Стихи — плохие или хорошие?

­­Поэт может быть убежден в собственной гениальности. Это, конечно, тяжёлый случай. Гениальность прилична, когда оценка даётся со стороны, а ещё лучше — сквозь время. Носить ауру гения среди современников — отдаёт дурным тоном. Когда звучало «я, гений Игорь Северянин», это было, несомненно, эпатажем, но не очень удачным, поскольку выглядело смешным — и тогда, и сейчас. Смех рождается из наложения несовместимых контекстов. И тут у нас, с одной стороны, зашкаливание пафоса, надувание губ и принятие торжественной позы, а с другой стороны — очевидное признание собственной слабости. И как не улыбнуться?

Заявление о своей гениальности — всегда бегство. Человек выводит себя из зоны критики: я гениален, а кто критикует — просто не понимает. Тезис о гениальности сразу же закрывает дискуссию о качестве стихов. Он и нужен лишь для этого, ни для чего другого. К нему прибегает тот, кто находится с собой в мучительном конфликте — ему больно обсуждать своё творчество. Это означает, что он не уверен, что его стихи — действительно хорошие. А если не хорошие, то, стало быть, плохие?

Что вообще такое — «плохое стихотворение»? Допустим, есть некий редактор, который брезгливо откладывает листок с написанными строчками в сторону (ну, или нажимает клавишу Del, отправляя файл в корзину) — ему прочитанное не понравилось. Достаточно ли этого, чтобы сделать вывод, что попавшиеся ему под руку стихи были плохими? Нет, конечно. У любого редактора (если он человек, а искусственный интеллект, по моему глубокому убеждению, к редакторской работе категорически непригоден) есть свои предпочтения и предубеждения. У него имеется определённый, выработанный за годы образования, жизни и творчества, литературный вкус, и то, что не соответствует этому вкусу, он скорее посчитает плохим, чем заслуживающим внимания. Оценка качества стихотворения всегда субъективна.

Ничто не мешает представить себе целый ряд подобных редакторов — каждого со своим вкусом. И все они будут давать субъективную оценку с высокой вероятностью ошибиться. Но каждый будет ошибаться на свой лад, в чём-то своём. Может ли быть такое, чтобы «слепые» зоны у всех редакторов вдруг совпадут? Чтобы они все как один объявили плохим объективно хорошее стихотворение?

Ну, во-первых, теоретически мы должны допустить такую возможность, однако чем больше редакторов будет охвачено, тем ниже вероятность их общей ошибки. Но главная проблема здесь связана со словом «объективно». Объективны те свойства, которые существуют независимо от суждения, а определение «хорошее» — изначально оценочное и вне суждения существовать не может.

Есть некоторые признаки, указывающие на то, что стихотворение получилось слабым. Именно они составляют основу для критики. В то же время ни один из этих признаков не является объективным в строгом смысле этого слова, то есть существующим вне зависимости от интерпретации. Всегда возможны условия, при которых данный признак может быть проигнорирован. Всё зависит от того, какого эффекта хочет добиться автор и какую задачу решают его стихи.

Самым ярким свидетельством «провальности» стиха бывает его техническая несостоятельность. Если автор пишет, складывая строки в классические строфы, но при этом то размер сбоит, то рифма вдруг исчезает, стихотворение получается неуклюжим и выглядит недоработанным.

Однако сама по себе неточная или ординарная (например, глагольная) рифма не делает стих плохим, такая рифма встречается и в лучших образцах поэзии. Даже «потерявшаяся», совсем отсутствующая рифма — не криминал. В литературоведении строка, не рифмующаяся ни с какой другой, носит название «холостой стих». Холостые стихи можно обнаружить даже у Пушкина. Например, в «Медном всаднике»:

...Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Все побежало. Все вокруг
Вдруг опустело — волны вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь как тритон
По пояс в воду погружен...

Отсутствие рифмы там, где её принято ожидать, может использоваться как художественный прием. С помощью такого приема создан один из шедевров Афанасия Фета:

Как ясность безоблачной ночи,
Как юно-нетленные звезды,
Твои загораются очи
Всесильным таинственным счастьем.

И все, что лучом их случайным
Далеко иль близко объято,
Блаженством овеяно тайным —
И люди, и звери, и скалы.

Лишь мне, молодая царица,
Ни счастия нет, ни покоя,
И в сердце, как пленная птица,
Томится бескрылая песня.

