалификация. Вышвырнут на обочину, под насмешки и улюлюканье толпы.

Его попросту предали. Или нет, продали. Продали его судьбу в обмен на хрустящие купюры. Он оказался куском живого мяса для того, кому привык доверять как себе. Собственному тренеру, другу покойного отца. И когда докопался до сути, связал ниточки, собрал доказательства и затребовал ответа, получил банальное «извини».

- Извини, Миша. – Сказал ему тогда Георгий Фомич, лениво потянувшись из кресла к играющим в камине веселым оранжевым языкам, любовно перемешивая художественной ковки, с резной дубовой  рукояткою кочергой брызгающие искрами угли. – Сам знаешь, какая у нас работа песья. Каждый выкарабкивается как может. А мне пора на покой. Так что извини брат, ничего личного, понимаешь?

- Покой, говоришь? – Процедил Михаил шепотом, улыбаясь, пытаясь унять силящуюся внутри дрожь. – И то верно. Будет тебе, как хочешь. Спасибо, дядь Жора, просветил.

Кочерга сама прыгнула в руку, вырвавшись из ослабевших старческих пальцев. Свистнув, описала дугу и вломилась с хрустом в седеющий вихрастый висок. Замерев, Михаил рассматривал минуту осевшее в кресле тело. Потом мягко упустил железный крюк на ковер. Прошаркал к телефону. Не глядя, набрал ноль два... 

 

© Copyright: Наталия Шиманская, 2013

Регистрационный номер №0157172

от 7 сентября 2013

[Скрыть] Регистрационный номер 0157172 выдан для произведения:

Школа бурлила, выстраивала мнения. Держала пари, придумывала аргументы. В итоге разделившись на большой и крошечный лагеря. Первый, как вы естественно догадались, возглавили осиротевшие Матвеевские шестерики. С девизом – устроить отщепенке конкретно «сладкую» жизнь. А второй?.. Здесь начинается интересное.

Невзрачный мышонок Аня!..

 

                                                              *   *   *

Маленькая, тоненькая, скособоченная. Как прихваченный морозом стебелек. Неприметная застенчивая молчунья. Воплощение беззащитности. Пальцем ткни – сломается, упадет. Одна на школу. Девочка – инвалид!

Над ней подшучивают. Порой – достаточно зло. И девчонки постарше брезгливо сжимают губы. Ухмыляются в спину – кому ты такая нужна! Строят глазки малолетним кавалерам, выставляя напоказ притворное презрительное сожаленье. Кавалеры поддакивают, чтобы в грязь лицом не упасть, а сами втихомолку взглядами шуршат. И испытывают живейший интерес, в котором не признаются ни за что. Потому что еще не доросли. До зрелости и независимых суждений. Но бывают «акты милосердия», а точнее ухаживания под эти акты завуалированные. Когда, раздвинув толпу, без очереди к буфету пропускают. Громко товарищей оповещая – пускай уж возьмет и катится, под ногами чтоб не болталась. Или пальто в раздевалке подают, стабильно – с подколками и кривляньем. Место в школьном автобусе уступают, как бы нехотя и высокомерно. Или командуют малышне в «больную» снежками не пулять…

А всё потому что у Аньки - не глаза, омуты серые. И грудь красивая, и талия обозначилась. И косища толщиною в руку до подколенок. И когда она здоровым боком поворачивается и ровно стоит, пацанов старших просто рвет изнутри – сердце падает, а остальное взлетает. И не будь она ущербной недотрогою, из-за нее б уже полшколы передралось. А так – сами себя стыдятся. На себя злятся. И от злости на ровном месте обижают.

Только Анька за обиды не цепляется. Понимает потому-что, и привыкла. Когда, конечно, всплакнет, запсихует. Но быстро отходит, и опять спокойная. Немногословная, рассудительная. Ровесники к ней тянутся, и девочки и мальчишки.

Условные ровесники, оговорюсь. По возрасту Аня на два года соклассников старше. В школу она в девять пошла, до этого из больниц не вылезая. Пять операций, восстановительная терапия. Бесконечные обследования, подборка и смены препаратов. Бдящая у постели мама. И круглосуточно вертящий баранку дальнобойщик-отец, готовый на любые лишения, лишь бы у дочурки его были наилучшие – лекарства, вкусности, игрушки.

Отца Анюта обожает, если не сказать – боготворит. И называет неизменно – папочка, среди посторонних тоже, не стесняясь проявления чувств. И так при этом светится, что подружек поневоле завидки берут. Да еще когда узнают, что он не родной ей, а - отчим!

Широченный в плечах, грубо скроенный, этакий заматерелый гризли с маленькими и колкими, глубоко посаженными глазами, нависшим лбом и мясистым, вмятым давнишним ударом носом. В его присутствии охота съежиться и на цыпочках подальше отступить. За условную черту безопасности, чтоб при случае удрать не раздумывая. Но как только рядышком возникает приемная дочка, лицо разглаживается, изгоняя холод. И глаза уже не кажутся сердитыми, а фигура грозной и громоздкой. И обнаруживается, что дядя Миша, на удивленье добродушный человек. А еще юморист и талантливый рассказчик. И вообще душа компании, общаться с ним легко и интересно.

