Наша фантастическая ночь!

Село Бертово врезалось в болото серповидным наконечником. Просто удивительно, с какой точностью кусочек суши может повторять какой-либо предмет. Я это видел, спускаясь с пригорка на стареньком «ЗиЛе».
«ЗиЛ» вёл, конечно, не я, а деревенский водитель. Обычно попутчиков берут общительные шофера, а этот молчун. Он пожалел меня, увидев промокшим и озябшим у дороги. Я постеснялся поднять руку, но он все равно остановился и теперь я мял в кармане бумажник думал: как бы это поделикатней и... сколько. Не обидеть бы мужика.
Болото занимало все видимое пространство – уходило за горизонт. Между кочками толкались клочья тумана. Торчали черные, одноликие стволы без веток, бывшие когда-то осинами или березами. Разве можно жить в подобном месте? Скукотища и все время воняет тухлятиной. А главное, где здесь вести натуральное хозяйство?;
У рукояти располагалась широкая и более цивилизованная часть Бертово. Я насчитал целых три магазина, причем два из них были сложены из кирпича. Здесь же висела афиша, информирующая, что в 15.00 «Месть и закон» (Индия), а вечером танцы.

«ЗиЛ» остановился. Водитель не стал дожидаться благодарности, в какой бы то ни было форме. Привык, наверное. Хлопнул дверцей и увел машину по правой боковой дороге. Мне же еще предстоял пеший переход по раскисшей земле под пасмурным октябрьским небом. И когда я дотащил до места, утяжеленные грязью сапоги, до «острия» оставалось каких-то четыре дома.

Дед Борей сидел, не сказать ли – у камина, я в этих делах не разбираюсь, и курил прогоревшую трубку. Такое впечатление, будто я очутился внутри гранитного грота. Все, включая деревянные детали, было лишено округлостей и имело характерный песочный цвет. А облик хозяина мог бы послужить живой иллюстрацией к истории античного мира: пожилой, но статный легионер, готовый к новым походам и присевший на минутку у родного очага.
По правде сказать, Бертово – крюк на моем пути. Надо же где-то ночевать, а я просто не успевал доехать до гостинцы.
Координаты Борея подсказала кузина: «Хоть и седьмая вода на киселе, но все - таки Борей нам не чужой». Борей – во как! Северный ветер...

Но Бог ты мой, как мне к нему обращаться? Дядя Боря... Борей, поправил он строго. Имя это эллинское, добавил он, и сходу, без предисловий, поведал несколько древних преданий, о которых я никогда не слышал, и не читал даже в самом полном сборнике мифов и легенд. Говорил он скрипуче, с подобающей воину скупостью. Но весьма проникновенно и увлекательно.

В те невообразимо далекие времена мир был другим. Другие материки, иные деревья. Звери тоже не походили на нынешних…
«Мне нравятся ваши сказки. Здорово вы их….»
Борей резко оборвал меня. С безапелляционностью участника событий он заявил, что так оно и было. По дому гульнул холодок остывших веков. Я вздрогнул и непроизвольно подтянул воротник к затылку. Вслух я попытался пошутить, но вышло довольно неуклюже.
«Развлекаешься?» – граненый лик Борея не изменился. Яснее ясного, что я всего лишь отрок неразумный и гнева его недостоин – ни одна черточка не дрогнула на его лице.
«А ведь тем, кто писал, эти предания было не до смеха. Неужели, думаешь ты, что адский пёс Кербер – выдумка. Полифем и Змей Горыныч…..»

Несомненно, я бы узнал о многом, но в дом ворвался до предела взбудораженный подросток.
«Деда Борей, деда Борей! Артисты приехали, из города! Репетиция!». Дед Борей не отреагировал никак.
«Ты только подумай – из города!» – дернул меня за рукав парнишка. Глазенки сияли как голубые сапфиры, на подбородке трепетал рыжеватый пушок. Невинность кожи портили усы. Они выглядели жесткими, как у пожилого, часто бреющегося человека,

«Не слушай» – вмешался дед Борей. Солидно переступая, он нахохлился, как старый ворон и по-вороньи сверкнул серым глазом. – «Однажды он ходил на репетицию. Он там свихнулся».
«Ну, зачем же так» – такие вещи не говорятся в глаза. Мне стало неловко – «Человек увлечен театром. Разве плохо?» – я повернулся к парню. – «Как тебя звать - то?»
«Ромкой меня зовут».