С ритмом тоже всё непросто. Жёсткое следование ритмическому рисунку стиха сейчас не считается обязательным. Автор — хозяин своему произведению, он может произвольно изменять длину строк, если это помогает ему добиваться выразительности. Иногда с помощью нарушения ритма решаются весьма специфические задачи. Пожалуй, самый яркий пример — стихотворение Владимира Набокова «Большая медведица».

Был грозен волн полночный рёв...
Семь девушек на взморье ждали
невозвратившихся челнов
и, руки заломив, рыдали.

Семь звёздочек в суровой мгле
над рыбаками чётко встали
и указали путь к земле...

Сбой ритма, выраженный в виде пропуска ударения в том месте, где оно должно стоять в соответствии с ритмическим рисунком стиха называется пиррихием. Таких пиррихиев в набоковском стихотворении — семь, по числу звёзд в ковше Большой медведицы. Более того, если обозначить их в тексте, расположение пиррихиев будет напоминать рисунок ковша. Таким образом, нарушение ритма оказывается специальным изобразительным приемом, а вовсе не слабостью стихотворения.
Ещё одним признаком слабой поэзии является её банальность — полное отсутствие самостоятельной мысли, свежести выражения, использование затертых клише, расхожих метафор, избитых рифм. Рифма розы/морозы технически состоятельна, но настолько заезжена, что её использование выглядит неприличным. Эта изношенность была очевидна ещё во времена Пушкина. Но многое зависит от того, как рифма вставлена в строфу. В «Евгении Онегине» читаем:

И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей…
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)

Пушкин подтрунивает над читателем, это позволяет снять налёт банальности с привычной рифмы.

Впрочем, поэт может быть возвышенно-серьёзным и идти как бы поверх словесного материала, не заботясь о том, кто и как ранее его использовал. Вот стихотворение Татьяны Галушко с очень незатейливыми рифмами, в то же время в целом оно выглядит свежим — неожиданным и загадочным:

Печальной речи темное питье
Пьянит и погружает в забытье.
Луна, в тумане сильного мороза,
Как имя утаенное твое,
В поэзию перетекла из прозы.
Февральская фольга свернулась в розу,
И я вдыхаю острый край ее.

Следующим признаком плохой поэзии можно назвать её утилитарность. Если стихотворение написано «на злобу дня», то его ценность измеряется только интенсивностью этой «злобы». Такова судьба большинства стихов на политические темы. Они могут казаться востребованными, активно цитироваться, но стоит смениться контексту — и произведение превращается лишь в артефакт эпохи; иного побуждения к прочтению, кроме исторического интереса, не остаётся. Так из стихотворения Сергея Михалкова «В Музее Ленина» “выжило” только первое четверостишье:

В воскресный день с сестрой моей
Мы вышли со двора.
— Я поведу тебя в музей! —
Сказала мне сестра.

Оно ”на слуху” до сих пор — потому что добротно сложено и по-прежнему актуально: детей всё так же водят в музеи, и преимущественно — по воскресеньям. Весь остальной текст этого достаточно длинного произведения, написанного, прямо говоря, столь же неплохо, сегодня вряд ли кто станет читать — и музея такого больше нет, и подобное преклонение перед фигурой Ленина, когда существенное значение придаётся каждой детали его биографии, ныне невозможно.

Ещё меньше культурной ценности у стихов, написанных под конкретную цель, решающих функциональную задачу — будь то поздравление с праздником, мнемоническое упражнение или рекламный слоган.

Хотя и тут возможны исключения. Легко вспоминается: «Нигде кроме как в Моссельпроме». Моссельпром исчез ещё в советскую эпоху, а строчка эта нет-нет да всплывает. То ли её автор так удачно выковал, то ли дело в самой фигуре автора — у Маяковского в активе много утилитарных текстов, и, знакомясь с поэтом, пройти мимо них, игнорируя эту грань его поэтического творчества, невозможно. Если мы говорим, что Маяковский писал нечто такое, необходимо привести что-то в пример. Так утилитарные строчки и въехали в историю литературы.

Впрочем, и то, что считается полновесной поэзией, у Маяковского часто имеет пропагандистский оттенок. Допустим, «Стихи о советском паспорте» числятся шедевром, а ведь, если приглядеться, это, по сути, откровенная агитация. Но как сделана!

Я
достаю
из широких штанин
дубликатом
бесценного груза.
Читайте,
завидуйте,
я —
гражданин
Советского Союза.

Никакого формализма. Рваные строки бросаются читателю легко и свободно. Политическое содержание в такой упаковке кажется не навязанным, а необходимым.

