Из подвала сквозь раскрытую форточку маленького оконца, выглядывающего из-под земли, доносился звон железа штанги. Не прорезиненные блины издавали милые каждому атлету звуки. Клубы пара также вырывались из этого спортивного подземелья и прилеплялись к ногам немногочисленных прохожих, которые спешили пройти это зловещее место скорым шагом поздним зимним вечером.
Заброшенный Дом спорта «Спартак», расположенный в глухом ЗаМКАДье, пользовался дурной славой среди жителей Бутово. Сам его вид вселял в сердце неосознанное беспокойство и чувство ощущения беды, которая прохаживается где-то рядом в поисках очередной жертвы.
Наземная часть была сильно разрушена: двери выбиты, огромные окна некогда борцовского зала зияли чёрными ртами с осколками грязного стекла. Фасад был такой, как-будто кто-то планомерно приходил каждый день и колотил по нему огромной кувалдой: отбивая штукатурку и кроша кирпичи.
Но подвал жил. В нём играла энергичная музыка, молодые голоса заливались в хохоте, а иногда и вопли от боли вырывались сквозь подслеповатую форточку под ноги редких обывателей.
— Мамой клэнус, нэ моё! Это нэ моё! Дэдушкой клэнус! Ой, бл…дь! Нэ бэйте мэна! Всё дам! Дэнэг дам! Машина дам! А-а-а! — вопил какой-то кавказец, судя по акценту, грузин.
— Да, не хотел я его в попу еб…ть! — стонал в муках другой голос.
Звук увесистой плюхи останавливал его. Слышалась возня, хрипы и завывания.
— Ну, хотел! Да. Но я не знал, что ему десять лет! А-а-а! — утробный крик отчаяния.
— Опять этих нехристей колотят, чурок понаехавших с наркотиками, — одобрительно шепелявила баба Груша и добавляла посуровевшим голосом. — И педофилов сраных!
Только ей одной, нравилось это место около бывшего Дома спорта «Спартак». Она приходила к нему каждый день, садилась на старую скамейку, сохранившуюся с советских времён, и с умилением слушала, закрыв глаза, как под аккомпанемент грохота спортивных снарядов вопит о пощаде очередной пойманный наркобарыга или педофил.
— Так их, ребятушки, так! — улыбалась беззубым ртом баба Груня. — Шоб не повадно было детей малых в жопу еб…ть! Срам-то какой! Раньше сроду такого не было. Им шо, баб мало? Машин понапокупають, дач разных. Что им ишо надыть? С жиру бесятся, — делает заключение баба Груня.
— Ишь, как блажит, — задумывается старушка, заслышав вопли очередного цыгана, пойманного с мешком героина. — А у нас во дворе в девяностых сколько молодёжи передохло от этих наркотей-то! Врежьте, ему, ребятушки, врежьте ему ишо, шоб не повадно-то было!
И ребятушки старались.
Маленький старый кобелёк по кличке Бобик, что непрестанно следовал за бабой Грушей, радостно вилял хвостиком, когда дверь подвала открывалась и ему кидали отрезанные уши, носы и детородные органы несознательных граждан, склонных к растлению малолетних и набивавших свою мошну при помощи наркоторговли. От переполнявших его чувств собачьего восторга он звонко лаял и принимался с жадностью пожирать подачки, брошенные щедрой рукой.
Да и бабушку не забывали бритые татуированные парни с ужасающей мускулатурой.
— Держи, баба Груша, — скажет порой Резак Пуришкевич, протягивая ей огромный ашановский пакет, под завязку набитый дошираком и спортивным питанием. — Кушай и живи ещё сто лет.
Резак был малый внушительных размеров. На бритой голове его нагло примостился короткий ёжик чёрного ирокеза. Из-за линз очков глядели умные карие глаза, которые видели насквозь врагов русской нации и которые наводили ужас и отнимали силы к противодействию у врагов. Он и являлся главарём, идейным вдохновителем и движущей силой народного движения «Оккупай» с его многочисленными подразделениями: Оккупай- педофиляй (отлов педофилов), Оккупай-наркофиляй (выявление, пресечение и уничтожение наркобарыг и наркозависимых), Оккупай-алкофиляй (то же самое, но по отношению к алкоголикам) и так далее.
Отсидев несколько лет за разжигание межнациональной розни, начитавшись Ницше и прочих великих мыслителей в тюремной тиши, Резак с утроенной энергией принялся очищать Русь-матушку от нахлынувшей на неё скверны. Молодые, здоровые силы стекались под его знамя, гремели железом в подвале и готовились к решающему бою.
Умные глаза Пуришкевича наблюдали за всем этим серьёзно, а на губах его блуждала ироничная улыбка.
Иногда, когда на улице лютовали морозы, дверь подвала открывалась и старушка слышала:
— Баба Груша, заходи погрейся.
Пенсионерка ловко орудуя своей клюшкой спускалась в таинственное подземелье. За ней семенил верный Бобик.
Высморкавшись, она скромно садилась в уголку на тридцатидвухкилограммовую гирю и жадно наблюдала слезящимися глазами за происходящим вокруг. Особенно ей нравилось когда лёжа жали штангу.
— Родненькие, и это сколько на ней-то пудов? — с изумлением спрашивала она, наблюдая, как пацаны пыхтя и надувая щёки отжимали стальной снаряд по несколько раз.
— Двенадцать! — смеётся Шторм, помощник и правая рука Пуришкевича, играя грудными мышцами с татуировкой коловрата.
— Батюшки мои! — ахает баба Груша.
В углу висит головой вниз, подцепленный за крюк в потолке, окровавленный человек в дорогом костюме. Руки у него связаны за спиной. Вязаный галстук Китон задевает цементный пол.
— А этот шо тута болтается? — спрашивает бабушка, щуря близорукие глаза.
— А это любитель десятилетних мальчиков, бабуля, — смеются парни. — Больше не будет любить — стерилизован. Правда, Бобик?
Пёсик благодарно завертел хвостом и заскулил от нетерпения.
— Как так любитель? — не понимает с первого раза пенсионерка. — Это ж как это… — потом она переваривает услышанное. — Вот ирод-то! И куды полиция-то смотрит?
— А полиция его отпустила. Правда, Эдгуард? — Эдгруард в ответ молча покачивался на толстой пеньковой верёвке тяжело дыша.
— Вот изверг-то какой! А можно я его, ребятушки, палочкой-то хряпну несколько раз?
- Да, пожалуйста, баба Груша, хоть сколько! Не жалко.
Баба Груша кряхтя встаёт и усердно тыкает извращенца своей сучковатой клюшкой.
— На тебе, окаянный! На тебе, антихрист!
Бобик лакает из лужи крови, скопившейся под Эдгуардом Худковским, действующим думцем и примерным семьянином.
Помочь сайту
Поздравления