«Можешь называть меня Максом. Ты вот что, Роман, подумай хорошенько, успокойся и объясни, какие артисты сюда приехали»
«Как, какие?! Городские!»
«Артисты бывают из цирка, театра, кино» – сухо пояснил я. – «Какие из них?»
«Да какая разница! Артисты...»
«Хорошо, хорошо» – шансов что-либо узнать оставалось немного. – «Из какого города приехали артисты?»
«Артисты, из города, репетиция... Эх, вы!» – паренек с ненавистью посмотрел на нас и выскочил во двор.

Я глянул в сторону Борея, но он уже скрылся в кладовке и гремел там металлом. Железо падало, Борей ругался. Громы были увесистые, а брань вполне литературная. Вот закроешь глаза и прямо видишь, как он собирает свои щиты и копья – готовится к очередным пуническим, или там, персидским войнам...
Пылающий камин расцвечивал в пурпур гранитоподобную стену. На двух противостоящих длинных стенах висели по три круглых щита из черненой меди. Но выпуклые изображения прямоугольных лабиринтов были тщательно отполированы и сверкали как золотые. В таком лабиринте обитал, наверное, критский бык (или минотавр?).
Скупость обстановки доводили это помещение до дворцовой обширности. Два табурета, сколоченные современными гвоздями, выглядели вопиющим безобразием. Словно бы чувствуя это, они испуганно жались к стенам.
У порога лежала циновка. Над дверью висела картина, выложенная на холсте кусочками берёзовой коры: пилообразные волны и две триеры идущие в бой.

Я вскочил и нервно забегал по комнате. Этот Ромка меня чем-то подцепил. Он так вдохновенно вопил об артистах.
Дед Борей подозрительно притих. Может, привалило старика? При ближайшем рассмотрении выяснилось, что кладовка – вовсе не кладовка, а свежайшая пристройка, с выходом на подворье. Дверь была широко распахнута, в коридоре крутился хвост выскользающего наружу холодного воздуха. Холодного до нереальности, полярного. Космического... Борей исчез.

Ладно, что за беда. Я высунул нос наружу, нюхнул болотного сквозняка и вышел через парадное. Над улицей висела плотная тишина, даже собаки помалкивали. Только хлопнула калитка у меня за спиной. Небо было неопределенного, не то серо-зелёного не то лилового цвета. Деревня соприкасалась с небом зубчатой кромкой, и больше ничего не удавалось разглядеть.

Бесспорно одно: двигаться нужно по направлению к «рукояти». Клуб, по идее, должен находится там. Днем этот путь отнял у меня около получаса. Ночью, вслепую, прощупывая землю ногами... Я поежился и ковырнул сапогом дорогу.
Грязь подмерзла, да и глаза начинали понемногу смотреть. Первое, что я увидел – соседний с бореевским дом. Даже не дом – сруб из новых бревен, без оконных рам, но уже с крышей и печной трубой. Помниться днем, проходя мимо, я мысленно похвалил хозяина: колья в заборе, как братья-близнецы, с равными промежутками и выставлены по ниточке – не то, что у других. А калитка так просто шедевр деревянного зодчества.
Калитку заслонял собою чей-то силуэт. Парень этот что-то уж очень долго возился с запорами. Наверно, упился до такой степени, что не мог найти щеколду. Еще бы – перепутал свой дом с чужим, да к тому же недостроенным.
И вел он себя как-то странно: ноги стояли на месте, а вот туловище появлялось то справа, то слева, то посередине – мелькало часто-часто. Если спросить у него? Во всяком случае, можно попытаться. .
Чтобы не пугать незнакомца, я посопел, покашлял, а сам внезапно подумал: на афише ясно написано – вечером танцы. Ни про каких артистов не было речи. Да и фиг с ней, с афишей! Очень, похоже, что ее писали при закладке первого камня в фундаменте клуба... Я кашлянул и осведомился:

«Извините, а вы не подскажете, как пройти в местный клуб?»
Человек замер и, не оборачиваясь, махнул рукой на болото. Правильно ли я понял его? Не дожидаясь расспросов, он трижды махнул в сторону «острия». Ну ладно, по крайней мере, до болота не так уж и далеко. Быстренько сбегаю и вернусь. Собираясь поблагодарить, я замер с отвисшей челюстью. Силуэт, прекратив мельтешение, с хрустом и стуком сдвигал забор, как меха у гармошки. Неудивительно, что в тот момент вспомнилось мужественное лицо эллинского деда и захотелось вернуться. Я усиленно поморгал, надавил на глазные яблоки и осторожно глянул поверх ладони. Это помогло не только привести в норму городьбу, но и убрать гоношистого путеводителя. В общем, почва для сомнений еще оставалась, но терпело ли время?..