Возможно выделение еще одного признака некачественной поэзии — это эпигонство. Автор оказывается настолько порабощён известными ему произведениями мастеров слова, что не может ни на шаг отойти от того, что служит ему образцом. Вместо нового он создаёт бледные копии уже кем-то написанного. Из подобных стихов состояла первая книга Некрасова, которая провалилась. Он даже не рискнул её подписать своей фамилией, а по совету издателя поставил инициалы — Н.Н. Позднее Некрасов так характеризовал свои ранние опусы: «что ни прочту, тому и подражаю».

На самом деле, подражание — это естественная стадия поэтического становления. Освоить навыки стихосложения можно, присмотревшись к тому, как устроены чужие стихи, а самый верный способ разобраться в чужой поэтической механике — попытаться воспроизвести её собственными силами, попробовать примерить на себя чужие образы, манеру, ритмику. Так проще ощутить, из чего и как рождается стих.

Ахматова называла Иннокентия Анненского своим учителем. В 1910 году, уже после смерти поэта, она прочитала корректуру его сборника «Кипарисовый ларец», и тот произвел на неё глубокое впечатление. Этот опыт освоения (и усвоения) чужой поэзии вылился в стихотворение «Подражание Анненскому», которое даже написано от лица мужчины:

И с тобой, моей первой причудой,
Я простился. Восток голубел.
Просто молвила: «Я не забуду».
Я не сразу поверил тебе.

Возникают, стираются лица,
Мил сегодня, а завтра далек.
Отчего же на этой странице
Я когда-то загнул уголок?

И всегда открывается книга
В том же месте. И странно тогда:
Всё как будто с прощального мига
Не прошли невозвратно года.

О, сказавший, что сердце из камня,
Знал наверно: оно из огня…
Никогда не пойму, ты близка мне
Или только любила меня.

Когда чужое творчество сильно трогает тебя за душу, оставить его за спиной можно, только если ты на него ответишь, написав что-то сам. Так пишутся многие произведения — по мотивам чужих стихов. Самым ярким примером в нашей литературе является, пожалуй, «Памятник».
Базовый текст — ода римского поэта Горация «К Мельпомене» (Мельпомена — муза трагедии). В отечественную культуру её вводит Ломоносов. Вот как звучит начало оды в его переводе:

Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру; но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
<…>

Гораций соотносит время своей славы с существованием Рима, и вообще стихотворение пронизано римским духом. У русского читателя естественным образом возникает желание поместить тот же посыл в родной контекст. Опыт такого рода предпринимает Державин. Собственно, именно его произведение и носит название «Памятник».

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.

Так! — весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.
<…>

Но истинную известность у нас имеет стихотворение Пушкина, в котором явно прочитывается следование державинскому образцу:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
<…>
То есть лучшими стихами признаётся реминисценция или даже подражание, а вовсе не оригинал.

Поэтому формальные критерии оценки качества стихотворения невозможны. Технические погрешности, ординарность используемых приемов, утилитарность или подражательный характер, будучи обнаружены в тексте, ещё ничего не говорят о его качестве. Важно, что есть в произведении кроме этого.

Вот если ничего другого нет — дело плохо. Но это «другое» не подлежит формальному описанию. Из любого стихотворения каждый может вычитать своё. В этом и состоит тайна поэзии — здесь всё весьма субъективно. Вопрос, является ли хорошим данное стихотворение, требует уточнения — хорошим для кого? В конце концов, аудитория есть у каждого произведения — в предельном случае это один человек, сам автор. И прежде всего на заданный вопрос должен ответить он сам: а для меня это — хорошее или плохое стихотворение?

Если я учусь писать, то научение — это развитие, освоение нового, того, что ранее было мне недоступно. И вот я смотрю на написанные мною строчки — можно ли их считать шагом вперёд, получилось добиться чего-то большего или нет? Если получилось, то для меня это стихотворение — хорошее.
Даже мастер старается совершенствоваться. Впрочем, мастерство как раз может быть определено как способность обеспечивать уверенный результат от вещи к вещи. Тут можно удовлетворяться тем, что созданное тобой хорошо для других.

Если же про написанное никто не может сказать, что оно для него хорошо — ни читатели, ни сам автор, то перед нами — случай безусловно плохого стихотворения. Таких стихов лучше после себя не оставлять.