Поэтому, когда он в школе изредка возникает, педагоги и дети едва навытяжку не становятся, норовя поскорее ноги унести. Зато на родной Аниной улице вся окрестная малышня, чуть услыхав его богатырский сочный бас, сбегается пестрою гомонящей стайкой. И вьется вокруг, теребит, липнет, спеша заполучить желанное внимание, а заодно что-нибудь вкусненькое и интересное.

В несчитанных глубоких карманах пропахшей бензином и машинным маслом дяди Мишиной потертой спецовки таятся сказочные сокровища – залежи разноцветной жевательной резинки, сверкающие иностранные монетки, перламутровые крученые ракушки, тыквенные семечки и арахис, шоколадные медальки и драже в блестящей фольговой обертке, гильзы от всамделишнего охотничьего ружья, сточенные морским прибоем в прозрачную гальку стекляшки. А еще всевозможные щипчики, пилочки, точечные фонарики и гаечные ключи. Прямо фантастическое богатство, которое щедро хозяином раздается  – насовсем или «посмотреть», после тоже часто превращаясь в подарок.

Аня отца не ревнует. Она гордится им, от души. И полна железной уверенности – большого открытого сердца ее приемного папы хватит на всех нуждающихся, но главными в нем останутся исключительно мама и она. А потому Аня считает себя счастливицей. Наперекор досаждающим болям, наперекор бессрочной борьбе с болезнью. Особенно, когда воспоминания нахлынут.

Ребенок, будучи крошкой, тоже все понимает. Ну, может не так ясно и разграниченно, как взрослый. Но любовь или неприязнь, удовольствие или боль, радость или страх он различает с момента рождения.

Анина жизнь началась со страха. Боли настоящей и боли ожидаемой. И виновен в этом был не паралич, хотя он тоже мученья причиняет. Виноват был ужас, безостановочно длящийся вокруг.

Ругань. Звуки ударов. Звон и деревянный грохот. Женские плачущие крики. И страшное, перекошенное ненавистью лицо, то и дело возникающее над колыбелькой. Корявые грязные пальцы в пучках черных волос, вцепляющиеся в бортик и потрясающие его так, что малютка Аня в своей ненадежной обители перекатывалась из стороны в сторону, больно ударяясь головой, слабо отмахиваясь рученками и заливаясь отчаянным плачем…

И мамины теплые руки с твердыми и шершавыми, но бесконечно ласковыми ладонями, выхватывающие ее из этого ада, отгораживающие от опасности. И захлебывающийся рев вослед. И прозрачные капельки, сбегающие по грустному, усталому маминому лицу. Ее надломанные брови, ее печальные глаза. Мягкие губы, целующие пальчики, щекочущие щечки. И недолгие промежутки затишья и покоя. И новый приступ хаоса. И страх. Страх. Страх!..

Черт возьми, почему это должен терпеть ребенок? Который ни в чем не виноват…

…Михаил привык считать себя одиночкой. И особо на тему не парился. Иногда, правда, накатывала ностальгия. Когда наблюдал семейные парочки и резвящихся радостных бутузов. Детей он любил. С удовольствием обзавелся бы целым садиком отпрысков. И на ноги бы поставил – он в своих силах не сомневается. Но с половинкою не сложилось. Отчасти виноват характер – не хотел размениваться на легкомысленные интрижки, надеялся встретить единственную. Отчасти – образ жизни. По молодости серьезно занимался боксом. Тренировки, соревнования, сборы, выезды. Та еще гонка по вертикали.  Какие девушки, до подушки бы доползти! А в юности жизнь видится по-иному. Считаешь, впереди вечность - времени, возможностей, перспектив. Семья успеется после, на лаврах славы и почета. А пока вперед, без передышек и сомнений. Он будет первым, потому что так решил.

Но дорога рухнула из-под ног. Очередная проверка обнаружила допинг. Скандал. Позор. Дисквалификация. Вышвырнут на обочину, под насмешки и улюлюканье толпы.

Его попросту предали. Или нет, продали. Продали его судьбу в обмен на хрустящие купюры. Он оказался куском живого мяса для того, кому привык доверять как себе. Собственному тренеру, другу покойного отца. И когда докопался до сути, связал ниточки, собрал доказательства и затребовал ответа, получил банальное «извини».

- Извини, Миша. – Сказал ему тогда Георгий Фомич, лениво потянувшись из кресла к играющим в камине веселым оранжевым языкам, любовно перемешивая художественной ковки, с резной дубовой  рукояткою кочергой брызгающие искрами угли. – Сам знаешь, какая у нас работа песья. Каждый выкарабкивается как может. А мне пора на покой. Так что извини брат, ничего личного, понимаешь?

- Покой, говоришь? – Процедил Михаил шепотом, улыбаясь, пытаясь унять силящуюся внутри дрожь. – И то верно. Будет тебе, как хочешь. Спасибо, дядь Жора, просветил.

Кочерга сама прыгнула в руку, вырвавшись из ослабевших старческих пальцев. Свистнув, описала дугу и вломилась с хрустом в седеющий вихрастый висок. Замерев, Михаил рассматривал минуту осевшее в кресле тело. Потом мягко упустил железный крюк на ковер. Прошаркал к телефону. Не глядя, набрал ноль два... 

 

 
Рейтинг: 0 507 просмотров
Комментарии (1)
Наталия Шиманская # 7 сентября 2013 в 10:23 0
Сама не знаю - какого фига выкладываю. По инерции наверно. :)))