Заведение культмассового типа обнаружилось на самом «острие» – нечто среднее между земской школой и помещением для скота. Одним углом оно заехало в трясину, но еще, похоже, функционировало.
Стараясь производить как можно меньше шума, я ужом проскользнул вовнутрь. Конечно же, это клуб. Зигзагами стояли четыре ряда стандартных клубных кресел. Несмотря на неказистый внешний вид, заведение оказалось вместительным. Треть его занимала сцена, еще треть – пространство между сценой и сиденьями.
Зрителей было человек пятнадцать, не больше. Я видел лишь широкие одинаковые спины в робах с капюшонами. Очевидно, механизаторы решили расслабиться после трудного дня. Они сидели неподвижно, молчком и безо всякого почтения курили, выпуская клубы крепчайшего дыма. Под потолком, попадая в полосу кварцевого света, дым густел – напоминал свалявшийся, грязный каракуль.

Ромки нигде не было видно. Жаль пацана. Он так рвался на эту репетицию. Папаша, скорей всего, посадил его за уроки, а сам, небось, сидит где-то здесь, да наяривает самосад.
Справа от входной двери висела табличка, озаглавленная: "Инструкция по технике безопасности" и содержащая всего один пункт:

«При попадании прямого дневного света, пострадавшего переместить в глубокую тень. Ожоги обработать тремя порциями жабьего масла.
Примечание 1. 0жоги, нанесенные святой водой, промыть большим количеством перечной сукровицы и прикрыть лоскутами истлевшей ткани.
Примечание 2. Применение жабьих масел в случаях с гарпиями строжайше воспрещено.
Очень мило. Хотя могли бы оформить как-нибудь посимпатичней. Отпечатать готическим шрифтом, например. Я прокрался вдоль стены и присел на крайнем правом сиденье, в третьем ряду.
На сцене доминировал импозантный мужчина преклонного возраста – этакий шеф кордебалета: молодящийся, жрущий витамины, стремящийся держать себя в теле. Одет он был безукоризненно, но с точки зрения века девятнадцатого. Фрачная пара, высокий цилиндр, бабочка, туфли – всё цвета копоти и белоснежная сорочка с манишкой. В руке он держал трость, разглядеть которую никак не удавалось. Она ни на секунду не оставалась без движения – либо вращалась, образуя жужжащий круг, либо превращалась в различные предметы. На него посматривали с боязливым уважением и величали господином Распорядителем.

Мимо сцены сновали статисты, обряженные в самые причудливые костюмы. С лязгом и рокотом, покачивая двумя скорпионьими жалами, промчался краб на гусеничном ходу. Оборачиваясь в ритме вальса, на шести паучьих ногах, проследовал клубок змей с головою грифа .Хлопая языком, как шарик - кошмарик, проскакало перекати поле с тремя лупатыми глазищами.

Господин Распорядитель был чем-то недоволен. Сотворяя из трости то пику, то трезубец, то тяпку, неустанно шпынял весь этот сброд. Что характерно – орудия труда не повторялись. И с особым негодованием он встретил священника не разбери, поймёшь какой религии со строительной каской на голове. Трость распушилась в плётку - многохвостку, которая с мощным канатным звуком обрушилась на голову халтурщика. Тот сгорбился и убрался за кулисы. .
– Минуточку внимания! – воскликнул Господин распорядитель и стукнул тростью об пол. Трость вросла в доски, покрывшись разнокалиберными фруктами и бутонами. Притворно ужаснувшись, ведущий выдрал ее с корнями. – Играем сцену третьего дня! Артистов прошу занять свое место согласно рангу: перед сценой. А вы, любезнейшие, потрудитесь обеспечить декорацию!

Последнее предназначалось статистам, на что те бурно отреагировали: сшибаясь головами, высекали сочные искры и, спотыкаясь, роняли бутафорские члены. Вскоре выяснилось, что декорация состоит из одного-единственного походного стульчика.
Недаром так волновался Ромка. С такой выдумкой, с таким иллюзионистским мастерством, с таким качеством грима мне еще сталкиваться не приходилось. Но откуда, черт возьми, взялся этот экспериментальный (в чем я ни капли не сомневался) и что он, черт подери, делает в этой глуши?