Больше хороших стихов в ТГ-проекте ЕЖЕДНЕВНИК ПОЭЗИИ t.me/stihydnya

© Copyright: Андрей Карпов, 2025

Регистрационный номер №0543527

от Сегодня в 20:52

[Скрыть] Регистрационный номер 0543527 выдан для произведения: ­­Поэт может быть убежден в собственной гениальности. Это, конечно, тяжёлый случай. Гениальность прилична, когда оценка даётся со стороны, а ещё лучше — сквозь время. Носить ауру гения среди современников — отдаёт дурным тоном. Когда звучало «я, гений Игорь Северянин», это было, несомненно, эпатажем, но не очень удачным, поскольку выглядело смешным — и тогда, и сейчас. Смех рождается из наложения несовместимых контекстов. И тут у нас, с одной стороны, зашкаливание пафоса, надувание губ и принятие торжественной позы, а с другой стороны — очевидное признание собственной слабости. И как не улыбнуться?

Заявление о своей гениальности — всегда бегство. Человек выводит себя из зоны критики: я гениален, а кто критикует — просто не понимает. Тезис о гениальности сразу же закрывает дискуссию о качестве стихов. Он и нужен лишь для этого, ни для чего другого. К нему прибегает тот, кто находится с собой в мучительном конфликте — ему больно обсуждать своё творчество. Это означает, что он не уверен, что его стихи — действительно хорошие. А если не хорошие, то, стало быть, плохие?

Что вообще такое — «плохое стихотворение»? Допустим, есть некий редактор, который брезгливо откладывает листок с написанными строчками в сторону (ну, или нажимает клавишу Del, отправляя файл в корзину) — ему прочитанное не понравилось. Достаточно ли этого, чтобы сделать вывод, что попавшиеся ему под руку стихи были плохими? Нет, конечно. У любого редактора (если он человек, а искусственный интеллект, по моему глубокому убеждению, к редакторской работе категорически непригоден) есть свои предпочтения и предубеждения. У него имеется определённый, выработанный за годы образования, жизни и творчества, литературный вкус, и то, что не соответствует этому вкусу, он скорее посчитает плохим, чем заслуживающим внимания. Оценка качества стихотворения всегда субъективна.

Ничто не мешает представить себе целый ряд подобных редакторов — каждого со своим вкусом. И все они будут давать субъективную оценку с высокой вероятностью ошибиться. Но каждый будет ошибаться на свой лад, в чём-то своём. Может ли быть такое, чтобы «слепые» зоны у всех редакторов вдруг совпадут? Чтобы они все как один объявили плохим объективно хорошее стихотворение?

Ну, во-первых, теоретически мы должны допустить такую возможность, однако чем больше редакторов будет охвачено, тем ниже вероятность их общей ошибки. Но главная проблема здесь связана со словом «объективно». Объективны те свойства, которые существуют независимо от суждения, а определение «хорошее» — изначально оценочное и вне суждения существовать не может.

Есть некоторые признаки, указывающие на то, что стихотворение получилось слабым. Именно они составляют основу для критики. В то же время ни один из этих признаков не является объективным в строгом смысле этого слова, то есть существующим вне зависимости от интерпретации. Всегда возможны условия, при которых данный признак может быть проигнорирован. Всё зависит от того, какого эффекта хочет добиться автор и какую задачу решают его стихи.

Самым ярким свидетельством «провальности» стиха бывает его техническая несостоятельность. Если автор пишет, складывая строки в классические строфы, но при этом то размер сбоит, то рифма вдруг исчезает, стихотворение получается неуклюжим и выглядит недоработанным.

Однако сама по себе неточная или ординарная (например, глагольная) рифма не делает стих плохим, такая рифма встречается и в лучших образцах поэзии. Даже «потерявшаяся», совсем отсутствующая рифма — не криминал. В литературоведении строка, не рифмующаяся ни с какой другой, носит название «холостой стих». Холостые стихи можно обнаружить даже у Пушкина. Например, в «Медном всаднике»:

...Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Все побежало. Все вокруг
Вдруг опустело — волны вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь как тритон
По пояс в воду погружен...

Отсутствие рифмы там, где её принято ожидать, может использоваться как художественный прием. С помощью такого приема создан один из шедевров Афанасия Фета:

Как ясность безоблачной ночи,
Как юно-нетленные звезды,
Твои загораются очи
Всесильным таинственным счастьем.

И все, что лучом их случайным
Далеко иль близко объято,
Блаженством овеяно тайным —
И люди, и звери, и скалы.

Лишь мне, молодая царица,
Ни счастия нет, ни покоя,
И в сердце, как пленная птица,
Томится бескрылая песня.