Освещение непонятным образом поменялось на знойно-закатное и на светлое место перед сценой вышли артисты. Первой шла очень красивая брюнетка с длинными распущенными волосами и выразительными черными глазами. Грубоватая замшевая куртка совсем не портила ее. Такую женщину невозможно было чем-либо испортить. Кожа, выкрашенная в сиреневый цвет, придавала ее красоте зловещее величие, а ажурные колготки в виде паутины – особую пикантность. Когда упругие ножки менялись местами, на ажурной ткани дрожали серебристые паучки. А туфли - португальские каравеллы просто ошеломили меня. Сработаны они были в деталях, до последней шлюпки. Мачты кораблей были как бы смяты ступнями актрисы, крохотные мореплаватели в ужасе прилипли к бортам.
Подобрав под себя ноги, она присела на, стульчик и дерзко осмотрела ряды. Взгляд ее был исполнен такой душераздирающей страсти, что механизаторы втянули головы в плечи, а у меня похолодело в груди.
Подразнив публику, она сменила позицию – нацелив на меня округлые колени, равнодушно уставилась в пол. Зал взревел, как трибуны Мараканы, так, что стало больно ушам.

К счастью, на передний план выдвинулся второй персонаж, и все внимание публики переключилось на него. Был он прямоугольным, без выпуклостей как бетонная свая. Вместо волос на глаза свисала обильная корневая система. Один его глаз был закрыт, другой, рифленый как семафор, был открыт и светился недовольным зеленым светом.
Коротенькой ручкой он хватался за ресницу и пытался занавесить открытый глаз. Но ресница выскальзывала из негнущихся пальцев и веко с металлическим, лязгом возвращалось на место.
– Пани, о Пани! – взмолился он, наконец. – Что ли не видите, как я страдаю! Неужели, вы не поможете мне?
– Обойдешься, упырь не подмазанный! – возразила девица, не вставая со стульчика. – Может, ты и забыл, зато я все помню. Лет десять назад, в вальпургиеву ночь, вместо полированных гвоздей, ты завернул в крышку моего саркофага шурупы...

Больше всего это походило на отсебятину. Не знаю, вмешался бы Распорядитель или нет, но дрязга неожиданно прекратилась. Грохнула дверь запасного выхода. Появились пузатые парни с вислыми усами и пропитыми липами. Они вытолкнули на середину сутулого носатого семинариста и удалились. Семинарист хлопнул носом, возбужденно хрюкнул и с самоотречением заправской ищейки забегал у сцены. Девица тонюсенько пискнула и спряталась за «упыря неподмазанного». 3атем толкнула своего партнера в спину. Тот шлепнулся вниз лицом, встал на, карачки и неожиданно быстро пополз, вычерчивая вокруг себя и пани на полу углем черную пентаграмму.
Играли великолепно – внутри пентаграммы сосредоточилась квинтэссенция ужаса: столбик лязгал глазами, в корневище проступали седые прядки, девицу бил озноб. Вокруг них метался, спотыкался о нарисованные углы, рычал и шипел озверевший семинарист. Звучала страшная музыка, страсти накалялись, а над ними зловеще возвышалась лишенная освещения фигура Распорядителя.

Сигналом к окончанию действия послужили два окрика выпи. Удрученного бурсака увели те же пузатые парни, а, вошедшую в образ до истерики, актрису с удовольствием несли на руках механизаторы. Рифленоглазый тащился в хвосте процессии.
Суматоха улеглась, и господин Распорядитель вступил в окошечко, света.
– Я надеюсь, господа, что, соприкоснувшись с искусством, вы получили истинное наслаждение. – Он хитро повел глазами и улыбнулся по шоуменовски: уголком рта. – Кое-кому даже посчастливилось соприкоснуться с предметами нашего искусства, так сказать, тактильно. Но не будем, не будем, задерживаться на мелочах! Как известно, плотские радости в этом мире условны, а посему обратим свои взоры... А вы кто такой?

Трость превратилась в гигантский указующий перст, замерший в сантиметре от моей груди.
–Да вот... зашел, – промямлил я. «Сейчас выпрут» – с полной достоверностью мелькнуло у меня в голове.
– Замечательно, просто прекрасно! – неожиданно воскликнул господин Распорядитель. Толстый палец обратился в жирный восклицательный знак. – Просто зашел! Человек с улицы! Именно человек и непременно с улицы. Прекрасное амплуа! Что же вы молчали, Милостивый государь? А, в общем-то, понимаю. Сначала эдакий скромник, задумчивый философ, а потом... Взрыв, экспрессия марок! Декорацию и немедля!

Я и глазом моргнуть не успел, как меня поместили в чан с водой? Чан водрузили на треножник, а под ним развели огонь. Я растерянно смотрел, как чугунные бока лижет синее пламя, а потом вдруг стало весело и легко.
Вода вскоре закипела. Вокруг лопались пузыри и дыбился пар, но странно – повышения температуры я не почувствовал. И вода на ощупь была не мокрая. Она напоминала очень легкий порошок, наподобие талька или, детской присыпки.
– А теперь, господа... в наших краях, проездом... – с характерной эстрадной отдышкой объявил Распорядитель. – Только в эту чудную ночь… мэтр разговорного жанра… – последовала томительная пауза. Публика взволнованно забубнила. – Варрава!!! Встречайте!

Взрыв ликования порвал пространство между полом и потолком. Спасаясь от тысячи Маракан, я зажал уши, погрузился в чан и долго не показывался.
Осторожно выглянув, я увидел, что на сцене появился заострённый кол. К колу был прикреплен человек. Не гвоздями, нет. Сквозь проколы на руках были вдеты модерновые никелированные зажимы. Такие обычно используются в медицинской или экспериментальной аппаратуре.
Широкое мужественное лицо мэтра, грязные, спутанные волосы и самоотверженный взгляд напоминали картинку из учебника истории (расстрел парижских коммунаров на кладбище Пер-Лашез).
– Господа! – взвизгнул он, поперхнулся и закашлял.
«И-е-е-ев.» – испуганно вздохнули ряды. Трость господина Распорядителя превратилась в швабру, которую он весьма бесцеремонно шмякнул на варравино лицо. Когда тряпка была убрана, Варрава предстал перед публикой мокрый, но довольный.

– Господа! – объявил он уже с низкой хрипотцой. – Мы молодые, тридцатилетние! Да! – продолжал он с вызовом. – А осень пора молодых. Я вижу прямо сейчас её – рыжую смеющуюся женщину. Высечет ли искры из мостовой ее демисезонная поступь, полыхнут ли волосы при тусклом ветре, я узнаю ее всегда – огненную Мадам, шагающую по мокрым расщелинам улиц. Всколыхнется ли чернильный плащ, распаляя костры и звезды, сверкнет ли, с блестками черный чулок, распаляя ягненка во льва, перед нами per se высветится суть облетевших камней.

Собирая камни, мы можем возникнуть в прозревших корнях, господа, и если угодно – в перезревших плодах горящей смоковницы. А оттуда, с ревом и стоном, дымом и мыслью, рвануть per aspera ад аsтга!
Осень – пора огня, господа! Осенью нам дозволено всё: младыми крыльями кроить безмерную самость неба и бередить подлунные ручьи. Скакать, храпя, по трескучей степи и маршировать в бетоне с инфантерией. Доступны и обещанная недоговоренность сброшенных листьев и вожделение до-бо-лей-в-па-ху…– Варрава торопливо закашлял и продолжал:
– Господа, мы нечистые! На нечистых нельзя равняться, на них можно только молиться. А ведь многие, вопреки вышесказанному, норовят въехать в ад на нашем горбу. Не хотелось бы, чтобы меня поняли превратно. Я совсем не против: кого-нибудь подбросить. Я лишь за то, чтобы спрашивали разрешения…. Впрочем, я отвлекся.
Она быстротечна – смеющаяся женщина. Уверяю вас, a priori известно: осень неспешно скроется за утлом, а мы останемся под сенью трех крестов. Нас будут бить, господа! Но позвольте, за что? Сталь сквозь горло, серебро и осина в груди – за что? 3а нелюбовь к ядовитой зелени мая, за крылья, висящие за спиной? Нет, нас будут бить не за это! За необъезженные тридцать лет!