С ритмом тоже всё непросто. Жёсткое следование ритмическому рисунку стиха сейчас не считается обязательным. Автор — хозяин своему произведению, он может произвольно изменять длину строк, если это помогает ему добиваться выразительности. Иногда с помощью нарушения ритма решаются весьма специфические задачи. Пожалуй, самый яркий пример — стихотворение Владимира Набокова «Большая медведица».

Был грозен волн полночный рёв...
Семь девушек на взморье ждали
невозвратившихся челнов
и, руки заломив, рыдали.

Семь звёздочек в суровой мгле
над рыбаками чётко встали
и указали путь к земле...

Сбой ритма, выраженный в виде пропуска ударения в том месте, где оно должно стоять в соответствии с ритмическим рисунком стиха называется пиррихием. Таких пиррихиев в набоковском стихотворении — семь, по числу звёзд в ковше Большой медведицы. Более того, если обозначить их в тексте, расположение пиррихиев будет напоминать рисунок ковша. Таким образом, нарушение ритма оказывается специальным изобразительным приемом, а вовсе не слабостью стихотворения.
Ещё одним признаком слабой поэзии является её банальность — полное отсутствие самостоятельной мысли, свежести выражения, использование затертых клише, расхожих метафор, избитых рифм. Рифма розы/морозы технически состоятельна, но настолько заезжена, что её использование выглядит неприличным. Эта изношенность была очевидна ещё во времена Пушкина. Но многое зависит от того, как рифма вставлена в строфу. В «Евгении Онегине» читаем:

И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей…
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)

Пушкин подтрунивает над читателем, это позволяет снять налёт банальности с привычной рифмы.

Впрочем, поэт может быть возвышенно-серьёзным и идти как бы поверх словесного материала, не заботясь о том, кто и как ранее его использовал. Вот стихотворение Татьяны Галушко с очень незатейливыми рифмами, в то же время в целом оно выглядит свежим — неожиданным и загадочным:

Печальной речи темное питье
Пьянит и погружает в забытье.
Луна, в тумане сильного мороза,
Как имя утаенное твое,
В поэзию перетекла из прозы.
Февральская фольга свернулась в розу,
И я вдыхаю острый край ее.

Следующим признаком плохой поэзии можно назвать её утилитарность. Если стихотворение написано «на злобу дня», то его ценность измеряется только интенсивностью этой «злобы». Такова судьба большинства стихов на политические темы. Они могут казаться востребованными, активно цитироваться, но стоит смениться контексту — и произведение превращается лишь в артефакт эпохи; иного побуждения к прочтению, кроме исторического интереса, не остаётся. Так из стихотворения Сергея Михалкова «В Музее Ленина» “выжило” только первое четверостишье:

В воскресный день с сестрой моей
Мы вышли со двора.
— Я поведу тебя в музей! —
Сказала мне сестра.

Оно ”на слуху” до сих пор — потому что добротно сложено и по-прежнему актуально: детей всё так же водят в музеи, и преимущественно — по воскресеньям. Весь остальной текст этого достаточно длинного произведения, написанного, прямо говоря, столь же неплохо, сегодня вряд ли кто станет читать — и музея такого больше нет, и подобное преклонение перед фигурой Ленина, когда существенное значение придаётся каждой детали его биографии, ныне невозможно.

Ещё меньше культурной ценности у стихов, написанных под конкретную цель, решающих функциональную задачу — будь то поздравление с праздником, мнемоническое упражнение или рекламный слоган.

Хотя и тут возможны исключения. Легко вспоминается: «Нигде кроме как в Моссельпроме». Моссельпром исчез ещё в советскую эпоху, а строчка эта нет-нет да всплывает. То ли её автор так удачно выковал, то ли дело в самой фигуре автора — у Маяковского в активе много утилитарных текстов, и, знакомясь с поэтом, пройти мимо них, игнорируя эту грань его поэтического творчества, невозможно. Если мы говорим, что Маяковский писал нечто такое, необходимо привести что-то в пример. Так утилитарные строчки и въехали в историю литературы.

Впрочем, и то, что считается полновесной поэзией, у Маяковского часто имеет пропагандистский оттенок. Допустим, «Стихи о советском паспорте» числятся шедевром, а ведь, если приглядеться, это, по сути, откровенная агитация. Но как сделана!

Я
достаю
из широких штанин
дубликатом
бесценного груза.
Читайте,
завидуйте,
я —
гражданин
Советского Союза.

Никакого формализма. Рваные строки бросаются читателю легко и свободно. Политическое содержание в такой упаковке кажется не навязанным, а необходимым.