Варрава затих и уронил голову на грудь. Механизаторы сидели неподвижно, но вокруг все шумело и гремело. Казалось, стены и потолок свистели, улюлюкали и негодующе топали.
«Как же так!» – хотел возмутиться я. Непонятно о чем он говорил, вполне возможно, что нес околесицу. Но он старался и к тому же мэтр, проездом….

Сидевший впереди селянин покосился на меня мутным глазом и, заткнув мне рот крупным вареником, отвернулся. Первым побуждением было выплюнуть эту антисанитарию. Внезапно тонкая оболочка лопнула и в рот полилась окрошка. Здесь было все, что нравилось мне в этом кушанье: резкий квас, свежие огурчики, рассыпчатый картофель, сметана... «Пожалуй, достаточно» Но стоило мне подумать о втором, во рту очутились сочные кубики шашлычного мяса. Ещё двумя пожеланиями я добыл глоток цейлонского чая и конфетку, после чего хотел вернуть чудо вареник (целым и невредимым). Однако владелец куда-то пересел и был неразличим среди одинаковых брезентовых спин.
Тогда я положил вареник на свободное кресло и попытался устроиться поудобнее. Сидеть на круглом дне было очень неловко. Можно попробовать, выпрямив ноги, устроить из них распорку. Я так и поступил. Неожиданно ноги проткнули казан, как картон и вышли наружу. И что интересно: вода не вытекла из прорех. Она спокойно булькала и. пузырилась на уровне плеч.

На порчу казенного имущества внимания никто не обратила, а вот мои ноги.… Из-под ближайшей пурпурной шторины, сверкая дикообразными иглами, выскочил очередной статист. Подпрыгнув к котлу, он отгрыз левую ногу и, зажав ее под мышкой, умчался к запасному выходу, где скрылся за деревянной кадушкой.
Кадка зарычала и зачавкала на все лады, вокруг нее заметались розовые нетопыри. Боли я не почувствовал, было щекотно. Зато нога выглядела натурально оттяпанной. Перегнувшись через край посудины, я увидел неровно обломанную кость и свисающие сухожилия. Всё четко, не подкопаешься.
Распорядитель, взмахнув тростью, сделал фехтовальный выпад и… к кадушке устремился целый роботизированный комплекс с клешнями и прочими захватами Они отняли мою ногу и ловко приставили её на место Я согнул и разогнул её, пошевелил пальцами – полный порядок. Чудеса!
– Роман, – небрежно пожурил Распорядитель. – Ещё одна подобная выходкам и я посажу тебя на цепочку. Для начала, из мельхиора.

Затем, долго извинялся передо мной за нерадивого племяша. И под конец, во избежание подобных инцидентов, потребовал гос-по-ди-на При-с-та-ва.
Господин Пристав явился загримированным под банального чёрта, но зачем-то одетым в полевую форму воздушного десанта.
– Отдельный 26-й, 13-го гвардейского сонмища! – молодцевато отрекомендовался он – А ты, парень, похож на бывалого. Похож! Ничего, что я на «ты»? Вот и ладненько! Ты ведь служил когда-то?
– В авиаотряде, – я не решился на подобный экспромт.

– Да ну? – чёрт присел рядом и положил свою щетинистую лапу мне на плечо.
В это время у сцены потянулась череда довольно скучных миниатюр. По сравнению с предыдущими номерами они смотрелись не столь эффектно, а после Варравы на сцену никто не допускался.
Очень кстати. У нас завязался интересный разговор. Десантный чёрт рассказывал о своем боевом потустороннем прошлом весьма натурально и живописно. Я оторваться не мог, завидовал его искусству и даже чуточку верил ему.
Попутно выяснилось, что хвостом он владеет ничуть не хуже, чем Распорядитель тростью. Первоначально хвост вилял со стреловидным наконечником. Затем он оброс объективами, всесторонне оценивающими мою внешность. А потом он напоминал универсальный привод с многочисленными насадками.

Над ухом застрекотала машинка. Сделав окантовочку, она сменилась кисточкой, густо намылившей мои щеки. Я был тщательно выбрит каким-то мудрёным станком. Были подштопаны рубашка и пуговица на куртке. Были выстираны носки (прямо в сапогах), а сапоги начищены до зеркального блеска.
В общем, мы славно побеседовали. Вспомнили армейские будни – каждый свои, наговорили друг другу комплиментов по поводу хорошей фантазии. Короче говоря, признали друг друга боевыми товарищами...
– А теперь, господа, заключительный номер нашей программы! – в голосе господина Распорядителя зазвучало повышенное торжество. – Волк - одиночка!!!

Флегматичные, не раскрывшие рта, механизаторы неистовствовали как при выходе Варравы. «Что это – чревовещание?» – дивился я, но потом подумал. – «Они же артисты, дубина! Все до единого! А овации записаны на пленку»
На сцену вышел вполне заурядный волк. Понуро свесив голову, он остановился у самой кромки. В клубе воцарилась тишина. Все молчали, молчал и волк.
Притих и разговорчивый господин Пристав. Только посапывал через пятачок да беспокойно постукивал копытами. Это продолжалось долго. У меня снова затекли ноги, но отдавать их на повторное съедение я не решался.
Наконец волчара задрал запаршивевшую морду, пару раз моргнул на свету и театрально завыл. Под всеобщее негодование он удалился, подметая сцену тощим хвостом.

– Вот и подошла к концу наша встреча! Наша фантастическая ночь! – господин Распорядитель сделал шаг вперед и дважды стукнул об пол кадуцеем. – Парад алле!
Внезапно над запасным выходом вспыхнул фасеточный глаз. Резко и неожиданно ухнула сова.
– Прошу прощения, – господин Распорядитель совершил последнюю трансформацию: трость переродилась в черного козла. Распорядитель оседлал животное и, махнув цилиндром, воскликнул:
– Эвакуация!
После чего, сверкнув как черный метеор, исчез. В клубе воцарилась паника. Все, как один, бросились к запасному выходу. Некоторым в проходе не хватало места, и они просачивались сквозь стены.
Через закрытые ставни уже пробивался рассвет. Один из механизаторов угодил под него и, занявшись дымным бикфордовым огнем, распался на куски.

– Пора сматываться, – господин Пристав схватил меня за руку и потянул к выходу.
– Мне очень неловко, – мне действительно было неловко. Неловко сидеть в этой кастрюле и прикидываться чайником. – Я не пройду сквозь стену. Я действительно человек с улицы.
– Перестань, парень, ты слишком вжился в роль. Не переигрывай, уйти не успеем!
Черт пристально посмотрел мне в глаза.
– Нет, правда...

– Ах ты, божий клин. Ну, всё! – он сорвал, берет и, швырнув его на пол, грозно сверкнул рогами. – 13-й своих не бросает! Я вытащу тебя отсюда!
Он попытался утянуть меня вместе с котлом, но нас разделила полоска рассвета. Господин Пристав что-то кричал, затем, ловко кувыркаясь, подобрался к стене и исчез. Клуб опустел и выглядел давно заброшенным и никому ненужным. Повсюду: на креслах, сцене и на полу, лежал никем не потревоженный слой пыли.
Опомнившись, я осмотрелся по сторонам. Как насчет сувенира на память? Какой-нибудь безделицы, вроде обломка бутафории, без которой мне вряд ли кто-нибудь поверит.

Исчезло всё, включая котел с огнем и даже табачный дым...
Как добрался до бореевского дома, не помню. Помню лишь высокий столик в середине комнаты. Простенькую домотканую скатерть с нехитрой снедью на ней: черный хлеб, гречка с мясом и горка квашеной капусты. У камина стояла большая скамейка, а табуретки исчезли. Дед Борей отсутствовал. Я так устал, что не чувствовал вкуса еды, а когда прилег, не чувствовал под собой скамейки...

Разбудил меня холод, тянувшийся из пристройки. Ноги совсем озябли. Открыв один глаз, я увидел в окне, на фоне серого полудня, голый куст. И что интересно, чуть поодаль деревья стояли неподвижно, а куст раскачивался. Яростно стучал в окно тонкими прутьями и прямо на глазах серебрился инеем. На секунду мне почудилось лицо, сотканное из белого воздуха. Потом хлопнула дверь, громыхнуло в пристройке железо и передо мной, сверкая очами, явился дед Борей.
– Ходил на болото? – сурово выспрашивал он. Он, видимо, знал и без того, а я не видел в том ничего дурного и кивнул.
– Дитя неразумное, – вздохнул дед Борей. – Тебя приняли за своего. Купил ты их своей глупостью. Понимаешь ли, каких тебе бед удалось избежать?..

Прошел месяц, а я всё думаю: есть ли какая-то сила в бореевских сказах либо смухлевал господин Распорядитель? По ночам левая нога отстегивается и скрывается в самом темном углу...