Возможно выделение еще одного признака некачественной поэзии — это эпигонство. Автор оказывается настолько порабощён известными ему произведениями мастеров слова, что не может ни на шаг отойти от того, что служит ему образцом. Вместо нового он создаёт бледные копии уже кем-то написанного. Из подобных стихов состояла первая книга Некрасова, которая провалилась. Он даже не рискнул её подписать своей фамилией, а по совету издателя поставил инициалы — Н.Н. Позднее Некрасов так характеризовал свои ранние опусы: «что ни прочту, тому и подражаю».

На самом деле, подражание — это естественная стадия поэтического становления. Освоить навыки стихосложения можно, присмотревшись к тому, как устроены чужие стихи, а самый верный способ разобраться в чужой поэтической механике — попытаться воспроизвести её собственными силами, попробовать примерить на себя чужие образы, манеру, ритмику. Так проще ощутить, из чего и как рождается стих.

Ахматова называла Иннокентия Анненского своим учителем. В 1910 году, уже после смерти поэта, она прочитала корректуру его сборника «Кипарисовый ларец», и тот произвел на неё глубокое впечатление. Этот опыт освоения (и усвоения) чужой поэзии вылился в стихотворение «Подражание Анненскому», которое даже написано от лица мужчины:

И с тобой, моей первой причудой,
Я простился. Восток голубел.
Просто молвила: «Я не забуду».
Я не сразу поверил тебе.

Возникают, стираются лица,
Мил сегодня, а завтра далек.
Отчего же на этой странице
Я когда-то загнул уголок?

И всегда открывается книга
В том же месте. И странно тогда:
Всё как будто с прощального мига
Не прошли невозвратно года.

О, сказавший, что сердце из камня,
Знал наверно: оно из огня…
Никогда не пойму, ты близка мне
Или только любила меня.

Когда чужое творчество сильно трогает тебя за душу, оставить его за спиной можно, только если ты на него ответишь, написав что-то сам. Так пишутся многие произведения — по мотивам чужих стихов. Самым ярким примером в нашей литературе является, пожалуй, «Памятник».
Базовый текст — ода римского поэта Горация «К Мельпомене» (Мельпомена — муза трагедии). В отечественную культуру её вводит Ломоносов. Вот как звучит начало оды в его переводе:

Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру; но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
<…>

Гораций соотносит время своей славы с существованием Рима, и вообще стихотворение пронизано римским духом. У русского читателя естественным образом возникает желание поместить тот же посыл в родной контекст. Опыт такого рода предпринимает Державин. Собственно, именно его произведение и носит название «Памятник».

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.

Так! — весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.
<…>

Но истинную известность у нас имеет стихотворение Пушкина, в котором явно прочитывается следование державинскому образцу:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
<…>
То есть лучшими стихами признаётся реминисценция или даже подражание, а вовсе не оригинал.

Поэтому формальные критерии оценки качества стихотворения невозможны. Технические погрешности, ординарность используемых приемов, утилитарность или подражательный характер, будучи обнаружены в тексте, ещё ничего не говорят о его качестве. Важно, что есть в произведении кроме этого.

Вот если ничего другого нет — дело плохо. Но это «другое» не подлежит формальному описанию. Из любого стихотворения каждый может вычитать своё. В этом и состоит тайна поэзии — здесь всё весьма субъективно. Вопрос, является ли хорошим данное стихотворение, требует уточнения — хорошим для кого? В конце концов, аудитория есть у каждого произведения — в предельном случае это один человек, сам автор. И прежде всего на заданный вопрос должен ответить он сам: а для меня это — хорошее или плохое стихотворение?

Если я учусь писать, то научение — это развитие, освоение нового, того, что ранее было мне недоступно. И вот я смотрю на написанные мною строчки — можно ли их считать шагом вперёд, получилось добиться чего-то большего или нет? Если получилось, то для меня это стихотворение — хорошее.
Даже мастер старается совершенствоваться. Впрочем, мастерство как раз может быть определено как способность обеспечивать уверенный результат от вещи к вещи. Тут можно удовлетворяться тем, что созданное тобой хорошо для других.

Если же про написанное никто не может сказать, что оно для него хорошо — ни читатели, ни сам автор, то перед нами — случай безусловно плохого стихотворения. Таких стихов лучше после себя не оставлять.

Больше хороших стихов в ТГ-проекте ЕЖЕДНЕВНИК ПОЭЗИИ t.me/stihydnya

 

Водомерки дождя